ГЛАВА ВТОРАЯ

С некоторым облегчением Фидельма вышла через украшенные пышной резьбою дубовые двери и оказалась в главной зале Латеранского дворца — в том самом месте, где уже триста пятьдесят лет совершалась коронация каждого епископа Рима. Парадная зала, или атриум, была безусловно великолепна. Мраморные колонны уходили далеко ввысь к сводчатому потолку, пол сплошь покрывала мозаика, стены украшены великолепными гобеленами, а резные своды наверху были из темного дуба — убранство, достойное дворца мирского владыки.

Возле каждого входа стояли дворцовые стражники — custodes, все — в парадном облачении, в сверкающих нагрудниках и с перьями на шлемах, все держали перед грудью обнаженные короткие мечи — пышное зрелище суетной роскоши. Мимо них сновали по неким таинственным делам монахи, странно выглядевшие в своих домотканых рясах среди бесчисленных сановников и влиятельных персон со всего света.

Сестра Фидельма остановилась, чтобы вновь окинуть все это взором: ей уже пришлось прождать несколько часов среди шумной давки, прежде чем брат Дон пригласил ее явиться пред очи епископа Геласия. Не оставалось сомнения в том, что это было место, где встречаются люди со всех стран света. Рядом с этим великолепием даже королевский двор в Таре, престол Великих Королей пяти королевств Ирландии, казался захолустьем. Однако, думала она, прокладывая себе путь среди множества увлеченных беседой людей, ей гораздо больше по сердцу Тара, полная тихого достоинства, где так уютно и хорошо среди спокойной красоты королевского удела Миде.

Молодая монашка, проталкиваясь навстречу Фидельме, случайно толкнула ее.

— Ах, простите…

Девушка подняла голову и взволнованно посмотрела ей в лицо, узнав ее.

— Сестра Фидельма! Я вас так ни разу и не видела с тех пор, как мы приехали.

Это была саксонка лет двадцати пяти, тоненькая, с каким-то меланхоличным лицом и неопрятными волосами мышиного цвета, выбивавшимися из-под покрывала. Ее темно-карие глаза почти ничего не выражали, а руки были тонкие, но сильные, жилистые и загрубевшие от тяжелой работы. Фидельма не удивилась, когда узнала, что до того, как посвятить себя Богу, сестра Эафа провела годы на крестьянском хуторе. Фидельма с улыбкой посмотрела на маленькую саксонку. Большую часть пути от Массилии в Остию они провели вместе. Молодая сестра Эафа была из небольшой группы кентских паломников, которые приехали, чтобы присутствовать при посвящении Вигхарда Кентерберийского в сан архиепископа. Фидельма чувствовала к ней приязнь. Простая, невзрачная и кроткая, Эафа словно боялась собственной тени. Она держалась несколько неуклюже, сутулясь, и постоянно кутала голову и плечи в покрывало — будто хотела быть как можно незаметнее для мира.

— Добрый день, сестра Эафа. Как вы поживаете?

Молодая монахиня поморщилась.

— Правду сказать, лучше бы мне вернуться в Кент. Хоть и чудо чудное — побывать в городе, где жил сам Петр, где он гулял и с Христом беседовал и где потом принял мученическую смерть, да только знаете, — она беспокойно вскинула голову, — не лежит у меня душа к этому городу. Право слово, сестра, он какой-то зловещий. Здесь слишком много людей, странных людей. Скорей бы вернуться домой.

— Сестра, я разделяю ваше желание, — искренне ответила Фидельма. Как и Эафа, она была привычнее к сельской жизни, нежели к большим городам.

Внезапно бледное лицо Эафы сделалось тревожным; она уставилась куда-то вдаль через плечо Фидельмы.

— Вот идет настоятельница Вульфрун. Мне надо к ней. Я должна сопровождать ее к капелле Сорока Мучеников. Сегодня утром мы уже сходили к гробнице преподобной Елены, матери Константина. И везде, куда ни придем, все видят, что мы чужестранки, и пытаются всучить нам реликвии и всякие побрякушки. Они как попрошайки, не отвяжешься. Вот, поглядите-ка, сестра.

