Политика постправды и популизм

§ 1. Почему политический успех имеет «популизм идентичности»?

На рубеже нового тысячелетия в полной мере проявилась новая общеевропейская политическая тенденция. Суть ее — в смещении оси конфликтности из социально-классовой сферы в сторону этнонациональных и этноконфессиональных отношений. Это привело к появлению наряду с партиями национальных меньшинств партий популистской «третьей силы», которые стремятся занять свою нишу в политической жизни и не без успеха борются за власть и влияние как с традиционными левыми, так и с традиционными правыми системными партиями. «Налицо многочисленные популистские движения радикальных правых националистов, которые существуют во многих европейских странах. И в Европе, и за ее пределами националистические движения, цель которых — развить чувство единства нации перед лицом „других“, „чужаков“, — представляют собой мощную политическую силу», — констатирует Дж. Шварцмантель²⁰⁰.

По утверждению У. Кимлики, «в 1980-е гг. мейнстримовые правоцентристские и левоцентристские партии пришли к консенсусу по некой форме мультикультурализма — этот консенсус во многом опережал общественное мнение. Таким образом, в силу понятных, даже похвальных причин мейнстримовые партии решили, что не будут обсуждать эти вопросы публично — отчасти из опасений, что общественные дебаты спровоцируют выражение нативизма и популизма, направленные против иммигрантов, вследствие чего последние почувствуют себя лишними. Поэтому существовало некое негласное соглашение — между представителями не только политической, но и деловой и информационной элиты — о том, что к мультикультурализму нужно идти молча, не объясняя его общественности»²⁰¹. Однако публичная политика западноевропейских государств, ориентированная на поддержку этнокультурной особости, привела к абсолютизации этнических, культурных и конфессиональных составляющих идентичности, которые выстраивались прежде всего на отличии от других. Это, в свою очередь, привело к росту отчуждения членов принимающего общества от иммигрантских общин, которые все в большей степени превращались в закрытые анклавы. Позднее именно эти обстоятельства сделали политику мультикультурализма уязвимой, что и создало возможности для выхода на политическую арену правых популистских антииммигрантских партий. И поскольку политики мейнстрима в Европе зависят от голосов избирателей, которые все чаще стали отдавать их правым популистам, постольку сегодня это негласное соглашение уже не действует. В 2010 г. лидеры трех ведущих стран Европы — Германии, Великобритании и Франции — провозгласили «крах политики мультикультурализма», после чего реальная иммиграционная политика, по словам Пола Коллиера, «колеблется между политикой открытых дверей, за которую выступают экономисты, и политикой закрытых дверей, предпочтительной для электо-рата»²⁰², а мейнстримовые партии европейских стран зачастую перехватывают лозунги и идеи правых популистов.

К числу современных разновидностей популизма исследователи относят популизм протеста (или социальный) и популизм идентичности (или националистический).

Популизм протеста — это критика элит, сочетающаяся прославлением народа, понимаемого как «простые люди», «обычные граждане». Данная разновидность популизма означает «гипердемократизм», призыв к непосредственной демократии и отрицание обычных демократических процедур.

Популизм, по словам Ю. Левады, «низводит общественное до массового, то есть до уровня наиболее распространенного, простого»²⁰³, актуализируя стереотипы массового сознания. В свою очередь, популизм часто является важным фактором роста этнических предрассудков, этнофобий. Поэтому в современной Европе наибольший политический успех имеют политические партии, использующие потенциал популизма идентичности.

Популизм идентичности, как и популизм протеста, направлен против правящих элит, против демократического государства как института, но главное внимание уделяется протесту против «чужих», «иностранцев». Элиты осуждаются, прежде всего, потому, что они не национальны, а оторваны от народа, космополитичны²⁰⁴.

Формулируя наиболее общие причины подъема популизма идентичности, немецкий исследователь Карл Беллестрем пишет: «Не все граждане способны ценить основные ценности либеральной демократии, к которым относятся основные свободы личности, плюрализм образа жизни и убеждений, взаимная терпимость и готовность к компромиссу, уважение демократического порядка. Как только на горизонте появляется кризис, немало граждан с готовностью оставляют позиции свободы и попадают в руки правых популистских и фундаменталистских движений»²⁰⁵.

Россиянам этот феномен знаком давно, с момента возникновения ЛДПР и политического успеха партии В. Жириновского в декабре 1993 г. Однако и в европейских странах есть свои ЛДПР и свои политические лидеры-популисты.

