Покер с Аятоллой. Записки консула в Иране

НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОБ ИРАНЦАХ

Я думаю, пришло время сказать несколько слов об иранцах. Какие они?

На эту тему написано достаточное количество толковых книг. Постараюсь никого из известных мне авторов не повторять и расскажу о своих личных наблюдениях и впечатлениях.

В древние времена центром мировой культуры на Евроазиатском континенте был Восток, где одну из доминирующих позиций занимал Иран. К нему устремлялись взоры соседей, ему подражали, завидовали, его боялись, с ним торговали и воевали и многому, многому у него учились. Так продолжалось тысячелетия. Это, безусловно, наложило отпечаток на современных иранцев: они амбициозны, традиционно хорошо воспитаны, умны и хитры.

С точки зрения государственного устройства Иран до последнего столетия являлся классическим примером восточной деспотии (да и сейчас недалеко от нее ушел), а это значит — в любой момент можно было остаться без головы. Такое немаловажное обстоятельство тоже отразилось на людях. До сих пор, желая удачи, они говорят: «Саее то кутах нашавад» — «Чтобы твоя тень не стала короче».

Вероятно, отчасти в силу тех же причин иранцы чрезвычайно учтивы. Этикету и комплиментам у них может поучиться любой дипломат. Разговор они ведут не спеша, с тактом и красноречием. В беседе и даже споре никогда не вспылят. Это у нас способом убеждения является повышенная интонация, у них — исключительно аргументы и логика. В разговоре с иранцем вы непременно попадаете под его обаяние, но будьте уверены — в результате вас непременно попытаются обмануть.

Иранцы щедры на обещания, но редко их выполняют, если это не связано с личной выгодой. Иранцу ничего не стоит поклясться, хотя при этом он врет. Клятвы у них оригинальные. Они никогда не клянутся собой, они клянутся вами. «Бе джане то!» — говорит иранец, что означает: «Клянусь твоей душой!». В лучшем случае он скажет «Бе джане баче!», т.е. «Клянусь детьми!», но пропустит обязательное по правилам персидской грамматики местоименное окончание. Таким образом, невозможно установить, чьи это дети.

Знаки почитания в Иране соблюдаются до тонкости: старшего и гостя всегда посадят на главное место. При их входе и выходе все встают. Угощение подают, начиная с них. Пока не справятся о состоянии здоровья, по существу говорить не начнут. Высшие с низшими общаются снисходительно, нередко надменно. Низшие по отношению к высшим держатся подобострастно.

Иранцы ни за что не позволят усомниться в своей воспитанности. Вы никогда не встретите от них прямого и тем более грубого отказа. Мне вспоминается случай с собранием сочинений Владимира Ильича Ленина на языке дари[38], которое числилось в подарочном фонде генконсульства. Оно пылилось на складе много лет и не имело никакого будущего, поскольку при слове «коммунизм» у местных вождей рука тянулась к пистолету.

Так вот, когда в 1985 г. в результате пожара (поджога) сгорела библиотека Исфаганского университета, я отвез сочинения Ильича в политический отдел генерал- губернаторства с просьбой передать книжки в дар Университету... и их приняли!!! Потом, скорее всего, выкинули. Но это потом, а развернуть меня на пороге и выгнать вместе с этой крамолой не позволило воспитание.

Впрочем, может, и не выкинули, может, и ознакомились: через много лет Костя Шувалов, будучи уже послом в Иране, рассказывал мне, что во время встречи с Рафсанджани в его кабинете он заметил на книжных полках произведения всех «классиков» революций — от Робеспьера до Мао. А Рафсанджани для пустой красоты книжки на полки не ставил.

Иранцы своеобразно деликатны даже в нецензурной брани. Самое распространенное — «педар сухте» — «отец, сгоревший в огне», подразумевает, что отец оскорбляемого человека по причине гибели в огне не попал в рай (?!). По грубости оно соответствует русскому «... твою мать» и употребляется в качестве как личного оскорбления, так и простого восклицания в разговоре.

Ругаются практически все, в том числе и интеллигенция, но до драк дело, как правило, не доходит.

Иранцы не отличаются особой храбростью, хотя трусами их тоже не назовешь. В беседе с иностранцем они любят вспоминать победоносных предков, ходивших в походы при шахах Аббасе I и Надире. При этом их не заботит, что среди тех героев собственно персов-то было раз-два и обчелся.

Иранцы любят свою страну, хотя многие эмигрируют. Они весьма способны к восприятию европейской культуры, делают это естественно и легко. Но, возвратившись в свою среду, немедленно переходят к прежней жизни по форме и содержанию.

Значительная часть мужского населения занимается торговлей. С раннего утра иранец сидит в своем магазине или лавочке на базаре. Он в меру трудолюбив, но южный климат делает свое дело, поэтому убиваться на работе он не будет ни при каких обстоятельствах. Понятие «агрессивная позиция на рынке» ему совершенно чуждо. «Кому надо, придет и купит», — считает он. И поскольку так ведут себя почти все, то в целом принцип оправдывается.

Но не следует считать, что иранская торговля — сонное царство. Совсем наоборот, особенно это касается базара. Здесь сосредоточена жизнь города: на огромном крытом пространстве размером в сотню, а то и больше гектаров продают, покупают, едят, пьют, не прекращается движение носильщиков, тележек, мотоциклов, пикапов, осликов с поклажей. Толпы покупателей движутся по кривым узким улочкам от лавки к лавке, мальчишки бегают с подносами, уставленными стаканчиками с чаем. Попав в этот хаос и суматоху, вы очень скоро начинаете понимать, что в них есть свой скрытый стройный порядок.

Городской базар — это отдельный мир, где происходят события, напрямую влияющие на жизнь всей страны. У иранцев имеется даже специальный термин «базариан» — это социальный класс иранского общества — торговцы базара, весьма уважаемые люди, с которыми считаются все без исключения, в том числе и правящее духовенство. У них отлажены вековые коммерческие связи, цеховые порядки, есть свой этикет и, конечно же, хитрости.

В обхождении с покупателем иранский купец предельно учтив. Когда вы спрашиваете: «Сколько стоит?», он непременно отвечает: «Габель надаре!», что означает: «Не стоит того...», имеется в виду — бесплатно. Но попробуй не заплатить! Я ради смеха однажды сделал вид, что понял эти слова буквально, взял товар, поблагодарил хозяина и направился к выходу. Бедняга чуть не заплакал.

С иранцем надо обязательно торговаться, это неотъемлемая часть процесса купли-продажи. Если вы торгуетесь весело, с душой, выдумкой, не жалея времени, вам непременно пойдут на уступки. Это доставляет иранцу огромное удовольствие, он ценит ваш юмор, сам умеет и любит шутить. Вместе вы разыгрываете мини-спектакль, который длится минут двадцать-тридцать, в результате чего цена может снизиться вдвое.