Она указала на маленькую дешевую медную брошь, державшую покрывало на ее голове. Фидельма внимательно рассмотрела ее. Это был кусочек цветного стекла, оправленный в медь.

— Мне сказали, что в этой брошке — волос с головы святой Елены, и я отдала за нее два сестерция… Я совсем не понимаю в здешней монете. Как вы думаете, это слишком дорого?

Фидельма еще раз внимательно посмотрела на брошь и презрительно поморщилась. Сквозь стекло действительно просвечивал какой-то волос.

— Ну, если это вправду волос из кос преподобной Елены, тогда цена достойна. Но… — она не стала договаривать, лишь пожала плечами.

Юная саксонка выглядела сокрушенной.

— Вы не уверены, что он настоящий?

— В Рим приезжает много паломников, и, как вы сами сказали, многие зарабатывают тем, что продают им самые разные вещи, выдавая их за святые реликвии.

Эафе явно хотелось поговорить еще, но, снова бросив быстрый взгляд поверх плеча Фидельмы, она с извиняющимся жестом произнесла:

— Мне надо идти. Настоятельница Вульфрун меня заметила.

И все с той же тревогой в глазах девушка развернулась и устремилась сквозь толпу туда, где ее ждала высокая женщина в монашеском одеянии, с крючковатым носом и суровым, неприязненным выражением лица. Сердце Фидельмы дрогнуло от сострадания к молодой монахине из Кента. Весь путь до Рима Эафа находилась в обществе настоятельницы Вульфрун, и хотя обе они были из аббатства Шеппи, Вульфрун (как сообщила по секрету Эафа) была принцессой крови, сестрой самой Саксбур, королевы Кентской, и все делала для того, чтобы об этом знал каждый.

Может быть, поэтому Фидельме и захотелось подружиться с саксонкой, когда они плыли из Массилии в Остию — ведь Вульфрун обращалась с девушкой немногим лучше, чем с рабыней. Но, казалось, предложение дружбы пугало Эафу еще больше, чем собственное одиночество. Она неохотно общалась с кем бы то ни было и никогда не жаловалась на свою деспотичную госпожу, которая постоянно ею помыкала. Странная девушка, такая одинокая, думала Фидельма. Она погружена в себя, но не угрюма, а просто замкнута. Сквозь гомон толпы послышался зычный голос настоятельницы — Вульфрун посылала Эафу с очередным поручением. Властная фигура настоятельницы двигалась сквозь толчею к выходу из дворца, словно боевой корабль, рассекающий бурные волны, сопровождаемая хрупкой, будто качающейся на волнах фигуркой Эафы в кильватере.

Фидельма подождала, пока они скроются в толпе, легко вздохнула и вышла из дворца на раскаленные солнцем мраморные ступени у подножия великолепного фасада. Римское солнце обдало ее жаром, так что ей пришлось остановиться и перевести дух. После прохлады каменных стен дворца оказаться в самом зное римского полдня — словно попасть из холодного бассейна в горячую воду. Фидельма поморгала и сделала глубокий вдох.

— Сестра Фидельма!

Она повернулась, посмотрела на толпу поднимающихся по ступеням людей и прищурилась, ища, откуда донесся этот знакомый глубокий баритон. От толпы отделился молодой человек в грубой бурой домотканой одежде, с римской тонзурой, что зовется corona spina — «терновый венец», и помахал Фидельме рукой. Это был красивый мужчина одного с ней роста и одних лет, сложением больше походивший на воина, чем на монаха. Здороваясь с ним, сестра чувствовала, как ее лицо растягивает улыбка, и сама не понимала, отчего при виде его ее охватывает такая радость.

— Брат Эадульф!

