Политика постправды и популизм

§ 1. Концепт виртуальной реальности и симулякры

В современном значении слово «виртуальность» употребляется с

1960-70-х гг. Именно тогда под виртуальностью стали понимать искусственное пространство, созданное с помощью компьютерных технологий. Ранее корень virt связывался с мужским началом, добродетелью, познанием божественной силы, условием познания душевного (нетелесного) начала и т. д.⁵³ Среди по-прежнему актуальных коннотаций слова «виртуальный» следует упомянуть такие значения, как эфемерность, фальшивость, мнимость, имитационность, иллюзорность, потенциальность, воображае-мость.

Виртуальной реальностью считается реальность тех объектов, которые находятся на следующем, относительно константной, то есть порождающей их реальность, уровне⁵⁴. Виртуальное пространство представляет собой созданный имитационной системой иллюзорный мир, в который погружается человек.

С 1990-х гг. виртуальную реальность стали связывать прежде всего с интернетом, вследствие чего произошло отождествление виртуального пространства и киберпространства (то есть интернет-пространства)⁵⁵. Однако виртуальная реальность представляет не столько технологический, сколько психотехнологический феномен, поэтому необходимо рассмотрение виртуального пространства как социокультурного явления, формируемого посредством компьютерных технологий⁵⁶.

Имитационность виртуальной реальности порождает несерьезное отношение к ней, что в свою очередь выражается в восприятии социальных отношений в киберпространстве и коммуникации в нем как своего рода игры.

Одним из центральных концептов, связанных с философским обоснованием виртуального, является симулякр. Идея симулякра призвана констатировать разрыв идеального и вещного, виртуального и реального и в этом ключе сама по себе является делегитимацией идеи правды как соответствия между двумя «мирами». Следует различать два подхода, по-разному интерпретирующих природу симулякра, — репрезентативный и не-репрезентативный⁵⁷. Репрезентативный подход, восходящий к Платону, рассматривает симулякр как негативную искусственную сущность — копию копии, в то время как нерепрезентативный подход, восходящий к Делезу и Бодрийяру, рассматривает симулякр в контексте опровержения самой идеи образца как знак, способный творить собственную реальность.

У Платона копия-икона акцентирует ориентацию на сходство с эй-досом-оригиналом, в то время как «деградировавшие копии» — симуля-кры-фантазмы основываются на различии с ним. Симулякр является копией, в которой сходство с оригиналом отсутствует. Симулякр обладает лишь внешними подобием при фундаментально иной внутренней структуре⁵⁸. Различая копии и симулякры Ж. Делез описывает как стоящих на прочных основаниях «претендентов», чьи претензии гарантированы сходством с оригиналом, в то время как симулякры представляют собой «ложных претендентов», «чьи претензии строятся на несходстве, заключающемся в сущностном извращении или отклонении»⁵⁹. Современное общество, по Делезу, предполагает отсутствие смысла в оппозиции «оригинал — копия», поскольку любой оригинал теряется в симулякрах, все становится симуля-кром⁶⁰.

В схожей логике мыслил и Ж. Бодрийяр, выделивший три порядка симулякров: копии, функциональные аналоги и собственно симулякры. Собственно симулякры представляют собой современные феномены, функционирующие по принципу символического обмена (к ним он относит деньги, общественное мнение и моду)⁶¹.

Переосмысление симулякра, сделанное Ж. Бодрийяром, породило концептуализацию гиперреальности как реальности симулякра, возникшей в результате утраты прежней реальности. Гиперреальность образуется вследствие стирания оппозиций между реальностью и знаками, между реальным и воображаемым⁶², инверсии базиса и надстройки, в роли которой в силу главенствующей роли символического обмена в экономике и выступает гиперреальность, теперь определяющая базис. Именно симулякры, представляющие собой уже «копии без оригинала», знаки с отсутствующим или ложным значением, формируют гиперреальность.

Гиперреальность порождает псевдособытия и псевдоисторию, все социальные процессы симулируются. В этом контексте утрачивается платоновский фундамент истины — гиперреальность не основывается ни на «мире идей», ни на «мире вещей», она живет своей собственной жизнью, формируя замкнутое на себе пространство знаков⁶³. Симулякр представляет собой реальность виртуального — он являет собой бытийное тело, знак, который способен быть референтом по отношению к симулякру следующего порядка, порождая таким образом источник бесконечного многообразия.

