Покаянные сны Михаила Афанасьевича

6

Надо сказать, что политики я прежде сторонился. Не потому, что считал ее чем-то слишком уж заумным для себя. Нет, если бы понадобилось, так непременно б разобрался. Только ведь мне оно совершенно ни к чему. Приобрести политический капитал, влияние на умы сограждан — такой задачи я никогда перед собой не ставил. Другие пусть этим занимаются, если нет таланта. В общем, я старался от политики увертываться. Однако то и дело она настигала меня, брала в свой оборот, иногда ставила в положение безвыходное… По счастью, обошлось. Что-то подсказывает мне — я и теперь как-нибудь от политики избавлюсь. Если бы так!

Где-то в четыре пополудни скорый поезд Киев — Москва вкатился под купол Брянского вокзала. И вот Москва — город надежд, немыслимых свершений. Город, в котором сбываются мечты. Город, в котором я был когда-то счастлив. И в то же время это город моей трагической, загубленной любви. Стоит ли возвращаться сюда, рискуя заново все пережить? Стоит ли заново копаться в прошлом, бродить по знакомым переулкам, вглядываясь в лица окружающих людей? А вдруг мелькнет то самое лицо? Да, жадно вглядываюсь, ищу. Да, все еще надеюсь…

Никак, однако, не пойму, то ли москвичи так сильно изменились, то ли они всегда отличались от иногородних, а я этого не замечал. Смотрю на них и удивляюсь. Куда подевалось их хваленое радушие? Зачем появилась суетливость, какая-то истеричность в их движениях? Зачем и куда они спешат? Даже не знаю, что подумать. Теряюсь в догадках, а в голову закрадывается нехорошее предчувствие — словно бы я не вовремя приехал, словно бы здесь меня никто не ждал. Единственное объяснение в том, что где-то на перегоне между Брянском и Калугой произошло нечто похожее на временной скачок, как если бы по нелепой случайности, помимо своей воли оказался я в машине времени. Только поэтому на моих глазах все это и случилось. Будто увидел то, что предназначено совсем не для меня.

Вот Брянский вокзал. Вот привокзальная площадь и за ней Москва-река. Вроде бы знакомый город, но не могу его узнать! То есть, почему все так, понять нет никакой возможности. Внешне горожане уже совсем не те. Однако новая одежда, прически — это все в порядке вещей. Я бы и сам не прочь надеть кое-что по новой моде. Не удивляют и огромные дома, очень высокие — чтобы рассмотреть их, надо голову задрать. Не смущает и то, что не звенят трамваи, что на улицах совсем не видно лошадей, а извозчики пересели все сплошь на гудящие, рычащие автомобили. Даже каменные ступени, ведущие куда-то в подземелье, даже это меня не может напугать. Говорят, будто бы туда упрятали трамвай. Что тут поделаешь — технический прогресс идет семимильными шагами. Я врач, а не технарь, однако это понимаю. И все же есть сомнение, туда ли я попал? Тот ли это город, в который так стремился?

Взяв извозчика и назвав знакомый переулок, я поспешил закрыть глаза. Нет, у дядьев гостить не собирался — мою измену медицине они, мягко говоря, не одобряли. Я же хотел всего лишь обозреть знакомые места, увидеть дом, в котором жила Кира. Ах, будь что будет! Только бы обошлось без неприятных приключений.

Но не прошло и нескольких минут — автомобиль затормозил. В чем дело? Эй, водила, да ты никак заснул! Я открываю глаза и вижу, что остановились у преграды. Улица перегорожена грузовиками, в кучу свалены доски, старая мебель, с ближайшего сквера волокут деревянные скамьи. Какие-то молодые люди долбят булыжную мостовую и камни сваливают в основание баррикады.

Что тут поделаешь? Расплатившись с водителем, я вышел из машины. Конечно, можно было бы вернуться на вокзал и некоторое время переждать. Но кто знает, надолго ли затянется вся эта бодяга?