Эадульф был ее товарищем в долгом и однообразном путешествии из королевства Нортумбрии. Он работал секретарем и переводчиком при Вигхарде, назначенном архиепископе Кентерберийском. Подружились они на синоде в монастыре святой Хильды в Стренескальке, в предместьях прибрежного города Витби, где им пришлось вместе раскрыть зловещую тайну убийства настоятельницы Этайн из Кильдара. Их способности дополняли друг друга: Эадульф раньше был потомственным герефа, или мировым судьей, в Саксмунде, пока его не обратил в веру ирландский монах по имени Фурса и не отвез в Ирландию, в Дурроу, где он и прошел послушание. Эадульф разбирался и в медицине, так как учился в знаменитой школе врачевателей Туайм Брекайне. После этого два года он прожил в Риме, отказался от колумбанского канона и предпочел римский, а потом вернулся на родину. На синоде в монастыре святой Хильды он выступал на стороне Рима и Кентербери, Фидельма же приехала, чтобы поддержать своих земляков, ирландских монахов из Линдисфарна и Ионы.

Молодые монах и монахиня стояли на нагретых солнцем белых мраморных ступенях Латеранского дворца и улыбались друг другу, радуясь случайной встрече.

— Как твоя миссия, Фидельма? — спросил Эадульф. — Ты уже встретилась с Пресвятым Отцом?

Фидельма покачала головой.

— Нет, только с епископом. Он назвал себя номенклатором, и он уполномочен рассмотреть мое прошение из Кильдара и решить, нужно ли беспокоить Пресвятого Отца или нет. Похоже, этих чиновников, которые окружают папский престол, даже не волнует, что это личное письмо Его Святейшеству от Ультана Армакского.

— Кажется, ты недовольна.

Фидельма хмыкнула, соглашаясь.

— Эадульф, я человек простой. Я не люблю всю эту суетную пышность и светские церемонии. — Она указала вытянутой рукой на окружавшие их роскошные строения. — Ты помнишь, что сказано у Матфея? Господь учил: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут…» Наша вера проста, и для нас мирские сокровища только застят свет.

Брат Эадульф прикусил губу и покачал головой с ироничным осуждением. Его лицо было серьезно, но взгляд слегка насмешлив. Он знал, что Фидельма не только умна, но и прекрасно образованна, что у нее в подтверждение довода всегда наготове цитата из Писания.

— Римляне берегут эти сокровища не из-за их цены и даже не из-за веры, а потому, что это их история, их прошлое, — возразил он. — Если Церковь призвана готовить человека к иному миру, при этом существуя в мире земном, — то неужели она не должна быть от мира сего, со всей его пышностью и прочим?

Фидельма немедленно возразила:

— Да, но Матфей говорит, что никто не может служить двум господам: можно или любить одного и ненавидеть другого, или же быть верным другому, но презирать первого. Нельзя служить и Богу, и Маммоне. Те, кто живет в этом прекрасном дворце и выставляет напоказ мирское великолепие, видимо, ставят Маммону прежде Бога.

Казалось, брат Эадульф был слегка ошарашен.

— Ты говоришь о дворе Пресвятого Отца? Нет, Фидельма, этот роскошный дворец — не только наследие христианства, но и памятник прошедших веков Рима. Где бы ты ни оказался в Риме, ты стоишь посреди истории.

Фидельма усмехнулась.

— Где бы ты ни оказался, у любого места на свете есть история, и она важна для кого-то, — ответила она сухо. — Я помню, как стояла на голом холме Бен Эдайр, там, где после великой битвы при Габхре было предано земле израненное тело Оскара, сына Ойсина. Я видела груду камней на могиле Айдин, вдовы Оскара, что умерла от горя, увидев тело своего погибшего мужа. И, ты знаешь, сложенные грудой серые камни способны поведать о горестных и славных событиях не хуже, чем этот большой дворец.

— Но посмотри, — с жаром воскликнул Эадульф, указывая на великолепное здание дворца и пристроенную к нему базилику Святого Иоанна. — Это же самое сердце христианской Церкви. Вот уже триста лет здесь обитает наместник Христа на Земле. Здесь в каждом кирпичике, в каждом кусочке мозаики — память веков!

— Да, нельзя не признать — восхитительные постройки.

Эадульф покачал головой, недоумевая, как можно оставаться столь равнодушной.

— Когда император Константин триста пятьдесят лет назад передал дворец и земли Мильтиаду, тогдашнему Епископу Римскому, чтобы тот мог построить в городе собор, — уже тогда у дворца была история!