Если иранец вступает с вами в долгосрочные коммерческие отношения, главный вопрос, который будет его волновать помимо прибыли, — это сможет ли он вас обхитрить в процессе ведения дел. Ему необходимо быть уверенным в этом, поскольку сам он, исходя из опыта жизни, все время будет ждать от вас обмана. Если такой уверенности у него нет, он не чувствует себя в безопасности и в бизнес с вами вряд ли пойдет. Поэтому, выстраивая деловые отношения с персом, надо обязательно дать ему эту иллюзию: повесить морковку на удочку и держать перед бегущим вперед ишачком. Уверяю, в результате все будут довольны.

Иранцы в своей массе доброжелательны, но эгоистичны и неискренни, причем по отношению не только к чужакам- иностранцам, но и к своим. По их собственному признанию, говорят одно, думают другое, делают третье.

Внешне иранцы-мужчины, особенно фарсы, красивый народ: среднего и выше среднего роста, хорошо сложены, имеют правильные черты лица, смуглые брюнеты.

Женщины также привлекательны: в основном брюнетки, с правильными чертами лица, тонким правильным носом, четко очерченными бровями, большими выразительными глазами, красивой грудью средних и выше размеров. Все, что ниже талии, к сожалению, в большинстве случаев вызывает грусть. Практически все - безобидные кокетки. На собственно иранца они не поднимут ресниц, но на иностранца непременно блеснут глазами, особенно если рядом нет своих. Но это ничего не значит, просто кокетство и любопытство у них в крови.

В основном женщины занимаются хозяйством в своем доме, иное муллы не поощряют. Исключение составляют остаточные случаи на государственной службе, медицинские сестры и секретарши в частных фирмах.

Положение замужней иранки нельзя назвать угнетенным. Наоборот, в большинстве случаев мужчина у нее под каблуком, причем без страданий. Жена имеет сильное влияние на мужа, в доме она полная хозяйка. При этом в отношении своих мужей иранки очень ревнивы, хотя те, как правило, повода не дают. В подавляющем большинстве они добрые семьянины и очень любят детей. Я ни разу не слышал, чтобы родители здесь повысили голос на ребенка, о физическом наказании речь вообще не идет.

Разводы в Иране довольно редки. Причиной этого, на мой взгляд, являются традиционно высокие моральные нормы в отношениях между мужчиной и женщиной в сочетании с безжалостной системой наказания отступников: сексуальные связи вне брака во все времена, кроме периода Пехлеви, карались здесь очень сурово. Мужчинам, как ворам, отрезали уши, а женщин сажали в мешок с кошками и били палками по кошкам. Существовали и другие не менее экзотичные варианты, которые в начале прошлого века Реза Мохаммад-шах отменил. Хомейни, придя к власти, восстановил казнь в виде «забрасывания камнями».

Многоженство разрешено. Максимально допустимое количество жен — четыре. Но для большинства иранцев это признак убогой культуры. Полигамия присутствует у кочевников, незначительной части крестьян и торговцев базара. Не более того. Дома женщины-горожанки надевают обычную европейскую одежду, а на улице, после победы исламской революции, хиджаб — покрывало, скрывающее формы. Открытыми могут оставаться только овал лица, кисти рук и ступни. Прядь волос из-под материи (в мои годы) считалась фрондерством, а косметика — явной контрреволюцией. Со временем положение слегка изменилось в сторону либерализации, но на первом этапе с этим вопросом было предельно строго. Нарушительниц арестовывали патрули Исламских революционных комитетов, доставляли

в свои штабы, где подвергали физическим унижениям, штрафам, нередко тюремному заключению.

Иранцы-мужчины, за исключением мулл, дома и на улице носят одежду европейского покроя. Правда, исламский переворот привел за собой новую моду, так называемый «стиль милитэр» — фасон наподобие военного. Он свидетельствовал о революционном настроении обладателя. Образ дополнялся обязательной небритостью, придававшей мужчине повышенную суровость. Так выглядели не только реальные исламские боевики, но и те, кто в целях безопасности пытался слиться со средой, хотя ничего общего с ней не имел. Про таких в народе с насмешкой говорили: «рише хафтадо нохом», что в переводе означает «борода семьдесят девятого», то есть щетину он начал отращивать после исламского переворота (приспособленец).

В последующие годы обстановка с мужской одеждой нормализовалась, за исключением шляп и галстуков60. По мнению иранского духовенства, эта часть гардероба олицетворяет враждебную исламу культуру, символизирует образ мирового угнетателя, в связи с чем их обладатели не могут рассчитывать на революционное снисхождение.

Вспоминаются два случая.

Первый произошел в самом начале моей командировки. Я вышел из консульства купить газету. Для этого следовало

60 Во внешней атрибутике революционных переворотов, где основной движущей силой является люмпен, вне зависимости от стран и эпох очень много общего. В данном случае четко прослеживается аналогия с нашими френчами и кожанками времен Октябрьской революции, бородами и обращением к почему-то ненавистной интеллигенции: «Эй ты, в шляпе!»

перейти улицу. Мне пришлось остановиться на краю тротуара, чтобы пропустить поток машин, была сильная пробка. На небольшой скорости ко мне приблизился дорогой мерседес. Его владелец (из бывших) с ужасом посмотрел на меня, одетого в костюм с белой сорочкой и галстуком. Поскольку внешне я похож на иранца, он, видимо, принял меня за своего. В его глазах я увидел одновременно испуг и восхищение.

Он покрутил пальцем у виска, потом указал им на мой галстук и резко провел ладонью по своему горлу. Все вместе это означало: «С ума сошел, тебя же зарежут!»

Второй случай приключился на четвертом году «исфа- ганского сидения», когда у меня почему-то закололо сердце и я отправился к доктору. Профессор Данеш, известный в городе кардиолог, был почтенным мужчиной за семьдесят. Седые волосы до плеч, красиво зачесанные назад, свидетельствовали о благородном происхождении. На стенах в приемной и кабинете висели многочисленные дипломы американских и европейских университетов. Почему профессор до сих пор не удрал отсюда, оставалось загадкой.

Доктор, — сказал я ему, — у меня болит сердце!

Он внимательно посмотрел на меня и неожиданно произнес:

Вы очень счастливый человек!

Спасибо. Но как вы определили? — поинтересовался я.

Очень просто, — ответил пожилой аристократ. — Вы носите галстук!

И что?

Что значит «что»?! Меня, к примеру, за это могут повесить! — И он с ностальгической грустью посмотрел на мою грудь.

Мы уклонились от нужной темы, и я деликатно напомнил:

Доктор, у меня болит сердце!

И правильно, — отозвался Данеш, — в этой стране здоровых людей вообще нет. У кого не болит сердце, тот болен головой. А у кого с головой все в порядке и он понимает, что происходит, у того болит сердце.

Такая форма обследования меня совершенно не устраивала. Я покосился на лежавший перед доктором стетоскоп, как бы давая понять, что мне известно предназначение этой штуки, и тем самым направляя его на традиционную медицинскую форму общения с пациентом.

