Полководец улицы. Повесть о Ене Ландлере

21

Войдя в комнату и застыв, как по команде «смирно», перед Ландлером стоял Аурел Штромфелд.

— Товарищ главнокомандующий, я прибыл в ваше распоряжение.

— По решению Центрального комитета принимаю вас в члены партии, — сказал Ландлер.

«Если бы колесо времени можно было повернуть вспять», — с болью подумал он. Они обнялись так крепко, что кости затрещали. Потом стали разглядывать друг друга, сильно ли изменились. В растроганном встречей Ландлере вскоре проснулся свойственный ему юмор. Вот бывший начальник генштаба носит теперь темно-серый костюм с жилетом, галстуком и даже не чувствует себя в штатском неловко — привык. Ко всему можно привыкнуть.

— Жаль, товарищ Штромфелд, что наша встреча не состоялась шесть лет назад. — И он прибавил, что первого августа 1919 года, направляясь из Солнока в Будапешт, надеялся встретиться с ним завтра, но завтра не наступило. — С тех пор, конечно, много воды утекло в венском Дунае. Для меня, например.

Потом они сели за письменный стол, друг против друга. Ландлер ликовал: наконец к ним примкнул выдающийся Военачальник. Огромная находка для революционного движения. И большая надежда. К тому же он появился здесь неожиданно с такими словами, словно они не в венской квартире на улице Хюттельдорф, а на родине, в ставке главнокомандующего в Гёдёлле.

Штромфелд служит теперь управляющим на будапештской шляпной фабрике, а Ландлер — венский журналист, сотрудник журнала «Интернационале Прессекорреспонденц». Это официальное их положение. Штромфелд — глава левой оппозиции в венгерской социал-демократической партии, а Ландлер — член ЦК Коммунистической партии Венгрии за границей, руководитель венгерской коммунистической организации в Вене, практически руководитель всей Коммунистической партии Венгрии. Это истинные их занятия, благодаря которым они привлекают внимание интернационального рабочего движения, а также… венгерской и австрийской политической полиции.

За командование Красной армией, за победы в Северной кампании Штромфелда на родине демобилизовали, разжаловали и посадили за решетку. Выйдя из тюрьмы, он сохранил верность социал-демократической партии. А в 1923 году выразил готовность служить нелегальной коммунистической партии. Весть об этом благодаря сообщениям будапештских газет дошла до Вены; венгерской полиции удалось разгромить коммунистическую партию, арестовать присланного из Вены для организации партийной работы Эрнё Герё и Штромфелда, который тайно предложил ему свои услуги. Еще полгода провел в заключении бывший полководец Красной армии, но потом был освобожден: Герё упорно настаивал на его непричастности к делу. Было ясно, что Штромфелд рано или поздно примкнет к коммунистической партии и ждет только, пока венгерская полиция снимет с него подозрения. Несколько недель назад он разыскал одного связного и, получив положительный ответ, вчера утром, как было условлено, приехал в Вену.

Суровый, тернистый путь прошел Штромфелд. И Ландлер тоже. Штромфелд попал в тюрьму, когда в Венгрии восторжествовала кровавая контрреволюция, которая сбросила беспомощное «профсоюзное» правительство, шесть дней занимавшееся пустой болтовней, и, восстановив капиталистический строй, развязала жестокий. белый террор. Ландлер, его семья и товарищи-эмигранты оказались узниками старинного замка Карлштейн, были интернированы по решению австрийского социал-демократического правительства, которое официально предоставило им право убежища. А бывшие в Вене венгерские офицеры то и дело появлялись возле толстых стен замка, угрожая истребить узников.

Врачу Хамбургеру, притворившемуся больным, первому удалось вырваться на свободу. И однажды в хорошо охраняемый замок пришел разносчик, предлагавший зеркальца, шнурки для ботинок, гребешки, — некий Франц Набенкёгель, австрийский гражданин, возвратившийся в родной Карлштейн после тюремного заключения. Продав какие-то пустяки, он зашел в мрачную каморку в глубине двора и закрыл за собой дверь. «Вы меня не узнаете? — по-венгерски спросил он. — Когда в восемнадцатом году в Шомоди мы организовывали производственный кооператив, я был связным между товарищем Хамбургером и партией. И с товарищем Куном я встречался». — «Товарищ Дукс!»-воскликнул Бела Кун. «Да, я Дукс, а мое настоящее имя Бела Клеменш. Меня прислал товарищ Хамбургер. Я буду вашим связным. Набенкёгель, чью фамилию я теперь ношу, несчастный австрийский парень, погиб в плену от тифа, и его мать, наш товарищ, отдала мне его документы».