Фидельма молча внимала.

— Этот дворец когда-то принадлежал древнему патрицианскому роду Латеранов. Когда жестокий император Нерон преследовал христиан, его враги организовали заговор, чтобы убить его. Главой заговорщиков был Гай Кальпурний Пизон — консул, блестящий оратор и просто очень богатый и знаменитый человек. Но заговор раскрыли и всех его участников схватили и приговорили к смерти; некоторым пришлось самим лишить себя жизни, ибо смерть от рук палача — это бесчестье для истинного патриция. Кроме Пизона, в их числе был и Петроний Арбитр, создатель «Сатирикона», и поэт Лукан, и философ Сенека, а еще среди этих великих умов был Плавтий Латеран, владелец дворца. У него конфисковали все имущество, а самого казнили.

Фидельма взглянула на роскошный фасад все с тем же неодобрением.

— Это очень красивое здание, — негромко сказала она. — Но цветущая долина, или высокая гора, или скала, открытая всем ветрам, — красивее. Потому что это красота истинная, красота природы, не стесненной временными сооружениями человека.

Эадульф печально посмотрел на нее.

— Сестра, я раньше не замечал за тобой такой ограниченности.

Фидельма подняла бровь и покачала головой.

— Да нет. Ты провел эти два года в Риме с пользой — приобрел знания. Но, восхваляя этот дворец, ты забыл упомянуть, что тот самый дворец Латеранов был разрушен, и Мильтиад построил новый на его развалинах. Еще ты забыл сказать, что за последние двести лет эти здания перестраивались дважды, особенно после того, как два века назад их до основания разрушили вандалы. Где же та сохранность в веках, о которой ты говорил? Это не более чем временные памятники.

Эадульф взглянул на нее расстроенно и удивленно.

— То есть ты знала их историю? — воскликнул он с упреком, не отвечая на ее замечание.

Фидельма красноречиво пожала плечами.

— Я расспросила одного из служителей в базилике. Но раз тебе так хотелось поделиться своими знаниями… — Она сделала гримаску, но, заметив на его лице обиду, с виноватой улыбкой коснулась его плеча. Вдруг на ее лице появилось озорное выражение. — Видишь ли, брат Эадульф, я всего лишь говорю о том, что наши храмы — только временные постройки по сравнению с великим храмом природы, который мы так часто портим своими жалкими сооружениями. Как раз недавно я подумала — интересно, как выглядели семь холмов этого великого города до того, как были погребены под зданиями?

Лицо сакса было по-прежнему недовольным.

— Эадульф, ну не сердись, — ласково попросила она, уже сожалея, что задела его самолюбие. — Я остаюсь при своем мнении, но мне действительно интересно все, что ты рассказываешь о Риме. Я уверена, что ты знаешь еще много интересного об этом городе. Пойдем, прогуляемся немного, и ты расскажешь мне что-нибудь.

Она спустилась по широким ступеням вниз, где, отгоняемые хмурыми кустодиями, толпились нищие, глядя на стражей затравленными темными глазами на изможденных лицах и в немой мольбе протягивая руки. Фидельма видела это каждый раз, когда шла со своего постоялого двора в богатый дворец папы, но не сразу привыкла к этому зрелищу.

— В Ирландии такого не увидишь, — заметила она, кивнув на нищих. — Наш закон помогает беднякам, и им не приходится так унижаться, чтобы не умереть с голоду.

Эадульф молчал. Он прожил несколько лет в Ирландии и знал, что она говорит правду. Ирландские судьи — брегоны — соблюдали древние законы, составленные столь мудро, что больной мог не бояться недуга, а неимущий — голода: закон поддерживал всех.

— Как грустно, что в тени такого изобилия столь многим приходится просить подаяния. Особенно при том, что роскошь эта посвящена Господу бедных, — продолжала Фидельма. — Тем епископам, что живут здесь так богато, стоит прочитать внимательнее послание Иоанна, в котором он говорит: «А кто имеет достаток в мире, но, видя брата своего в нужде, затворяет от него сердце свое, — как пребывает в том любовь Божия?» Ты знаешь это место из Иоанна, Эадульф?