Я огляделся. Среди людей, толпившихся вокруг, были студенты и профессора, врачи, артисты, журналисты, инженеры… Так я определил по умным лицам и по тому как бы естественному сознанию превосходства, которое увидел в их глазах. Уж это точно, здесь не было ни рабочих, ни солдат. Здесь были образованные, благовоспитанные люди. И вдруг такой бардак! Совсем как тогда, в октябре семнадцатого года…

Боюсь, мне этого не понять. Граждане, ведь революция вроде бы уже свершилась! Как там у них? Земля — крестьянам, мир — народам… И баррикады на Пресне, и восставший народ — все это было! И вдруг начинается опять… Эй, люди, что, вам делать нечего? Это самое я и хотел сказать, но промолчал… потому что вдруг увидел танк.

Он стоял не у реки, не возле набережной, а позади большого белокаменного дома, около одной из баррикад. Одинокий танк посреди толпы людей. Мне показалось, что пушка его была нацелена в направлении Малой Бронной. Только кому и зачем он угрожал?

Из башни танка показался солдат в комбинезоне, огляделся по сторонам, зевнул и, скрывшись в чреве танка, вновь задраил люк. Танк фыркнул, заработал двигатель, башня повернулась туда-сюда, словно бы выбирая цель… И вновь все стихло. Только кругом бурлила, хороводила неугомонная толпа.

Этот солдат потом мне часто вспоминался. Невольный участник драматических событий, он, видимо, до сих пор не смог понять, зачем посадили его в танк и что он защищал там, на площади, на берегу Москвы-реки, у большого дома.

Я обратился к одному из строителей баррикад:

— Милейший! А не подскажете, что тут делаете?

— Разве не видите? Строим баррикаду.

— Вижу, что строите, но не могу понять зачем.

— Вы, видимо, приезжий. — Он с сомнением стал разглядывать меня.

В свою очередь я тоже не терял времени даром.

Небольшого роста, весьма сердитый с виду гражданин. Одет как заядлый турист — то ли возвращался из похода, то ли собирался в лес, а тут вот такая передряга. На голове защитного цвета панама, на ногах солдатские сапоги. Из прочего обращает на себя внимание аккуратная черная бородка. Серые, чуть водянистые глаза смотрят строго, я бы даже сказал — нахально смотрят, вызывающе. Такое впечатление, что ощупывают сверху донизу, нигде не оставляя свободного места — ни за пазухой, ни в карманах пиджака.

«Дяденька, а я щекотки боюсь!» — так мне хотелось закричать. Однако промолчал, сдержался…

Вот он о чем-то задумался, прикусив нижнюю губу. Видимо, анализирует данные, полученные при поверхностном осмотре. Надо полагать, копался и в моих мозгах, я даже этого не исключаю… А любопытно все же, что он там нашел? Кто знает, может, есть там что-то, о чем я даже не подозреваю.

Итак, судя по всему, моим собеседником был приват-доцент столичного университета, возможно, с философского или, на худой конец, с филологического факультета. Да неужели так уж трудно ответить на вопросы сельского врача?

— И до чего ж дошла наша несчастная провинция! Живут там без газет, без книг, питаются только дикими, непроверенными слухами. И соответственно, в политике ну ничего не понимают, — подвел грустный итог своему исследованию приват-доцент.

— Так объясните… — Я все еще сохранял надежду.

— Как бы это попроще вам сказать… — Доцент брезгливо сморщился, в задумчивости закатил глаза. И молвил так: — Мы, гражданин, защищаем наши идеалы.

— Но от кого?

— Вам это будет сложно понять, — снова задумался, пошевелил губами. — В общем, от тех, у кого другие идеалы.

— Понятно. А чем ваши идеалы лучше тех?

— Ну вот! Я же сказал, что не поймете.

— Да как же вас понять, когда… — попробовал возмутиться я.

— Послушайте, гражданин, если не хотите нам помочь, так уходите. Достали уже своими дурацкими вопросами.

— А может, он шпион? — вмешался в разговор курчавый парень, ковырявший мостовую чуть поодаль. — Гляди, одет как-то не по-нашему. Надо бы для порядка проверить чемодан.

Да я не возражал. Столпились люди. На общее обозрение были выставлены пижама, две крахмальные сорочки, носовые платки, галстук в крапинку, наволочка с вышитым вензелем «М.А.Б.», узелок с горстью родной киевской земли… На дне чемодана покоились перевязанные бечевкой рукописи, моя надежда, мой насущный хлеб… Но не бумага привлекла внимание собравшихся.

