Похождения поручика Ржевского

Глава пятьдесят первая Встреча с Пушкиным

Как известно, девушки, вкусившие восторги секса, стремятся к самому частому их повторению. Маша Трубецкая в этом стремлении пыталась опередить всех известных Городецкому дамочек. Она отыскивала его в разных уголках Зимнего дворца, где он с рабочими монтировал электрические сети, и увлекала то за портьеру, то за гигантскую вазу, то за пальму и отдавалась с прямо-таки детской непосредственностью. Потом она обустроила постель в пустующей чердачной комнате и там уже оттягивалась по полной, то есть часа по два, со стонами, криками и восторженными признаниями. Туда Макс ходил строго после окончания своих работ, то есть часов в пять пополудни. Обедать ему, конечно, не приходилось и потому ужинал он за двоих. Елена Васильевна чуть над ним посмеивалась, говоря:

— А ведь вы, Максим, живете в воплощении мужской мечты: вас обожает знатная и юная красавица, исполняет любые эротические фантазии, слушает, затаив дыхание и даже замуж не просится — ибо ее за вас, простого дворянина, никто не отдаст. Впрочем, вы, похоже богаты и богатство ваше растет, а это в наши времена уже многое значит. Император вполне может возвести вас в графское достоинство в благодарность за важную государственную услугу — освещение его дворца. Вот тогда вы сможете претендовать на любую фрейлину, даже княжеского рода…

— Позвольте вам возразить, милая Елена, — говорил благодушно замаскированный пенсионер. — Самым приятным временем суток у меня являются вечера, проводимые в вашем обществе. Только с вами я могу полностью расслабиться и быть самим собой. Любые ваши слова действуют как бальзам на мою душу. И я вам признаюсь: мою мужскую силу Трубецкая выкачала вроде бы досуха. Но сейчас я сижу рядом с вами, радуюсь вам и чувствую, как сила эта оживает. Вы не откажете мне в капельке своей ласки? В ответ Милованова заливалась совершенно молодым, девичьим смехом и пересаживалась на колени к Городецкому. В один из сентябрьских дней Максим также присматривал за монтажом стальных труб для проводов, как вдруг проходивший мимо невысокий черноволосый господин лет сорока (с обширными бакенбардами и вислым носом) остановился, посмотрел в его сторону и спросил:

— Вы — Городецкий?

«Е-мое, это же Пушкин!» — осознал Макс, меж тем как голос его сказал:

— Да.

— Мне про вас написал Белинский. В странном таком стиле: рекомендовал как успешного журналиста и изобретателя, но при этом вяло. С ним это бывает, когда он человеку завидует. Вдруг вы появляетесь здесь и все уже о вас говорят. Так вот вы какой… Похожи и на изобретателя, и на светского человека, причем совсем молоды. Впрочем, я не представился: Пушкин, Александр Сергеевич, камер-юнкер.

— Вы самый знаменитый поэт России, — по-прежнему тихо возразил Городецкий.

— Так уж и самый, — усмехнулся Пушкин. — Жуковский куда маститей меня будет. И Грибоедов с Державиным.

— Их с трудом будут вспоминать, а вас будет знать каждый русский человек.

— Вы что, мой совершенно свежий «Памятник» где-то прочли? Не принимайте всерьез, я написал его в шутку.

— Все точно вы написали. Будут помнить и славяне, и финн, и тунгус, и калмык.

— У вас кроме дара изобретательства есть еще дар пророка? — иронически спросил «наше все».

— Вполне может быть, — серьезно ответил Городецкий. — Во всяком случае ваши многочисленные вызовы на дуэли желательно прекратить. В них ведь не все стреляют в воздух, могут попасть в живот. А это при современном уровне медицины рана смертельная.

— Труса никогда не праздновал и не буду, — упрямо сказал Пушкин. — Потерять честь — что может быть хуже в нашем мире?

— Вы читали Шопенгауэра? — спросил Городецкий.

— Не приводилось, — признал Пушкин. — Я лишь слышал о странностях этого немецкого философа: будто он боится бриться и потому прижигает бороду; еще о том, что, не будучи женат, превозносит многоженство. А почему вы о нем спросили?

— Он резко критикует дуэли; в которых гибнет цвет нации. Взамен призывает учиться английскому боксу и решать вопросы чести на ринге. Все останутся живы и честь не пострадает.

— Увы, — развел руками поэт, — все определяется сложившимся укладом и отчасти переменчивой модой, от которой зависит одно: умереть вам от рапиры, шпаги, сабли или современного пистолета. К тому же драться мне против такого как вы было бы бессмысленно.

— В Англии лорды иногда выставляют за себя профессиональных бойцов.