Эадульф прикусил губу и осмотрелся по сторонам. Прямота ирландской монахини тревожила его.

— Осторожно, Фидельма. Как бы тебя не обвинили в пелагианстве.

Фидельма фыркнула.

— Рим считает Пелагия еретиком не потому, что он отрекся от слов Христа, а потому, что он обвинял Рим в пренебрежении ими. А я всего лишь цитирую Первое послание Иоанна, третья глава, семнадцатый стих. Если это ересь, то я и вправду еретичка, Эадульф.

Она остановилась, порылась в кармане и бросила монетку в протянутую ладонь маленького мальчика, который стоял чуть поодаль от других нищих и глядел в пространство. Рука сжала монету, и по ничего не выражавшему рябому лицу пробежала легкая улыбка.

Do ut des, — с улыбкой повторила она древнее изречение. — Даю, чтобы ты дал. — Она пошла дальше, оглядываясь на отстававшего Эадульфа. Они шли по убогим улочкам у подножия Эсквилина, самого высокого и широкого из римских холмов, имеющего целых четыре вершины. Фидельма пересекла Виа Лабикана и свернула на оживленную Виа Мерулана, что вела к одной из вершин — Циспию. «Просящему у тебя дай, и от хотящего занять у тебя не отвращайся», — торжественно процитировала она, пока Эадульф с неодобрением наблюдал, как она раздает милостыню.

— Это Пелагий? — встревоженно спросил он.

— Евангелие от Матфея, — ответила она серьезно. — Пятая глава, сорок второй стих.

Эадульф глубоко вздохнул с облегчением.

— Вот в этом-то, мой дорогой саксонский друг, — самая сущность расхождения между уставом Рима и тем уставом, которому следуют не только в Ирландии, но и, по правде говоря, во всей британской земле.

— Но, Фидельма, саксонские королевства приняли решения следовать Риму, и ты не переубедишь меня. Я не богослов, я простой монах. Что касается меня — как только Освиу Нортумбрийский на соборе в Стренескальке принял сторону Рима, спорить стало не о чем. Не забывай — теперь я еще и личный секретарь, и переводчик архиепископа.

Фидельма посмотрела на него с улыбкой.

— Не бойся, Эадульф. Я, в общем, говорю это просто так, потому что пока еще не могу согласиться с Римом во всем. Но ради нашей дружбы давай больше не будем это обсуждать.

Они шли дальше по широкой улице, Эадульф чуть сзади. Несмотря на все философские расхождения, Фидельме было хорошо рядом с ним. Когда их мнения разделялись, она подсмеивалась над ним, а он всякий раз простодушно хватал наживку, однако все это было по-дружески, без всякой злобы.

Через пару минут Фидельма сказала:

— Надо полагать, Его Святейшество хорошо принял Вигхарда.

Все эти семь дней, с тех пор как она приехала, Фидельма и Эадульф почти не виделись. Тогда она слышала, что Вигхард со своей свитой уже несколько дней, как прибыл и что его пригласили остановиться в Латеранском дворце как личных гостей Его Святейшества Папы Римского Виталиана. Фидельма подозревала, что папа очень рад вестям о победе архиепископа Кентерберийского над ирландцами на соборе в Стренескальке.

По приезде, когда она рассталась с Эадульфом и остальными, ей посоветовали небольшой постоялый двор на повороте с Виа Мерулана, рядом с капеллой, воздвигнутой Папой Пием в честь святой Евпраксии. Постояльцы там все время менялись — это были в основном паломники, и кто-то уезжал вскоре после приезда, а кто-то оставался подольше. Содержал гостиницу галльский священник, диакон Арсений, со своей женой диаконисой Эпифанией — пожилая бездетная чета, однако о своих постояльцах, в большинстве своем ирландцах peregrinatio pro Christo, они заботились, как о родных детях.

Пробыв в Риме больше недели, Фидельма так и не видела ничего, кроме небогатого дома Арсения и Эпифании, великолепного Латеранского дворца и пестрых бедных кварталов, лежавших между ними.

