Полководец улицы. Повесть о Ене Ландлере

5

Положив подушку на табурет, молодая женщина посадила на нее дочку и придвинула к столу. Они завтракали на кухне.

— Тссс! — приложила палец к губам Илона. — Тише, тише.

Белокурая Эржи, или Бёже, как называли ее родители, подняв брови, кивнула. Она старалась изо всех сил не шуметь, но вдруг ложка у нее в руке громко звякнула, стукнувшись о блюдце. Бёже испуганно подняла ложку и шепотом стала ей объяснять, что шуметь нельзя, потому что папа работал всю ночь и теперь спит. Решив, что ложка поняла, как ей надо вести себя, девочка спокойно опустила ее на стол, но та задела тарелку, а когда ее сердито отдернули, звякнула в третий раз.

Однако Ландлер не проснулся. Во сне он слышал трамвайные звонки, звенящие на всех линиях, как тогда, когда трамвайные служащие, входившие в Союз железнодорожников Венгерского королевства, потеряли наконец терпение: «Выходите! Трамвай дальше не пойдет. Мы прекращаем работу!»

Правительство не соглашалось на уступки, пришлось отвоевывать у него девятичасовой рабочий день, право на один выходной в неделю, повышение заработной платы.

В Варошлигете, в ресторане «Зеленый охотник», расположился штаб стачки, по соседству со штабом бастовавших пекарей, социал-демократов. Граф Тивадар Баттяни, председатель Союза железнодорожников, там не появлялся. Ландлера, своего адвоката, трамвайщики выбрали в стачечный комитет…

Окна квартиры Ландлера выходили в узкий мощенный плитами двор. В доме напротив служанка, мывшая окно, вдруг запела.

— Неужели он ничего не слышит? — проговорила Илона и закрыла поплотней дверь в комнату.

Летнее солнце потоком изливало свои лучи на желтый камень, двор раскалился, и Илона с тревогой думала, как душно стало в комнате. Она сердилась на служанку, которая все громче распевала, фальшивя, арию из какой-то оперетки.

Но в сновидение Ландлера врывались другие песни. Гимн рабочих, написанный на мотив «Марсельезы», мелодия песни о Кошуте, гимна буржуазных оппозиционеров. Бастующие пекари вывесили красное знамя, а Союз железнодорожников — свое, цвета национального флага. Ланд-лер страшно возмутился. Разве здесь, в штабе стачки, место для соперничества? Разве время для борьбы с пекарями-социалистами, борьбы от имени прежней буржуазной оппозиции, которая вошла наконец в правительство и теперь не выполняет ни одного из своих обещаний?

Если снова позовет нас,

Снова все к нему пойдем.

Славься, Венгрия!

Славься, Родина!

«Уважаемый стачечный комитет, зачем нам петь: «Если снова позовет нас»? Песня о Кошуте не подходит для того, чтобы идти с ней в бой. Есть что-то невразумительное, неясное нам теперь в ее тексте. Во время освободительной борьбы 1848 года не могли ее понимать так: тут порохом пахнет, нам не следует сразу выступать, надо ждать нового призыва. Но неудивительно, что эта неправильно понятая песня стала гимном пришедшей I: власти буржуазной оппозиции. Оттяжка у нас — основной политический прием. Задержка, проволочка, пресловутое «если»… Всеми средствами приучают к этому людей. Стачечный комитет понимает, что нам нечего ждать от вечно откладывающего, оттягивающего свои решения начальства и нечего ждать от партий, обещающих, «если снова…». Давайте прекратим соперничество с пекарями, которые, как и мы, ведут борьбу со своими хозяевами, — они молодцы, смелей нас. Теперь уже есть организация железнодорожников социал-демократов, Венгерский союз железнодорожных рабочих; обратимся же к нему с призывом! И давайте обратимся с призывом к другим профсоюзным организациям, попросим у них поддержки. Только от рабочих мы можем ждать помощи!..»

…В дверях кухни стоял мужчина с густыми, закрученными на кончиках усами. Взглянув на него, удивленная и обрадованная Илона вскочила из-за стола и невольно воскликнула:

— Ах, товарищ Бокани!..

…Бокани, с которым Ландлер познакомился пять лет назад перед новым годом в маленьком кафе, с широкой улыбкой переступил порог штаба. Он пришел не только к пекарям-социалистам, но и к тем, кто был вместе с Ландлером. «Профсоюзы и организация железнодорожников социал-демократов в ответ на призыв о поддержке отвечают согласием, — объявил он. — Они приветствуют бастующих трамвайных служащих и, чтобы помочь им выстоять, предоставляют в их распоряжение свои стачечные фонды».

Насколько это было не похоже на слова Баттяни. Ведь через три дня после начала стачки граф тоже появился в штабе. «Прекратите забастовку! — кричал он. — Из казны профсоюза вы не получите ни гроша! Porco di Bacco[9]! Я отдал распоряжение»…

Потирая высокий лоб, с едва скрываемым нетерпением Бокани огляделся в тесной кухоньке.

— Где Енё? Его уже нет дома?

— Спит еще. — Илона приложила палец к губам. — Я не хочу его будить. Всю ночь работал, готовился. Ему предстоит очень трудный день.

— Да, заседание суда. — Лицо Бокани покривилось. — На этот раз он будет на скамье подсудимых, а не на трибуне защитников, это, конечно, нелегкое дело. — Он приглушенно откашлялся. — Что же, я не боюсь за него.

— А я боюсь, — прошептала Илона.

— За такого юриста и оратора? — Бокани повысил голос. — И на чьей стороне правда? Я уж не говорю об его авторитете. Против него пытались однажды возбудить судебное дело за нарушение закона о печати, но не решились вступить с ним в борьбу.

— На этот раз решились. Они крепко сидят в седле. И если уж решились… Ах, я и думать боюсь, что с ним будет… — Илона заплакала.

— Если его хоть пальцем тронут, мы выйдем на улицы, продемонстрируем всю мощь рабочего класса, — сказал Бокани, чтобы ее утешить.

Но Илона в его словах уловила только опасность. Они же сломают себе головы, если таким образом станут ему помогать! Они тоже считают, что он попал в беду. Боже мой! И не могло быть иначе. Енё сделал все, чтобы взбесить власти. Он организовывал стачки, руководил ими, на политических процессах смело защищал обвиняемых, в бесчисленных статьях нападал на правительство. И дошел до того, что в декабре прошлого года в газете «Непсава» призвал железнодорожников не подчиниться последнему приказу министра торговли. Он утверждал, что нечего считаться с незаконным приказом. Тут уж власти не стерпели. И сегодня самому Енё нужно отвечать перед судом за свои высказывания в печати. Разве может она поверить, что он все-таки выйдет сухим из воды? Ни в коем случае!

Бокани не был расположен сидеть в кухне и ждать. Он хотел поговорить задушевно с другом, но боялся, что не сумеет скрыть своего волнения, беспокойства и еще сильней напугает Илону. Зная, что Ландлер утром зайдет в редакцию газеты «Мадяр вашуташ», он вскоре попрощался и ушел…

…Дверь «Зеленого охотника» закрылась за Тивадаром Баттяни. Граф побушевал, потом хлопнул дверью.

«Все равно вы не выстоите! — спорил он с Ландлером. — Impossibile[10]!» — «Мы будем продолжать борьбу, господин председатель, даже несмотря на противодействие нашего собственного профсоюза!» — «Я глубоко ошибся в вас, господин Ландлер. Посмотрите вокруг, и здесь и там, в петлицах железнодорожников значки социал-демократов. Неужели вы, буржуа и адвокат, этого добивались? Ну, да все равно. Пеняйте на себя! Вы знаете, что означают мои слова: я перестаю о вас заботиться?»

Вскоре их смысл разъяснился. Прибыли конные полицейские. Командир отряда обнажил саблю: «Приказываю освободить помещение!» Не обошлось без применения насилия. Кровь, сверкающие клинки сабель, пущенные в ход вместо оружия стулья, гусарский эскадрон, лес сабель, — пришлось спасаться бегством…

Ландлер стал беспокойно метаться во сне, под тяжестью его тела скрипела кровать. Подушка упала на пол. На тумбочке зазвенел стакан с водой. Ландлер ударился ногой о спинку кровати…

Лужайка в Варошлигете, куда сбежалось несколько сот разогнанных стачечников. Он возмущенно топнул ногой. «Неслыханно! С организованными рабочими не осмелились бы так поступить! С помощью оружия разгромить штаб стачки!» Один из трамвайщиков развернул красный флаг: «Мы взяли его у пекарей». Ландлер зажал в руке древко флага. «Ребята, товарищи! Под другим флагом мы выступали, но его выбили из наших рук те, кто дал его нам. Вот настоящее знамя! За мной! С ним мы пойдем в Союз железнодорожников-социалистов!»

