Покемонов день

Мужчина без имени, Сашенька и Никита

Все время собирался написать роман.

Сегодня написать роман – все равно что черкануть на какой-нибудь исписанной туристами скале – скромненько на пустом месте, размашисто поверх чужих надписей: «Здесь был я!». Так и не написал. Жаль. Сюжет, между прочим, с трогательной шизинкой, с надрывом.

Про то, как один мужчина так хотел ребенка, что сочинил его. Тайком. Не сразу, конечно. Он был, в общем-то, нормальный. Успешный. Добрый. Традиционал. Работал в Госучреждении.

Поэтому сочинял он себе сына долго.

Нет, женщины у него бывали. Некоторые задерживались подолгу, перебирались к нему с одеждой, косметикой, сложными запахами на кухне. Но до детей все как-то не доходило.

Как водится, была история несчастной любви.

Первая – та, которую он любил еще с университета, – делала карьеру в коммерческом банке, и с детьми просила подождать. А когда им исполнилось по тридцать, и она стала начальником отдела, то уехала в Москву, подвернулась должность в столичном банке. Мужчина страдал – довольно традиционно. Пил, водил домой женщин из бара. Съездил к своей Первой в столицу. Перед поездкой купил новое пальто.

Пришел в ее банк, охранник переписал его паспорт и позвонил ей – мол, вас тут спрашивают. «Кто?» Охранник зачитал фамилию-имя-отчество Мужчины, а потом сказал, кладя трубку и возвращая паспорт: «Не могут вас принять». Так Мужчина убедился, что Первая ушла от него всерьез.

Тогда-то его и проняло впервые. Сначала, как только он вернулся домой, стало очень сиротливо. Захотелось упасть где-нибудь посреди шумной улицы, поджать ноги, обхватить всего себя туго, свернуться в пыли никому не нужным эмбрионом, выкидышем этого большого мускулистого города, чья любовь как хот-дог на бегу. Город-гермафродит, воспроизводящий сам себя в людях-беглецах. Людях, которые сбежали. Которые непременно убегут от всех, кто их любит. Он бы лежал, а через него перешагивали бы сотни, тысячи, миллионы ног…

Родителей его давно не было в живых. Была одна тетка двоюродная. Иногда звонила. И все же та острая сиротская тоска оказалась не отравой, а лекарством. Наполнила его странной радостью, обнадежила: все можно исправить. Вот тогда и захотелось сына.

Однажды посреди ночи Мужчину разбудил детский плач. Он встал и прислушался. Шел сильный дождь. На подоконнике дрожала заползшая погреться лужа. Зябко потирая бока, Мужчина прикрыл окно и постоял немного в задумчивости. Надел халат, свернул в тугой кокон стопку полотенец и, устроив муляж на сгиб локтя, уселся в кресло у окна. По черному стеклу змеились серебристые речки. Вершина тополя погружалась в темноту, будто кисть в банку краски. Мужчина сидел, мягко покачиваясь, мурлыча обрывки колыбельных.

Утром он вспомнил об этом и легкомысленно пожал плечами.

Решил, что нужно поскорее взять себя в руки, перестать тратить время на женщин из бара и найти Вторую. В большом городе много разных женщин. Среди них есть та, которую он полюбит. И Мужчина начал искать. Но через месяц понял, что не знает, где нужно искать. Пробовал знакомиться на улице, но сильно смущался и поэтому не имел успеха. Полез в Интернет, но те, кто проходил по параметрам: «с красивой внешностью, для создания семьи», – почему-то не спешили согласиться на встречу и в разной степени тактично интересовались его материальным положением. Мужчину обижало, что они интересуются его материальным положением (хотя было оно вполне достойным). Он завязал с Интернетом. Потом он огляделся на работе и присмотрел двух неокольцованных и симпатичных. Но как выяснить, есть ли у них уже мужчины? Шпионить? Выспрашивать сотрудников? Чтобы по Госучреждению поползли разговорчики? Решился: стал просить знакомых познакомить его со своими знакомыми. В смысле – познакомить со знакомыми незамужними женщинами. Его несколько раз пригласили в компании, в которые ни до, ни после того не приглашали. На Новый год, и два-три раза на дни рождений. Всем сразу становилось ясно, зачем в их привычный круг вторгся этот Мужчина. Он приходил красиво одетый, с дорогущим подарком, чтобы задобрить хозяев, оказывающих ему услугу – и заодно (так уж и быть!) обозначить материальное положение.