— Эй, смотрите-ка, кальсоны! Да еще с тесемками. Теперь уж точно видно, что не наш.

Публика разглядывала исподнее, поворачивая так и сяк, словно наглядное свидетельство моих вредительских намерений, словно бы я предъявил поддельный паспорт. Мнения по этому поводу высказывались резко отрицательные.

— Такие вот чуждые элементы со своими коммунальными кальсонами тянут нас назад, к тоталитарному режиму. Кальсоны, как ничто другое, компрометируют наше дело, утаскивая борьбу за идеалы в сферу решения бытовых проблем, а то и вовсе в пошлый анекдот. Братья, будем бдительны! Здесь не должно быть места проходимцам! Долой кальсоны! Да здравствуют семейные трусы!

С этими словами весьма упитанный и очень жизнерадостный юноша с внешностью профессионального пророка — чем-то он напомнил мне знаменитого французского писателя — вскинул руку, указывая в сторону набережной Москвы-реки. Подумалось, уж не предлагает ли он меня топить?

От линчевания меня спас приват-доцент.

— Митя! Вам бы все шутить.

— Прошу прощения, Илья Борисыч! Но очень уж ситуация забавная.

— Не вижу ничего забавного. Ну что пристали к человеку? Эка невидаль, кальсоны!

Я уж было подумал, пронесло. Но вдруг слышу, и что самое обидное, от него же:

— А впрочем… Послушайте, вы не коммунист?

Однако странная логика — если коммунист, так обязательно в кальсонах?

— Я врач, — отвечаю. — То есть был врач, а теперь писатель.

— Врач? Это очень, очень хорошо, — радостно засуетился приват-доцент. — Это, знаете ли, очень кстати. С часу на час ожидаем штурм, а тут врачей и санитаров кот наплакал. Так я записываю вас…

— Куда это?

— В отряд.

Ну вот, опять мобилизовали. Сколько я уже всяких армий повидал! Красные, белые, желто-блакитные… Теперь вот эти размахивают триколором… Проблема в том, что, если откажусь, признают, чего доброго, засланным агентом, а тогда… Нет, об этом лучше уж не вспоминать — это я про Киев, про Петлюру. Петлюра — это же такая дикость! Еще тогда подумалось, что совершенно пропащая страна.

Наконец отстали от меня. А я задумался, поскольку вот что странно. Уж сколько времени с тех пор прошло, многое на первый взгляд переменилось — язык, одежда, манеры и привычки… А люди-то, как ни прискорбно это признавать, люди те же. Все-то им неймется, все-то тянет бунтовать! А спросишь их: «Зачем?» — так внятного ответа не дождешься. Эх, сколько я таких успел за эти годы повидать! Видимо, причина в том, что как была порода сомнительного свойства, такой она и остается. Да неужели навсегда? Неужто это и есть непременная основа выживания гомо сапиенс? Инстинкт самосохранения одних ведет на баррикады, других же заставляет лицемерить, приспосабливаться. Ну так и хочется сказать: «О нравы, нравы!»

И все-таки сохраняется слабая надежда, что все не так, что грустные мысли — это всего лишь отражение моей тоски по прошлому, которого уж не вернешь… Куда все подевалось? Все было просто и понятно. И ясно было, к чему следует стремиться. А что сейчас?

— Однако чего вы добиваетесь? — спрашиваю у парня, одного из тех, кто курочит мостовую.

— Свободы! — отвечает.

Я опять не понимаю… Ну неужели я такой тупой?

— Свободы от кого?

— От тех, кто свободу душит.

Какое же терпение требуется!

— Так какой свободы вы желаете? — набравшись наглости, допытываюсь я.

Вижу, что парень удивлен. Ему и в голову не приходит, что такие простые вещи надо объяснять.

— Ну как же… Например, свободы слова, то есть чтобы говорить все то, что захочу. Свободы иметь собственное дело, а не ишачить вечно на чиновников, на государство… Да много еще самых разных свобод…

Свобода слова! Мне показалось, что слышу трели соловья. Что солнце выглянуло из-за туч. Что посреди этого пасмурного августовского дня на липах стали распускаться почки… Нет, правда, что ли? Тогда я точно с вами, господа. Мне без такой свободы никуда. Мне она просто позарез необходима! Тут чемодан, набитый рукописями, не вечно же с ним таскаться по Москве…

Вдруг за спиной загремел хор возмущенных голосов:

— Сво-бо-ды! Сво-бо-ды! Сво-бо-ды!