Г-н Данеш! — настойчиво произнес я. — Колет вот здесь!

Это все ерунда! — живо откликнулся тот. — Поезжайте в Майями! Рекомендую категорически. Вы дипломат, вам всюду открыта дорога. Три месяца на пляже, и как рукой снимет! Гарантирую! С благодарностью будете вспоминать! — дал свое окончательное заключение кардиолог-светило.

Я понял, что ничего иного от него не добьюсь (а других кардиологов в Исфагане не было), и притворно наивно спросил:

Доктор, а вы не могли бы выписать справку... про это... ну, про Майями? Но только, чтоб непременно — три месяца. Нужно ведь как-то объяснить руководству, почему я надолго уехал.

— Без проблем, — ответил Данеш и красивым почерком выправил мне соответствующий документ. На выходе его секретарша взяла с меня плату по профессорской ставке. Но за такую бумагу никаких денег не было жалко.

Иранцы — мусульмане-шииты. Разница с суннитами, если не вдаваться в подробности, у них примерно такая же, как у католиков и православных: на заре становления веры не поделили власть в общине и продолжают собачиться до сих пор[39].

Ислам пришел в Иран вместе с арабскими завоевателями в середине VII в., вскоре после своего возникновения на Аравийском полуострове. С той поры он является господствующей религией в этой стране.

В Иране арабский ислам претерпел изменения. Иначе и быть не могло, ведь он попал на почву древнейшей культуры, наслоился на бытовавшие здесь до него вероучения: зороастризм, манихейство, христианство, буддизм, кроме того, он был навязан персам в результате их поражения в войне, что, естественно, вызывало протестные настроения. Но главное заключалось в том, что ислам как идеология вынужден был обслуживать в Иране совершенно иную социально-экономическую формацию: его изобретатели- арабы еще находились в процессе перехода от кочевого образа жизни к оседлому, а персы к тому времени имели тысячелетнюю развитую государственность.

Все эти факторы привели к тому, что иранцы, вынужденно приняв ислам, не поддались арабизации, более того, постоянно вносили в религиозное учение свои собственные изменения как концептуального, так и формального порядка, приспосабливая его под свой характер и нужды. Находясь в составе арабского халифата, они являлись носителями оппозиционных центральным властям настроений, неоднократно устраивали вооруженные восстания. Вырвавшись на свободу в конце IX в., остались мусульманами, но объявили своих угнетателей-арабов нарушителями заветов пророка, а себя — ортодоксами.

Любопытно, что при этом персы, верные своему извечному лукавству, никогда не отказывали себе в удовольствии под разными оправдательными предлогами пить вино, петь веселые песни, танцевать, курить опий, рисовать людей и зверей и т.п. Тон задавала элита, начиная с монархов и их окружения, включая великих иранских поэтов и ученых.

Наверно, поэтому и сегодня иранцы в своей массе хотя и религиозны, но без фанатизма. Многие из них критически относятся к собственным муллам, часто подтрунивают над ними, рассказывают анекдоты[40], тем не менее подчиняются их власти. Бедняки, как всякий темный народ, опасаясь остаться без защиты перед сложностями жизни, а остальные из страха репрессий.

В современном Иране степень религиозности зависит от социальной принадлежности человека, образования, общей культуры. Верующий иранец, как и все мусульмане, молится пять раз в сутки. Для этого существует несколько несложных приспособлений: Коран, молельный коврик и камешек из святого места (в большинстве случаев из Кербелы или Мешхеда). В ходе молитвы мужчина касается лбом камешка. Мозоль на лбу является признаком многолетнего и регулярного исполнения намаза. В среде верующих ее обладатель пользуется уважением. Впрочем, камешек — дело добровольное и мозоль на лбу у мужчин — явление нечастое, а у женщин мозолей я вообще никогда не видел.

Среди молельного инвентаря может быть также особый компас без делений на градусы, его стрелка указывает одно- единственное направление — на Мекку. Но компас — это уже пижонство.

Иранцы терпимо относятся к иноверцам, но могут быть и весьма агрессивны, если кто-то, даже неосознанно, покушается на их религиозные каноны.

Характерная история произошла однажды на ТЭС в Исфагане. Как-то утром в генконсульство приехал начальник строительства Лукьян Акимович Айзбеков, очень уважаемый мною человек. Весь на нервах:

Муллы собрали антисоветский митинг, полтысячи местных рабочих, собираются нас громить!

Лукьян Акимыч, — говорю, — подробней!

Мы не так построили туалеты!

А что там может быть не так?

Не той стороной к Мекке!

Тут надо пояснить, что из себя представляла рабочая площадка ТЭС, а также местный туалет.

Теплоэлектростанция — это небольшой город, размещенный на сотне гектаров земли. Согласно проекту, на площадке должны иметься туалеты. Туалет на стройке — это деревянный скворечник с круглой дыркой в бетонном полу, под которым яма. Из дополнительных (местных) атрибутов — кувшин с водой для совершения омовения. Количество таких туалетов — около 100 штук. Где тут сложности?

Оказалось, что есть, и очень серьезные. Вопрос заключался в том, какой частью тела мусульманин должен быть обращен к Мекке в такой пикантный момент. Не задом, конечно, это понятно! Но и не передом, а только боком. Такие нюансы советским проектировщикам, естественно, были неведомы. И вот сейчас оскорбленные муллы призывают бить неверных. Наших там около тысячи мужиков, в обиду себя, конечно же, не дадут, но кому нужны эти проблемы.

Лукьян Акимыч, — говорю, — а дело-то просто решается!

Да ну, а как?!

Скворечники по оси поверни!

Окрыленный специальными знаниями, начальник строительства помчался назад, и антисоветские происки в тот же день были прекращены. Имелись, впрочем, и противоположные примеры, когда иранцы проявляли по отношению к нам небывалую терпимость.

В Исфагане расположено несколько мировых памятников исламской архитектуры. Одним из них является гробница суфийского дервиша Абу Абдоллы, больше известная как «Качающиеся минареты». Это миниатюрная мечеть с двумя кирпичными минаретами на входе. Подняться в башенку одновременно может только один человек, уж очень она узкая. Ее верхняя площадка находится невысоко, на уровне третьего этажа обычного здания. Если, оказавшись на этой площадке, вы начинали перемещать свое тело справа налево или наоборот, минарет повторял ваши движения. Но самое интересное, что в такт ему раскачивался и второй минарет. Так они удивляли и радовали людей с четырнадцатого века до семидесятых годов двадцатого, пока наши со стройки не приехали сюда по профсоюзной линии. Им местком организовал экскурсию. Советские тетки (по 10 пудов живого веса) залезали в башенки и раскачивали их. Да с визгом, с гиканьем. Туда потом долго никого не пускали. Даже местных. Года через два мне довелось заглянуть. Минареты уже не качались — их пришлось изнутри укрепить каким-то хитроумным способом, чтоб не обрушились. И, что странно, никто по этому поводу слова плохого нам не сказал63.