Свое основание симулякр находит в имитации, симуляции. Симуляция, по Бодрийяру, рассматривалась как заключительная стадия развития знака, в рамках которой происходит разрыв означаемого и означающего.

В контексте исследования «постправды» господство гиперреальности предполагает отсутствие противопоставления истинного и ложного. Симулякр в нерепрезентативных концепциях не является ни подделкой, ни ложью, поскольку истинного мира как такового более не существует. Симулякры представляют собой единственно доступную реальность⁶⁴.

Соотнесение «виртуальной реальности» в узком смысле (или даже на мезоуровне понимания) как самодостаточного киберпространства с гиперреальностью Бодрийяра достаточно проблематично. Виртуализация, по Бодрийяру, представляет собой не процесс развития сколько-нибудь замкнутой виртуальной реальности, а напротив, распространение симулякров в обычном пространстве — разрыв знака и означаемого происходит повсюду, формируя гиперреальность. Следуя той же логике, Д. В. Иванов определяет виртуализацию как киберпротезирование институциональных форм общества, предполагающее замещение реальных вещей образами⁶⁵.

Концепция Бодрийяра, отрицающая все реальности, кроме гиперреальности, распространяющейся на весь мир и подменяющей его, не предполагает конструирования какого-то отдельного пространства, по отношению к которому гиперреальность выступала бы в качестве реальности константной. В то же время виртуальная реальность представляет собой наиболее последовательное развитие логики становления симулякра.

В этом контексте виртуальность выступает одной из вариаций бодрий-яровской гиперреальности. Симулякры, из которых состоит виртуальная реальность, лишены оригиналов, что делает виртуальную реальность самодостаточной.

Именно суверенитет виртуальности относительно константной реальности делал бессмысленным дискуссию о «правде» на этом уровне. Приоритет мира иллюзий над реальными миром делегитимировал дискуссию о правде. Присущий постмодерну релятивизм постулировал множественность правд, «конец великих метанарративов». Именно в этом ключе следует рассматривать и концепции, которые обосновывают положительную роль виртуальной реальности как механизма постижения истины⁶⁶, позволяющего овладеть ею за счет освобождения от сбивающей с толка тюрьмы плоти. Такой подход, предложенный М. Хеймом⁶⁷, лишь способствует рассмотрению проблемы истины в виртуальном мире как в пространстве плюральности правд. В виртуальной реальности отсутствует субъект, который имел бы легитимную возможность олицетворять свое высказывание с единственно правдивым.

Важным фактором формирования информационного пространства в интернете является то, что в нем онлайновые медиа имеют мало общего с централизованной системой СМИ, которая не только обеспечивала циркуляцию информации по крупным информационным каналам, но и тем самым легитимировала сам факт события, его содержание и истинность нарратива.

В то же время киберкультура постулировала ценности деполитизации, а постмодерн элиминировал ценность политики как феномена, связанного с социальным целедостижением. Поэтому классическая виртуальная реальность 1970-90-х гг. являет собой пространство, в котором концепт «постправды» невозможен в силу делегитимации категории правды. Изменение этой ситуации стало возможным благодаря возникновению технологий Веб 2.0.

§ 2. Веб 2.0 как деконструкция виртуальности

Распространение технологий Веб 2.0, в значительной степени способствовавшее популяризации интернета, совпало по времени с рядом других важных процессов — развитием технологий, обеспечивающих возможности подключения к сети, артикуляцией политики, направленной на преодоление цифрового неравенства, усилением коммерциализации сети интернет и, как результат, увеличением инвестиций в нее. Все эти факторы вместе способствовали произошедшей в 2000-х гг. массовизации интернета.

Массовизация сети коренным образом изменила социальный состав интернет-сообщества. Веб 2.0 способствовал реализации «переезда» аудитории традиционных медиа в виртуальную среду, которая сама по себе претерпевала серьезные изменения.

Изобретатель Всемирной паутины Т. Бернерс-Ли отмечает, что социальные сети становятся закрытыми силосными башнями контента, и «чем более широко используется подобная архитектура, тем больше интернет становится фрагментированным и тем меньше у нас единого общего информационного пространства»⁶⁸. Пространство обитания интернет-пользователей в эпоху Веб 2.0 формируется совершенно иначе. «Электронный фронтир», подвижное, постоянно открывающееся пространство сетевых кочевников сменяется более жестко структурированной локацией, которая создает более комфортные условия существования в сети.