Птичье пение стихло. В ушах гудело, как у звонаря на колокольне или во время артиллерийской канонады там, в районе Каменец-Подольского, на войне. А в голове словно бы сам собой возник вопрос:

— А что будет, если все заголосят одновременно?

— Ну что же вы непонятливый какой! — вскричал приват-доцент. Он тут как тут, словно бы посчитал своей обязанностью надзирать за мной. Ну как же без него? — Само собой, получат слово только те, кому есть что сказать, кто может произнести что-нибудь толковое, ценное для прочих граждан.

— Но кто же это? Кто? — спросил я, втайне надеясь на протекцию.

— Назначим вот комиссию, она и отберет наиболее достойных и проверенных, скажем так, благонадежных…

— А остальные? — огорчился я.

— Да пусть пока помалкивают… Ну вы же сами только что сказали, иначе будет гвалт.

Вот странно, еще несколько минут назад мечтал залезть на танк и разразиться речью. Я хоть и монархист в душе, однако же всегда готов приветствовать даже не вполне понятные мне, но, судя по всему, искренние, благородные порывы. Особенно если вижу скрытый смысл, который устраивает и меня… Но тут, вот именно тут никакого приемлемого смысла вовсе не улавливаю. Никак не могу избавиться от ощущения, что каждый думает только о себе. А кто же обо мне, несчастном, позаботится?

И потом, как же они станут договариваться, если победят? Ведь ясно же — ни свободы, ни справедливости на всех не хватит. В любые времена этот товар распределялся как привилегия: либо в соответствии с обозначенным сословием, либо по блату, либо по талонам. Теперь вот справку о благонадежности потребуют. А что будет, если вдруг решат, что я для них чужой? Тогда придется побираться, жить на пособие, ютиться по углам и, просыпаясь утром, сожалеть о том, чего со мной так и не случилось.

Но эти вот надеются — им-то уж точно повезет! Но самое ужасное, что ничего не слышат, не хотят понять, словно бы находятся под воздействием наркотика. Мне ли не знать, как это происходит…

Смотрю на них — вроде бы нормальные люди. Разве что все как один увлечены борьбой за власть. Но это было всегда. Всегда есть недовольные — их хлебом не корми, дай только свергнуть очередного самодержца и тирана. Нет чтобы поискать причину собственных несчастий в самом себе — но разве им придет такое в голову? Да, склонны к самообману, легкомысленны, скорее всего, в политике скверно разбираются. Да уж не лучше меня! Ну что ж… Зато наизобретали всяких приспособлений для удобства жизни — от автомобиля до телефона и биде. В общем, самые обыкновенные люди, напоминают прежних. Только погоня за миражами их испортила…

Вот так! Накрапывает дождь. Стал в чемодане рыться в поисках зонта… Так нет его! Неужто стырили при обыске?

Весь вымокший до нитки, я двинул в сторону Садового кольца. Пока добрался до Смоленской, почувствовал в желудке такую пустоту, как будто целую вечность голодал. И еще дал себе клятвенное обещание впредь подальше держаться от политиков.

Все, что случилось потом, до сих пор вызывает у меня недоумение и даже страх — о господи, да неужели снова? Я помню, помню о моей Кире, но боли и отчаяния уже нет. Есть только сожаление. А потому не должно быть вроде бы ни галлюцинаций, ни кошмарных снов, но вот ведь… И как такое объяснить? Как самому себе признаться в том, что происходят со мной вещи странные, словно бы созданные вовсе не моим, а явно посторонним, чуждым мне воображением.