Как у всех нормальных людей, в жизни иранцев происходят и веселые и траурные события.

Главный траур — Ашура. Он посвящен памяти имама Хосейна, внука пророка Мухаммеда, поднявшего восстание против погрязшего в пороках халифа Язида. Хосейн был жестоко убит в битве при Кербеле[41] в 680 г. По преданию, ему нанесли 69 ран. Затем враги разрубили его тело на части и разбросали Бог знает куда. Для шиитов Хосейн — символ борьбы за чистоту веры.

В дни Ашуры толпы верующих ходят по улицам городов и сел «в поисках останков имама», славя его благие деяния и поминая вероотступников и тиранов недобрыми словами.

Траур длится несколько дней и имеет форму мистерии, которая в реальном времени повторяет ход битвы и мученическую смерть Хосейна. Шествия возглавляют, естественно, муллы, за которыми следуют группы небритых мужчин в черных рубашках. Они бьют себя по спинам плетками из металлических цепей, скорбно восклицая: «Ах, Хосейн! Вах, Хосейн!», за ними идут обычные люди. В России этот траур известен под названием «шахсей- вахсей».

Самое веселое торжество — Ноуруз65 (Новый год). Это к тому же единственный нерелигиозный праздник. Он существует с языческих времен, задолго до прихода в Иран ислама. Его отмечают в начале весны. Люди готовят угощение, ходят друг к другу в гости, дарят подарки, покупают новые вещи, а старые, кому позволяет материальное положение, раздают беднякам. В принципе почти всё, как у нас, только никто не напивается и не хулиганит.

Обычные дни отдыха иранцы любят проводить за городом на природе. Я часто наблюдал, как целые семьи, а здесь это много народа, располагаются на траве недалеко от дороги, по возможности в тени, рядом с бегущей водой, кушают, о чем-то неспешно беседуют, дети бегают, бабушки и мамы периодически пытаются их чем-нибудь накормить. В общем нормальная жизнь, нормальные люди.

Иранская кухня не славится особыми достижениями. Главные блюда — плов и кебаб. Конечно, это не единственная еда, но так или иначе все крутится вокруг одной темы. Имеются кое-какие экзотичные для нас кушанья, например жареные ослиные яйца. Вкусно, но мало чем отличается от куриного мяса.

В Иране далеко не все едят сытно. Бедные люди, а их большинство, питаются фруктами, зеленью, фасолью, хлебом. К примеру, наш садовник Махмуд обедал арбузом, разрезав его пополам и ложкой черпая, как из тарелки.

Иранцы любят сладости. Традиционные — это халва, нуга, пахлава, сухофрукты, орехи.

Халву готовят повсеместно в полудомашних условиях в мелких лавочках, там же и продают. Она лежит на прилавках в огромных алюминиевых тазах, откуда хозяин отрезает ножом сколько вы скажете. Рецептов — уйма, у каждого свой, но качество всюду отменное — иначе не купят. О вкусе рассказывать бессмысленно, надо пробовать! Вкус, как говорил классик, — «списифисский», и, познав его, уже не захочется взять фабричную ерунду в красивой упаковке, которую продают у нас в супермаркетах.

Сухофруктов много: инжир, финики, курага, яблоки, груши; из ягод — вишня, тута. Но самый распространенный вид сухофруктов — кишмиш. Причина простая: винограда — хоть отбавляй, а вино вне закона. Кишмиша здесь десятки сортов. Один мне особенно полюбился, у нас такого в продаже нет: длинный (до трех сантиметров), без косточек и зеленый! Берешь три штучки, добавляешь одно ядрышко крупного миндаля... и лучшей закуски к хорошему коньяку не найти! Но иранцы употребляют кишмиш, естественно, в ином сочетании.

Из орехов на первом месте по благородности — миндаль, затем кешью, фисташки, грецкий, фундук и арахис. Есть еще сушеный соленый горох, семечки тыквы и подсолнуха. В этом списке продуктов самый любимый и распространенный — фисташки. Ими торгуют повсюду: сырыми, жареными, очищенными и в скорлупе, расфасованными и на вес. Это — крупный орех, светло-зеленого цвета с нежно-розовой цедрой в приоткрытой скорлупе. Имейте в виду: то, что продается у нас в магазинах, — без исключения больные орехи. У них не хватило сил раскрыться естественным образом, тогда хитрые люди положили их в воду, а потом нагрели на сильном огне. Скорлупа лопнула, обнажив кривые мелкие ядра, их засыпали большим количеством соли и прожарили выше нормы, чтобы скрыть отсутствие вкуса. В Иране никому и в голову не придет выставить такую пакость в витрине — заплюют тут же! Но иностранцу, который сам хочет это купить, почему не продать?!

Иран является крупнейшим экспортером фисташек в мире. 70% бизнеса принадлежит семье экс-президента страны Рафсанджани. Я, кстати, был первым, кто в 1993 г. импортировал в Россию иранские фисташки, купив партию в 40 т у его фирмы. Отменный был товар. Жаль, потом конкуренты «сломали» рынок, начав покупать отбросы.

Иранцы живут в окружении красивой разнообразной природы. У них есть моря, снежные горы, джунгли в субтропиках, большие плодородные равнины и даже пустыни. При этом огромные территории до сих пор остаются нетронутыми человеком. Теплый солнечный климат на значительной части пространства создает необыкновенный комфорт. Люди здесь, безусловно, умеют видеть и ценить красоту. Однако особенностью их восприятия красоты, точнее, вкуса городского человека является видение отдельной вещи, детали, мелочи при редкой способности собрать их в единый ансамбль. Это отражается во всем — от одежды до современной архитектуры.

Исламская революция 1979 г. перевернула вверх дном всю городскую массовую культуру, сложившуюся с начала двадцатого столетия: исчезли национальные театр, эстрада, кинематограф, значительная часть собственной и зарубежной художественной литературы. Под строжайший запрет попали азартные игры, куда отнесли в том числе шахматы. В спорте остались в основном футбол, борьба, поднятие тяжестей.

Слава Богу, не стали душить изобразительное искусство: миниатюры и чеканку. Благодаря этому замечательному обстоятельству сейчас на стенах моего кабинета висят необыкновенной красоты работы знаменитого на весь Иран исфаганского художника Оховатпура с дарственной надписью: «Дорогому другу, Ревазу Утургаури».

Обобщая всё сказанное выше, доложу вам свое личное мнение об иранцах: если исключить из оценки религиозных фанатиков, в целом — очень симпатичный народ. Только надо держать ухо востро!

ИСАА при МГУ,

или О ПОЛЬЗЕ ВЫСШЕГО ОБРАЗОВАНИЯ

Институт стран Азии и Африки при МГУ им. Ломоносова в мои годы был лучшим вузом страны, где преподавали восточные науки и языки.