Набенкёгель-Клеменш принес кучу новостей. Тяжелых и горестных — о событиях в Венгрии, о разгуле белого террора, об арестах и пытках товарищей, оставшихся на родине, чтобы создать партию. Отрадных — о Советской России, где Красная Армия одержала решающую победу над белыми. Клеменш рассказал и о том, как известили Ленина о смертном приговоре, вынесенном в Венгрии Отто Корвину и его друзьям: по австрийскому радиотелеграфу, контролируемому миссией Антанты, в рождественскую ночь среди сообщений Красного Креста нелегально передали это смелое донесение. И хотя первые смертные приговоры привели в исполнение так быстро, что Советская Россия не успела вмешаться, теперь она держит пленных офицеров, богатых венгров, как заложников, предупредив, что за узаконенное убийство венгерских коммунистов будут расплачиваться представители правящего класса. С тех пор в Венгрии за революционную деятельность никого не решаются приговорить к смертной казни и тайно ведут переговоры об обмене коммунистов, осужденных на многолетнее тюремное заключение, на военнопленных офицеров.

Через связного из замка Карлштейн руководили партией, направляли ее первые шаги. Весной 1920 года болезнь и Ландлеру принесла освобождение. Он возглавил временный Центральный комитет, так как Бела Кун благодаря хлопотам русского Советского правительства уехал в Россию.

Сколько трудностей встретилось на пути за последние шесть лет! До сих пор каждый шаг связан с трудностями. И все-таки, несмотря на цепь обид и огорчений, немало достигнуто. Создана коммунистическая партия, а на родине даже в двоякой форме…

С любовью смотрел Ландлер на чуть растроганного, серьезного Штромфелда, который сидел против него с видом человека, позволившего себе короткий отдых во время восхождения на горную вершину.

— В Вене полным-полно доносчиков, — вздохнул Ландлер и невольно вздрогнул.

Он сам удивился, что такая мысль пришла сейчас ему в голову, но с раннего утра он не мог отделаться от дурного предчувствия. С беспокойством он спросил Штромфелда, понимает ли тот, насколько тут опасно.

— Как хранить тайну, вести разведку и контрразведку, меня обучали в военной академии, — пожал тот плечами.

И Ландлер немного успокоился, забыв свои утренние волнения. Он засыпал Штромфелда вопросами о новой оппозиции в социал-демократической партии. Не прошло еще года, как прежняя оппозиция под руководством Иштвана Ваги, встав на ноги, основала легальную Социалистическую рабочую партию Венгрии.

Глядя на тлеющую сигарету, он выслушал Штромфелда, потом, бросив на него быстрый лукавый взгляд, сказал:

— Помните, товарищ Штромфелд, Ваги звал вас в СРПВ, а вы решили остаться в социал-демократической партии?

Штромфелд с изумлением посмотрел на него, неужели и это ему известно? Одобряет он или нет его поступок?

— Теперь уже вы с нами, и мы можем говорить открыто. Товарищу Ваги я сказал, что одобряю ваш поступок. Вы отличный оратор, человек с большими организаторскими способностями и у венгерских рабочих пользуетесь огромным авторитетом благодаря вашей деятельности в девятнадцатом году. Учитывая все это, мы против того, чтобы вы и ваши соратники влились в СРПВ. Под вашим руководством левая оппозиция может приобрести такое большое влияние, что ее представители войдут в партийное руководство. В таком случае их задачей будет вытеснить оттуда оппортунистов. Вы взяли на себя почин, теперь мы поручаем вам довести дело до конца.

Штромфелд с радостной улыбкой объявил о своем согласии.

Тут в комнату вошел подвижной, худощавый человек, одетый по-домашнему, видимо, сосед Ландлера. Штромфелд с удивлением смотрел на вошедшего, чье лицо показалось ему знакомым.

Тот улыбнулся, встретив растерянный взгляд гостя.

— Не узнаете меня без усов. И товарищ Ландлер сбрил свои, впрочем, его нетрудно узнать по фигуре.

И Штромфелд понял, что перед ним Дьёрдь Лукач, бывший заместитель наркома просвещения и командир дивизии, к которому он всегда относился с большим уважением.

Присев, Лукач просил продолжать прерванную беседу.

— Откровенно говоря, товарищ Ландлер, я в растерянности, — сказал Штромфелд. — Сначала я считал, что партия Ваги втайне придерживается тех же взглядов, что и коммунистическая. Потом решил, что она совсем иная и только правительство называет ее членов коммунистами. Теперь уж и не знаю, что думать.

— Коммунистическая партия Венгрии и СРПВ — это одна партия, и все же их две, — стал объяснять Ландлер. — Подпольная КПВ, конечно, и впредь будет бороться за создание новой венгерской советской республики. А СРПВ — это легальная массовая партия, которая в современной Венгрии не может открыто называть себя коммунистической. Венгерские рабочие борются за осуществление своих повседневных требований. Для достижения стратегической цели надо пройти через разные тактические этапы, и поэтому СРПВ нацелена сейчас на ближайшие задачи.

— Наличие двух разных лозунгов сбило меня с толку, — заметил Штромфелд.