А началось с того, что мне подсунули осетрину далеко не первой свежести. Кто-то говорил, что в столице с продуктами жуткий дефицит, а тут, говорят, решили напоследок подкормить мидовских чиновников. Было это в гастрономе на Смоленской, отчего чуть позже возникло желание этот самый гастроном спалить. А что еще можно предпринять, когда тебе в душу наплюют самым непотребным образом? Сначала вежливо улыбнутся, подобострастно эдак вот раскланяются и тут же самую натуральную тухлятину подсунут. Да лучше бы уж сразу обхамили! Я вспоминаю, как внимательно продавец смотрел в мои глаза — видимо, оценивал возможную реакцию клиента. То есть сейчас начнет скандалить или же потом? Только ведь невозможно, стоя у прилавка, распробовать ну буквально все. Да в этой толкотне и вовсе в глотку не полезет…

Как ни прискорбно это признавать, но в поджигатели я не гожусь. Самое большее, на что способен, — это написать на эту тему фельетон. Или рассказ. Или роман… А что, это ли не побудительный мотив? Давно известно, что пустой желудок способен вызвать прямо-таки адских масштабов вдохновение!

Положим, с вдохновением у меня не было и нет проблем. Если пропало вдохновение, найдется злость — в конце концов, это настоящему писателю без разницы. Однако прежде, чем браться за перо, следовало немного подкрепиться. О месте для ночлега я позаботился чуть раньше — какая-то тетка на вокзале сунула мне в руку карточку с адресом квартиры на Большой Садовой. Еле дошел до Патриаршего пруда и тут только понял, что ноги протяну, так и не добравшись до квартиры, если срочно чего-нибудь не съем. Рукописи, возможно, не горят, но зато уж точно отнимают силы. Особенно когда идешь пешком, к тому же еще пребываешь в мерзком настроении. Тут и потерянный зонт, и бородатый демагог в солдатских сапогах…

Но вот уже уселся на скамейку под сенью многолетних лип. Здесь не было дождя. Да в общем-то дождь почти утих, и я надеялся без помех перекусить чем бог послал — я ведь тогда еще не знал, что в гастрономе мне подсунули. Итак, расстелил газетку, достал из чемодана только что купленный батон, отломил горбушку и только собрался положить на нее ломоть моей любимой осетрины, как вдруг услышал громкое покашливание. Звук исходил от некоего гражданина — он двигался к моей скамейке вдоль пруда, по липовой аллее. Да, собственно, был уже в нескольких шагах. Что самое странное, уставился он прямо на меня.

Одет неизвестный был в стелившуюся по земле длиннополую шинель, так что невозможно было определить, в сапогах явился или же в домашних тапочках. Одной рукой отмахивал, как и положено строевому офицеру, другая же покоилась в кармане. Что он в это время там проделывал — то ли изображал фигу из трех пальцев, то ли держал на боевом взводе армейский пистолет… Да кто ж его разберет!

Не знаю отчего, но аппетит пропал. Пока неизвестный шел, я, начисто забыв про еду, смотрел на него и все силился понять, отчего лицо это мне кажется знакомым. То ли в толпе на вокзале промелькнуло, то ли на баррикаде у Москвы-реки стоял… Впрочем, в шинелях на баррикады никого не допускали.

Нет, посмотрите на него! Какова осанка, как гордо поднята голова, как презрительно сложены тонкие, холеные, словно бы из мрамора выточенные губы. Ну прямо князь!..

Князь?! И тут я вспомнил… Тогда, во время последнего свидания с княгиней, семейная фотография висела на стене. Да, да, как раз над тем диваном, где мы обнимались. Я только потом эту фотографию заметил — грустная Кира и ее муж в форме добровольца. Князь собирался на войну.

Первым желанием было бросить батон с копченой осетриной и бежать куда глаза глядят, подальше от этого пруда. Сразу скажу, вида утопленников я не переношу ни при каких условиях. Если придется умирать, не хочется вот так, с камнем, привязанным к ногам, или с пушечным ядром на шее. Я же не знал тогда, что пруд довольно мелкий, в нем и полутора метров нет.

Пока я размышлял о перспективах утопления, князь уселся на скамейку, откинул полы шинели, закинул ногу за ногу. Нет, вправду оказался в сапогах, домашние тапки только померещились. Вцепившись дрожащими руками в чемодан, я ждал. Только чего ж хорошего ждать можно от сиятельных?

— Так это вы? — Князь даже не представился.

— Мне кажется, вас не совсем верно информировали, — парировал я, изобразив подобие улыбки.

— Имейте мужество признаться, если уж нашкодили.

— Что за слова!

— Слова — это в основном по вашей части, — прошипел князь. — Зачем задурили Кире голову?