Наши ребята распределялись в МИД, КГБ, МВТ, становились журналистами-международниками, т.е. получали самую престижную и высокооплачиваемую по тем временам (для гуманитариев) работу. ИСАА был мужским институтом, девочек туда почти не принимали. Все объяснялось достаточно просто. Дело в том, что изучение китайского, японского, арабского и даже незамысловатого языка фулла, на котором в Африке беседуют десять миллионов не очень образованных людей, — вещь архисложная. На это уходит минимум пять-шесть лет. И если получив уникальное и дорогостоящее образование за счет государства, выпускник вуза вдруг решил выйти замуж, забеременеть и в Африку к папуасам не ехать, то как быть казне с потерянными деньгами? Поэтому девочек в ИСАА можно было по пальцам пересчитать. Это, конечно, печалило, но, с другой стороны, давало и положительные результаты — мы меньше отвлекались от дел. А их было невпроворот.

Нас, длинноволосых (по моде тех лет) молодых людей, прессовали в высшей степени талантливые преподаватели. На вооружении у них были знания и методики, отшлифованные в течение нескольких веков российской и советской востоковедческой школой. По языку нас дрючили особенно. Занятия попеременно вели два преподавателя, один из которых обязательно был носителем языка. Мы занимались с ними как проклятые, по нескольку часов в день, а потом еще самостоятельно в лингафонном кабинете.

Существовало негласное правило: если студент «тянул» восточный язык, ему прощали любые грехи. Если язык «не шел», но в целом парень был не дурак, то не выгоняли, а переводили на другой факультет МГУ: исторический, филологический, юридический — там тебе и воля, и девочки.

В отношении преподавателя персидского языка мне особенно повезло. После вынужденного академического отпуска, в который я угодил по причине неуспеваемости в связи со страстной и разделенной любовью на первых двух курсах, мне посчастливилось очутиться в группе Ирины Константиновны Овчинниковой. Ирина, как мы ее называли, являлась автором учебников и словарей, которыми иранисты пользуются до сих пор. Она была великолепным методистом, любую тему преподносила так, что понять мог даже слон в зоопарке. Кроме того, она считала личным для себя оскорблением, если ее студенты учились плохо. После институтских занятий Ирина Константиновна грузила меня книжками и тетрадками, которые ей самой нести было трудно (она страдала пороком сердца), и на троллейбусе с Охотного ряда везла на Маяковку к себе домой. Там кормила обедом и сажала рядом с собой делать уроки. Это происходило три раза в неделю и продолжалось год. О деньгах не было речи, максимум, что она принимала, — недорогие цветы. Благодаря этому уникальному человеку я не стал студентом истфака, филфака, юрфака, а через несколько лет с отличием окончил ИСАА.

Помимо первого восточного языка мы должны были изучать еще западный: английский, французский, а также второй восточный. Для иранистов это были арабский или пушту. Вы когда-нибудь слышали, как говорят на пушту? Положите в консервную банку пригоршню гвоздей, привяжите к хвосту дворового кота и смажьте ему задницу скипидаром... В общем, мы настояли, чтобы нам дали арабский. Но арабский раз в двадцать сложнее фарси, а на изучение отводилось всего два года! Естественно, что второго восточного никто толком не знал. Единственное, что отложилось в моей памяти от занятий арабским, — это несколько строк из маленьких рассказов, с которых начинался институтский учебник: «захаба мухаммед аль кахира ва назаля фей фундуги омейята», что означает: «Вошел Мухаммед в Каир и остановился в гостинице "Омейяды"». И еще: «хараджа наболиун мын мыср ва...», т.е. «Вышел Наполеон из Египта и...», но последнее, в отличие от первого, в дальнейшем не пригодилось.

Несмотря на титанические усилия преподавателей и каторжный труд студентов, без прохождения языковой практики в стране выучить восточный нельзя. Поэтому на третьем-четвертом курсах студентов ИСАА посылали доучиваться на Восток: отличников — в вузы, а остальных — на так называемые «объекты советско-чьего-то экономического сотрудничества», а попросту говоря, стройки. На одну из таких строек в 1977 г. отправили и меня. И поскольку в те годы знаниями я не блистал, то очутился, согласно ранжиру, в дикой глуши на юге Ирана. Там в солончаковой пустыне наши строили ТЭС.

Мой путь лежал из Москвы в Тегеран самолетом, с остановкой в столице на несколько дней для оформления документов, а дальше поездом в Ахваз. Мне было чуть больше двадцати лет, и я волновался. Хорошо понимал, что языком не владею и ждут меня скорые разоблачение и позор. На почве волнения забыл проследить за чемоданом, и он из аэропорта напрямую уехал в Ахваз. Остался я в Тегеране в одних штанах и рубашке, а главное, без словаря. Это было великой бедой, поскольку мой собственный вокабуляр был достаточно скромен. Вторым по значимости поводом для беспокойства было отсутствие зубной пасты и щетки. Я знал, что за границей их продают не в хозяйственных магазинах, как у нас, а в аптеках. Но как по-персидски зубная паста? Спросить у тегеранских коллег — значит расписаться в безграмотности, такое исключено, потом пересудов не оберешься. Мысленно выстроив план действий и текст своей речи, я отправился на поиски нужных товаров.

Мир вам, господин! — сказал я, открыв дверь аптеки.

Здравствуй! — пожилой аптекарь посмотрел на меня удивленно.

Уважаемый господин, — обратился я к старшему по возрасту человеку, стараясь правильно, как учили, произносить долгие и короткие гласные, — не будете ли вы настолько любезны, чтобы продать мне то химическое вещество, которое используется для чистки зубов?

Брови аптекаря полезли на лоб, рот приоткрылся. Но пауза оказалась недолгой, он понял, что я иностранец, по- доброму улыбнулся и спросил:

Где ты так хорошо выучил персидский?

Я являюсь студентом Института стран Азии и Африки при Московском государственном университете им. Михаила Ломоносова! — с гордостью процитировал я первые строчки урока № 1 учебника первого курса.

Аптекарь искренне рассмеялся.

Молодец! — он снял с полки и протянул мне пластмассовый тюбик. — Это называется зубная паста, а это, — он вынул щетку, — зубная щетка. Это тебе от меня подарок!

Так безболезненно, спасибо доброму человеку, произошел мой первый языковой контакт в Иране. Он, правда, не изменил самооценки, но дал ценный практический опыт, что в дальнейшем позволило действовать смело.

Ахваз встретил меня неожиданной этнографической загадкой: советские специалисты, их там было больше трех тысяч, всех местных жителей называли гургенами. Вообще- то иранская провинция Хузестан (в прошлом — Арабестан) всегда была населена арабами, здесь и по-персидски-то мало кто говорил. И я никак не мог понять, при чем тут армянское мужское имя Гурген?! Попытка разобраться в этом вопросе и тем более вступить с нашими в спор ни к чему не привела.

Загадка раскрылась несколько позже, когда я вжился в среду и узнал обстоятельства десятилетней давности, ставшие причиной гургенизации Хузестана.