За Ландлером последовали самые отважные. И вместо «Если снова позовет нас» пели гимн рабочих «Не будет властвовать над нами капитал»…

Когда заскрипела кровать, Илона вошла в комнату, раздвинула штору на окне.

Как только солнечный луч коснулся закрытых век Ландлера, его ослепило море красного цвета. Флаги профсоюзов. Всех венгерских профсоюзов на митинге социал-демократической партии.

«Уважаемые товарищи, наша партия устроила этот митинг, чтобы выразить протест против наглого насилия властей, разгрома стачечного штаба трамвайных служащих. Теперь мы выслушаем их вождя, который во главе наиболее отважных с красным знаменем пришел к нам».

«Да здравствует Ландлер! Да здравствует новый товарищ!»…

— Енё, вставай, — склонилась над ним Илона. — Ты спишь так беспокойно.

Он словно вынырнул из глубокой реки и с удивлением уставился на окно, залитое ярким утренним светом.

— Тебе снился дурной сон, бедненький.

— Мне снилась стачка трамвайщиков. Та, что была в девятьсот шестом, — он сел в постели, протерев глаза, пошарил рукой по тумбочке в поисках сигарет. — Да разве это плохой сон? Нет, хороший, вдохновляющий. Мне снилось, как я пришел туда, откуда надо было… Три года назад… И пришел, приведя за собой массу людей. — Он закурил. — Хотя теорию социализма я тогда еще плохо знал… — Погладив жену по щеке, он улыбнулся. — Порой задаешь себе вопрос, по правильному ли пути идешь, и вдруг во сне тебе как бы открывается истина.

Ландлер с наслаждением потянулся. За последние годы он поздоровел и окреп. Когда, стоя возле кровати, он выпрямился, Илона с нежностью подумала: «Какой сильный. Настоящий гигант! Может, все-таки не осмелятся учинить над ним расправу».

Словно прочтя ее мысли, он посмотрел на нее веселыми, сияющими глазами. Согнул руку и ощупал бицепсы.

— Сегодня я задам им. Не бойся ничего.

— Как же не бояться? — Она не смогла скрыть своей тревоги. — Ты много пишешь, говоришь, делаешь такого, из-за чего тебя и раньше хотели отдать под суд, да не решались. Неужели тебе непременно нужно было написать в «Непсаве»: «Не подчиняйтесь, восставайте!»? У тебя ребенок.

— Ну, хорошо, у других тоже есть дети. — Он надел очки в металлической оправе и закурил, повернувшись к окну. — Да, непременно нужно было написать. Ведь господин министр приказал немедленно уволить с работы железнодорожников, членов социал-демократической партии. Я как социалист и руководитель движения железнодорожников не мог с этим мириться. И как гражданин и тем более как юрист. Да будь я членом другой партии, тоже не мог бы с этим мириться. Если на таком основании можно урезать права граждан, то всем угрожает полное беззаконие.

— И защищая права всех людей, не только железнодорожников, ты попадешь в тюрьму? — с отчаянием в голосе спросила Илона.

— Не попаду я в тюрьму.

— Ты замахиваешься на Кошута?

Министр, преследовавший социалистов, носил ту же фамилию, что и вождь освободительной борьбы 1848 года Лайош Кошут. И, что еще печальней, этот Ференц Кошут, сын великого Кошута, прекрасный инженер, который строил в Европе хорошие железные дороги, мосты и туннели, был мелкий, ничтожный человек. Он приехал из эмиграции на родину как вождь буржуазной оппозиции, а потом вместе с ней вошел в правительство. Отец до конца жизни не соглашался ни на какие компромиссы, а сын отдал гордое отцовское имя в распоряжение Франца Иосифа.

— Он не Кошут, а всего лишь его превосходительство Франц фон Кошут.

Илона слабо улыбнулась.

Ландлер решил, что ему все же удалось развеселить жену. Брызгая водой, он умылся и начал поспешно одеваться, сожалея о том, что проспал лишних полчаса.

Сидя за завтраком, он просвещал жену.

— Многообещающее имя Ференца Кошута и его никчемная политика напоминают мне трюк одного итальянца, который при наших бабушках и дедушках объезжал деревни с ученым пуделем, умевшим читать. «Дорогие дамы и господа! — объявлял он, стоя перед балаганом. — Это знамени-и-тый пудель! Он умеет чита-а-ать! Всего два крейцера за вход!» У кого не разгорится любопытство? Народ валом повалил в балаган. Когда там уже яблоку негде было упасть, итальянец перестал зазывать публику и вышел на помост. Он действительно привел с собой большого пуделя. Заставил его сесть, нацепил ему на нос очки в толстой оправе, потом, раскрыв огромную книгу, положил перед ним. «Дорогие дамы и господа! Вот знамени-и-тый пудель! Он умеет чита-а-ать!» Несколько минут все не сводили глаз с собаки; после долгого обнюхивания она ткнулась носом в открытую страницу и наконец подняла голову. «Мы слушаем, слушаем!» — зашумела сгоравшая от нетерпения публика. Но пудель лишь молча облизывал пасть. «Он умеет чита-а-ать! — настаивал на своем итальянец. Потом вдруг показал зрителям нос: — Но говорить не умеет!»

Теперь Илона искренно расхохоталась.

Последний глоток кофе он выпил уже на ходу.

— Если кто-нибудь будет меня спрашивать, скажи, я пошел в редакцию «Мадяр вашуташ», а оттуда в «штаб забастовщиков».

После стачки трамвайщиков он стал в шутку называть свою адвокатскую контору «штабом забастовщиков». В газете «Юдьведек лапья» напечатали тогда статью с яростными нападками на него: надо, мол, отдать Ландлера под суд, он окончательно зарвался, защищая интересы стачечников, «превратил свою адвокатскую контору в штаб забастовщиков». Эти старые неприятности казались теперь смехотворными по сравнению с новыми притеснениями и^: опасностями.

— Судебное заседание состоится только после полудня. И не вздумай беспокоиться, — напоследок сказал он жене.

Во дворе он поискал малышку Бёже, чтобы на прощание, как обычно, поцеловать ее в лоб. Сначала он увидел куклу, сидевшую в одиночестве у забора, а потом в игрушечной коляске — дочку, которую катал хмурый на вид привратник. Заметив отца, Бёже потянулась к нему ручонками и, просияв, сказала: «Денезек неть». Потом самоотверженно ответила ему сдержанным поцелуем и, выставив ладошки, повторила еще драматичней: «Денезек неть!»

«Неужели это постоянный рефрен нашей жизни? — с изумлением подумал он. — Значит, девочка часто слышит это?» Для него деньги почти не играют роли. Жена не требует у него ничего: святая душа, она всем довольна. Но, может, все же бедняжка Илона страдает, отказывая себе во многом, может, в его отсутствие часто звучат эти слова? А должно быть, и при нем тоже, и вот он услышал их наконец из детских уст.

6

Все это вылетело у него из головы через десять минут, когда он подошел к хорошо знакомому дому. У входа над вывеской «Редакция газеты «Мадяр вашуташ»» ему бросилось в глаза (никак не мог привыкнуть) четырехугольное светлое пятно на стене. Прошло больше года, как с этого места исчезла вывеска «Венгерский союз железнодорожных рабочих», а след от нее еще не сравнялся с закопченной стеной. Этот четырехугольник снова причинил ему боль. Союз, в который он вступил, шагая под красным знаменем во главе своих сторонников, стал жертвой репрессий правительства. И сегодня выяснится, чего еще можно ждать в дальнейшем.

У дверей редакции он отрывисто, словно в спешке, позвонил несколько раз. На самом деле это был условный знак. И все-таки в дверном глазке сначала мелькнула пара живых глаз, и только потом Ландлера впустили. Его товарищи, люди опытные, прекрасно понимали, что сейчас пе до шуток.

Обладателем живых глаз и привлекательного лица с удивительно прямыми бровями был Дежё Фараго, ответственный редактор газеты.