— Сначала и меня удивляло, что товарищ Ландлер как стратегический лозунг СРПВ называл требование республики, — оживленно заговорил Дьёрдь Лукач. — Но потом он убедил меня. Если, как утверждает товарищ Ландлер, наш стратегический лозунг — социализм, то все оппортунисты, хотя бы на словах, должны с ним согласиться, А лозунг борьбы за республику примут лишь те, кто действительно стремится к настоящим преобразованиям. Значит, если мы на самом деле хотим добиться дифференциации рабочих, идеологического и организационного сплочения революционных элементов, это единственный возможный путь. Признаюсь, и для меня большая неожиданность, что более умеренный на первый взгляд лозунг, требование республики, в данных условиях радикальней, революционней, чем лозунг с требованием пролетарской диктатуры, который сейчас кое-кого отпугивает и может остаться пустым лозунгом.

Штромфелд подумал немного, потом кивком головы выразил свое согласие.

— Я хотел только пожать руку новому члену нелегальной партии, — поднялся с места Лукач. — Не буду мешать вашей беседе.

Когда он выходил в коридор, через открытую дверь его комнаты виден был заваленный книгами письменный стол.

— Разделение задач между двумя партиями одобрено в решении съезда. — продолжал вполголоса Ландлер. Всякий раз, когда он произносил слово «съезд», то чувствовал, что лицо его сияет и голос звучит взволнованно. — Я говорю о съезде Коммунистической партии Венгрии здесь, в Вене. Из соображений конспирации мы символически называем его «майским съездом», хотя он был в августе. Съезд и сам по себе — успех небывалый. А после всех событий… Вы знаете, товарищ Штромфелд, о фракционной борьбе?

— Лишь то, что партийных лидеров долгое время разделяли личные разногласия.

— К сожалению, не обошлось и без личных разногласий. Но о чем шел спор? Об оценке положения на родине, о том, что мы делали и что следовало бы делать. Многие, разумеется, почувствовали себя при этом задетыми, и спор, естественно, обострился. Виновата, впрочем, и эмигрантская жизнь, нищенская, загнанная, и разница в положении венских и московских эмигрантов. Мы здесь жалкие ссыльные в капиталистической столице, а они там равноправные трудящиеся еще бедной, но уже свободной могущественной социалистической страны. Сначала даже жизнь наша была в опасности. Покушения, коварные провокации… И сегодня нам угрожает ссылка. Потом мы тут с близкого расстояния следим за происходящим в Венгрии, за деятельностью нелегальной партии и непосредственно связаны с борющимися на родине. Мы острей переживаем и неудачи. Поэтому неудивительно, — с улыбкой продолжал он, — что московские венгры видят в швейцарском сыре прежде всего сыр, а венские — дырки. Но, конечно, куда важней, чем субъективные факторы, принципиальные разногласия, вытекающие из сути спора. Однако наконец все разъяснилось, вот главное. На съезд мы собрались дружно, с одними и теми же принципами, чтобы объединить наши усилия для достижения общей цели.

Тут он вспомнил, как на съезде, проходившем нелегально в задней комнате рабочей библиотеки в переулке Глогенгассе, прежде чем перейти к повестке дня, Като Хаман[33] с ликующим лицом предложила назвать собрание первым съездом восстановленной коммунистической партии Венгрии. Присутствующие, двадцать два человека и среди них четырнадцать делегатов из Венгрии, чтобы не поднимать шума рукоплесканиями, встали, единогласно приняв предложение. Ландлер с большой гордостью вспоминал сейчас о своем участии в столь огромном событии. По его инициативе внесла предложение эта прекрасная, смелая женщина, которая при советской власти вела работу в профсоюзе химиков.

— Так обстоят наши дела, — весело заключил он. — После невзгод и тяжелых испытаний мы вышли наконец на прямую дорогу!

Ландлер внезапно нахмурился: неужели он хвастает перед Штромфелдом? Неужели переоценивает мимолетный успех?

— Мы вышли на прямую дорогу, товарищ Штромфелд, — проговорил он, — и не только после пережитых невзгод, но и перед будущими невзгодами.

Зачем он внес эту поправку? — размышлял Ландлер. — Неужели он ждет сочувствия, дружеской поддержки в своем горе? Может быть, весть о смерти матери причинила ему такую острую боль? Нет, последние недели его снедает не только скорбь о понесенной утрате, он прекрасно понимает, что пятидесятилетний человек с седой головой обычно теряет мать и с этим надо мириться. Вот мама последние шесть лет со многим не могла примириться. И с враждебными взглядами, которые бросали на нее из-за сыновей. Ведь Эрнё за его деятельность в девятнадцатом году контрреволюционеры бросили в тюрьму, и, вместо того чтобы защищать коммунистов, он сам предстал перед судом. К счастью, ей недолго пришлось ходить в тюрьму на свидание к младшему сыну, потому что он, обмененный на пленного офицера, попал в Советскую Россию. А то, что сам он не виделся с матерью целых шесть лет и Эрнё не смог с ней проститься в ее предсмертный час, кажется не таким ужасным, если вспомнить о всех перенесенных страданиях.