Стартовая команда советских спецов, приехавшая в Ахваз начинать строительство, состояла из дюжины геодезистов. Теперь спросите себя: что в первую очередь попытается сделать наш человек, тем более рабочий- строитель, попавший в чужую глухомань? Совершенно верно — отыскать кабак! Дело происходило в шахские времена, и кабаки были даже в пустыне. Теперь до раскрытия тайны осталось совсем чуть-чуть. Да, да — хозяином был армянин! И звали его Гурген! Каким образом он здесь очутился, не знаю, но известно, что делал — поил наших водкой. Частота посещения его заведения советскими специалистами и количество выпитого привели к ошибочному обобщению: Гурген двоился, троился и так далее...

Вскоре в Ахваз приехала вторая группа спецов, третья, четвертая. Теперь спросите себя: куда в первую очередь поведет наш человек, уже обжившийся на месте, другого нашего человека, только что прибывшего сюда? В общем, все ясно — цепная реакция.

Через десять лет, к моменту моего приезда, никакого Гургена в Ахвазе не было и кабака его тоже, о них никто и не помнил. Но три тысячи советских людей, включая женщин и детей, искренне полагали, что эту землю населяет народ — гургены.

Я рассказал эту историю потому, что с гургенами был связан мой первый рабочий день на стройке. В середине дня в бюро переводов заглянула секретарша начальника строительства. «Слушай, — сказала она, — там какой-то гурген пришел, чего-то хочет, а чего - не понять. Начальник сказал, чтобы ты разобрался».

Я вышел из здания строительного управления и сразу столкнулся с местным арабом. Классический вариант — рубаха до пят, на голове платок. «Мархаба!» — произнес он арабское приветствие, подтвердив свою национальную принадлежность. Я оказался перед малоприятным выбором: или попытаться объяснять нашим, что это — араб, а я — переводчик персидского языка, что арабский язык я знать не обязан, а араб, который родился в Иране, мог бы персидский и знать, но почему-то не знает; или разобраться с арабом своими силами без объяснений с начальством. Учитывая историю народа «гургены», я выбрал второй вариант.

«Мархаба!» — еще раз поздоровался араб, чтобы обратить на себя внимание.

В ответ я приветственно раскинул руки и громко произнес: «захаба мухаммед аль кахира ва назаля фей фундуги омейята!»

Араб дернулся, его глаза расширились от испуга. Он подобрал полы длинной рубахи и, прыгая через лужи (было начало хузестанской зимы), бросился наутек.

Чего это он? — спросили меня вышедшие покурить инженеры.

Ошибся, забрел не туда, — спокойно ответил я.

Возвращаясь в контору, я услышал за спиной

одобрительный разговор: «Ты глянь-ка, гурген этот всего одно слово сказал. А наш новый как выдал ему по полной. Толковый, видать!»

Через пару часов араб заявился снова, на этот раз вместе с сыном-школьником, знавшим персидский язык. С его помощью мы объяснились. Араб оказался шейхом соседней деревни. Наш бульдозер по ошибке засыпал его арык, и он пришел жаловаться. Проблему сразу решили, и все остались довольны.

На стройке в Ахвазе я быстро взрослел. Работа способствовала не только совершенствованию знаний персидского языка, но и расширению жизненного опыта в целом. Нас было три переводчика на несколько тысяч советских людей. Поэтому приходилось заниматься самыми разнообразными делами, начиная от переводов миллионных контрактов, кончая сопровождением дам к врачу- гинекологу. Что такое матка и маточные трубы, я узнал именно там, на стройке, причем по-русски и по-персидски одновременно. Дамы ложились в кресло, доктор работал у них в ногах, а я стоял сбоку и переводил. Пациенток это совсем не смущало, они общались со мной как с близким человеком, в их интонациях звучала полная доверительность. Перед походами к врачу я подробно расспрашивал женщин о проблемах, а потом со словарем готовился к переводу, они это ценили. Расположение женщин ко мне было очевидным для иранцев.

Поначалу доктор Ладжварди, гинеколог городской больницы, относился к этим визитам спокойно. Но на пятый раз я заметил в его глазах легкое удивление, на шестой и седьмой он был безусловно растерян, на десятый — подавлен. Уже не помню, который по счету это был визит, когда он не выдержал и спросил: «Господин Реваз, я не могу понять! Даже у нас, мусульман, четыре жены — это предел допустимого. Сколько же жен может иметь коммунист?!» Интеллигентному доктору и восточному мужчине в голову не могло прийти, что я вожу к гинекологу НЕ СВОИХ жен! Пытаться объяснить ему, что и как, было так же бессмысленно, как нашим растолковать про гургенов. Поэтому я не стал развивать эту тему и коротко отсек: «Это не жены, это товарищи по партии, у нас строгая дисциплина, я выполняю приказ!»

Бедный, бедный доктор Ладжварди, если бы не исламская революция, разразившаяся буквально через несколько месяцев, это сообщение наверняка стало бы самым серьезным потрясением в его жизни.

Стройка в Ахвазе была серьезной школой во всех отношениях. Хузестан — это адское место. Всю зиму (пять месяцев) — проливные дожди, летом (пять месяцев) + 50о С и выше! И это в тени! А тени, как известно, в пустыне нет! Зимой, поскольку кругом солончак, вода не уходит в почву, разливается огромными лужами, в которых можно утонуть. Эти лужи черные, красные, желтые, бирюзовые (побочный результат развития нефтехимической промышленности). В них по голову стоят худые коровы и жуют целлофановые пакеты — больше жевать им нечего. Когда наступает жара, вода испаряется и на огромном плоском пространстве толстым слоем остается блестящая белая соль. Местные женщины-арабки выходят «в поле» с большими тазами на голове и, черпая ладонями, собирают дары природы.

Жару, страшней, чем в Хузестане, я в жизни больше нигде не встречал. Возьмите зажигалку и поднесите кончик пламени к ногтю большого пальца руки. В тот момент, когда резкая боль заставит вас палец отдернуть, на поверхности ногтя +50о С!

После 45оС каждый последующий ощущается как дополнительные десять. Невозможно ошибиться — 46 сейчас или 47, слишком уж разница велика. После 48-ми воздух превращается в густой кипящий кисель, который обжигает при движении. Каждый шаг дается с трудом. И не дай Бог дотронуться до металла! Многие не выдерживали. Несколько раз я сам наблюдал: работает сварщик на высокой отметке, над головой у него пекло градусов 80 и перед ним дуга в 8000. Смотришь, раз и скувырнулся, повис на поясе. Ну и бежишь вместе со всеми снимать. Самая высокая температура, которую мне довелось испытать, +52°С.

Скидок на жару не было. Залезешь в такую погоду по скобам на отметку 200 дымовой трубы, растолкуешь там персам, что от них требует инструкция по технике безопасности, и мало не покажется. Кстати, насчет ТБ. Мне приходилось в большом количестве переводить тексты наглядных пособий, и официальных и народного сочинения. И это была очень полезная практика. Самый внушительный (самодельный) плакат висел на участке строительства дымовой трубы у инженера-москвича Аркаши Флоринского. На здоровой фанере красным цветом было написано по-русски: «Лучше семь раз пристегнуться, чем один раз наебнуться!». Действовало неотразимо. «Можешь на фарси перевести?» — спросил меня как-то Аркаша. К тому времени прошло уже полгода моей стажировки, и я с уверенностью ответил: «Могу».