С женщинами, с которыми его знакомили, как-то не клеилось. Ни одна ему не понравилась, хотя с каждой он добросовестно начинал встречаться. Было много разведенных, с детьми. Но чужого ребенка Мужчина боялся. К тому же, когда его знакомили с женщиной специально, он чувствовал себя обязанным, а это сильно мешало делу. И еще – вопросы в столовой: «Ну как там у тебя с той, помнишь, которая с дня рожденья Светкиной сестры?» – «Да никак». – «Зря, зря. Так-кая жопа сладкая! А?!»

Приступы сиротства тем временем продолжились.

Как-то в гипермаркете он остановился в книжном отделе перед книгой «Мой малыш». Постоял, нервно поозирался. Охранник, заметивший это, смерил его с ног до головы злым сторожевым взглядом. Мужчина желчно переглянулся с охранником, уложил книгу на пакеты с рыбной нарезкой и толкнул тележку к кассе.

Теперь у Мужчины появился учебник, по которому он мог сходить с ума методично и в полном соответствии с рекомендациями лучших педиатров. Он хотел, чтобы все было, как бывает взаправду. Чтобы понять, почему он хочет ребенка. Ему, конечно, было интересно узнать, хотят ли другие мужчины детей. И он осторожно попытался выяснить это у коллег в Госучреждении. Но те отшучивались. Даже Ленька Скобылев, троекратный отец, хороший человек и товарищ, ответил неинтересно: «Без спиногрызов что за жизнь?». Так Мужчина выяснил, что в Госучреждении у него нет по-настоящему близких друзей, с которыми можно обсуждать такие вещи.

Взросление его Сашеньки происходило несколько иначе, чем у настоящих детей. Какие-то этапы Мужчина сокращал. На первую стадию, уместившуюся в главу «От первого дня до первого зуба», хватило недели. Он переписал детский плач из фильма «Семнадцать мгновений весны» на диск (ну, где фашистка кладет ребеночка Кэт к открытому окну и разворачивает пеленки), и музыкальный центр будил его по нескольку раз за ночь. Мужчина вставал. Сонный перебирался в кресло, складывая руки так, как складывают, качая младенца. Но однажды, выходя из лифта, Мужчина получил веером водяных брызг в лицо. Священник на лестничной клетке проводил обряд, а напротив, в платочках, с торжественным выражением лиц, выстроились пожилые соседки Мужчины.

– А вам по ночам не мерещится детский плач? – шепнула Соседка, когда он проходил мимо.

– Мерещится, – шепнул в ответ Мужчина.

– Сдавайте на обряд. По сто рублей, – шепнула другая Соседка.

Поначалу его придуманный сын появлялся только тогда, когда Мужчине хотелось, чтобы тот был рядом. Когда становилось одиноко. Бывало, Мужчина увлекался нормальной непридуманной жизнью. Она заманивала его то авральной работой, которую поручал Большой Начальник, то футбольными чемпионатами. Ловила его на живца, врываясь неожиданным телефонным звонком бывшего однокашника, который – «привет, старик, а я тут назначение получил!» – звал его на вечеринку в роскошный ресторан. Жизнь, как обычно, хитрила, обещала воздвигнуть сказку на месте обветшалого долгостроя: ну уж после этого – точно все будет хорошо, вот если так все повернется, тогда…

Но надежды, догадался вдруг Мужчина, лишь удобряют скуку.

Однообразные дни складывались в однообразные недели. Так ведь что еще может сложиться из однообразных дней? Из красных кирпичей складываются красные стенки. Как та, что видна из окна его кабинета. На ней, правда, красиво смотрятся солнечные ромбики – отражение от окон на противоположной стене. Но это только несколько минут поутру, да и любоваться ими обычно некогда.