— Да, Его Святейшество принял нас хорошо, — подтвердил Эадульф. — Нам отвели лучшие покои во дворце, и мы уже были на аудиенции. Завтра будет церемония обмена дарами, а потом пир. А через четырнадцать дней Его Святейшество торжественно возведет Вигхарда в сан архиепископа Кентерберийского.

— И после этого вы отправитесь обратно в Кент?

Эадульф кивнул.

— А ты — скоро ли собираешься домой в Ирландию? — спросил он и быстро взглянул в ее сторону.

Фидельма недовольно скривилась.

— Как только доставлю послания от Ультана Армакского и получу благословение для устава моей Кильдарской обители. Я слишком долго вдали от дома.

Некоторое время они шли молча. Было пыльно, душно и жарко, даже в тени душистых, пахнущих смолой кипарисов, под сенью которых разместились торговцы со своим товаром. В ту и в другую сторону шли груженые телеги и повозки — это была одна из главных римских дорог. Но даже сквозь стук колес и копыт было слышно стрекотание цикад, прятавшихся в траве от палящего зноя. Фидельма не сразу поняла, откуда исходит этот звук. Как только облако закрыло солнце, цикады смолкли.

Противоположный склон Эсквилина не был плотно застроен, в основном на нем располагались виллы богатых римлян с садами и виноградниками. Здесь росли великолепные дубы, посаженные еще Сервием Туллием, здесь была священная буковая роща — Фагуталис, здесь жил поэт Вергилий, здесь Нерон построил свой Золотой дворец, а Помпей замышлял поход против Юлия Цезаря. Эадульф, прожив два года в Риме, все это отлично знал.

— Ты уже успела кое-что посмотреть в городе? — прервал он дружелюбное молчание.

— Раз уж я здесь, я прежде всего хочу попытаться понять, почему церковь бедняков облачилась в такую роскошь… но нет, — засмеялась она, увидев его нахмуренные брови, — я больше не буду об этом. А что ты хочешь мне показать?

— Например, базилику Петра на Ватиканском холме, там похоронен сам Великий Рыбак, ключник Царствия Небесного. Рядом с ним погребен и святой Павел. Но подходить к этому месту нужно в глубоком покаянии. Горе тому, кто приблизится к гробницам без должного смирения.

— А что тогда произойдет? — недоверчиво спросила Фидельма.

— Рассказывают, что когда епископ Пелагий — не тот, который еретик, тот никогда не был Папой, — а второй из епископов Рима, носивших это имя, пожелал сменить серебряные раки, укрывавшие мощи святых апостолов, то стоило ему приблизиться к мощам, как его охватил беспричинный ужас. И тот, кто руководил работой, умер на месте, и все монахи и слуги, видевшие святые мощи, умерли в течение десяти дней. Говорят, это потому, что Его Святейшество носил имя еретика. И с тех пор постановили, чтобы ни одному Папе не было дано имя Пелагия.

Фидельма, сузив глаза, взглянула на довольное лицо Эадульфа.

Не было ли тонкой местью с его стороны рассказывать ей эту историю?

— Пелагий… — начала она с угрозой в голосе, но тут Эадульф не выдержал и расхохотался, не в силах сохранять серьезность.

— Забудем, Фидельма! Хотя я клянусь тебе, что это правда. Давай только не будем ссориться!

Фидельма сперва недовольно прикусила губу, но тут же ее лицо осветила улыбка.

— Пожалуй, отложим паломничество к могиле святого Петра на другой день, — ответила она. — Диакониса, хозяйка моей гостиницы, водила меня и еще нескольких людей туда, где, как считается, был заточен Петр. Это было удивительно. В камере лежала груда цепей и стоял монах с напильником, и за баснословные деньги мог отпилить для тебя кусок цепи; он уверял, что это те самые цепи, в которые был закован Петр. Похоже, что святой обряд паломничества стал для Рима источником дохода.

Она заметила, что сакс уже некоторое время то и дело оглядывается.

— Послушай, сестра, за нами ходит какой-то круглолицый монах с тонзурой как у ирландца или бретонца. Если быстро оглянешься направо, увидишь — он стоит на той стороне дороги в тени кипариса. Ты знаешь этого человека?