Важным фактором, связанным с Веб 2.0, стало то, что его технологии формировали не только новое информационное «место жительства» масс, но и массовые «фабрики информации». Поэтому Веб 2.0 повлиял не только на массовизацию сети, но и на ее «индустриализацию» — массы оказались вовлеченными в процесс производства информации, который предполагал в свою очередь идею монетизации интернет-деятельности. В этом ключе метафора Маклюэна о «глобальной деревне» уже не работает. Впору говорить об урбанизации сети, «глобальных мегаполисах». Формируются и новые классы — сетевые креаторы и просьюмеры, которые двигают вперед экономику социальных сетей, заключающуюся в непрерывном производстве и передаче информации⁶⁹.

Еще один важный фактор формирования «политики постправды», мимо которого нельзя пройти, исследуя проблему развития глобальных интернет-технологий, — феномен постглобализма. Под постглобализмом мы понимаем такое состояние процессов мировой интеграции и унификации, при котором происходит замедление глобализации или, в отдельных случаях, фиксируются процессы дезинтеграции. В политическом процессе наиболее очевидными признаками этого этапа стали цивилизационные столкновения, оформившиеся в перманентные геополитические конфликты начала XXI в., укрепление позиций национальных государств, а также рост правых, национальных, изоляционистских течений в западном мире. В контексте коммуникаций данный процесс нашел выражение в так называемой балканизации (фрагментации) интернета.

Противоречия глобализации привели к расколу элит национальных государств, а затем — к противостоянию между элитами, когда глобалистский левый дискурс столкнулся с антиглобалистским правым. Поскольку речь идет не только о векторах развития и об идеологиях, но и о системах стереотипов, неизбежным оказалось появление такого информационного противостояния, которое теперь принято соотносить с «политикой постправды». При этом правое «антиглобалистское» движение имеет и черты глобалистского, поскольку уже существует в условиях глобалистской реальности. И столкновение дискурсов носит не столько внутристрановый характер, сколько представляет собой тенденцию, типичную как минимум для всей западной цивилизации.

Присущая «постправде» «редукция смыслов»⁷⁰ в этом ключе не представляется отдельным от массовизации феноменом. Массы по своей природе не заинтересованы в системном и детальном погружении в мир политического, поэтому здесь вряд ли можно говорить о новом явлении. До «великого переселения» пользователей в интернет в 1990-е гг. массы также редуцировали смыслы, суть которых интересовала включенных в более активную политическую коммуникацию так называемых лидеров мнений, ключевых коммуникаторов, людей престижа и т. д.

Гораздо более важную роль сыграло то, что изменилась социокультурная среда сети интернет. Анонимный интернет в результате был замещен «социальным интернетом», в котором стало привычно и прилично быть самим собой и следовать нормам и законам той страны, гражданином которой ты являешься. До определенной степени это следует оценивать как «конец виртуальности», в том смысле, что эпоха виртуального маскарада в интернете была не только завершена, но и до определенной степени запрещена правилами новых ресурсов (социальных сетей). Однако с политологической точки зрения важен другой акцент — индивиды были лишены права на конструирование репрезентации или по крайней мере серьезно ограничены в нем.

Деанонимизация устанавливает истинность лишь одной репрезентации. В социальных сетях почти невозможно дифференцировать свои социальные роли. На конкретной странице в социальной сети пользователь рано или поздно вынужден выбирать единственную приоритетную идентичность, вокруг которой и будет конструироваться такая репрезентация, лишь в незначительной степени отображающая все аспекты его индивидуальной жизнедеятельности.

И если для многих пользователей обилие социальных сетей оставляет возможность создать в каждой из них отличающиеся репрезентации, ориентированные на разные целевые группы, то другая часть пользователей со временем вынуждена сводить свою онлайновую деятельность к единообразию.

Наиболее показательной социальной стратой в этом контексте представляются государственные служащие. Актуальным для иллюстрации этих процессов будет российский пример. Введенная в 2016 г. ст. 20.2 ФЗ № 79-ФЗ «О государственной гражданской службе Российской Федерации» требует от государственных служащих и лиц, претендующих на замещение должности государственной службы, предоставлять сведения об информации, размещаемой в интернете, в том числе адреса страничек в социальных сетях. Известны случаи в России, когда деятельность в социальных сетях становилась фактором увольнения чиновников в связи с недопустимостью публикуемого ими контента. Дополнительным институтом, ограничивающим свободу публикации контента, становятся медиа, зачастую ретранслирующие информацию о личной жизни государственных служащих для представления их в невыгодном свете.