Неужто после сегодняшнего инцидента в кафе он не может никак успокоиться? Волнуется, терзаясь мучительными подозрениями, что мрачный субъект, которого утром он видел в окно кафе «Лаудон» в обществе венгерских сыщиков, кто-то из подпольщиков, членов партии.

— Скажите, ради бога, товарищ Штромфелд, — неожиданно вырвалось у него, — вы уверены, что никто не следил за вами по дороге сюда?

Штромфелд был абсолютно уверен, потому что вчера, когда по приезде в Вену он вышел из вокзального здания, за ним увязался какой-то подозрительный тип, от которого ему удалось быстро отделаться, и с тех пор он держит ухо востро. Ландлер вздохнул с облегчением, так как вчерашний сыщик, по описанию Ауреля, не был похож ни на одного из тех, кого он видел утром в окно кафе.

Посмотрев на часы, Ландлер встал: через пять минут ему надо идти.

— Нас не должны видеть вместе. После того как я уйду, подождите хотя бы минут десять и потом идите по улице направо, а я пойду налево. А пока побеседуйте с товарищем Лукачем.

Он знал, о чем пойдет речь. Заранее попросил своего соседа сообщить Штромфелду приятную новость: Центральный комитет вскоре вручит ему орден, награду русского полководца Фрунзе, который в 1920 году услышал от приехавшего в Россию Белы Куна, что во время Северной кампании Штромфелд разбил наголову генерала Пелле, ставшего потом в Крыму военным советником Врангеля. Штромфелд сидел в тюрьме, и награду передать ему не могли.

Стоя навытяжку, бывший начальник генштаба попрощался с Ландлером, который подумал с юмором и с некоторой досадой: «Он бы еще и честь отдал… Замечательный человек, но не слишком ли много в нем романтизма? В подпольной работе нет ничего опасней романтизма, я и так сыт по горло пылкими романтиками». Вдруг ему в голову пришла одна мысль.

— Товарищ Штромфелд, послезавтра вы встретитесь с венскими членами Центрального комитета, — сказал он. — Следовательно, завтра вы свободны. Найдите Вилмоша Бёма, который вместе с Кунфи и Велтнером продолжает здесь центристскую деятельность. И придите к нему с теми же словами, что и ко мне. — Заметив, что лицо Штромфелда посуровело, он повторил: — Да, с теми же словами! А почему бы и нет? Разве он не был при вас главнокомандующим? Бём будет очень доволен. Он, конечно, зайдет ко мне похвастаться. Меня он часто навещает и уверяет неизменно, что прощает мне мои беспощадные статьи против центристов, что я истинный коммунист и так далее. Напрасно я твержу в ответ, что не прощаю и не прощу ему ничего. Но его визиты полезны. Мы обмениваемся новостями. Вы знаете, конечно, что в Венгрии центристы из социал-демократической партии и профсоюзов ведут активную оппозиционную борьбу. В этом мы можем сотрудничать с ними, хотя их основная цель — на место явного предателя Пейера посадить Тарами, который подготовит возвращение на родину центристов-эмигрантов. Но учтите, венгерским властям известно о деятельности центристов. А поскольку правительство Бетлена[34] стало бояться Пейера с тех пор, как он примкнул к либеральной буржуазной оппозиции, полиция Хорти теперь считает, что придерживаться линии Бёма — простительный грех. Если венгерская полиция от своих доносчиков узнала о вашем приезде в Вену, то, несомненно, подозревает, что вы приехали из политических соображений. Пусть она думает, что вы поддерживаете связь с Бёмом.

— Я только скажу ему, — в растерянности пробормотал Штромфелд: — «Товарищ главнокомандующий, я явился».

— Ну, теперь, товарищ Штромфелд, вы познакомились с нашими венскими обычаями, — улыбнулся Ландлер. — Мы постоянно озабочены тем, как защитить своих товарищей. И еще одно: послезавтра с членами ЦК надо обсудить вопрос об отречении от власти советского правительства в девятнадцатом году, некоторые товарищи считают это ошибкой.

— И я тоже! — пробурчал Штромфелд. — Да неужели мне публично каяться? Пока я не был коммунистом, я, разумеется, не мог стоять на правильной коммунистической позиции.

— Нам надо строже относиться к нашим прежним заблуждениям. Не для того, чтобы поливать себя грязью, а чтобы извлечь урок и не повторять ошибок.

— Вы ничего не спускаете человеку даже при всем своем уважении к нему. И совершенно правы! — сказал на прощание Штромфелд, пожимая ему руку.

22

Ландлер зашел в кафе «Шоттенгауз», где ему надо было взять у гардеробщика конверт. Засунув конверт в карман, он сел за столик и написал на листке бумаги несколько слов по-венгерски.

Ему не хотелось, конечно, вводить в расход скудную партийную кассу, но он послушался своего внутреннего голоса. Ландлер отдал записку и деньги кельнеру, попросив его отправить в Будапешт телеграмму. В четверть второго, с небольшим опозданием, он пришел в кафе «Лаудон», которое было поблизости от его дома.