Мужчина перестал ждать перемен и сосредоточился на Сашеньке. Ему казалось тогда, все можно будет остановить, как только он захочет.

Но пока останавливаться не хотелось. И человек-вымысел рос рядом с ним, любил его, говорил «папочка». Мужчина присматривался к детям: какие они, как ходят, как говорят. Как идут в школу и из школы. Как дурачатся на игровой площадке. Как едят потекшее мороженое, догоняя вертким кончиком языка вязкие струйки, что замирают, взбежав на бугорок запястья. Лучшее из того, что подглядел, Мужчина дорисовывал к оживающему в его воображении портрету.

Они начали гулять в парке. Он даже купил детскую куртку. Хорошую, синюю с красным, куртку. В его детстве такие назывались «болоньевыми». Нес ее в руке. Так получалось, будто мальчику стало жарко в куртке, и он отдал ее папе. Мужчина подходил к плавающим в пруду уткам и, улучив момент, когда никто не смотрел, приседал на корточки и говорил чуть в сторону: «Будем кормить?». Доставал кусок припасенного батона и крошил его в воду. Утки были настоящие, они громко чавкали, хватая плоскими клювами еду. Раньше Мужчина никогда не кормил уток батоном, хотя парк был в двух шагах от дома.

Потом он бродил по аллеям, представляя, что держит Сашеньку за руку. С сыном они были друзьями.

Все это растянулось на годы.

У Мужчины было достаточно женщин, но Вторую среди них он так и не нашел. Со временем даже новые женщины перестали отвлекать его от любимого Сашеньки. А он полюбил его как живого. Сашенька был сердечным мальчиком, никогда не поступал назло, был немного задумчив, но не замкнут.

Мужчина ложился на диван и представлял, глядя на колышимую ветром занавеску, как Сашенька стоит на лоджии и любуется рваными клочковатыми облаками. Однажды в детстве Мужчина сам вот так же любовался облаками из окна теткиного дома, и в этот момент тетка подошла и сказала, что если он будет целыми днями пялиться в окно, вырастет умственно отсталым. Он рассказал эту историю Сашеньке. Сын выслушал и убежал обратно на лоджию. А Мужчина с тех пор забыл детскую обиду на тетку. С Сашенькой было хорошо. С ним можно было главное: с ним он мог быть лучше, чем был на самом деле – рядом с другими, невыдуманными людьми.

– Папа, а когда я вырасту, кем я буду?

– Это ты сам решишь.

– А ты кем хотел быть?

– Я? Знаешь, а я и не помню. Представляешь, забыл!

Ну действительно, не сотрудником же Госучреждения! И Мужчина начал вспоминать. И вспомнил, что сильней всего хотел стать художником, – как он мог это забыть, он ведь даже ходил в изостудию, у него был настоящий мольберт. Он достал мольберт из кладовки, провел пальцем по старым зазубринкам и кляксам – и сердце съежилось, будто это он по сердцу провел… В одно мгновенье Мужчина вспомнил, как появилась каждая из этих зазубрин и каждая клякса, какое настроение было у него тогда, какой рисунок был прикреплен к мольберту. На следующий день он купил краски и кисточки, решил, что в следующие выходные что-нибудь нарисует.

А через день после этого к Мужчине вернулась его Первая.

Он шел домой с работы, а во дворе на качелях в длинном шарфе и расстегнутом пальто сидела она, и смотрела на него грустными глазами. Качели тоненько так поскрипывали: вперед одна нота, назад другая. Мужчина задохнулся, подошел и встал молча перед ней.

– Прости меня, пожалуйста, – сказала она.

Мужчина тут же, будто это они так здоровались, ответил, что, да, да, конечно – прощает. А голос у него самого был какой-то извиняющийся.

Они снова стали жить вместе.