Рост популярности ультраправых националистов свидетельствует и о том, что европейцы теряют доверие к существующей партийной системе и системным политикам. Периодическая смена у власти группировок левого и правого центров, объединенных консенсусом вокруг базовых ценностей постиндустриального западного общества, все менее ощутимо отражается на повседневной жизни рядового гражданина. В таких условиях избиратель не видит других способов выражения своего недовольства, кроме бойкота выборов или голосования за национал-популистов. Чаще всего, не веря в возможность их прихода к власти, он просто стремится «преподать урок» власть имущим.

§ 2. Причины политического успеха правых популистских партий в Западной Европе

Феномен роста влияния ультраправых популистских партий и движений привлекает сегодня внимание многих исследователей. При этом наблюдается «терминологический хаос» в определении крайне правых. В научной литературе встречаются такие определения их идеологии, как: крайне правый национализм, крайне правый популизм, национальный популизм, популистский национализм, этнонационализм, нейтивизм, реакционный трайбализм и др.²⁰⁶

Известный болгарский политолог Камен Денчев попытался выделить следующие основные характеристики, присущие, по его мнению, современным крайне правым популистским партиям.

Во-первых, ультраправые партии «противопоставляют себя политическим партиям, представляющим основной политический класс, и считают себя единственными силами, способными защитить интересы всего угнетенного народа».

Во-вторых, они «критикуют национальный истеблишмент за рационализированную риторику, выступая за простоту принятия решений и за то, чтобы политика была понятна народу и соответствовала здравому смыслу».

В-третьих, в своей деятельности они «используют антиавторитарные призывы, определяя существующую демократию как „фальшивую“, „авто-ритарную“. Их моральный код базируется на противопоставлении хорошего общества и плохой политики, хороших „низов“ и плохих „верхов“».

В-четвертых, у ультраправых партий «критика больших партий сопровождается подчеркиванием своей маргинальности, периферийности, несистемности. Небольшой размер этих партий зачастую трактуется как показатель их „новизны“, либо как свидетельство их „непричастности“ к „грязной“ большой политике».

В-пятых, подобные партии «подвергают резкой критике современную политику, прибегая к агрессивной оппозиционной борьбе, и они предпочитают не согласие, а конфронтацию».

В-шестых, ультраправые партии «ратуют за „новую демократию“. Они рассматривают себя в качестве „жертв“ современной политики властвующих элит, которые якобы не только манипулируют народом, но и подавляют всякую живую альтернативу».

Наконец, идеологической основой ультраправых партий выступает «харизматический популизм»:

«а) идея перемен сочетается с образом единственного героя, ратующего за них;

б) афишируется идея „неполитического“ языка; часто используются архаические символы и эксплуатируются формы культурной,

спортивной, „ресторанной“ или увеселительной лексики и ком-паний»²⁰⁷.

Отвечая на вопрос о причинах электоральных успехов правых популистов как на общеевропейских, так и национальных выборах (начиная с 1989 г.), многие исследователи в качестве решающих факторов называют проблему массовой иммиграции в европейские страны из стран ислама, превращение их в мультикультурные и даже многорасовые общества, рост расовой и этнической ксенофобии как реакцию на эти процессы. Именно поэтому эти партии часто называют антииммигрантскими. Тем не менее современные европейские крайне правые популисты не являются «партиями одной проблемы» (single-issue parties). Известный французский политолог Матей Доган пишет в этой связи: «Концепция классового социального конфликта долгое время была ключевой в социологии партий, тогда как роль религиозной, этнической языковой и культурной дифференциации недооценивалась. Сегодня принадлежность к социальному классу не является более доминирующим фактором электорального поведения». Объяснение данного феномена исследователь, в частности, видит в том, что низшая страта рабочего класса сегодня состоит в основном из иммигрантов, не имеющих избирательных прав. В то же время во многих странах Запада классовая солидарность размывается, уступая место конкуренции и конфликтам между местными рабочими и гастарбайтерами. Такие конфликты происходят и на электоральном уровне, когда местные рабочие голосуют против партий, выступающих за расширение прав рабочих-иммигрантов и за правые партии, призывающие к ужесточению иммиграционной политики. Появление в Европе новых этнических и расовых меньшинств, по мнению Догана, привело к появлению нового размежевания, не существовавшего еще 30 лет назад²⁰⁸. В этой связи сегодня даже говорят о появлении на Западе партий «новой политики».