Йожеф Реваи, долговязый молодой человек, в очках, с густыми бровями, уже ждал его там. Перед ним на сером мраморном столике лежали гранки статьи Ландлера «Что ждет осенью трудящихся Венгрии?», написанной для нового партийного журнала «Уй марциуш».

Ландлер не стал читать корректуру и поднял взгляд на зеркало. Он обычно сидел за этим столиком посреди зала, у большой четырехгранной колонны, облицованной со всех сторон зеркалами. Глядя в левое зеркало, он мог со своего места наблюдать за происходящим у него за спиной, глядя в правое, — за тем, что делается на улице. Не сводя глаз с зеркала, Ландлер провел пальцем по щеке, словно проверяя, хорошо ли он выбрит, но на самом деле выяснял, нет ли поблизости каких-нибудь подозрительных личностей.

Завтракая здесь сегодня, он заметил, что сидевший позади него мужчина, закрыв лицо газетой, притворяется, будто читает, а сам то и дело украдкой поглядывает по сторонам. К стулу его была приставлена толстая трость. Чтобы иметь вид порядочных буржуа, сыщики Хорти всегда ходили с такими тростями. Для подтверждения догадки Ландлеру оставалось только произвести небольшой опыт. Вынув из бумажника семейную фотографию, он принялся ее разглядывать. К фотографиям шпики проявляют особое любопытство. В зеркало Ландлер видел, как сыщик, привстав и наклонившись вперед, пытался рассмотреть фотографию. Ландлер спрятал ее в бумажник и, допив кофе, пошел к вешалке в углу зала, где висели свежие газеты в бамбуковых рамках. Шпик поднял свою газету повыше. Проходя мимо него, Ландлер вполголоса произнес по-венгерски:

— Эй, дяденька, брюки у вас расстегнулись.

Не раз он применял этот трюк и всегда успешно. А попавшие в ловушку полицейские агенты предпочитали скрыть от начальства свой промах. Шпик растерянно схватился за брюки, но убедившись, что они застегнуты, с глупым видом уставился на Ландлера, а потом покраснел с досады. До будапештского сыщика, который не сумел притвориться, что не понимает по-венгерски, дошло, что он выдал себя невольным жестом и этот господин видит его насквозь. Не прошло и двух минут — Ландлер успел сесть за свой столик и, погрузившись в чтение газеты, стал есть рогалик, — как разоблаченный шпик расплатился и с позором покинул кафе. В другое зеркало Ландлеру было видно, как он пересек улицу и у подворотни напротив сделал кому-то знак, оттуда тотчас выскользнул какой-то приземистый человек, и дальше они зашагали вместе. Мысль о коротышке, который вынырнул на секунду из мрака ворот и тут же был заслонен высоким сыщиком, потом долго не давала Ландлеру покоя. Ему показалась знакомой развинченная походка второго сыщика. Отбросив газету, он тогда сразу же выбежал на улицу, но не смог уже догнать коротышку. Кто это? Откуда он его знает? Не по партийной ли работе?

Сейчас в зеркалах не отражалось ничего подозрительного. Только он сам, в задумчивости всматривающийся в них. И Реваи, член ЦК, сотрудник выходившей в 1919 году газеты «Вёрёш уйшаг», один из лучших, наиболее образованных венгерских публицистов, который склонился теперь над гранками.

Ландлер рассеянно читал корректуру и никак не мог сосредоточиться. Кто этот коротышка, которого он не успел как следует рассмотреть? Он прекрасно помнил всех венгерских партийных активистов-подпольщиков, побывавших хоть раз в Вене, знал их имена. Не поможет ли ему Реваи выяснить, кто второй сыщик, но как описать его наружность? Ландлер посмотрел на Реваи, и тот, почувствовав его взгляд, поднял глаза. Но Ландлер сразу опять уткнулся в корректуру.

«Венгрия переживает сейчас самую большую безработицу, которую когда-либо знала, — читал он свою статью. — Беды тысяч и тысяч маленьких людей определяют судьбу пролетариата; многие тысячи рабочих выброшены на улицу».

Слово «улица» опять напомнило ему утренний эпизод, и он никак не мог отделаться от мучительной мысли, что среди партийных товарищей есть доносчик.

Ландлер готов был поручиться, что тот не из венских активистов, которых он узнает и со спины, и в полумраке, и по одной походке. А если он приехал недавно из Венгрии и руководит здесь венгерскими сыщиками, значит, успел уже выдать в Будапеште всех, кого мог. Необходимо срочно установить, кто это, и тогда удастся предотвратить опасность. Не провалился ли на родине кто-нибудь из товарищей? Во вчерашних будапештских газетах об этом не было ни слова.

Неужели следят за Штромфелдом? Чтобы выяснить, с кем он в Вене встречается, полиции Хорти не нужен венгерский сыщик. Значит, не тут собака зарыта.