Еще более важным видится то значение, которое данный закон оказывает на сетевую идентичность. Государственный служащий таким образом обязуется учитывать при конструировании собственной виртуальной репрезентации в первую очередь именно социальный статус чиновника, который, в свою очередь, является фактором формирования репрезентации всего чиновничества в целом.

Исходя из вышесказанного, очевидно, что чиновник не только ограничен в своем праве определять, каким образом он может осуществлять собственную репрезентацию, но и в принципе лишается возможности представлять себя как-то иначе, нежели как государственного служащего. Государство в значительной степени отчуждает своего служащего от других его социальных ролей, оставляя за ним лишь одну закрепленную идентичность и подчиняя ей все прочие.

Контроль над контентом пользователей, ограничивающий их право на множественность репрезентаций, распространяется не только в политической сфере. Существует множество случаев, когда контент страничек в социальных сетях становился поводом для увольнений, репрезентация пользователя в социальной сети зачастую также является фактором его трудоустройства. В случае форс-мажорных обстоятельств пользователям — сотрудникам частных компаний приходится удалять персональный контент. Так, например, в связи с трагическими событиями в Санкт-Петербурге в

апреле 2017 года (террористический акт в метрополитене) SMM-щикам одной из крупнейших телекоммуникационных компаний было предписано

удалить со своих страничек контент, связанный с их отпусками и отдыхом.

Таким образом, Веб 2.0 создает условия, схожие с дисциплинарной властью М. Фуко, при которых формируется дискурс, строго подчиненный доминирующим политическим и экономическим акторам.

§ 3. Неовиртуальность: от культуры к технологии

Распространение технологий Веб 2.0 способствовало разрушению старой модели виртуальной реальности, полностью свободной в плане конструирования репрезентаций и идентичностей. Ресурсы «второго

Веба» крайне репрессивно отнеслись к господствовавшей в интернете ранее киберкультуре. Но возможности интернет-технологий создали на руинах старой виртуальности ее новую вариацию.

Индустрию конструирования репрезентаций нового порядка мы обозначили как «неовиртуальность»⁷¹. Отличие неовиртуальной реальности от старой виртуальной заключается в том, что старая виртуальность была связана с культурой маскарада, в то время как неовиртуальность предполагает технологию маскарада. Виртуальность становится симулякром самой себя. Старый симулякр обнаруживает в себе сформировавшуюся настоящесть и сразу же трансформируется в еще более нереальный, невидимый объект. Система симулякров вырождается в систему «симулякров симулякров».

Концепт виртуальной политики как игры в неовиртуальности уравнивается с реальной политикой. Таким же является и соотнесение виртуальной и неовиртуальной реальностей с политическим. Если виртуальная реальность предполагала деполитизацию путем перевода любой политики в игру, в нечто несерьезное, «ненастоящее», в феномен с утраченной значимостью, уравнивающий политику как игру с реальной политикой, то неовиртуальная реальность означает деполитизацию не игровой, а реальной политики посредством делегитимации смысла политической дискуссии. Информационное пространство заполняется политическим «флудом» — не имеющими целью реальное высказывание однотипными сообщениями, в массе которых любая попытка вести публичный политический диалог «тонет» в общем потоке порождаемых ботами постов и комментариев. Если в виртуальном пространстве «значимая» информация делегитимировалась

огромным количеством «незначимой» (великие нарративы VS локальные

нарративы и т. п.), то неовиртуальное пространство убивает релевантную

информацию посредством ее растворения в организованной, аргументированной дезинформации, в массовой мистификации сущего. «Восстание масс» сменяется «восстанием симулякров» — единицы массы оказываются окруженными виртуальными клонами друг друга.

Политика делегитимируется и в каком-то смысле деполитизируется, если понимать политическое в смысле Ханны Арендт. Рациональную дискуссию заменяет иррациональный по форме, но вполне рациональный по обусловленной «политикой постправды» цели «флуд».