Общая «выигрышная формула» новых популистских правых, по мнению Г. Китчельта, «...состоит из комбинации двух политических приверженностей — с одной стороны, правой, неолиберальной экономической политике и авторитарной и националистической социокультурной политике — с другой. Чтобы преуспеть, правой популистской партии нужно мобилизовать избирателей, предпочитающих экономическую политику правого толка, и привлечь право-авторитарную поддержку, а именно занять исключительно рыночную либеральную позицию по экономическим проблемам и авторитарную и партикуляристскую позицию по социокультурным вопросам»²⁰⁹. Стержнем же идеологии правых популистов стала «не прежняя ненависть и конструирование врагов в других странах по причинам их „расовой неполноценности“, а разнообразные технологии и практики конструирования врагов в своих собственных странах в соответствии с лозунгами „Немцам сначала!“, „Французам сначала!“. Это не значит, что традиционный антисемитизм в политической риторике крайне правых пропал, он продолжал и продолжает играть чисто инструменталистскую роль»²¹⁰.

В целом совпадает и «электоральный профиль» крайне правых популистских партий. Во всех странах Западной Европы они привлекают прежде всего молодых, плохо образованных, нерелигиозных выходцев из рабочей среды, чаще всего мужчин. Но не только их, но и тех, кто недоволен существующей политикой. Это люди, не сумевшие использовать шансы в ходе процессов социально-экономической модернизации и рационализации производства и стремящиеся «защитить» свой все более уменьшающийся социальный и культурный капитал. В этом контексте они могут быть названы «шовинистами благосостояния». В сознании этих избирателей взаимодействуют, усиливая друг друга, традиционные ценности, авторитарная ориентация и невысокий уровень образования²¹¹.

Как уже было отмечено, практически все крайне правые популисты Европы проявляют враждебность к исламу и иммигрантам-мусульманам. Однако единой позиции по этому вопросу у правых не существует. Часть крайне правых популистов разделяет антиисламские настроения и даже идет на сотрудничество с еврейскими общинами, во-первых, считая Израиль «бастионом» цивилизации Запада на исламском Востоке, во-вторых, рассматривая евреев в качестве союзников в борьбе против мусульманской угрозы в самой Европе. Другой достаточно редкий вариант — это происламская позиция крайне правых, определяемая антилиберальными, традицоналистическими, антиамериканскими и антиизраильскими позициями. Третьим вариантом является модель, в рамках которой не придается большего значения религиозному фактору, но иногда антииммиграционная позиция комбинируется с антиисламской, время от времени в высказываниях лидеров можно услышать антисемитские мотивы²¹².

Следует также отметить, что в тех западных демократиях, где сильны праворадикальные популистские партии, ориентированные на борьбу за голоса избирателей (Австрия, Бельгия, Дания, Италия, Норвегия, Франция и др.), относительно слабы праворадикальные движения и неорганизованный правый радикализм, что имеет следствием относительно малое число мотивируемых крайне правыми установками преступных акций, чаще всего направленных против иммигрантов-мусульман. Напротив, в странах с относительно слабыми и маловлиятельными праворадикальными партиями (Великобритания, Испания, Нидерланды, ФРГ и др.) усиливаются праворадикальные движения, растет число неформальных, малых крайне правых групп, постоянно готовых к насилию. В этом смысле особенно характерен пример ФРГ, где правый радикализм в новых федеральных землях не идентичен западногерманскому. На востоке страны «недоразвитость» партийных структур сочетается с более сильным, нежели на западе, развитием субкультурных сред и неорганизованных групп, более склонных к насилию против «чужих». На западе страны праворадикальный избиратель недоволен гражданами новых федеральных земель, на востоке — наоборот, и т. д.²¹³

Знаменательно и то, что почти все западноевропейские крайне правые, имеющие сегодня заметные электоральные успехи (за исключением «Национального фронта» Валлонии), признают преемственность с крайне правой традицией и ее носителями, существовавшими до или во время Второй мировой войны. Так, «Национальный альянс» — прямой преемник «Итальянского социального движения», существовавшего в 1940-1980х гг., которое всегда подчеркивало свою связь с фашизмом времен Б. Муссолини. «Фламандский блок» восстановил структуры националистического движения «Диназо», существовавшего во Фландрии до Второй мировой войны. «Национальный фронт» во Франции объединил и вобрал в себя ультраправую католическую традицию интегрального национализма (Ш. Моррас), отрицавшую наследие Просвещения и революции 1789 г. («Аксьен Франсез») и традицию правого популизма, появившегося в конце XIX в. (движение генерала Буланже, «антидрейфусары» и др.) Кроме того, сохраняется преемственность и с существовавшими в 1950-е гг. пужадист-ским движением и в 1960-е гг. — «Алжери франсез». Только в германском случае открытое декларирование связи с нацистским прошлым ослабляет немецкие крайне правые партии.