— Я не дурил. Я с чистою душой!

— Ха! Так я и поверил. — Он злобно рассмеялся.

Ну что тут возразишь, если тебе не верят?

— Послушайте, князь! Мы с вами взрослые люди. Можно ведь договориться как-нибудь…

— Это о чем же хотите договариваться? Испортили нам жизнь… Да при таком раскладе даже кусок в горло не полезет. — Тут он скосил глаза на мою еду.

Ну отчего так не везет? Только подумаешь, что избавился от страшных воспоминаний навсегда, а они оказываются тут как тут — прислали своего гонца. Вот он сидит рядом на скамейке, сопит, поглядывая на меня, наверняка какую-нибудь пакость приготовил. И что же остается мне? Что там советовал профессор… надо переложить свои заботы, страхи на другого. Всего-то навсего! Интересно, как бы он сам в этих обстоятельствах перекладывал?.. Этот вон снова пялится на осетрину. Надо же и совесть, наконец, иметь!

Честно скажу, я не собирался князя угощать. Был бы хоть какой-то толк от этого знакомства, уж я тогда бы жадничать не стал. Но тут передо мной личность явно подозрительная, кто бы сомневался. Другой на моем месте давно бы обратился «куда надо», дабы разъяснить этого неизвестно откуда взявшегося князя-иностранца. Кто знает, как и с каким заданием он сюда попал? Да пусть хоть доллары предложит за эту осетрину, так все равно же не продам!

Князь между тем продолжал:

— Я вот давно бы прошлое забыл. Однако княгиня каждое утро спрашивает, мол, не было ли писем из России. И что прикажете сказать?

— Не знаю… — Я и в самом деле этого не знал.

— Хоть бы написал разок, — милостиво разрешил князь.

— Так она мне запретила…

— И правильно сделала.

Надо признать, логика у этих князей похуже тухлой осетрины.

— Ну вот, поговорили. — Я стал собираться, раздумывая, не оставить ли ему батон. Батона мне не жаль — тут рядом есть булочная, я ее чуть раньше заприметил.

— Думаешь, тебе это сойдет с рук? — Князь метнул в мою сторону свирепый взгляд, затем, не меняя выражения лица, отломил кусок батона и положил на него пару ломтей осетрины. Моей осетрины, считаю это необходимым подчеркнуть!

— Да мне не жалко, — сказал я, сглатывая слюну. — Ешьте, не стесняйтесь, если очень хочется.

Как мало требуется человеку для того, чтобы избавиться от дурного настроения! Вот и наш князь — ведь только что сопел, не решаясь взвести курок и наказать своего соперника. А теперь, гляньте-ка, блаженство на лице, мысленно уже расправляется с батоном. Вот откусил, попробовал жевать…

Но тут, можно сказать, в самый ответственный момент, князь вдруг повел носом, опасливо покосился на меня и, чертыхнувшись, бросил недоеденный бутерброд в урну, стоявшую рядом со скамейкой. Послушайте! Эй! Да как посмел!

Между тем князь сплюнул, лицом побагровел, сжал кулаки и заорал так, словно бы я ему резал ногу без наркоза:

— Ну, гнида! Отравить князя вздумал? Так я ж тебя… — и сунул руку в карман своей шинели.

Кому из нас больше повезло? Мне, стараниями князя избежавшему промывания желудка, или ему самому, поскольку его тонкий аристократический нюх предотвратил катастрофу еще большего масштаба — я как-никак врач, а кто бы ему в случае чего помог?

В сущности, времени на раздумья уже не было. Не знаю, почему я бросился в сторону Садовой? Даже теперь мне не понять.

Дальше все происходило так, словно бы я оказался куклой в чьих-то грязных руках. Я и теперь уверен — все было тщательно подстроено. И неизвестно откуда взявшийся трамвай, и мокрая от дождя булыжная мостовая там, на перекрестке. Князь был всему виновник или же не князь, но в эти мгновения находился я попросту на волосок от смерти. Стоило ли пережить тиф, тяготы бегства от красных банд, стоило ли возрождаться к жизни после морфия, чтобы быть зарезанным вот так, вроде бы ни с того и ни с сего, ровно в тот момент, когда только приготовился сделать шаг к желанной славе и к успеху?