Главные агенты неовиртуальности — это так называемые боты, которые продуцируются владельцами ресурсов, работниками PR-служб, а также владельцами так называемых фабрик ботов или фабрик троллей. Хотя в условиях современной эпохи «постправды» коннотативно термин «фабрика троллей» указывает прежде всего на российские интернет-технологии, пальма первенства в этой сфере принадлежит отнюдь не России, а количество стран, в которых эти технологии распространены, весьма велико. Задолго до скандалов, связанных с якобы участием России в американских выборах, было, например, сделано заявление пресс-секретаря Центрального командования ВС США Б. Спикса, в котором говорилось о том, что «для американской армии разрабатывается программа, которая позволит создавать онлайн-персонажей для „распространения проамериканской пропаганды“ через „Твиттер“, „Фейсбук“ и другие подобные серви-сы»⁷². Данная инициатива являлась частью операции «Искренний голос», первоначально направленной против террористических организаций и противников США на Ближнем Востоке.

Среди таких известных в мире организаций можно выделить китайские «водную» и «50-центовую» армии, израильские «секретные подразделения» (Covert units), Информационные войска Украины, британскую «Объединенную разведывательную группу исследования угроз» и американский «Центр стратегии контртеррористических коммуникаций», а также уже упомянутый «Искренний голос».

Применение этих фабрик может быть различным. Китайская «50-центовая армия», по утверждениям западной прессы, имеет огромную численность (до нескольких десятков тысяч человек) и занимается как скрытой пропагандой идей Коммунистической партии Китая в социальных сетях, блогах, форумах, чатах китайского сегмента интернета, так и «зачисткой» киберпространства от постов и комментариев нежелательного содержания. Примечательно и наличие антагониста «50-центовой армии» — «5 центов США»-комментаторов, выражающих антикоммунистическую точку зрения якобы за средства правительств западных стран.

Неовиртуальность в этом смысле является феноменом, который позволяет производить управление «постправдой» не на уровне самих медиа, а на уровне их аудитории. Задачами ботов в контексте «политики постправды» являются функции управления дискуссиями на политических площадках интернета. Символическое, дискурсивное доминирование на ключевых информационных площадках способно создавать иллюзию количественного превосходства оппонентов, а также делает почти любую дискуссию бессмысленной — ни один из дискутантов не может быть уверен в том, что не столкнулся с ботом, переубедить которого невозможно. Сутью дискуссии становится не поиск истины, не попытка переубедить собеседника, а массовые обвинения сторон в том, что они являются «ботами» с целью делегитимации противника.

Разумеется, подобная массовая паранойя, общая атмосфера подозрительности и охота на виртуальных ведьм-ботов не имеет под собой реального основания. Работа ботов как конструкторов неовиртуальности не способна охватить ни все киберпространство, ни даже значительную его часть. Даже в условиях работы китайской «50-центовой армии» и массового использования астротёрфинга боты «оккупируют» только основные магистрали киберпространства. Нашествия ботов таргетированы, им подвергаются в основном нишевые политические ресурсы. Действия ботов направлены на созидание соответствующего дискурса в социальных сетях и блогосфере. Таким образом, тематические виртуальные сообщества, не относящиеся к политике, ботами не охватываются. Из этого можно сделать вывод, что на такие сообщества влияние ботов может оказываться только опосредованно, как в двухуровневой модели коммуникации П. Лазарсфельда, где тематические сообщества будут составлять нижний уровень обсуждения политической темы, а влияние ботов может передаваться через того ключевого коммуникатора, который вхож на политизированные ресурсы.

Задача неовиртуальности не в том, чтобы распространяться всюду. Борьба ботов — это борьба за повестку дня. Верифицируемым критерием эффективности «фабрики ботов» является выведение новости в топ, «оккупация» первых страниц поисковиков и каталогов по определенным запросам ссылками на продвигаемые фабриками информационные ресурсы.

При этом создание качественного виртуала, как правило, приносится в жертву количественным показателям. Технические ухищрения, с помощью которых боты выводят посты друг друга в топы, очень часто легко выдают то, что они действуют заодно и используют одинаковые стандартные технологии, совершенно не свойственные обычным блогерам.

Поскольку политизированные интернет-медиа в основном представляют собой так называемые эхо-камеры, именно интернет-боты вкупе с модерацией ресурса способны поддерживать идеологическую гомогенность участников на «своих» ресурсах, а также создавать иллюзию делегитимации на «вражеских» ресурсах. Победа неовиртуальности оказывается не меньшей симуляцией, чем сама неовиртуальность — зачастую деятельность ботов в меньшей степени направлена на трансформацию политического сознания интернет-пользователей, а в большей — на символическое доминирование, которое, однако, может выступать фактором этой трансформации.

