Покаянные сны Михаила Афанасьевича

17

Денег между тем почти не оставалось. Впрочем, как и надежд на изменение жизни к лучшему. Пришлось обращаться к проходимцу-маклеру. Тоже, конечно, не подарок, однако в издательских делах вроде разбирается, может что и подсказать. Тот принял меня, развалясь в диване, на подушках. Однако, угадав цель моего прихода, тут же отложил в сторону кальян.

— Ну что ж, очень, очень рад. Рад, что, наконец, решились. Я к тому, что могу предложить подходящий вариант. Учтите, это только для вас, со скидкой до двухсот процентов. — Маклер радостно ощерился.

— Так не бывает, — возражаю.

— Что ж, не устраивает двести, пусть будет пятьдесят. Какие могут быть претензии? Мои деньги — ваш товар. Но если вы получили шикарное наследство…

— Не в этом дело…

— Не в этом так не в этом. Я даже не стану возражать. — Тут маклер встал, видимо желая подчеркнуть торжественность момента. — Итак, внимание, вот что я предлагаю. Вы уступаете мне права на свой роман, а я выплачиваю за это единовременно… ну, скажем, пару тысяч баксов.

— Но это же воровство, грабеж средь бела дня! — От такой наглости я даже привскочил на месте.

— Ах, как же вы любите все преувеличивать! — Маклер недовольно сморщил длинный нос. — Я даже не успел всего сказать, а уже навешивают обвинения в членовредительстве, педофилии и еще бог знает в чем.

— Клевета! Я этого не говорил!

— Ну так я вас уверяю, еще скажете. Мой жизненный опыт подсказывает — в иных обстоятельствах и не такое произносят.

— Я вообще могу молчать.

— И правильно сделаете. Шустера никто не переспорит. Так вот, чтобы потом не обвиняли меня во всех смертных грехах… Тут в договоре, в пятом пункте. — Маклер близоруко напряг глаза, вглядываясь в текст. — Словом, если наберете за год требуемую сумму, сможете выкупить свой ненаглядный роман. Да, честно говоря, он мне и не нужен.

— Зачем тогда? — Я донельзя удивлен.

— Ах, господи! Да просто так, вложение капитала, не более того. Впрочем, вы в денежных делах профан.

С чем-то я могу и согласиться. Пожалуй, да, здесь я профан. Но в остальном… Прочие произнесенные маклером слова так и остались для меня загадкой. Увы, ясность наступила много позже. Ну а теперь что оставалось делать? В общем, договор я подписал.

— Кстати, — сказал маклер, помахивая листком в ожидании, когда высохнут чернила, — я тут прослышал, как встретили вас в родном посольстве. Ну просто ужас! Невиданное издевательство над достойными людьми. Как можно человека не пускать домой? — И, перестав махать, развел от удивления руками. — Так вот позвольте в знак нашей с вами дружбы и моего глубокого почтения преподнести… — Тут сунул руку в свой карман. — Вот вам наш, российский паспорт. Ну а второй пригодится на тот случай, если вдруг захотите от меня во Францию удрать. — Маклер хохотнул. — Здесь виза на целый год… Да, только вот с фамилией возникла неувязка. Видите ли, уже был один человек, ваш полный тезка, и притом, кажется, писатель. Так вот, я под другой фамилией вас записал. Чтобы, не дай бог, не возникло неприятностей от органов при пересечении границы. — Загадочно посмотрев в глаза, он протянул мне паспорта.

Я взял. Открыл тот, что для заграницы. На меня смотрело совершенно незнакомое, чужое лицо — то самое, что я узрел в витрине магазина при первой встрече с маклером. Немудрено, что под чужой фамилией. Подумалось: все лучше, чем ничего. Да и фамилия совпадала с псевдонимом — Покровский. Теперь, если что, не будет возникать сомнений в моем авторстве.

Ладно, Покровский так Покровский. Хорошо хоть, пополнился бюджет. Что ж, такое пополнение надо бы отметить — только уж наверняка не с Шустером. Тот небось рад был бы радешенек поддать на дармовщину. Однако жаль, пригласить-то больше некого. Вот говорят: не умеешь ты дружить. Это смотря что под этим понимать. Пустой треп, пересказ чьих-то шуточек, анекдоты с бородой — это без меня. Нет, в дружеском общении, в разговоре мне нужно найти свой интерес, нужно вдохновение. Только откуда его взять? Вот если бы повстречать ту блондинку из театра…

Так, не теряя надежду на возможность интересных встреч, оказался я в том самом кабачке, где успел отметиться с Перчаткиным. Пью виски, думаю о том о сем… И вдруг в зал ввалилась шумная компания. Время уже позднее, в прежние времена актеры после спектакля отправлялись в Дом актера — кто выпить, кто поужинать. Ну вот и эти, видимо. Теперь-то кабаки чуть не на каждом углу. Гляжу, глаз у меня наметанный — сразу вижу, что именно они, хотя в этом интимном полумраке, когда горят только тусклые плафоны вдоль стены, лиц невозможно разобрать. Сели за столик, что-то обсуждают. Им вроде бы смешно, а я как вспомню свой поход в театр, дискуссию с тамошним Евстафием, так сразу тошно мне становится. Что ж, еще виски заказал.