Взгляд Ландлера снова остановился на Реваи. Перестав читать гранки, тот опять поднял голову. Вокруг его глаз и рта собрались морщинки.

— Вы что-то хотите сказать? — спросил Ландлер.

Реваи отрицательно покачал головой, и Ландлер снова углубился в корректуру.

«Полезными капиталовложениями не очень-то баловали Венгрию в прошлом. В государственном бюджете по этой статье в последний раз в 1904 году значится немалая сумма'. Это «полезное капиталовложение» закончилось скандалом и крупным мошенничеством. Не наше дело, не наше право строить предположения, но яблоко от яблони недалеко падает, и теперешнее «полезное капиталовложение» вряд ли будет отличаться от предыдущих и не вызовет скандала и мошенничества».

Он даже не достал свой красный карандаш, но все-таки заставил себя читать текст, хотя читал с трудом, не замечая опечаток.

И венгерские контрреволюционеры «прогрессируют», конечно, размышлял он. Сколько зла они причиняют, но от бесчеловечных пыток они перешли к пустым обещаниям «полезных капиталовложений».

После короткой интермедии «профсоюзного» правительства, восстановившего частную собственность и старую полицию, на кровавых волнах белого террора вскоре выплыл «верховный главнокомандующий» Хорти. Оставшиеся в Венгрии партийные активисты пали его жертвами или вынуждены были бежать. Вновь созданная социал-демократическая партия отреклась от своих товарищей-коммунистов. Некоторые коммунисты пытались продолжать борьбу в одиночку. Только Коммунистическому союзу молодежи удалось спасти несколько своих организаций, уйти в подполье, и поскольку прежняя социал-демократическая партия пренебрегала работой среди молодежи, то в марте

1919 года, во время объединения партий, и в дальнейшем руководство там оставалось в руках коммунистов. Несмотря на атмосферу травли, преследований и клеветы, весной

1920 года по Будапешту распространились красные листовки: «Мики, Мики, Хорти Мики, придут в Пешт и большевики!»

У Ландлера связь с коммунистами на родине сначала прервалась, потом ему удалось установить ее через одного из лидеров разгромленного профсоюза железнодорожников, Ференца Глаттера. Глаттер со своими товарищами-железнодорожниками организовал доставку из Австрии в Венгрию и распространение листовок, которые печатались в Пёштьенской типографии. Вскоре дело это раскрылось. Первое время пойманных коммунистов в Венгрии зверски убивали особые отряды или во время допросов выкидывали из окон полиции. В лучшем случае их приговаривали к смертной казни или к длительному тюремному заключению, и тогда, обмененные на военнопленных, они попадали в Советскую Россию. Но снова и снова, пренебрегая опасностью, в строй вставали коммунисты — Габор Месарош, братья Вадагд, Глаттер, Янош Сити, к ним присоединялась молодежь — Эржебет Андич, Андор Берси и другие. В самых тяжелых условиях они продолжали подпольную работу.

На смену кровавому террору, который не мог длиться вечно, пришла политика консолидации власти. Чтобы ввести в заблуждение другие страны, венгерские контрреволюционеры пытались создать видимость «правового» государства. Новая политика открывала кое-какие возможности перед социал-демократической партией и профсоюзами, которым разрешили проводить собрания под наблюдением полиции. Благодаря ожившему рабочему движению стало немного легче создавать и сохранять коммунистические организации. Ведя легальную работу в социал-демократической партии, коммунисты знакомились с мыслями и настроениями активистов и некоторых из них привлекали к подпольной деятельности. А в самой социал-демократической партии вели борьбу против оппортунистов правого толка Пейера — Ванцака.

Да, в Венгрии в последние годы наблюдается большой «прогресс»: теперь передовую мысль подавляют не белым террором, кровопролитием, а «законными формами». Правительство Бетлена проводит и хитрую экономическую политику. «Оздоровляет» экономику иностранными займами, часть которых расходуется незаконно, а за все расплачиваются трудящиеся: налоги растут, а заработная плата уменьшается. И опять сулят «полезные капиталовложения». Громкие обещания и ловкое отступление от них — вот правительственная тактика, в которой трудно разобраться не сведущим в экономике людям. Поэтому им надо разъяснять те или иные действия контрреволюционного правительства. Кропотливая просветительная работа без всякой романтики — в ней главное сегодня экономическое просвещение.

Какую борьбу пришлось выдержать, пока это поняли товарищи. Трудно убедить горящих желанием идти в атаку, что сначала надо экономическим анализом развеять туман и расчистить путь.

«Последние недели неблестящие перспективы на осень сулит политика снижения заработной платы государственных предприятий и Союза венгерских промышленников. Это централизованная, сознательная, поддерживаемая государством кампания, которую не только допускает профсоюзная бюрократия, но и помогает ей своей пассивностью».

Подлая изощренная политика проводится в Венгрии при поддержке правых социал-демократов. Когда Яандлер писал статью, он глубоко переживал трагедию венгерских трудящихся, а читая набранный текст, еще острей чувствовал страдания и беззащитность своих соотечественников. Особенно сейчас, преследуемый невыносимой мыслью, что доносчик может сорвать с трудом налаженную подпольную работу на родине.