§4. Управление виртуальностью как «постправда»

Закономерно разделить пространства «правд» и «постправд» в зависимости от гомогенности коммуникаторов. В условиях дискурсивно гомогенного информационного поля, даже когда речь идет о международных коммуникациях, существует общее пространство «правд», в то время как в условиях идеологического, дискурсивного противостояния, жесткой информационной войны формируется мир «постправд». Пространство «правд» существенно отличается от пространства «постправд». Первое ориентируется на перспективу взаимодействия на основе рациональной дискуссии между коммуникаторами, выражающими ту или иную «правду». Гипотетическим результатом такой дискуссии является конвергенция «правд». И хотя мир «правд» не детерминирует формирование объективной истины, сама по себе такая идеалистическая цель предполагается. Мир «постправд» фиксирует плюральность «постправд» как данность. Он представляет собой завершенное состояние, не предполагающее дальнейшей качественной динамики.

В этом ключе крайне важным представляется рассмотрение процесса легитимации новостей как фактора формирования нарратива мира «прав-ды/постправды». Делегитимированные новости получают статус фейковых (фальшивых) новостей. При этом даже в научной литературе часто делается корректный далеко не для всех случаев вывод о том, что «фейковая» новость представляет собой объективный феномен.

Обычно генезис фейковых новостей прослеживают с возникновения желтой прессы, в рамках которой фальшивые новости, как правило, использовались для привлечения внимания к публиковавшим их медиа. На тот момент фейковая новость существовала в информационном пространстве как маргинальное явление, характерное в основном для специфических СМИ. Централизованная система массовых медиа, конвенционализм которых выступал в качестве деперсонализированного арбитра, была надежным индикатором легитимности новостей. При этом демократическая система могла себе позволить рациональную дискуссию, например, в условиях прозрачных выборов, когда та или иная новость оспаривалась одной стороной и защищалась другой. Помимо системы медиа важную роль в процессе легитимации играли судебные институты, обладавшие своей легитимностью за счет суверенитета. В целом такая система коммуникации позиционировалась как нацеленная на установление «правды».

Поскольку далеко не каждая новость «легитимируется» судебным решением, обычно в качестве средства определения новости как «правдивой» или «фейковой» предлагается процедура факт-чекинга⁷³. Но проверка фактов возможна далеко не всегда, а не обладающий всей полнотой информации эксперт, устанавливающий подлинность новости, в любом случае вынужден доверять одним источникам больше, чем другим. В условиях интернета, скрывающего за аватарами и никами подлинные личности пользователей, которые и могут выступать ньюсмейкерами, подобный факт-чекинг еще более затруднен.

Так как интернет остается средой, не подчиненной суверенитету какой-либо одной страны, а в настоящее время также представляет собой пространство борьбы ряда стран за контроль над коммуникацией в сети, проблема легитимной правды выходит на новый уровень. И если в условиях немассового Веб 1.0 проблема бы решалась достаточно просто — установлением правового контроля над определенными ресурсами, то возникновение глобальных социальных сетей и других интернациональных ресурсов Веб 2.0, не предполагающих возможностей для «сегрегации суверенитета», привело к вопросу о том, чьи правила регулирования коммуникации будут основополагающими для подобных сайтов.

Отсутствие арбитра продуцирует ситуацию, при которой статус «фей-ковой новости» является в большей степени идеологическим ярлыком, нежели феноменом, относящимся к парадигме «истина — ложь».

Вопрос о необходимости управления легитимацией новостей в интернете неизбежно возник после скандальных выборов президента США в 2016 г., избирательная кампания на которых носила достаточно грязный характер. Как показало исследование, посвященное анализу коммуникации в американских социальных медиа в период президентских выборов, в момент избирательной кампании количество фейковых новостей стало стремительно возрастать с мая — июля 2016 г., а в августе — ноябре превысило число «мейнстримных» новостей⁷⁴. Этот факт представляется значимым и фиксирует степень накала политической борьбы в новых условиях онлайновых кампаний, однако сами публикации, которые представили данные вышеуказанного исследования, интерпретируя ситуацию на выборах, зачастую демонстрировали опору на недоказанные факты, которые также можно было трактовать как «фейки», но они выдавались этими медиа как сами собой разумеющиеся. Показателен и концептуальный дискурс исследования, где фейковые новости противопоставляются «мейнстримным» новостям, тем самым переключая внимание с легитимации конкретной новости к легитимации повестки дня и структуры коммуникации в целом, что как раз и характерно для пространств «постправды».