Сижу, слушаю музыку, однако чувствую — что-то здесь не так. Такое ощущение появилось, будто рядом остановился кто-то. Думаю, даже если с друзьями не везет, незачем знакомиться с каким-нибудь ханыгой из завсегдатаев. Если заговорит, сделаю вид, что не расслышал или просто со скуки задремал.

— С горя пьете или так? — А голосок такой, не сказать что тонкий, но очень ласковый, мужики вроде бы так не говорят.

Обернулся… Батюшки! Передо мной Софья, та самая, из театра. То есть не Софья, но как зовут, откуда же мне знать?

— Можно присесть? — спрашивает.

А я, старый болван, даже не привстал, чтобы подвинуть даме кресло.

Надо сказать, что вблизи она не совсем такая, как на сцене. Потому что грима нет? Пожалуй, да — грим некоторых старит. А тут юное, очень миловидное лицо, губы бантиком, тонкий прямой нос, светлые, чуть приглаженные волосы, пучком собранные на затылке. Так и смотрю на нее с раскрытым ртом.

— Это у вас после того случая или с детства? — говорит, присаживаясь.

— Вы о чем?

Смеется. Я бы тоже посмеялся, если б знал, что имеется в виду. Ах да! Видимо, тот скандал, что я учинил в театре.

— Вы уж меня простите, — говорю. — Зря все это затеял.

— Нет, почему же? Мне понравилось.

— Правда? А почему ж тогда кричали?

— Вы заметили? Даже не знаю… Все кричали, ну и я.

— Неужели я похож на соблазнителя?

— Вот вы о чем! Ну, если уж я сама села за ваш столик, так кто же кого тут будет соблазнять? — уже чуть ли не хохочет.

— Надеюсь, все же я… — пытаюсь подыграть.

— Ладно, пусть будет так. И чем собираетесь даму соблазнять? Кстати, я бы тоже выпила.

Виски — это не проблема. Официантка тут как тут. И после глотка скотча говорю:

— А я было подумал тогда, что, если встретимся случайно, обойдете стороной.

— Пожалуй, так и случилось бы, если бы не ваша пьеса.

— Что, понравилась вам? — Я в общем-то не удивлен.

— Очень! Да все наши в неописуемом восторге!

— И даже главреж?

— Ой! Только про него не спрашивайте. Я ведь из театра этого ушла.

— Да что случилось-то? Неужели я был прав?

— Все тютелька в тютельку! И распределение ролей, и постель…

— Выходит, постель вас разлучила? — улыбаюсь.

— Если бы… Скорее всего, он все это для проформы, понарошку, просто так. — Мне показалось, что слышу нотки сожаления.

— Да неужели?

— Ой! Не хочу об этом вспоминать.

— Так что, теперь вы без работы? — готов выразить сочувствие.

— Да нет, совсем наоборот. Я ведь после театрального училища играла в одной очень интересной мастерской, у своего приятеля. Он мой однокурсник. Теперь вот снова возвратилась туда. Кстати, наш худрук хочет с вами познакомиться, поговорить о постановке пьесы.

Странно, вроде бы должен радоваться, но почему-то язык не поворачивается благодарить за добрые слова. Еще совсем недавно мечтал о постановке, а вот теперь все словно сгинуло — нет никакого желания кого-то в чем-то убеждать, не вижу смысла тратить силы на бесплодные дискуссии. И даже вместе с актерами стоять на сцене в день премьеры и ловить восторженные взгляды здешней публики… Перегорело, ничего больше не хочу! Пусть «Гамлета» ставят с хеппи-эндом, пусть «Трех сестер» превратят в гулящих баб, пусть представляют на сцене лишь «перформансы». Мне побоку все это, мне это ни к чему. Не надо мне вашего театра! Так и сказал.

Вижу, что обиделась. Не за себя, а за театр.

— Ну, вы не правы. Нельзя же о театре судить по одному такому случаю. Конечно, многие теперь без ума от авангарда, но далеко не все. Да и причина этого прежде всего в отсутствии хороших новых пьес. Так мне кажется.

— Возможно, — говорю и тут же вспоминаю, что даже имени ее до сих пор не знаю. — Вы мне оставьте телефон, а я, так и быть, подумаю, стоит ли отдавать вам пьесу.

— Ладно, — отвечает мне с улыбкой. — Только вы не очень долго размышляйте.

Я подаю ей записную книжку, она что-то пишет. Говорит:

— Ну вот, пойду, а то мой худрук, наверное, заждался, — и посылает воздушный поцелуй кому-то за тем столиком, где сидят актеры.

Уходит. Вероятно, навсегда. Что ж, поручение выполнила, правда, нельзя сказать, что до конца. А потому что соблазнить автора, уговорив отдать театру пьесу, — это не так просто. Тут не обойтись без более близкого, даже интимного знакомства… Впрочем, может, я и впрямь еще подумаю. А пока раскрываю записную книжку, где красивым ровным почерком записан номер телефона, а под ним имя и фамилия…

Да, честно говоря, мне все равно — что Софья, что Екатерина. Пусть обе будут счастливы! А я уж как-нибудь…