Фидельма посмотрела на Эадульфа в недоумении, а затем бросила взгляд туда, куда он показал.

На миг ее глаза встретились с темными глазами мужчины средних лет, круглыми от удивления. Как и описал Эадульф, он был острижен по ирландскому или бретонскому обычаю: его голова была аккуратно выбрита спереди по линии от уха до уха. На нем были простые домотканые одежды, а лицо было круглое, как луна. Под взглядом Фидельмы монах обмер, а потом, потемнев лицом, быстро развернулся и побежал прочь и растворился в толпе за кипарисами по ту сторону аллеи.

Фидельма повернулась, озадаченно нахмурившись.

— Я его не знаю. Однако он определенно мной интересуется. Ты говоришь, он за нами следит?

Эадульф торопливо кивнул.

— Я его заметил еще у Латеранского дворца. Когда мы шли по Виа Мерулана, он двигался за нами. Сначала я думал, что это совпадение. Но только что заметил, что, когда мы остановились, он тоже остановился. Ты уверена, что не знаешь его?

— Нет. Может быть, он ирландец и услышал, как я говорю. Может, он хотел поговорить со мной о доме, но стеснялся подойти?

— Может быть, — сказал Эадульф недоверчиво.

— Ну, он уже ушел, — сказала Фидельма. — Пойдем дальше. О чем мы говорили?

Эадульф неохотно повиновался.

— Кажется, ты опять осуждала Рим, сестра.

Глаза Фидельмы засверкали.

— Да, осуждала, — согласилась она. — Я даже узнала в общине, где остановилась, что есть специальные книжки для пилигримов, в которых указаны все примечательные места в городе, все усыпальницы и катакомбы, где каждого убеждают потратить все, что есть у него в кошельке, на реликвии и памятные вещи. В нашей гостинице есть такая книжка-путеводитель, называется «Notitia Ecclesiarum Urbis Romae» — «Знакомство с церквами города Рима»…

Эадульф перебил ее:

— Но ведь нужно сохранять память о том, где находятся гробницы и кто в них похоронен, — возразил он.

— А брать с паломников огромные деньги за пузырьки-ампулы с маслом, якобы взятым из светильников в катакомбах — тоже необходимо? — резко ответила Фидельма. — Трудно вообразить, чтобы кто-то верил в чудотворную силу масла из усыпальниц святых.

Эадульф тяжело вздохнул и сокрушенно покачал головой.

— Наверно, нам не стоит больше ходить вместе по таким памятным местам.

Фидельма тут же раскаялась:

— Ну вот, я снова дала волю моему языку и говорю все, что думаю. Пожалуйста, прости меня, Эадульф!

Сакс изобразил на лице осуждение, но, увидев знакомую озорную улыбку Фидельмы, не смог дуться.

— Хорошо. Давай найдем что-нибудь, о чем наши мнения совпадут, — сказал он. — Например… вот, здесь неподалеку — церковь Девы Марии Снежной.

— Снежной?

— Да. Говорят, однажды августовской ночью Пресвятая Дева явилась Папе Либерию и патрицию Иоанну и повелела им построить церковь на Эсквилинском холме в том месте, где наутро будет лежать снег. Наутро они действительно нашли островок снега, точно совпадающий с очертаниями церковного фундамента.

— Такие истории рассказывают о многих церквах, Эадульф, чем же интересна именно эта?

— В ней сегодня вечером будет месса за упокой души блаженного Айдана из Линдисфарна, который умер в этот день тринадцать лет назад. Многие паломники из Ирландии и саксонских земель будут там.

— Тогда я тоже пойду, — сказала Фидельма, — но сперва мне бы хотелось взглянуть на Колизей, я хочу увидеть место, где мученики веры приняли смерть.

— Отлично. А о расхождениях между Римом, архиепископом Кентерберийским и Армаком говорить больше не будем.

— Договорились.

На некотором расстоянии от них, хорошо спрятавшись в кипарисах и прищурив глаза, луноликий монах смотрел, как они уходят все дальше и дальше по Виа Мерулана.

Загрузка...