Политическая ангажированность некоторых ресурсов Веб 2.0 прослеживалась задолго до большого конфликта вокруг выборов 2016 г., но вышла на совершенно новый уровень именно в контексте противостояния Трампа и Клинтон на фоне раздуваемого скандала вокруг так называемых русских хакеров.

В 2016 г. после провала американских демократов М. Цукерберг сделал заявление о том, что «команда Facebook уже занялась разработкой сервиса, который позволит помечать новости, предположительно являющиеся выдумкой»⁷⁵. Дальнейшая передача прав на экспертизу для маркирования новостей исследовательскому коллективу Correctiv вызвала резкую критику со стороны представителей медиасообщества⁷⁶. Подобные механизмы создавали возможность насаждения в этой социальной сети пространства «постправды».

В результате Facebook начал тестировать для определения фейкового содержания специальную функцию индикаторов доверия (Trust Indicators), позволяющую пользователям узнать данные о владельцах, распространяющих контент медиа⁷⁷.

Безусловно, что подобные изменения в редакционной политике социальных сетей связаны с политическим давлением на них. Огласку получил, например, скандал, когда ряд критиков России заявил, что социальная сеть LinkedIn склонна доверять обвинениям их противников, в то время как те обвинения, которые выдвигались самими оппонентами России (прежде всего, речь шла о стандартных обвинениях в том, что их виртуальные визави выдают себя за других людей, что запрещено правилами ресурса, и

на самом деле являются гражданами России), администрацией ресурса не были поддержаны⁷⁸.

Однако если в вышеприведенном случае речь идет о персональных конфликтах в сети, то наиболее существенное влияние оказывает все же институциональное давление. В октябре 2017 г. британский парламент запросил у Facebook информацию о вмешательстве России в референдум по Брекзиту⁷⁹. И хотя Facebook смог подтвердить российские траты на рекламу как смехотворную сумму в 97 центов, в дальнейшем британский парламент пригрозил Facebook и Twitter санкциями в случае отказа в сотрудничестве.

Разумеется, наиболее существенные ограничения, имеющие отношение к «борьбе с фейками», связаны с расследованием по российскому влиянию на американские выборы. В сентябре 2017 г. в прессе появились сообщения о том, что администрацией ресурса Facebook были удалены 80 % групп, которые были идентифицированы ею как связанные с петербургским «Агентством интернет-исследований»⁸⁰. Аналогичные действия были предприняты Instagram и Twitter. В декабре 2017 г. Facebook объявил о необходимости создания специального инструмента, позволявшего пользователям социальной сети проверять, не подписаны ли они на ресурсы, которые Facebook идентифицировал как связанные с «российской пропагандой». Такая необходимость обосновывалась тем, что люди должны «понять, как иностранные игроки пытались посеять раздор и недоверие с помощью Facebook до и после американских выборов 2016 года»⁸¹.

Апофеозом двойных стандартов стало решение Twiiter в октябре 2017 г., запрещавшее аккаунтам Russia Today и Sputnik размещать любые рекламные посты на этом хостинге микроблогов. Таким образом, Twiiter не только косвенно признал, что определяет политические рамки коммуникации на своем ресурсе, но и также ориентируется на политический курс

Белого дома, а не стремится играть независимую роль в определении информационной политики.

Проводимая Facebook политика факт-чекинга, однако, уже сейчас показала свою относительную несостоятельность. Facebook уже был вынужден отказаться от пометки Disapproved Flags, показывающей, что новость является сомнительной, либо просто не была проверена факт-чекерами. Помимо того, что сама процедура факт-чекинга не представляется прозрачной, достаточно субъективна и попросту замедляет работу медиа, опыт показал, что коммуникация в интернете проходит по совершенно иным правилам, нежели в традиционных медиа. Маркировка контента как сомнительного привела не к уменьшению просмотров, а, напротив, к увеличению репостов и лайков⁸².

Интернет в условиях усиливающейся балканизации показывает тенденцию к переходу от глобального пространства «правды» к пространствам «постправды». Для управления этими процессами мировые социальные сети все чаще берут на себя функцию редакторов и регуляторов коммуникации, вместо того чтобы осуществлять функцию поддержания нейтральных комфортных пространств. Однако очевидно, что этот процесс протекает крайне противоречиво, наслаиваясь как на новые феномены вроде неовиртуальности, так и на традиционные ограничения, связанные с принципами свободы СМИ.