Вся обстановка в редакции была очень простая, люди тоже простые — молодые рабочие. Скудно обставленная арендованная квартира выглядела довольно мрачно. Редакция размещалась в одной комнате, где стояли облезлые письменные столы, дешевые стулья, как, впрочем, и в редакциях большинства буржуазных газет. Чтобы подразнить, а также ввести в заблуждение посетителей, стены были оклеены яркими плакатами партии и профсоюзов, наиболее смелыми воззваниями прошлых лет. Если сюда явятся представители власти, они подумают, что от них ничего не скрывают. Однако тут все было не так, как могло показаться с первого взгляда. В редакции работали простые, бескорыстные, преданные люди. Здесь скрывался преследуемый правительством Союз железнодорожников. Поэтому чувствовалась напряженная атмосфера подполья, атмосфера легальной и нелегальной борьбы за существование и существования ради борьбы.

Квартира эта видела немало бурь и не всегда служила только редакцией. Однажды она превратилась даже в склад оружия — случай совершенно исключительный.

— Дружище…

— Старик…

Так приветствовали друг друга Ландлер и Фараго.

Хотя Ландлеру было немногим больше тридцати, его называли «Старик», что было большей честью, чем какой-нибудь правительственный орден.

— Вам без конца звонили сюда, — сказал Фараго. — Спрашивали, будете ли вы читать лекции на следующей неделе. Слушатели цикла лекций «Сотворение мира» с особым нетерпением ждут продолжения. Они беспокоятся, конечно, из-за сегодняшнего суда.

— Что вы ответили?

— Что вы будете читать, пусть они готовятся.

— А что вы думали, говоря это? — с улыбкой спросил Ландлер.

— Что товарищ Ландлер, насколько я его знаю, действительно будет читать лекции. А если они, не дай бог, сорвутся из-за приговора суда, мы устроим манифестацию.

Сотрудники редакции (Фараго в недалеком прошлом работал слесарем в паровозном депо, его помощник Армии Гараи — механиком) были люди опытные, не робкого десятка.

— Правильно. Но если меня осудят, это повредит всем манифестациям. Тут дело не во мне лично.

Они просмотрели полосы готовящегося номера. Фараго оставил место для освещения судебного процесса Ландлера. Они договорились, что Фараго будет сидеть на галерке и слушать разбор дела на местах, отведенных для прессы, и чем бы ни кончился суд, на другой день утром отдаст материал в набор.

Затем Ландлер пересел за стол Гараи и попросил дать ему список членов распущенного профсоюза. Несколько недель этот список тщательно изучали все руководители движения железнодорожников, стараясь выбрать самых надежных людей, которых, несмотря на возросшую опасность, можно в дальнейшем привлечь к организационной и агитационной работе. Ведь теперь, когда за участие в борьбе железнодорожникам грозило увольнение с работы, активисты рисковали лишиться куска хлеба, если бы среди них оказался человек, способный стать доносчиком.

В то утро целый час просидел Ландлер над списком. Он подсказал, у кого осведомиться о сомнительных личностях. «Основное ядро активистов уже намечено, — подумал он. — Уход в подполье Союза железнодорожников идет успешно. Это не заговор, а самозащита, — в нем заговорил юрист. — Организация запрещена незаконно. Это не западня для правительства и сторонников существующего строя, а способ отстоять свое политическое существование. И в прошлом этот союз пускал в ход оружие, занимая оборонительную позицию».

Во время участившихся уличных рабочих выступлений полицейские расправлялись, как звери, со всеми попадавшими им под руку, даже со случайными прохожими; они уже не били саблей плашмя, они кололи острием. Партия и совет профсоюза вынуждены были создать комитет в защиту демонстрантов и к очередной манифестации вооружили рабочих револьверами и железными палками. Восьмого октября 1908 года небольшие оборонительные отряды как следует проучили полицию. Оружие раздобыл Дежё Фараго и через секретарей профсоюзов раздал самым смелым рабочим деревообрабатывающей и обувной фабрик, а также железнодорожникам. Оставшееся оружие хранили в редакции. Ночью после демонстрации и уличных боев, когда Фараго вернулся домой, к нему явились полицейские. Ни слова не говоря, перерыли все в его комнате. Но в помещение редакции Фараго их не пустил, потребовав разрешение судебного следователя на обыск. Полицейские спасовали. Однако ответственного редактора увели с собой и в полицейском управлении подвергли жестокому допросу. Придя на другой день в редакцию и увидев, что в комнате Фараго все перевернуто вверх дном, Армии Гараи сразу понял, что произошло, и перепрятал оружие в надежное место. Через полчаса нагрянули полицейские с постановлением судебного следователя. Они могли теперь сколько угодно обыскивать помещение редакции. Гараи тут же бросился к Ландлеру, чтобы сообщить ему о случившемся, а тот, не медля, отправился в полицейское управление. За неимением улик Фараго и другие арестованные были освобождены…

Неожиданно в передней раздался звонок, сопровождавшийся громким стуком в дверь. И редакция газеты «Мадяр вашуташ» снова превратилась в театр военных действий. Списки из ящика Гараи немедленно перекочевали на кухню, в стоявшие на холодной плите кастрюли.

Хотя стук был нетерпеливый и тревожащий, на сей раз пришел посетитель, от которого нечего было утаивать.

— Товарищ Бокани… — успокоенно проговорил ответственный редактор.

Как забавно, приход одного из партийных лидеров отчаянно напугал их. Ландлер и Фараго рассмеялись. Но Бокани не спросил о причине их веселья, даже нахмурился.

— Мне надо сказать несколько слов товарищу Ландлеру, — заявил он и, схватив того за руку, потащил в комнату Фараго. Закрыв дверь, он сразу перешел к делу. Его интересовало, какое решение может вынести суд.

— Похоже, что завтра, дорогой товарищ, мы будем превозносить тебя как нового мученика рабочего движения, — сердито набросился он на Ландлера. — Так?

— Надеюсь, что нет. Закон на моей стороне. И я должен во что бы то ни стало победить.

Бокани смотрел на него широко раскрытыми глазами, от полных уверенности слов Ландлера его гнев немного остыл. Вчера вечером во время беседы с партийными лидерами речь шла о деле Ландлера, и редактор газеты «Непсава» Эрнё Тарами сказал, что Ландлер в своей статье перегнул палку, а поскольку он юрист, то вряд ли сделал это случайно: ему просто хочется попасть за решетку и ценой страданий увеличить свою популярность. А на вопрос собеседников: «Зачем тогда вы опубликовали его статью?», пожав плечами, ответил: «Он вынудил меня».

«Наверно, по другой причине вынудил его к этому Ландлер», — вздохнув, подумал сейчас Бокани и, забыв о нападках редактора «Непсавы», успокоился.

— Черт побери! Если уж так получилось, надо победить, ясное дело. Но тут есть и отрицательная сторона. Мы твердим беспрестанно о классовой сущности суда, а потом вдруг буржуазный суд оправдывает тебя, выступившего против министра… Но суд тебя все-таки не оправдает.

— Должен оправдать, потому что правительство совершило явное беззаконие. Разоблачение незаконности постановлений правительства — юридический и политический вопрос принципиального значения. И большое дело, если суд меня оправдает и заставит МАВ заплатить компенсацию уволенным железнодорожникам. И не только ради этого надо выиграть дело. Пойми, «Непсава» не случайно опубликовала мою статью, хотя можно было предвидеть, что из-за нее конфискуют весь номер.

Бокани слушал его, откинув назад голову. Бросив на Ландлера выразительный взгляд, он пробормотал себе под нос:

— Ты, должно быть, стукнул кулаком по столу в редакции.

— В «Непсаве», как тебе известно, люди не робкого десятка, их не испугаешь тем, что стукнешь кулаком по столу.

Взволнованный Бокани так стремительно подался вперед, что под ним затрещал стул.

— Объясни тогда, почему опубликовали статью. Почему же?

— Потому что им надо было исправить одну роковую ошибку. Или по крайней мере не усугублять свою вину. Ведь прошлой осенью, когда правительство распустило Венгерский союз железнодорожных рабочих, профсоюзный совет разоружил движение железнодорожников.