Он пододвинул гранки поближе к Реваи.

— Статью я просмотрел, но не больше. Исправьте, пожалуйста, опечатки". Не откажите, дружок! Я опаздываю, в одиннадцать меня ждет Компрессор. Надо представить ему список с фамилиями десяти горбунов австрийцев, иначе всех нас вышлют из Вены.

Реваи выслушал его, удивленно подняв брови, и расхохотался. Он решил, что Ландлера утомила корректура и он хочет шуткой отделаться от нее. Как Антей черпал силы у матери-земли, так Старик — в юморе. Прервав работу, Реваи отдыхал, откинувшись на спинку стула.

— Сегодня что, среда? — спросил он, протирая очки. — Жду не дождусь воскресенья. Мы снова устроим конкурс по рассказыванию анекдотов. После прошлого провала я основательно подготовился, собрал десятка два новых анекдотиков.

— Бросьте об этом! — отмахнулся расстроенный Ландлер, которому было сейчас не до шуток.

Реваи без очков не видел его огорченного лица и продолжал говорить о воскресном конкурсе.

Эмигрантская жизнь и тоска по родине породили странные развлечения. Одни эмигранты часами с увлечением говорили о венгерской кухне, о приготовлении разных блюд, другие перечисляли железнодорожные станции от Будапешта до Дебрецена или Папы и ожесточенно спорили: Мезёкерестеш и Мезёньярад — две станции или одна и та же. Партийные лидеры в свободное время состязались, кто из них знает наизусть больше венгерских стихов, а иногда и анекдотов. Ландлер был непревзойденным знатоком Петёфи, а Реваи помнил больше, стихов Ади. Когда Ландлеру приходилось туго, после Араня, Вайды, Киша он декламировал свои юношеские поэмы, написанные перед мировой войной по случаю какого-нибудь рабочего праздника. «Это мои стихи, — в таких случаях говорил он, — венгерские, но не выдающиеся». Однако стихи собственного сочинения были и у Реваи, опубликованные во время мировой войны в журналах «Ма» («Сегодня») и «Тетт» («Действие»), нетрадиционные, непривычно звучащие. Прочтя несколько своих произведений, Реваи скромно замолкал и предоставлял слово Ландлеру. А в состязаниях по рассказыванию анекдотов Ландлер был непобедим. И если соперники помоложе, предварительно подготовившись, представляли серьезную опасность, он шел на всякие хитрости, чтобы не уступить пальму первенства. Начинал с анекдотов, насколько он знал, известных его противникам, а свои приберегал напоследок. Если же и это не помогало, припоминал всякие забавные случаи из собственной жизни. Например, один из последних: начальник политического отдела венской полиции, вкрадчивый и с виду покладистый Прессер, которого Ландлер прозвал Компрессором, однажды спросил его: «Герр Ландлер, как поживают, что поделывают венгерские эмигранты?» Он любезно ответил: «Благодарю вас за интерес к нам, занимаемся поджигательством».

— Сейчас не до анекдотов! — Ландлер порицающе смотрел на Реваи. — У нас хватает забот. — И он бросил на стол полученный в кафе «Шоттенгауз» конверт. — Мало нам всяких бед, теперь еще я должен объясняться с Компрессором. И знаете из-за чего? Наш товарищ, студент-медик Якаб, два дня назад шел по улице, а навстречу ему небольшая группа демонстрантов. Тогда он, романтик в душе, вдруг не выдержал и запустил камнем в подвернувшегося ему под руку полицейского, а потом дал деру. Горе не в том, что в крайнем возбуждении он забыл, что мы не имеем права вмешиваться во внутренние дела Австрии, иначе нам грозит высылка, — все равно мы участвуем во всех выступлениях наших австрийских товарищей, — а горе в том, что он забыл о своей необычной внешности. На другой же день, то есть вчера, меня вызвал Компрессор: «Имеются серьезные подозрения, что венгерский эмигрант, студент по фамилии Якаб, и есть тот горбатый молодой человек, который на углу улиц Икс и Игрек бросил камень в постового полицейского. Следовательно, вы нарушили условия, на которых мы приняли вас в качестве эмигрантов в Вену. Мы вынуждены подвергнуть студента аресту и после показательного суда над ним выслать отсюда всех венгерских эмигрантов».

Жевавший булочку Реваи рассмеялся: «Старик, конечно, не может удержаться от своих обычных шуток». И, положив на колени записную книжку, потихоньку записал под столом последний анекдот о Компрессоре. — Что же вы ему ответили?

— «Вот уж не думал, герр Компрессор, что вы такой рьяный националист. Неужто вы полагаете, если горбун бросил в полицейского камень на венской улице, то это непременно венгерский коммунист? У бедного, усердного студента, загруженного занятиями, не остается времени для общественных выступлений. Разве среди недовольных венцев нет ни одного горбуна? Держу пари, что в австрийской коммунистической партии наберется около десятка».