Интересной и очень полезной практикой стала для меня подготовка к визиту на стройку шаха Ирана Мохаммада Реза Пехлеви.

Я столкнулся с незнакомым мне до сих пор высоким стилем персидского языка. Обыкновенный глагол «амадан» — «приходить, прибывать», в случае когда дело касается уважаемого человека, превращается в «ташриф авордан», что дословно означает: «приносить (свой) почет». Но когда речь заходит о коронованной особе, иранцы произносят «ташриф-фармаи» — «соблаговоление почета». И все приподнимаются на цыпочки.

С визитом шаха мне здорово повезло, я до сих пор ему благодарен. Если бы не Мохаммад Реза, я так бы и вернулся домой с одним только строительно-гинекологическим лексиконом.

Моим учителем высокого стиля персидского языка в течение целого месяца был милейший человек — полковник контрразведки САВАК. Внешне как две капли воды он походил на нашего институтского преподавателя Ахмеда Керимовича Мамед-заде, члена иранской коммунистической партии (Туде). Это веселое обстоятельство, известное только мне, создавало хорошее настроение и повышало усвояемость материала. Мы сидели с полковником в прохладном кабинете стройуправления. Он листал досье советских специалистов, которые в день визита допускались на стройку, потом беседовал с каждым из них, а я переводил. По ходу мы говорили о персидской литературе, истории Ирана и просто о жизни. Он был добродушным, умным, великолепно образованным интеллигентом, подробно и интересно отвечал на мои вопросы. Ему импонировало, что я знаю Хайяма, Хафеза, Фердоуси, Рудаки. Когда речь зашла об истории Ирана начала двадцатого века и я высказал мнение о том, что Мирза Кучек-хан патриот и герой, полковник просто растаял. А после того, как я прочитал на память слова песни «Поцелуй меня...», с ним произошло неожиданное.

Скажи, — произнес он проникновенно, — кто всему этому тебя научил?

Преподаватели в университете.

Кто они?

Иранцы.

Коммунисты?

Да, коммунисты. Но знаете, они любят родину не меньше, чем вы.

Слушай, — в голосе полковника неожиданно зазвучали просительные нотки, — назови имена, я же их всех лично знаю!

В тот момент у меня не было никакого сомнения: старый контрразведчик не имел темных мыслей. В глазах пожилого человека стояли слезы. Это была совершенная ностальгия по молодости и, возможно, бывшим друзьям, с которыми пути разошлись в противоположные стороны. В эту секунду я вдруг ясно увидел — он похож на Керимыча не только внешне.

Не обижайтесь, — ответил я, — не могу.

Он понимающе кивнул.

От нашей совместной работы помимо лингвистических приобретений у меня осталось удостоверение личности, выданное перед визитом шаха, где было написано: Министерство энергетики Ирана, Резван Гаури, переводчик персидского-русского языка, и поверх моего фото — печать САВАК66.

Шах прилетел к нам на вертолете, который пилотировал сам. Первыми вышли охранники, они оцепили машину. Затем ряд придворых и членов правительства и только потом Мохаммад Реза. Мы, советские специалисты: руководство объекта, часть инженеров и переводчики, стояли небольшой группой в ста метрах от вертолетной площадки. Вся территория стройки за сутки до визита была оцеплена контрразведкой. Высокие, крепко сложенные и одинаково одетые парни контролировали каждый метр. На земле перед ними лежали приоткрытые саквояжи. Что там внутри, я разглядеть не сумел. Шах проехал на джипе по разным участкам, потом остановился около нашей группы, вышел и обратился к начальнику строительства. Его интересовал только один вопрос: когда мы наконец построим ТЭС. Переводил шаху мой однокурсник Алик Бенинашвили, так же как и я, присланный сюда на стажировку. Алик по национальности — тат, жгучий брюнет, с большими навыкат глазами, крупным носом с широкими ноздрями, смуглой кожей — ну чистый аравиец. Персидский язык в нашей группе Алик знал лучше всех, а на стройку попал по причине неарийского происхождения. Шах слушал его перевод внимательно и, когда он закончил, спросил:

Ты где выучил русский?

Алик расправил плечи, раздул аравийские ноздри и, прямо глядя в глаза шахиншаху Ирана, гордо сказал:

Я сам — русский!

Возникла пауза. Мухаммад Реза изумленно смотрел на Алика, оценивая экстерьер. Все знали, что шах считает себя проницательным человеком и этим весьма гордится. Было видно: ошибка его коробит.

Тогда скажи, откуда знаешь персидский? — шах сдвинул брови.

Выучил в Московском университете, — коротко ответил Алик.

Ну что ж. — сказал шах, не раздвигая бровей, — хорошо выучил.

На этом исторический визит иранского монарха завершился[42].

Шах улетел к себе в Тегеран, а мы остались на прежнем месте с планом опережения графика строительства, которое должно было закончиться три года назад.

Проблем на стройке хватало. Причиной большинства являлись разгильдяйство и глупость. Как пример, расскажу о подъемном кране. Был у нас кран на базе автомашины. Его отгрузили из Союза в Иран как «временный ввоз» и, чтобы сэкономить на таможенной пошлине, в документах указали: «запчасть козлового крана». На стройку тогда отправляли состав за составом, всего не проверишь, и иранцы шлепули на эти бумаги печать. По прибытии техники в Ахваз возникли два безответных вопроса: как вывезти кран из Ирана назад? Но это — дело далекого будущего, а насущный вопрос — как на запчасть козлового крана оформить автомобильный номер, без которого машина ездить не может, а следовательно, обречена на простой. Сунулись направо-налево, но иранцы разводят руками — козловой кран по дорогам не ездит. Наших такой ерундой не унять: «Как не ездит?! Обязательно ездит! Не ставите номера, ну и хрен с вами, поедет без номеров!» И поехал! Через пять лет его все же арестовали жандармы и поставили к себе во двор. Вызволять кран из жандармских застенков отправили меня. Тут нужно добавить немаловажную деталь: к моменту ареста машины на ней уже не было крана, его заменили цистерной для перевозки воды.

Жандармское управление провинции Хузестан смахивало на крепость: глухие стены, по углам вышки, посередине ворота, на входе вооруженные часовые. Мне надо было каким- то образом попасть внутрь, и желательно непосредственно к руководству. В лоб не пройдешь, следовало что-то придумать. Выручило меня то самое удостоверение с печатью контрразведки. Я предъявил его дежурному офицеру и сообщил, что хочу видеть начальство, но приехал вместе с советским шофером и не знаю, как правильно поступить.