Перед этим Мужчина тщательно собрал и выбросил все, что пооставалось в его квартире после других женщин: все, что они ему дарили (даже галстуки), не допитую с кем-то из них бутылку вина, выметенные из-под кровати пуговицы, тонкие ватные кружочки, испачканные тушью и тенями. Выбросил книгу «Ваш малыш». Мольберт с красками и кисточками убрал обратно в кладовку. Сашенькину куртку оставил. На всякий случай.

Сразу расписались. Свадьбу не закатывали: выяснилось, что некого будет пригласить. Он не хотел бы видеть никого из своих знакомых, сводивших его когда-то с женщинами, она за годы столичной жизни растеряла здешних подруг.

Через девять месяцев родился мальчик. Назвали Никитой.

Мужчина сильно переживал: он никак не мог полюбить своего ребенка. Своего настоящего ребенка. Поначалу, когда Никита только спал, кричал и ел, Мужчина думал, что это пройдет: вот только мальчик подрастет, пооглядится в своей новенькой жизни, начнет улыбаться родителям – и сразу расцветут родительские чувства. И будут греть сердце. Как это было с Сашенькой.

Но Никита подрос, охотно улыбался родителям, перестал кричать в перерывах между едой, начал ходить, ухватившись за папин или мамин палец – а родительского чувства не было.

По привычке, когда наваливалась особенно тяжелая хандра, он уединялся и воображал, что рядом с ним его Сашенька. Они разговаривали, рассматривали облака. Коллекционировали облака. Но облака над городом плыли какие-то грязные и косматые. Скорее, то были тучи.

– Ты нас любишь? – спросила Она однажды, кормя Никиту яблочным пюре.

И Мужчина испугался.

Он твердо решил прекратить эту шизофрению. В подтверждение серьезности своих намерений он даже напился в одиночестве в баре, куда давно уже забыл дорогу. Мужчина решил, что раз уж он не может ощутить себя настоящим отцом, ему стоит занять себя чем-то полезным для семьи. Он решил продвинуться по службе. Это оказалось несложно. Окончил курсы повышения квалификации, что давно предлагал ему Большой Начальник, получил повышение.

И опять – время шло, а ничего не менялось. То есть менялось. Но вокруг, а не внутри.

Мужчина стал сравнивать Никиту с Сашенькой – и сравнение оказывалось не в пользу Никиты. Никита не так смеялся, не так ходил. Даже мороженое ел не так, как следовало – аккуратно подворачивая края обертки и отводя в сторону локоть, чтобы не заляпаться. А если все-таки капало на руку, сильно расстраивался и никогда не слизывал белую капельку с руки. Он был подвижным и шустрым мальчиком. Мог целыми днями носиться по квартире, громко барабаня пятками. Непонятно, как такой шустрый мальчик может быть таким аккуратным. Словом, он был непонятен Мужчине.

Когда в шесть лет Никита впервые соврал отцу, тот назвал его дрянным и лживым – и орущего благим матом отправил в угол. (Вранье было сущая мелочь: мальчик не любил чистить зубы – сказал, что почистил, а Мужчина зашел за ним в ванную и обнаружил, что зубная щетка сухая.) Было много слез, Никита кричал, что никогда больше не будет чистить зубы, что они у него и так всегда чистые. Жена – а к тому времени Великая Первая Любовь окончательно превратилась в Жену, сменив оперение жар-птицы на простенькие домашние перышки – тихо плакала в подушку.

Мужчина во всем обвинил Сашеньку. Это он, маленький виртуальный человечек, мешает ему вернуться к реальным людям. Это из-за него Мужчина становится черствым и злым. С ним Мужчина умел быть душевным и бесконечно милым, и веселым, и мечтательным, и… в общем, быть хорошим он мог теперь только с Сашенькой. Он, оказывается, разучился жить с живыми людьми.

И Мужчина придумал убить Сашеньку.

Убить. Раз не удается выбросить его из головы – просто взять и перестать о нем думать – нужно действовать так же, как он действовал, когда его выдумывал. Главное – поубедительней вообразить, что Сашенька погиб. Он убьет его безболезненно, быстро. Бережно.

Представить, как ладонь ложится на застывший лоб… А дальше – свобода! Мужчина станет нормальным и добрым. Как раньше.