Итак, из Ермолаевского переулка, слегка притормозив на повороте, выкатился желто-красный трамвай. А я вдруг помимо своего желания остановился — так бывает, если мысль возникает на бегу. Кира! Кира там, в далеком, недоступном для меня Париже, стонет от тоски и одиночества и что ни день проливает слезы, вспоминая обо мне. Как же я это допустил, почему не использовал свой шанс, не остановил ее, не удержал? Почему случилось так, что оба мы несчастны? Я уже не думал ни о том, что где-то позади князь целится в меня из револьвера, ни о том, что даже подкрепиться не успел. Все мысли были только об одном, о Кире.

Тем временем, выйдя из переулка, трамвай стал заворачивать на Бронную, двигаясь к ближайшей остановке. А я даже не успел пройти за турникет — на бегу, да еще с тяжелым чемоданом в руках совсем не просто предаваться грустным мыслям. В общем, я остановился, чтобы перевести дух, а трамвай наддал. Логика описанной мной мизансцены такова, что я никак не мог оказаться жертвой катастрофы, даже будь у меня подобное желание. Даже если бы очень захотел! И только чуть позже, когда уже через улицу переходил, был остановлен жутким криком, раздавшимся позади меня. В мозгу так и холонуло: «Неужто все-таки зарезали? Так я и знал!»

Откуда появилась эта мысль, я не догадывался. Однако на всякий случай оглянулся. Там, позади, вцепившись в вертушку турникета, диким голосом вопил какой-то гражданин и, отшвырнув прочь с головы бейсболку, рвал на себе волосы и размазывал слезы по щекам. Судя по всему, случилось что-то страшное.

Когда я подошел, оказалось, что внешние признаки несчастья начисто отсутствуют. То есть на ближайшем к турникету участке мостовой было на удивление пусто — ни опрокинутого бидона с молоком, ни авоськи с рассыпавшимися по булыжникам продуктами. Да и вопящий гражданин на первый взгляд не производил впечатления сильно покалеченного — на вид то ли бывший регент, то ли почетный опекун, я в этих чинах и званиях не очень разбираюсь. Только жалобно хрустнул под ногой нечаянно раздавленный монокль, видимо случайно оброненный. Да бог с ним, с этим крохотным кусочком прозрачного стекла! И все же складывалось впечатление, будто что-то здесь произошло не так. То есть должно было произойти, но не случилось. Судя по всему, именно этим обстоятельством и был расстроен бывший регент. А впрочем, какой из него регент с такой-то непотребной рожей? Надо полагать, служил у сиятельного князя конюхом или денщиком.

Но даже если планировалось наказание за грехи, я не могу согласиться с тем, что оно адекватно содеянному мной. В конце концов, мог бы вызвать на дуэль. Да что там говорить — есть очень много способов, как покарать виновного, не прибегая к гильотине. Нет, отчего-то захотел покончить отрезанием головы. Вот ужас! Откуда только у князей такая жажда крови?

Я снова припомнил танк у баррикады и обещание ночного штурма. Ну почему так много в мире зла? Почему нельзя всем договориться по-хорошему? Ну, если всем нельзя, то для двоих не так уж сложно подыскать приемлемое, я бы сказал, разумное решение, которое устроило бы и князя, и меня. Но тут в голове возникла мысль, словно бы сам себе некстати возразил, словно бы уничтожил, превратил в прах едва возникшую надежду. А можно ли любимую поделить, если любишь ее не только ты, а любят двое? Да нет, конечно. Значит, остается лишь одно — избавиться от своего соперника. Желательно раз и навсегда.

Ах, князь! Задумано ловко, но вот не повезло же. Сорвалось! И благодарить за свое спасение я должен Киру. Киру, милую, незабвенную мою Киру! Если б не задумался о ней, так бы и лежал сейчас на Бронной, бездыханный, под трамваем.

Так или иначе, но злодейское покушение не удалось. Да попросту не было его! Не состоялось! И что ж тогда? Ну не могу поверить, что все это приснилось! И князь, и залежалая осетрина, и трамвай…

Я оглянулся на скамейку, ту самую, где несколько минут назад сидел. На мокрой от дождя газете пусто, а сытые, довольные вороны каркают, рассевшись на ветвях.