— Шофера придется оставить снаружи, — ответил дежурный, взяв под козырек, — а вы, пожалуйста, проходите.

Он снял телефонную трубку и доложил обо мне по инстанции.

В кабинет начальника жандармерии я вошел, минуя всех сидящих в приемной. Судя по реакции, он полагал, что имеет дело с сотрудником контрразведки, приставленным к советским специалистам. Моя совесть при этом была совершенно чиста — я же не говорил, что работаю в САВАК, и не подделывал ее печати.

Ну как я отдам им эту машину, на нее же нет документов? — возмутился жандармский полковник.

Как это нет?! — я протянул ему таможенные бумажки.

Полковник внимательно их прочитал.

А что такое «козловой кран»? — спросил он меня. Я объяснил (по-персидски — это «кран — ослиные ноги»).

Полковник посмотрел через окно во двор:

Позвольте, но там же стоит грузовик?!

Ну да, грузовик, — сказал я невозмутимо. — Понимаете, таможенники в Джульфе напутали. В декларацию вместо «подвижного» вставили «козловой». Вы же знаете джульфинцев, им что «подвижной» кран, что «козловой»...

Сваливая вину на северян, я бил без промаха: север и юг традиционно недолюбливали друг друга.

Это точно, — согласился жандарм, — от этих парней никогда не знаешь, чего ожидать. — И он еще раз глянул во двор:

Постойте, но там же цистерна!

Ну да, цистерна, — опять согласился я, — это уже на стройке советские поменяли... у меня с ними столько проблем!

Я вернулся назад сидя за рулем мутанта-грузовика, гордый проделанной работой — это был уже не технический перевод, это было высокое творчество!

В самом конце стажировки со мной приключилась одна небольшая история, о которой стоит упомянуть. Как- то раз меня отправили в Абадан. Ничего особенного — рядовая командировка. Предстояло проехать 160 км, зайти на торговую фирму, сделать нужный для стройки заказ и вернуться назад. В тот день я почему-то немного задержался с отъездом и добрался к месту в обеденный перерыв, который на юге длится не менее четырех часов. Чтобы не жариться на солнцепеке, зашел в первый попавшийся кинотеатр. Там, как помню, шла легкая американская порнушка. После окончания обеденного перерыва сделал дела и вечером был в Ахвазе. А на следующий день тот кинотеатр сгорел и вместе с ним куча народа. Это был «Рекс», с поджога которого началась в Иране кровавая смута.

Ее первыми признаками стали появившиеся из ниоткуда фотографии аятоллы Хомейни. Водители автобусов, доставлявшие нас из жилого поселка на стройку, въезжая в сельскую местность, водружали их на лобовое стекло, а возвращаясь в город, который контролировали армия и жандармы, меняли на портрет шаха.

Мне довелось застать лишь начало событий. Осенью 1978 г. я вернулся в Москву и продолжил учебу.

Ахваз сыграл важную роль в моей востоковедческой биографии, никакой иностранный университет не дал бы больше. Знания, приобретенные в тот период, стали прочной основой. В дальнейшем они постоянно расширялись, совершенствовались и применялись на практике, наиболее активно в период дипломатической службы. В общем, как правильно говорил основатель нашего университета: «Зря ничего не пропадает!»[43]

В 1985 г., будучи уже дипломатом, я приехал из Исфагана в посольство. В тот период советско-иранские отношения были перенакалены. В Тегеране наши находились в ожидании очередного нападения. Ребята предельно устали. Меня попросили подежурить в приемной посла и заняться скопившейся рутинной работой — переводом писем и нот иранского МИДа. Я присел за широкий стол, заваленный стопками документов и уставленный телефонами, и стал разбирать бумаги. Работы было действительно много. К тому же большая часть корреспонденции, в силу упомянутых обстоятельств, содержала каверзы и завуалированные оскорбления, что портило настроение. Помимо этого постоянно звонил городской телефон, по которому несколько одних и тех же голосов на неграмотном персидском языке сообщали, что они «отымеют советскую маму»! «Алло, это посольство русских? — спрашивал голос. — Я твою маму... я твоего папу!..» Реагировать адекватно было категорически запрещено. По инструкции полагалось молча выслушать, дать выговориться и только после этого повесить трубку. Таким образом подчеркивались наше спокойствие, выдержка и безусловное превосходство над невидимым противником.

На столе стояло три городских телефона. Они непрерывно трещали и требовали ответа. Один из них, не угадаешь какой, с периодичностью в пять-шесть минут разражался похабнейшей бранью. Было понятно, что это не «глас народа», а местные спецслужбы компостируют мозги. Приемчик несложный, дешевый, но действенный. Любой нормальный человек в конце концов выйдет из себя. А на следующий день за телефоны сядет новый сотрудник посольства и тоже получит свою порцию желчи. Такая вот дрянь.

В середине дня я коротко доложил об этих звонках послу и офицеру безопасности (так положено) и получил указание — терпи!

Мое молчание возмущало и распаляло звонивших: «Алло, это посольство русских? Чего молчишь?! Обосрался?!» И затем — известная уже тирада.

Настал вечер, кончился рабочий день, здание посольства опустело, но телефон в приемной продолжал звонить без умолку. Эта гнусь тянулась уже четырнадцать часов. И я подумал: «Чем я рискую? Рядом ведь никого уже нет». Одновременно в памяти промелькнули: Ахваз, стройка, дымовая труба.

Алло, посольство русских?

Да, посольство.

На той стороне произошло некоторое замешательство — я говорил без акцента, это дезориентировало. Но все-таки после короткого интервала оттуда вновь прозвучало: «Маму!.. Папу!..»

Я спокойно все выслушал и, когда он выдохся, вежливо спросил: «Ты все сказал?»

На той стороне снова возникла пауза, и совсем уже нерешительно: «Ну да... А что?»

Кейфуешь?

Ну, кейфую... А что?

Хочешь послушать, что я скажу?

Ну, скажи.

Запоминай! Я тебе так в жопу вставлю, что у тебя пупок мхом покроется!!!

В трубке возникло гробовое молчание, потом ее аккуратно повесили. Я же забарабанил кулаками по груди вроде Кинг-Конга и победно взревел. И в этот момент шестым чувством вдруг ощутил чье-то присутствие за спиной. Обернулся. Сзади, в раскрытых дверях своего кабинета, стоял Вил Константинович Болдырев, Чрезвычайный и Полномочный посол Союза Советских Социалистических Республик в Исламской Республике Иран. Невероятно! Откуда он взялся?! Все ведь давным-давно ушли?! Но вычислять было поздно, катастрофа произошла! Болдырев владел персидским, как русским, и это обстоятельство ставило жирный крест на моей карьере. Мне ясно представилось падение тела с высокой скалы в глубокую пропасть.

Болдырев смотрел на меня поверх приспущенных на нос очков. В его взгляде читалась заинтересованность профессионала, в руках он держал карандаш и блокнот.

— Ну-ка, ну-ка, — произнес посол, — повторите, пожалуйста, как вы сказали?