Он подробно рассказал о том, о чем Бокани слышал лишь краем уха. Поскольку министерство торговли в качестве инспекционного органа не только заглядывает в кассовую книгу и следит за общественной и профсоюзной работой союза, но и пытается ознакомиться с его политической деятельностью, руководители профсоюза предусмотрительно, заранее приступали к созданию Свободной организации железнодорожников, в чьи дела министерство не сможет вмешаться. Они рассуждали так: Союз железнодорожных рабочих правительство распустит, но останется Свободная организация. Однако роспуск профсоюза не повлек за собой демонстрации протеста других профсоюзов и самих железнодорожников, и тогда правительство еще больше осмелело: последовал незаконный декабрьский приказ министра, из-за которого Свободная организация не может продолжать свою деятельность, так как члены ее рискуют лишиться работы. Поэтому необходимо было написать статью в резком, откровенном тоне, крикнуть «Стоп!», прежде чем правительство успеет прибрать к своим рукам газету «Мадяр вашуташ», последнюю опору железнодорожников.

— Теперь за этой газетой кроется целая организация. Мы в более широких масштабах возвращаемся к прежней нелегальной форме борьбы, подписка на газету означает отныне принадлежность к партии, профсоюзу.

Бокани откинулся на спинку стула, едва слышно вздохнул и с горечью подумал: «Вот как обстоит дело». А вчера партийный лидер, редактор газеты «Непсава», говорил, что, по его мнению, движение железнодорожников как арена действий не удовлетворяет честолюбивого Ландлера. Кто-то возразил ему: рабочие любят Ландлера, ласково называют его Стариком. «Я только предупреждаю вас, — заметил Тарами, — дела железнодорожников можно ему доверить, но к общенациональной партийной работе я бы его не подпустил».

— Словом, судьба партийной организации железнодорожников, их движения зависит от сегодняшнего суда, — продолжал Ландлер. — А на железных дорогах работают сотни тысяч людей, и МАВ — единственное государственное предприятие. Самое мощное в Венгрии. Поэтому я говорю: «Железнодорожники — тяжелая артиллерия современного венгерского рабочего движения».

«А-а, вот где сказалось его пристрастие, — подумал Бокани. — Всякий цыган свою лошадь хвалит. Всякий рабочий полагает, что его отрасль самая главная в рабочем движении. Ну, это простительный грех. Впрочем, если Ландлер фанатически предан делу железнодорожников, разве можно говорить, что оно не удовлетворяет его честолюбия?» Вскочив с места, Бокани принялся ходить по комнате. Жестикулируя, горячо возразил:

— К черту тяжелую артиллерию! Железные дороги, возможно, имеют большое значение, ну а тамошние люди? Но скажи, чем хуже железнодорожников мои строители? Ну ладно, не отвечай. Продолжай свое. На что еще способны твои железнодорожники?

— Правительственная политика в железнодорожном деле непосредственно затрагивает жизненные интересы народных масс. Если транспортный тариф не очень высок, сотни тысяч пролетариев спасены от квартирных спекулянтов: они могут, живя в сельской местности, ездить в город на работу. Если увеличат транспортный тариф, в городах развернется спекуляция квартирами. — Бокани, кивая, поддакивал. — И общественное снабжение зависит от МАВ. В Вену, например, из разных пунктов отправляют столько же молоковозов, сколько в Будапешт, а там молоко дешевле, чем здесь. Для некоторых рейсов и товаров МАВ дает транспортные льготы. Перевозка скота в Вену на двадцать пять — тридцать процентов дешевле, чем в Будапешт, и потому говядина в Вене дешевле, чем у нас. Огромные льготы на перевозку за границу домашней птицы, мелкого скота, масла, сала, яиц. Поэтому венгерские яйца в Берлине дешевле, чем в Будапеште.

— Черт возьми!

— Я мог бы привести и другие примеры. Есть еще частные железные дороги, трамвайные предприятия, в правлении которых сидят сорок шесть депутатов парламента. Депутаты помогают государственным мужам приобрести состояние, дают возможность нажиться своим друзьям и сторонникам. Мошенническим путем. Благодаря большим заказам отдельные промышленные предприятия получают многомиллионные прибыли. Мошенническим путем. Я мог бы до вечера перечислять последствия крупных мошенничеств. Нам необходимо бороться. И если движение железнодорожников обладает силой, ты должен признать, что оно и вправду может играть роль дальнобойного артиллерийского орудия.

— Надо обдумать твои слова, — сказал Бокани, теребя усы. — Да что там? Ты, дружище, целиком прав! И я очень рад. Пусть твоя борьба за это важное, прекрасное дело будет успешной. — Бокани взял шляпу, стыдясь в душе, что вчерашняя беседа породила в нем некоторое недоверие к Ландлеру, в котором он когда-то сам открыл будущего социалиста. «В Тарами несомненно говорит зависть. Очень жаль, что мы всего лишь несовершенные люди, а не полубоги, в то время как все мы, все без исключения, сбросив с себя ярмо порабощающего души капитала, должны стать полубогами».

В дверях Бокани спросил, кто будет председательствовать на заседании суда, и, когда Ландлер ответил, что Лео Житваи, с отчаянием воскликнул:

— Ты, дружище, пропал! Одиннадцать лет назад Житваи приговорил меня к году тюремного заключения. Это настоящий зверь!

Бокани ушел, он торопился. А Ландлер так и не понял, почему тот, на правах близкого друга или партийного лидера, завел с ним этот разговор. «Наверно, он просто тревожится за мою судьбу», — успокоил он себя.

Вскоре и Ландлер собрался уходить.

— Товарищ Фараго, — сказал он, — мы можем сегодня вместе пообедать в ресторанчике, знаете, в том, куда вы приносили мне гранки. В два часа я буду там с моим братом… Смотрите, товарищи, не сварите документы в кастрюлях, — напоследок пошутил он.

7

Ландлер поехал на трамвае в «штаб забастовщиков». От остановки до конторы порядочный отрезок пути прошел пешком.

В комнате, где сидела секретарша, он задержался, услышав за стеной возбужденные голоса. Дверь распахнулась, и какая-то женщина, стоя к нему спиной, продолжала кричать:

— …за подстрекательство в печати против правительства! И он мой адвокат! А если я из-за этого проиграю судебный процесс?

Несколько месяцев назад она пришла в контору, по праву претендуя на наследство; после упорной работы ее сложное дело удалось распутать. А теперь она бесилась, негодовала на своего адвоката, который сам попал на скамью подсудимых. Енё почувствовал себя оскорбленным.

Сидевший в другой комнате Эрнё позвал секретаршу. Прижимая носовой платок к глазам и всхлипывая, она пошла на зов, но в дверях демонстративно посторонилась, чтобы не задеть краем платья неблагодарную клиентку.

— Верните даме все ее документы, — распорядился Эрнё. — Если мы ее не устраиваем, пусть обратится к другому адвокату.

Енё вздохнул с облегчением.

Клиентка направилась к Эрнё, но секретарша, выходя от него, преградила ей путь. Тут Ландлер не выдержал.

— В защиту закона я написал резкую статью против правительства. И чем большим преступлением считают ее сильные мира сего, тем лучше служит она интересам жаждущих правосудия.

— Господи Иисусе! — воскликнула в испуге клиентка, увидев наконец Енё, но тут же осмелела. — Как вам известно, адвокат должен внушать судьям уважение, а не настраивать их против себя. Вот в чем заинтересованы клиенты!

— Наш хлеб — закон, а не очковтирательство, — возразил он.

— Возьмите, пожалуйста, — обратилась секретарша к клиентке, передавая ей документы, и прибавила шепотом: — Разве мы не сделали для вас все возможное, уважаемая сударыня? И такого человека вы обижаете!

В комнату вошел Эрнё.

— Дайте также сударыне список адвокатов, чтобы она могла выбрать кого-нибудь из наших коллег, — насмешливо проговорил он.

— Вы что, на, дверь мне указываете? — закричала взбешенная женщина. — Возмутительно! И все из-за того, что я осмелилась высказаться? Ну и ну! Я заплатила вам гонорар и могу говорить, что мне заблагорассудится, вы не имеете права…

Братья ушли в другую комнату, и там, закрыв дверь, Эрнё тихо заметил с насмешкой:

— Когда крыса бежит с тонущего корабля, то распространяет, наверно, слух, что ее подвел корабль.

У Енё пронеслось в голове: теперь из-за него Эрнё потеряет несколько сот крон, а он уже почти подготовил процесс о наследстве.

— Задержи ее, — сказал он. — Она не хуже прочих. Богачи считают, что все к их услугам. Это у людей вроде горба — врожденный недостаток.