В 1950-х гг. за радикалами и экстремистами правого толка закрепился ярлык «вечно вчерашние». Он оказался не вполне адекватным современным политическим процессам в Европе; история показывает, что эти политические силы способны к изменениям и саморефлексии, которая обеспечивает им заметный политический успех. Очевидно, что праворадикальные популистские партии и движения сильнее всего в тех странах Европы, где им удалось модернизировать свои идеологию и политическую стратегию, приспособиться к сложившимся демократическим структурам и, исходя из присущих этим странам националистических традиций, найти свою политическую нишу и обрести солидную опору в обществе.

В результате политические успехи крайне правых заставляют правительства стран Европейского союза быть весьма осторожными в вопросах либерализации иммиграционной политики и осуществлении новых шагов в сфере европейской интеграции, что приносит новые политические дивиденды европейским крайне правым.

В то же время можно констатировать, что в большинстве западноевропейских стран сегодня сложился особый многослойный пласт этноради-кальных политических субкультур, в одной части которого «автохтонный» антииммигрантский правый радикализм и экстремизм и, как правило, евроскептицизм, в другой — исламский радикализм и экстремизм «приглашенных граждан» из мусульманских стран.

§ 3. Причины успеха национал-популизма в посткоммунистических странах Центральной и Восточной Европы

Причины подъема волны национал-популизма в посткоммунистических странах Центральной и Восточной Европы несколько иные. Во всех государствах региона, конечно же, есть выигравшие от системных трансформаций и «возвращения в Европу», однако в течение более чем 20 лет «в обществе углубляется раскол между выигравшими и проигравшими от реформ. Во всех странах региона к выигравшим от экономических трансформаций относятся политики, но далеко не всегда — избиратели. Постоянные случаи коррупции демонстрируют избирателю этот разрыв»²¹⁴, — отмечает Д. Зегерт.

При этом у западного проекта было серьезное преимущество перед проектом коммунистическим, поскольку идеал, на который он нацелен, был зрим и более осязаем. Однако его реализация также требовала больших жертв и усилий, что уже осознали многие граждане постсоциалистических стран вступивших в Европейский союз. В Восточной Европе, по словам немецкого журналиста К.-О. Ланге, «растет новое нетерпение. После столь значительных жертв в прошлом люди наконец-то хотели бы пользоваться плодами экономического роста»²¹⁵. Но ожидаемого процветания не последовало, напротив, вступление стран региона в ЕС привело к заметному росту социального неравенства. Таким образом, усиление политического влияния в странах ЦВЕ национал-популистов, противников европейской интеграции это и плата «за слишком быстрое продвижение, за иногда возникающие уродливые формы интеграции, за отрыв политических элит от своих народов, которые лишь частично идентифицируют себя с пока еще абстрактным европейским целым и по-прежнему мыслят национальными, а иногда и националистическими категориями»²¹⁶.

Неразрешенность или недостаточная решенность социально-экономических проблем, эйфория, а затем постепенное разочарование в стратегии «возвращения в Европу» обусловили движение «по спирали» политических предпочтений восточноевропейского электората на протяжении более двух десятилетий истории региона «после коммунизма»: «...сначала взяв резко вправо (эра апологетов быстрой декоммунизации, либерализации и приватизации по образцам США и Великобритании), затем пошло влево (приход к власти сторонников европейского социального государства), затем снова вправо, но уже со скорректированным курсом, на знамени которого значились популистские и национальные лозунги»²¹⁷.

Объяснение различий в степени влиятельности правопопулистских партий кроется прежде всего в степени остроты социальных и особенно этнополитических проблем в разных странах региона.

Отмеченный Самюэлем Хантингтоном парадокс новых демократий заключается в том, что демократические «правила игры» облегчают приход к власти политическим объединениям, апеллирующим прежде всего к групповым лояльностям — этнической, конфессиональной либо классовой, и одновременно отбрасывающим ценности и образцы западной либеральной демократии²¹⁸. Если активность национал-популистских партий в целом не очень опасна для стабильных старых демократий, то в новых демократиях при определенных условиях она может стать причиной их падения. По мнению польского политолога Е. Налевайко, «странам Центральной и Восточной Европы присуща некая внутренняя, имманентная предрасположенность к популизму идентичности (националистическому. — Примеч. В. А.): для большинства популистских партий региона характерны видение государства как собственности доминирующей этнической группы, неприятие гражданского общества, уверенность в необходимости господства присущего большинству народа вероисповедания, недоверие к соседям и институтам либеральной демократии»²¹⁹. Впрочем, это верно и для постсоветских государств.