— А это вообще карикатура на отстаивание чести. Бедная Англия… Но у меня есть к вам практическое предложение: мы иногда собираемся с друзьями за чашей пунша и беседуем на самые разные темы. И мне кажется, что ваши рассказы о будущей цивилизации будут нам очень интересны. Придете?

— Куда и когда?

— В дом номер 20 на Фонтанке, 3 этаж. Там находится квартира Тургенева, моего давнего старшего друга. Но будут, вероятно, Вяземский, Жуковский, Одоевский, Плетнев, еще кто-нибудь…

— А когда?

— Завтра вас устроит? Часов в 7 вечера?

— Я приду.

В назначенный час Городецкий вошел в тот самый дом близ устья Фонтанки, напротив все еще пустующего Михайловского замка (в котором был убит несчастный император Павел, если кто не знает), и стал с трепетным сердцем подниматься по лестнице. Стоило ему постучать в квартиру, как ее открыл молчаливый вышколенный слуга и, услышав слова «Я — Городецкий», показал рукой на дверь гостиной. Войдя, Максим увидел трех господ средних лет, в том числе Пушкина. Пока он силился опознать двух других (один-то точно хозяин дома, возможно, дальний родственник неизвестного еще классика Тургенева), Пушкин громко произнес:

— А вот и господин Городецкий, Максим Федорович, большой изобретатель и фантазер. Любить его пока не за что, но жаловать надо непременно.

— Вы не обижайтесь на Сашу, Максим Федорович, — сказал с улыбкой большой полноватый господин лет пятидесяти, вероятно, Тургенев. — Он в последнее время полон язвительности, хоть сам не замечает этого.

— На детей и гениев обижаться нельзя, — сказал с улыбкой Макс. — Бестолку.

— Замечательно сказано, — заулыбался третий господин, светлый редковолосый шатен лет под сорок, в очках, которого Макс уже идентифицировал как Вяземского.

Тут завязался необязательный разговор, постоянно прерываемый приходом новых завсегдатаев: Одоевского (узколицего, длинноносого), Жуковского (45 лет, круглолицего, курносого, редковолосого, с большими ушами — признак добродушия), Плетнева (тоже под 45, густобрового, с проницательным взглядом, но, как вскоре оказалось, мягкого и услужливого преподавателя словесности в университете), а также Соллогуба (23 лет, круглолицего брюнета, аккуратного, свежего). Наконец все расселись по креслам, слуга внес большую чашу с парящим пуншем, из которой хозяин самолично стал разливать его по кружкам, после чего кружки разобрали, пригубили и Александр Сергеевич сказал:

— Я на правах открытия нового российского самородка позволю себе афишировать Максима Федоровича Городецкого, уроженца Нижегородской губернии, закончившего не более чем гимназию, но каким-то необыкновенным чудом ставшим единственным подлинным знатоком электричества в России. Благодаря ему сейчас полным ходом идет внедрение ослепительных электрических ламп в Москве (мне об этом написал Нащокин), а теперь в Зимнем дворце (чему я сам свидетель).

Кроме того, будучи некоторое время журналистом в московской «Молве» под руководством Белинского, он разразился серией статей, посвященных последним новинкам мировой науки и техники, и тем самым поразил московских обывателей до крайности. В итоге я зазвал его сюда в надежде, что эти новинки он нам персонально расскажет и объяснит. В возникшей тишине Макс сделал паузу и заговорил:

— Общим местом является мнение, что современная цивилизация развивается по двум путям: культурному, включающему все искусства, в том числе излюбленную вами литературу, и научно-техническому. Я страстный ваш поклонник и читатель, но ум свой оттачиваю все же в сфере науки. При этом стараюсь немедленно претворять научные достижения в технические устройства, которые призваны расширить возможности как человечества, так и отдельного человека. И вот сейчас я расскажу вам о новых горизонтах науки и техники…

По ходу рассказа он был многократно прерываем вопросами от каждого собеседника, но всегда находил удачный ответ. В конце вечера Соллогуб в него просто влюбился, Плетнев ему изумился, Жуковский в улыбке расплылся, Вяземский поощрял, Тургенев покровительствовал, а Пушкин ходил гоголем. Лишь Одоевский щурился и недоверчиво качал головой. Вышли гости от Тургенева всей толпой, но Пушкин Городецкого притормозил и сказал проникновенно:

— Вы вселили в меня сегодня необыкновенный оптимизм. Тот самый, какой был присущ мне в детстве и юности. Теперь я знаю: как бы тягостно не развивались отношения в нашем петербургском обществе, здоровые силы непременно победят косность и бесправие, и новые поколения будут взирать на нас с сочувствием и отстраненностью.