— Прекрасно, что я могу наконец выставить за дверь одного из таких клиентов, — засмеялся Эрнё. — Ты не находишь?

— Смотри, не станешь ли и ты в конце концов социалистом?

— Ну, слушай, сидя в этой конторе?

Енё долго вглядывался в привлекательное лицо возмужавшего, высокого, стройного, рыжеволосого брата. Потом осмотрел его с ног до головы, задержав немного взгляд на модном галстуке и отделанных замшей ботинках. Последнее время Эрнё стал франтом. И, верно, не случайно.

— Когда ты поедешь отдыхать? — спросил Енё, садясь на свое место.

Эрнё расположился напротив него, за своим столом.

— Не знаю, поеду ли, — коротко ответил он.

Енё догадывался, о чем думает брат. Если его осудят, Эрнё не сможет никуда поехать, ведь кто-то из них должен быть в конторе. А может быть, у него просто нет денег? Каждый год Эрнё совершает дорогие путешествия, он объездил уже пол-Европы; его влекут чужие страны и языки, — это его страсть. Начитавшись Толстого и Достоевского, он ездил даже в Санкт-Петербург. «Россия, какой неведомый, таинственный мир! — размышлял Енё. — Социал-демократы там в подполье, но мужественно борются…» Он сам никогда не попадет туда. Хотя его тоже тянет в чужие края, однако изучение карты нищей Венгрии для него главное, всепоглощающее занятие.

— А если ты сможешь, куда поедешь? — продолжал он расспрашивать брата.

— На этот раз в Скандинавию. Я уже все подготовил для путешествия, — вырвалось у Эрнё.

Значит, остановка не за деньгами.

— Скажи, хорошо идут дела в конторе? — спросил вдруг Енё.

— Почему ты спрашиваешь? — с удивлением посмотрел на него Эрнё. — Разве плохо идут дела? Мои клиенты приносят, конечно, больше дохода, чем твои, а у меня пока нет семьи, и маме мы даем деньги поровну. Но я уже не раз говорил тебе, что буду один помогать маме.

— Об этом не может быть и речи! — хлопнул ладонью по столу Енё. — Пусть тебя, брат, не удивляют мои вопросы. Я довольно редко бываю здесь и больше интересуюсь юридическими проблемами. О наших доходах я осведомляюсь лишь задним числом, в конце года. Мне хотелось бы знать, Эрнё, как ты думаешь, хватит мне денег на квартиру получше? Могу я разрешить себе это?

— Конечно! Я не понимаю, почему до сих пор вы ютитесь в одной комнате.

Глубоко вздохнув, Енё с недоумением посмотрел на брата и немного смутился, — сам он плохо разбирался в денежных вопросах.

— Нередко в нашей кассе бывало пусто, — растерянно проговорил он. — Или это уже в прошлом? Правда, из-за недостатка времени я частенько забываю поинтересоваться, какое мне причитается жалованье. Никак не лезут в голову денежные дела! Но теперь, пожалуйста, составь внеочередной баланс, я хочу получить все, что мне причитается. Дочка едва научилась говорить, а уже твердит: «Денезек неть». Просит, наверно, у матери одно, другое, а Илона отвечает: «Денег нет»… А теперь я хочу, чтобы они пожили в красивой, просторной квартире. Пусть и на их долю выпадет наконец немного радости. Илона — прекрасная женщина. Бесконечно скромная. Видишь, какие встречаются женщины. Почему ты не женишься?

Эрнё пожал плечами. Енё засмеялся: только путешествия у брата на уме, в пути, наверно, случаются всякие приключения. Наслаждается свободой. У него все еще впереди.

— Пока я не подвел итог, возьми аванс, — предложил Эрнё. — Тысяча крон устроит тебя?

— Прекрасно! Отправь их моей жене. Половину. А половину теще. — Он взял лежавший на столе конверт и, написав на нем: «Вдове Хорват, проспект Йожеф», протянул его брату.

Потом, как обычно, начал просматривать дела, подготовленные Эрнё и подлежащие судебному разбирательству в ближайшие дни.

— Можно? — подсев к нему, спросил Эрнё и полез в портфель брата за протоколами возбужденного против него дела.

Спдя рядом, некоторое время они молча листали бумаги.

— Начнем с тебя, — сказал Эрнё, увидев, что брат оторвался на минуту от чтения документов. — Рассмотрим твою юридическую аргументацию.

Енё кивнул в знак согласия. Отложил в сторону прочие дела и, заглядывая в записи, начал:

— Во-первых, министерский приказ, который я раскритиковал в печати, с юридической точки зрения обыкновенная липа. В нем ссылка на двадцать девятый параграф чрезвычайного закона под номером 58654. Но это не закон, а лишь проект закона, который никогда не вступал в силу.

— Великолепно! — стукнув себя по колену, воскликнул Эрнё. — Они стряпают законы и не знают, на что ссылаются. Такое нечасто приходится слышать!

— Вот увидишь, через две недели ты сможешь преспокойно отправиться в фиорды, — посмеивался Енё. — Продолжим. Во-вторых… — Тут он вдруг задумался, потом заговорил о другом: — Илона сейчас волнуется дома. Скажи секретарше, чтобы пока не отправляла ей денег. Получив их, бедняжка решит, что меня сегодня засадят в тюрьму. Деньги для тещи тоже задержи. Вдруг Илона с дочкой навестит ее и напугается до смерти, увидев «мои последние распоряжения». Сделаем это после суда.

Выполнив его просьбу, Эрнё вскоре вернулся.

— Ты сказал «во-вторых»…

— Да, во-вторых, был издан чрезвычайный закон под номером 202134/1907, - продолжал Енё. — Тридцать девятый его параграф содержит то же, что и двадцать девятый параграф законопроекта. Здесь говорится о том, что железнодорожные служащие могут создавать свои организации только с разрешения министра торговли. Вот, пожалуйста, посмотри, тут ясно сказано. Но социал-демократическая партия не объединение железнодорожных служащих, а политическая партия… — И он продолжал перечислять свои аргументы.

— Итак, в своей статье я с полным правом призываю железнодорожников, — в заключение сказал он, — не считаться с новым законом, а если на его основании их все же увольняют, ссылаться на семьдесят четвертый параграф подготовленного мною железнодорожного устава, имеющего силу закона; этот параграф гласит: «Если снятие с работы происходит вопреки правилам, уволенный служащий может обжаловать это в суде».

— Молодец, брат! — воскликнул Эрнё, но взгляд его тут же помрачнел:- Знаешь, если бы все зависело только от юридической аргументации, я считал бы, что ты уже выиграл процесс.

— Ты хочешь сказать, что если бы дело решали профессиональные судьи, а не присяжные заседатели… Да. Присяжные — профаны, не знают юриспруденции, на них эмоциональные факторы действуют больше, чем параграфы законов.

— Но эмоциональных средств воздействия у прокурора хоть отбавляй, — заметил Эрнё. — Как обычно на процессах социалистов, он будет разглагольствовать о патриотизме и поддержании порядка.

— Я найду, что ответить, — пожал плечами Енё. — Мне хватит опыта и аргументов.

В таком же духе прошел разговор и с Фараго, когда на извозчике, любезно нанятом Эрнё, братья приехали в ресторанчик поблизости от зала суда.

Спертый воздух там был пропитан табачным дымом и супным запахом. Братья не нашли бы свободного столика, если бы Дежё Фараго не позаботился об этом полчаса назад.

— Все же не понимаю, — размышлял вслух Эрнё. — Правота не на их стороне. Юридически они просто-напросто не смогут ни к чему придраться. Попытаются, видно, воззвать к совести присяжных, но всем ведь известно, Енё никогда не говорит сухим, юридическим языком, он прекрасно научился завоевывать интерес, благосклонность слушателей, чему как непременному условию ораторской речи обучают на занятиях риторикой. Но тогда на что рассчитывает правительство?

Эти соображения Эрнё обеспокоили Фараго. Хотя полностью полагался на юридические знания, силу логики, большие ораторские способности Старика, он знал также, что буржуазный суд пустит в ход свой обычный козырь, применяемый в борьбе с социалистами: с помощью казуистики попытается уклониться от истины, — он понимал также и то, что в этом деле всякий бюрократизм бессилен. Не имея никаких шансов на успех, зачем же власти привлекли Старика к суду?