День убийства Мужчина назначил на понедельник. На работе взял отгул и поехал на машине за город. Он знал одно место, бывший глиняный карьер. Дно карьера усеяли кусты и болотца, вокруг густо разрослись тополя. Узкие тропинки вдоль крутых склонов, подсохшие кучки обвалов, похожие на шершавые языки каких-нибудь гигантских животных. Поодаль сочные рыжие холмы с редкими пучками травы. Лучшего места для убийства не найти.

Мужчина добрался туда ровно в полдень. По далекой трассе катились бесшумные автомобили, над карьером блестело солнце.

– Папа, а зачем мы сюда приехали?

Нужно было как можно подробней сыграть роль бесчувственного мерзавца. Впустить вовнутрь побольше гадости. Пусть будет неприятно. Пусть даже надолго. Зато закончится наваждение.

– Прогуляемся, давно мы с тобой не гуляли.

– Это из-за того, что у тебя теперь есть настоящий сын?

– Глупости. Просто много работы, – Мужчина махнул рукой в сторону торчащего впереди корнями к небу выкорчеванного дерева. – Иди.

Они обогнули перевернутое дерево и пошли вдоль карьера.

Невидимые воробьи скандалили в кустах. На подошвы налипала яркая желтая грязь.

– Снимай куртку, понесу. Жарко стало.

Мужчина закинул Сашенькину куртку на плечо и пошел за ним следом. Скоро они углубились в посадку. Сашенька шагал по тропинке, поглядывая вниз, на мешанину луж и кустов.

– Иди, я иду.

На повороте, где тропинка сворачивала от края обрыва к развалившемуся сараю, Мужчина решил – пора.

Сашенька вскрикнул и покатился вниз.

Он лежал ровно, солдатиком, вытянув руки вдоль туловища. Догнав его, рядом упал ботинок. Правый.

Хватаясь свободной рукой за ветви, Мужчина спустился.

Сашенька лежал без движения. Рот был открыт, к губе прилип розовый обломок зуба. Затаив дыхание, Мужчина долго стоял над ним, всматривался в разбитое лицо. От носа отлетела тополиная пушинка и повисла на щеке. «Жив, – подумал Мужчина. – Догадался. Притворяется». Он бросил на лицо Сашеньке куртку, и со всей силы ударил каблуком.

Рыдая и выкрикивая страшные слова, он топтал и топтал куртку. Падал на нее коленями, бил кулаком – пока она не вдавилась глубоко в податливую глину. Только рукава, напружинившись, торчали в стороны.

Утерев слезы и пот, Мужчина поднялся и, не оборачиваясь, полез наверх. Выбрался, попробовал отряхнуть брюки. Они были мокрыми. На правом колене дыра. Он побежал к машине. Завел и погнал к трассе.

Вот такой роман.

Финалов сразу несколько, я так и не выбрал.

Например. Машина застревает в грязи, он пытается выехать, нервно газует – но увязает еще больше. Выходит из машины, смотрит на утонувшее в грязи колесо, садится спиной к машине и тупо смотрит в небо.

Или – он вылетает на трассу, весь в нервном срыве, машину заносит на повороте. Он оглядывается на карьер, будто боится увидеть там идущего следом за ним Сашеньку – а навстречу КамАЗ.

Или – его останавливают гаишники, он грязный, дерганый, они просят его выйти из машины, открыть багажник – в общем, вся эта гаишная канитель – он открывает багажник, а там мертвый ребенок.

Или так – приезжает домой. «Что с тобой? Что случилось?» – «Да ничего, вышел из машины, подвернул ногу и вот – скатился с обрыва». Ну, про то, где он нашел обрыв, Мужчина придумает, что наплести, с фантазией у него более чем. Он вымыт, волосы высушены феном. Семья садится обедать. Борщ, перед каждым красивая салфетка. Никита подходит к нему, дрожащим голосом обещает быть хорошим и никогда не врать. Папа целует сына в лоб. Словом, без Сашеньки стали они жить-поживать и добра наживать.