После вступления стран Восточной и Центральной Европы в Европейский союз многие граждане и посткоммунистических государств, и государств «ядра ЕС» испытывают все большее разочарование от экономических и политических последствий членства в «единой Европе».

Сегодня ситуация складывается таким образом, что усилий одной лишь политической элиты Евросоюза для формирования сплоченного объединения, способного проводить самостоятельную политику на мировой арене и противостоять внешним угрозам, стало явно недостаточно. Необходима поддержка «снизу», со стороны населения стран-участниц, дабы избежать усугубления проблемы «дефицита демократии» и «делегитимации» институтов ЕС, однако проект «единая Европа» теряет популярность в массах. «Почти во всех странах Западной Европы встревоженное большинство фактически ведет себя как угнетаемое меньшинство, — замечает известный болгарский исследователь Иван Крастев. — Люди склонны объяснять реальную или воображаемую утрату контроля над собственной жизнью сговором между космополитически мыслящими элитами и иммигрантами, с их родо-племенной ментальностью, отвергающими подлинную социальную интеграцию на условиях большинства. В разных формах и по разным причинам те и другие проповедуют „мир без границ“, которого обычные люди все больше боятся и который ненавидят»²²⁰.

Таким образом, «идея единой Европы перестала играть роль вдохновляющего и мобилизующего девиза, как это было в течение длительного времени — с середины 40-х по середину 90-х гг. минувшего столетия. Теперь это не столько ценностный ориентир, выстраданный предыдущим трагическим опытом и наполненный богатейшим историко-филологическим содержанием, сколько прагматическая задача, определяемая экономическими и геополитическими интересами европейских государств»²²¹. В этой связи исследователи предсказывают рост электоральных успехов национал-популистов, последовательно выступающих против процессов европейской интеграции и глобализации, причем не только на Востоке Европы, но и на Западе. Поэтому одной из насущных для большинства стран Европы становится проблема маргинализации и вытеснения с политической арены национал-популистских идеологий и партий, исповедующих презрительное отношение к представителям тех или иных этнических и конфессиональных общностей и отрицающих саму возможность предоставления демократических и гражданских прав всем группам населения своих стран. Как утверждает Р. Хардин, политическая мобилизация большого числа групп, объединенных по этническому, расовому, религиозному или какому-либо другому приписываемому критерию, будет скорее подрывать, а не создавать основу для демократии²²².

По мнению И. Крастева, рост популярности популистских партий в странах, недавно вошедших в ЕС, «обусловлен приоритетом строительства капитализма и отодвигания на второй план проблем строительства демократии... фактическим исключением принятия решений в вопросах экономики из демократического процесса». Рост популизма отражает новую структуру конфликтов в современной европейской политике: на смену противостояния между левыми и правыми пришло «структурное столкновение... между элитами, которые становятся все более подозрительными по отношению к демократии» и массами, которые, протестуя против политиков-технократов, все более поддерживают политиков антилибераль-ных²²³.

Таким образом, в условиях, когда значение классовой идентичности и идеологии снизилось, традиционные партии стран Западной Европы, как и стран Центральной и Восточной Европы, стали все более зависимыми от социокультурных характеристик избирателей, правые популистские и этнорегиональные партии продемонстрировали способность привлекать поддержку ряда социальных и региональных групп, сделав ставку на одну из самых выигрышных политических стратегий — политизацию этнично-сти и культурный расизм.

Однако следует специально отметить, что те же факторы, которые дают крайне правым популистам возможность добиваться серьезных электоральных успехов сегодня, могут вскоре обернуться против них, поскольку «третий путь» и предлагаемые ими «простые решения» сложных проблем, стоящих перед странами Европы, вполне иллюзорны. Они не способны практически удовлетворить электоральный «спрос», однако почти неизбежно их деятельность способна породить новые проблемы и конфликты. Правый популизм, несомненно, опасен для либеральной демократии, особенно на востоке Европы, так как он апеллирует к неконтролируемой мобилизации масс не во имя созидания, а во имя разрушения. Используя утопии и массовые иллюзии, популисты акцентируют неизбежно существующее различие между умозрительным демократическим идеалом и реально функционирующей несовершенной европейской демократией. Национал-популисты ставят в политическую повестку действительно остроактуальные вопросы, но дают на них ложные ответы. Как отметил известный британский социолог Зигмунд Бауман, «популизм предлагает нереальные методы решения реальных проблем. Опасность популизма в пренебрежении правилами демократической игры, сведении политики к борьбе добра со злом»²²⁴.