Фараго почувствовал, что Енё угрожает смутная, непостижимая опасность. Тут крылся какой-то тайный умысел. Главный редактор понимал, что власти прибегнут к насильственным методам. Но каким образом? Суд есть суд, как смогут они воздействовать на присяжных?

Эрнё тоже в беспокойстве посматривал по сторонам. В этом ресторанчике даже летом не бывает такой духоты.

— Что, слишком много сегодня необычных посетителей? — настороженно спросил его Фараго, знавший, что сюда чаще всего приходят адвокаты и судейские чиновники.

— Я бы не сказал, — покачал головой Эрнё. — Почти все лица мне знакомы.

К ним подошел, пробравшись между стульями, добродушный пожилой человек, один из председателей судебной коллегии.

— Я узнал, господин Ландлер, какое дело назначено сегодня для слушания. Как же так, адвокат на скамье подсудимых? За что?

— А вы не читали извещения, господин председатель? Там написано: «Обвиняется в подстрекательстве». Ну так вот, я подстрекал народ против правительства Векерле.

. — Вы слышите? «Обвиняется в подстрекательстве»! — с громким смехом объявил сидевший поблизости адвокат, который прислушивался к их разговору. — В том, что он подстрекал народ против правительства Векерле!

Все вокруг повернули к Енё головы.

— Перестаньте! — выкрикнул кто-то в углу. — Через час господину адвокату придется защищаться, он достоин, пощады.

Фараго бросил уничтожающий взгляд на толстяка, подавшего последнюю реплику. Он напоминал священника, от его слов веяло каким-то елейным ехидством, он важно восседал, окруженный большой свитой. Фараго казалось, что толстяк давно уже не спускает взгляда с Енё.

— Это прокурор Элемер Балаш, он выступит обвинителем на процессе моего брата, — прошептал Эрнё на ухо Фараго. — Змея подколодная, гнусный карьерист и большой дурак.

— Разве я не прав, господин Ландлер? — обратился Балаш к Енё.

— Вы меня спрашиваете, господин прокурор? — засмеялся Енё. — Что ж, успокою вас, моя собственная защита доставит мне не больше хлопот, чем защита других невинных людей. Впрочем, огромное облегчение для моей бедной головушки в том, что вы тоже будете присутствовать на суде.

— Почему облегчение? — в недоумении уставился на него прокурор. — Я выступлю с обвинением против вас!

— Именно поэтому.

Енё попал не в бровь, а в глаз. Все засмеялись. Прокурор не сумел скрыть смущения. В его свите зашептались.

— Кто с ним сидит? — спросил Фараго.

— По-моему, служащие прокуратуры и судейские чиновники, — ответил Эрнё. — Никогда не видал такого скопища королевских прокуроров.

«Вот кто они такие! — негодовал про себя Фараго. — Что-то здесь замышляется. Неужели все они будут участвовать в сегодняшнем процессе?»

— Почему их так много? — спросил он.

— Они ходят обычно на наиболее интересные судебные заседания.

— Ваше дело, очевидно, чрезвычайно их заинтересовало. — Фараго выразительно посмотрел на Енё.

Тут заговорил широкоплечий высокий мужчина из свиты Балаша, вызывающе глядя из-под густых бровей:

— Господин Ландлер, вас, социалиста, рабочая солидарность не может спасти от суда. Плохо дело, не так ли?

— Вам, наверно, известно, господин прокурор, что понятие «солидарность» было еще в римском праве, — парировал удар Енё, — и означает оно общее обязательство, когда один должен стоять за всех и все — за одного. Если теперь я один выступаю в защиту всех, это и есть настоящая рабочая солидарность.

— Прекрасно. Надеюсь, вы споете нам «Марсельезу» перед тем, как идти в суд? — продолжал тот издеваться.

— Как его фамилия? — Фараго сжал кулаки.

— Это некий Варга, — шепотом ответил Эрнё.

— Я спою вам, господин королевский прокурор, и песню Кошута, гимн правительственной коалиции. Только при одном условии. Если вы мне докажете, что понимаете его текст.

— Как же мне не понимать! — удивился Варга. — Сердцем, умом я венгр.

— Тогда с помощью сердца и ума откройте мне, почему в песне говорится: только тогда мы выступим, когда Лайош Кошут снова позовет нас. Наступила тишина.

— Ну, конечно, вы не понимаете. А вы, господин прокурор, входите в ряды славных независимых, вы не какой-нибудь жалкий социалист, вроде меня. Никто никогда не исследовал, не пытался объяснить непонятный текст. И не задумывался над ним ни один венгр, все только охают и ахают. Ну, а я знаю его тайну и могу ее открыть. И охотно спел бы эту песню, если бы вы ее не присвоили.

Весь ресторанчик слушал их перепалку, которая возбудила такой интерес, что хозяин и официант перестали обслуживать посетителей, а собравшиеся уходить остановились в дверях.

— На этот мотив когда-то давно на сцене и на балах пели другую песню. Потом осенью 1848 года, когда австрийцы напали на Венгрию, вступившую на путь свободы, Лайош Кошут стал призывать народ взяться за оружие. Это всем известно. Но немногие, пожалуй, знают, что именно случилось с ополченцами, собравшимися под знамена по слову Кошута. После того как горстка солдат Кошута как следует всыпала завоевателям, правительство отправило ополченцев домой: ведь содержание солдат стоило так дорого! Кошут в своем благородном прощальном послании призвал восставший народ: «Будь вдохновлен, будь готов по первому знаку обрушиться, как гром, на врагов нашей родины. Да здравствует свобода! Да здравствует свободный, воодушевленный венгерский народ!»

— Вот ключ к песне Кошута! — воскликнул пожилой прокурор. — «Объявил нам Лайош Кошут расходиться по домам», — пели ополченцы, шагая с косами на плечах. «Если снова позовет нас, снова все к нему пойдем». Спасибо! Очень трогательно, — и он благодарно поклонился Енё.

Раздались аплодисменты.

«Вас теперь удивляет, — думал Фараго, глядя на оживленные лица, — что Ландлер не с вами, а с нами, рабочими-социалистами! А об истории венгерского освободительного движения он знает больше, чем вы, националисты, шовинисты!»

Королевский прокурор Варга больше не пытался поддеть Енё.

По дороге в суд Фараго то и дело оглядывался, смотрел, где прокуроры, идут за ними или разбрелись. Но прокуроры тоже шли в суд. Даже в вестибюле они держались все вместе.

— Старик, они все пришли сюда!

Енё обернулся: как черные вороны, слетевшиеся на полоску пашни, около дверей судебного зала толпились прокуроры и судейские чиновники.

Тут какой-то господин в сером костюме подошел к Енё и сказал, что хочет поговорить с ним наедине.

8

Он начал издалека, упомянув, что выполняет поручение одного человека, который когда-то был близким другом Ландлера, но политические события развели их.

Первой мыслью Ландлера было, что господин в сером имеет в виду Золтана Лендьела. Но Золтан не стал бы напускать таинственность. Хотя они и расходились во мнении по многим политическим вопросам, однако продолжают по-человечески понимать и уважать друг друга.

Вдруг его осенило: это не кто иной, как граф Баттяни, Тивадар Баттяни, теперешний заместитель председателя парламента. И манера говорить обиняками характерна для графа, хитрого буржуа.

Господин в сером костюме продолжал. Старый друг предлагает Ландлеру помириться, а после поражения на злополучном суде он постарается доказать, что действует из лучших побуждений, отбросив партийные интересы.

Чепуха! Баттяни хочет обратить его в свою веру и считает, что сейчас самый подходящий момент. Граф — неглупый человек и ловкий политик, но он, Ландлер, не попадется на удочку.

— Veramente![11] — ввернул он итальянское словечко из лексикона графа, чтобы проверить свое предположение.

— Veramente! В самом деле! — подхватил господин в сером костюме, и глаза его заблестели от радости.

— Я ничего не буду передавать своему «старому другу», а лишь поразмышляю вслух, — став серьезным, сказал Ландлер. — Наши разногласия не так ничтожны, как он полагает. Когда они возникли, он стал добиваться моего уничтожения. Я примкнул к железнодорожникам, социал-демократам, и он настоял, чтобы меня, вопреки правилам, исключили с позором из Союза железнодорожников Венгерского королевства. Он тогда проявил такую мелочность, что не может теперь быть великодушным. Как и прежде, он не способен отделить политику от личных отношений. Неужели он так уверен в моем поражении? Или считает, что оно переродит меня?

— Вы не согласны… — с изумлением пробормотал господин в сером костюме.

— Нет! — прервал его Ландлер. — Addio![12]

— Я не успокоюсь на этом и не уйду отсюда… Возможно, после судебного заседания…

— Поступайте, как вам угодно, — и Ландлер повернулся к нему спиной.

Вскоре судейский служитель распахнул двери зала привычным для Енё, обыденным жестом. Ландлер направился из хорошо знакомого коридора в хорошо знакомый зал, где он защищал множество своих клиентов. Служитель, как обычно, почтительно поздоровался с ним. Ландлер сначала хотел сесть на место защитника, чтобы дать почувствовать, что и теперь он будет защищать, но не себя, а дело. Потом раздумал: его могут неправильно понять, решив, что он стыдится скамьи подсудимых. Немедленно он пересел туда и застыл, скрестив на груди руки.

Появился председатель суда Житваи, и началась длинная процедура. Пригласили присяжных заседателей.

— В соответствии с тридцать третьей статьей закона от 1897 года о суде присяжных… — и председатель стал скороговоркой перечислять их обязанности, потом огласил текст присяги.

Приложив правую руку к сердцу, присяжные забормотали:

— Клянусь, да поможет мне бог…

Их было двенадцать, молодые и пожилые мужчины, от двадцати шести лет, платившие не меньше двадцати крон прямого налога. Среди них не могло быть ни одного рабочего не только из-за высокого налога. По закону присяжных выбирали жеребьевкой, и список их составлялся из многих имен. А потом из него выбирали наиболее «подходящих» для того или иного случая.

Двенадцать граждан, оторванных от своих повседневных дел, заняли места. Они пришли сюда без всякой охоты, но за неявку в суд на них налагали немалый денежный штраф. Некоторые, скучая, играли пальцами, у других во взгляде проскальзывал интерес. Один, сильно покраснев, приставил к уху ладонь, чтобы не пропустить ни слова. Кое-кто выглядел так, словно его привели сюда из пештского кафе, оторвав от бильярдного стола или не дав поволочиться за кассиршей. Это были мелкие буржуа, нравы которых Ландлер хорошо знал. Он надеялся, что сумеет найти к ним подход.

Председатель сделал знак секретарю, чтобы тот прочел инкриминируемую подсудимому статью из газеты «Непсава» от шестого декабря 1908 года. Присяжные внимательно слушали. Ландлер видел изумление на их лицах, точно говоривших: «Надо же, так писать о приказе министра!» Взгляды всех присутствующих были прикованы к нему. «На меня смотрят, как на восковую фигуру знаменитого убийцы Ландрю в варошлигетском паноптикуме, — подумал он. — С крайним удивлением. Ведь я адвокат. Кроме того, на первый взгляд такой же, как они, добрый малый, а ухитрился написать такое».

Потом ему пришлось отвечать на вопросы председателя. Он говорил сдержанно, спокойно. Юридические аргументы излагал просто, доступно для двенадцати будапештцев, присяжных, не знавших законов. Они теперь с изумлением смотрели не только на него, но и на председателя, ждали, чтобы он уличил Ландлера во лжи, в искажении фактов. Но председатель, знаток законов, не поправил его ни разу, и присяжным пришлось поверить обвиняемому. Ландлер видел их замешательство, понимал, что в голове у них не укладывается, как эта бунтарская статья в газете может быть настолько хорошо обоснована.

Тут с места встал прокурор Балаш и начал обвинительную речь. Присяжные зашевелились, повернулись к королевскому прокурору, чтобы не пропустить ни одного его слова; они жаждали услышать от него важнейшие доводы, подтверждение того, что они живут в обществе с разумным строем, истинным правосудием и что правительство, куда вошла прежняя буржуазная оппозиция и лично Ференц Кошут, тщательно соблюдает законы.

Ландлер был доволен ходом заседания. Это недоуменное внимание присяжных приведет к признанию его правоты. Прокурор добросовестно играл свою роль, на его одутловатой розовой физиономии печаль казалась искренней. Он сложил руки на животе, как приходский священник, читающий воскресную проповедь, и, повернувшись к Ландлеру, вздыхая, качал головой и возводил глаза к потолку, стараясь создать впечатление, что выводит на чистую воду ничтожного подлеца. Он распространялся о подстрекателях-социалистах, которые всячески стремятся подорвать дисциплину, взбунтовать народ, нарушить государственный и общественный порядок. Поэтому цель приказа, о котором идет речь в статье обвиняемого, положительна и сомнений не вызывает.

— Обвиняемый бьет тревогу, — заявил Балаш, — так как, по его мнению, министр ущемляет политические права железнодорожников. Разве прокуроры и судья, спрашиваю я, при исполнении служебных обязанностей вправе отстаивать свои партийные интересы?

Присяжные по-разному реагировали на его вопрос. Одни успокоились: значит, власти желают гражданам добра, а судьи не могут заниматься политикой. Откинувшись на спинки стульев, они метали на Ландлера гневные взгляды. Другие внимательно слушали, ожидая мотивированного обвинения. Двое-трое присяжных, сидя в напряженных позах, в недоумении уставились на прокурора.

Тут Балаш потерял самообладание, приходский священник превратился в извергающего пламя дракона. Вытащив из портфеля газету «Непсава», он потряс ею перед присяжными.

— Вы только прочтите, господа присяжные, какие статьи здесь печатают! В них ниспровергается все, начиная с бога, кончая министерскими приказами! Отравляется венгерское общество! Его моральные устои стремятся подорвать журналисты из «Непсавы»; они навлекают на родину опасность, оскорбляют всех порядочных граждан, всех состоятельных и родовитых людей. Неужели министр торговли должен это терпеть?

Тяжело дыша, Балаш бросил газету и перешел к юридическому обоснованию министерского приказа. Заканчивая речь, он легкомысленно присовокупил:

— Приказ не только отвечает государственным интересам исключительной важности, но также полностью отвечает букве закона. Он вовсе не отнимает политические права, не запрещает входить в какую-либо политическую партию. В приказе не сказано, что железнодорожник не может быть членом социал-демократической партии. Состоя членом какой-нибудь организации социал-демократической партии, он лишь теряет работу.

И королевский прокурор, воздев руки, с победоносной улыбкой посмотрел сначала на присяжных, потом на председателя и наконец с сияющей от самодовольства физиономией сел на место.

Тихий гул пронесся по залу, часть публики оживилась. Вдруг за спиной Ландлера раздались громкие рукоплескания, сопровождаемые пронзительными, угрожающими криками:

— Совершенно верно! Прав прокурор! Подлецы какие! Только подлости и творят!

Балаш указал рукой присяжным на тех, кто выражал возмущение, точно говоря: «Слышите? Вот голос общественного мнения!»

Кое-кто зашикал на крикунов, а те застучали ногами и заорали еще громче. Ландлер понял, кто это: «черные вороны», собравшиеся в ресторанчике и кружившие в коридоре суда, приведенная прокурорами судейская братия. Вот для чего понадобились они здесь!

«Смешно!» — подумал он, но тут же сердце его сжалось: ведь присяжные понятия не имеют, кто кричит. Им легко поддаться общему психозу. Все зависит от председателя; Но разве он проявит достаточно решимости, разве выступит против своего коллеги, угодного правительству королевского прокурора?

Председатель Житваи поднял голову и, тут же опустив ее и ни на кого не глядя, сердито постучал карандашом. Но это можно было лишь видеть, а не слышать, так как все заглушал неистовый крик. Пантомима председателя приняла несколько более решительный характер: он вскочил, застучал по столу, замахал колокольчиком и даже что-то крикнул, но голос его потонул в оглушительном шуме.

— Наказать, чтоб другим неповадно было!

— Расправиться с ним, пока не поздно!

— Он один из самых опасных социалистов!

Теперь Житваи указывал рукой на дверь зала, как бы призывая служителей удалить крикунов. Но служители поспешили выйти в коридор, они не имели ни малейшего желания выводить за дверь господ прокуроров и судейских чиновников.

Господин в сером костюме сидел в середине зала с холодным, непроницаемым лицом, желая показать, что не разделяет негодования присутствующих.

Перед Енё промелькнуло бледное лицо брата, которое выражало безнадежность: «Мы проиграли. Вот на что рассчитывали враги». Присяжные были просто испуганы. И все больше осуждающих взглядов впивалось в обвиняемого.

Но среди возмущенной публики вдруг возникло замешательство. Сидевший под галеркой прокурор Варга вскочил, закрыв лицо руками, закричал что-то, его тут же обступили какие-то люди, и они все вместе устремились на галерку, где на перилах примостился Дежё Фараго. Ландлер увидел, как Варга набросился на Фараго.

— Что там происходит? — выйдя из принятой на себя роли, невольно воскликнул Житваи.

— Господин председатель, этот человек плюнул в меня, — заявил Варга.

Один из «черных воронов» Варги привел в зал служителей. Они вытолкнули за дверь Фараго, а за ним двинулась возмущенная толпа. Зал наполовину опустел.

Вскочив с места, Балаш обратился к присяжным:

— Настоятельно прошу вас, глубокоуважаемые господа, защитить престиж власти от нападок социалистов!

Присяжные, переглядываясь, кивали головами. Между тем председатель послал секретаря узнать, что произошло, имеет ли инцидент отношение к судебному процессу.

«Неужели Фараго настолько забылся?» — недоумевал про себя Ландлер. Теперь уже не имеет смысла говорить о том, что устроенная на суде демонстрация спровоцирована официальными лицами: пошлый скандал с плевком все испортил, все заслонил. Сейчас впервые он с горечью подумал, что проиграл процесс. И похолодел при мысли, что в глазах многих людей и общественности дело приобретет теперь скандальный характер.

Вернулся секретарь.

— Один социал-демократ, изволите видеть, действительно плюнул в лицо господину Йожефу Варге, королевскому прокурору. Как утверждает этот социал-демократ, он хотел отомстить прокурору Варге за клевету на свою партию. Он говорит, что плюнул на него не как на прокурора, а как на клеветника. И прощение…

— Записали имена свидетелей? — перебил его председатель.

— Да, — ответил секретарь и, глядя в свою записную книжку, начал перечислять фамилии и звания, звучавшие примерно так: королевский прокурор господин Икс, королевский прокурор господин Игрек…

— Довольно! — вскоре остановил его председатель. — Я считаю, что этот инцидент не связан по существу с данным судебным процессом и потому будет рассмотрен в суде особо. Продолжим.

Вернувшийся вместе с публикой из коридора Эрнё возмущенно заявил во всеуслышание:

— Свидетели инцидента — прежние горлопаны. Они принадлежат к судейской братии, а господин Балаш заявил тут недавно, что при исполнении служебных обязанностей прокуроры и судьи не могут отстаивать свои партийные принципы. Королевские прокуроры…

— Кто дал вам право ораторствовать здесь? — сердито прервал его председатель. — Если кто-нибудь из публики еще раз помешает разбору судебного дела, я прикажу очистить зал, — пригрозил он.

Но присутствующие и так все поняли. Присяжные снова заволновались, задвигались, в их взглядах, обращенных на Житван и Балаша, чувствовалось осуждение.

— Слово обвиняемому, — сказал председатель.

Ландлер прогнал горькие мысли. Он уже не считал дело проигранным. Как видно, гнев не всегда плохой советчик. Фараго, выведенный из себя, открыл всем, откуда ветер дует.

Ландлер говорил кратко. Сослался на слова прокурора, утверждавшего, что против незаконного приказа министра выступать не возбраняется. А этот приказ незаконный. Он запрещает быть членом организации лишь социал-демократической, а не какой-либо другой партии.

— Разве я «все ниспровергаю»? — продолжал он, цитируя речь прокурора. — Я защищаю авторитет закона, прокурор — авторитет нарушающего закон министра. Вот за что я попал на скамью подсудимых. Как адвокат я принес присягу стоять на страже закона, не только за плату обслуживать своих клиентов, но и безвозмездно отстаивать всеобщую свободу. Если это преступление, накажите меня.

«Черные вороны» не вернулись в зал. Никто не перебивал его речи возмущенными криками. Но многие аплодисментами выражали свое одобрение.

Присяжные удалились, чтобы вынести приговор.

Председатель объявил перерыв.

Эрнё был уже оптимистически настроен. Фараго, которого не пустили в зал, обливаясь холодным потом, ждал Ландлеров в коридоре.

— Не сердитесь, Старик. Меня захлестнул гнев, бессильная ярость, — сказал он подошедшему к нему Енё. — Я хотел заклеймить всенародно этих правительственных чиновников, разыгрывающих из себя выразителей общественного мнения.

— Не думаю, что плевок — сильное боевое оружие, — Енё строго взглянул на Фараго, но тут же улыбнулся. — Но вы поступили смело, благодарю вас. Боюсь только, товарищ Фараго, не обойдется ли вам слишком дорого этот нелепый фарс.

— Ну, это мы еще посмотрим, — воинственно заявил Эрнё. — Если прокурор в гражданском платье может безнаказанно хулиганить, то, по-своему проучив его, гражданин не совершает преступления.

Тут они заметили, что горлопанов и след простыл. Патриоты в белых манжетах не ожидали встретить такой грубый отпор, и оказалось достаточно одного плевка, чтобы их воинственный пыл погас.

Публику пригласили в зал. Старший из присяжных заседателей, выбранный ими, стоял перед судейской трибуной. Председатель обратился к нему с вопросом:

— Считают ли присяжные виновным Енё Ландлера в преступлении, в подстрекательстве, совершенном на страницах печати, в его статье под названием «Положение вне закона»?

— Мы считаем, что он не виновен, — напрягая голос, ответил старший присяжный.

Председатель огласил оправдательный приговор.

Зал разразился восторженными аплодисментами. Господин в сером костюме, избегая встречи с Енё, один из первых покинул помещение.

Взволнованный Фараго в коридоре узнал, чем кончился суд, и обрадованный побежал куда-то. Пока братья Ландлеры добирались до своей конторы, он успел, связавшись по телефону с секретарем газеты «Мадяр вашуташ», передать нескольким руководителям движения железнодорожников, что послезавтра, в воскресенье, в ресторане «Конкордия» будет отпразднована большая победа товарища Ландлера.

Корреспондент газеты «Непсава» тоже сразу оповестил кого следует об успешном окончании судебного процесса, и когда Енё позвонил в секретариат социал-демократической партии, там уже приняли решение выпустить для железнодорожников плакат с сообщением о приговоре. «Вот как! — обрадовался Ландлер. — Наконец-то поняли, какое важное значение имеет это судебное дело».

В конторе его задержала ненадолго секретарша, чтобы поздравить и передать ему тысячу крон, которые по его просьбе Эрнё взял в банке.

Дома Енё ждали гости. Мать и приковылявшая на костылях теща, госпожа Деак и один из братьев Илоны, рабочий с фабрики на улице Ваци. На радостях все бросились его обнимать. Вдова Хорват никак не могла примириться с тем, что его осмелились посадить на скамью подсудимых. Малышка Бёже, как ему сказали, ни о чем не подозревая, играла весь день. А Илона, увидев, что муж пришел домой веселый, сразу забыла, какая страшная опасность ему угрожала.

— Не хватало только, чтоб тебя осудили! И так ты почти не бываешь дома. Дочка сегодня с трудом тебя дождалась, ей давно пора спать, — посетовала она.

Немного погодя Илона опять завела речь о том же:

— Бёже скоро вырастет и едва будет тебя знать. Ты бы хоть по воскресеньям гулял с ней…

— Конечно, — сразу согласился он. — Прекрасная мысль.

Он улыбнулся, разгадав хитрую уловку своих близких. Женщины, напуганные нависшей над ним угрозой, хотели уберечь его от некоторых опасностей, — ведь большие митинги проходили обычно по воскресеньям.

Но почему бы ему не брать туда с собой дочку? Совсем неплохо провести время вместе с ней и успокоить жену. К тому же на митинге всегда найдется женщина, которая займет Бёже, пока он выступает с речью. Малышка достаточно разумна, — она не выдаст дома их общей тайны. Вот хотя бы послезавтра можно взять ее в ресторан «Конкордия». Пусть его белокурая девочка растет, принимая участие в борьбе. В интересах будущего надо воспитывать новое поколение.

Илона подавала ужин. Ландлер нежно взял жену за руку:

— Представляешь, у нас есть немного денег. Хоть нам далеко до семьи преуспевающего адвоката, но кое-что мы в состоянии себе позволить.