— А что на это сказал Компрессор?

— «Видите ли, герр Ландлер, я вызвал именно вас, ибо, насколько мне известно, вы выпутаетесь из любого положения. Исключительно неприятное дело. Если я не возбужу следствия, меня ждут неприятности. Но я не желаю вам зла. Если десять горбунов признают себя членами австрийской коммунистической партии, с Якаба снимется подозрение и от меня будет отведен удар. Австрийские коммунисты-горбуны ничем не рискуют. Раз нарушитель порядка не был задержан на месте происшествия и есть несколько человек, к которым подходят его приметы, с нас взятки гладки». Теперь я несу Компрессору заявления.

Продолжая хохотать, Реваи записывал анекдот.

— Вот как! Для вас это забавная шутка! — набросился на него Ландлер. — Тогда я поручаю вам отыскать товарища Якаба, основательно отчитать его и, когда он примется возмущаться осуждением его героического поступка, передать ему, что в будущем году я отправлю его в Москву. Неосторожным, легкомысленным людям не место в Вене! — К удивлению Реваи, он вынул из конверта какие-то бумажки. — Представляете, сколько пришлось попотеть австрийским товарищам, чтобы в течение суток раздобыть эти заявления. Из воров и нищих выбрали десяток горбунов и заплатили им как следует. Лишь бы не выдать Компрессору подлинных имен коммунистов.

Поняв наконец, что с ним не шутят, Реваи перестал смеяться и, озабоченно теребя свои густые волосы, начал просматривать заявления.

— Не сердитесь, Старик, но это неразумный шаг. Если такой материал попадет в руки Прессера, буржуазная печать поднимет шум, что в австрийской коммунистической партии полно преступных элементов, и в качестве доказательства использует заявления горбунов.

— Сейчас моя задача — показать их Компрессору, — вздохнул Ландлер, — но не оставлять у него.

Озабоченный, он направился к двери, но тут же вернулся.

— Посмотрите, дружок, как я пойду, последите за моей походкой. Я попытаюсь подражать одному человеку. Попробуйте отгадать кому. — Вдруг он понял, что Реваи и это может принять за шутку; шепотом он объяснил ему, в чем дело. — А если и на нашем съезде был тот человек? — упавшим голосом прибавил он. — Тогда он знает всех членов ЦК на родине! Ужасно!

Реваи отпрянул назад, взволнованно вскочил с места.

— Нет, Старик! Не трудитесь напрасно, с вашей фигурой у вас ничего не получится. Погодите! Давайте переберем всех активистов из Венгрии. Или знаете что? Надо спросить Херишта, он лучше их знает.

Херишт — это был псевдоним Пандора Секера, одного из руководителей Коммунистического союза молодежи в Венгрии. Херишт-Секер тесно сотрудничал со многими коммунистами и участвовал в подготовке съезда. Недавно решили послать его учиться в русскую коммунистическую академию, и он перед отъездом в Москву на несколько недель поехал на родину, чтобы устроить свои дела и попрощаться с родными.

— Херишт уже вернулся в Вену?

— Вчера ночью приехал, чтобы получить визу в советском консульстве. Не его ли ищут сыщики? — Реваи сунул гранки в портфель. — Пойду в консульство, найду его и предупрежу.

— И пошлите ко мне. В полдень я читаю лекции на семинаре. — Он направился к двери следом за Реваи, который убежал, не простившись.

«Не попал бы Херишт в руки хортистов, — размышлял Ландлер. — Они, наверно, состряпали на него какое-нибудь дело, а теперь помогают австрийской полиции схватить его. Может, Херишт еще успеет спастись», — подбадривал он себя. Тогда напрасно отправил он час назад телеграмму будапештскому адвокату Макаи: «Вас ждет больной. Альт».

Но лучше перестраховаться, поднять ложную тревогу; ничего страшного, если Макаи зря потратит деньги на дорогу. В тысячу раз хуже, если телеграмма послана не напрасно.

23

Среди прочих тревог еще одна: постучав в дверь с табличкой «Господин Р. Прессер», не навлечет ли он неприятности на австрийских товарищей, пришедших на помощь венгерским коммунистам, удастся ли задуманный маневр? В приемной цербер Прессера, хмурый дюжий белобрысый полицейский, узнав его, указал на стул. Ландлер только успел отдышаться, как открылась дверь и его пригласил к себе Прессер, на этот раз в штатском костюме.

— Grtiss Gott, Herr Landler![35] Принесли необходимые бумаги?

Ландлер передал ему конверт, и начальник политической полиции, блестя оправой очков, принялся просматривать его содержимое.

— Все в порядке, герр Прессер?

— Я верю, конечно, что они горбуны, — на лице Прессера заиграла улыбка. — Но не поручился бы за то, что они коммунисты.

— Минутку. — Он взял из рук Прессера конверт и заглянул в некоторые заявления. — Тут нет банкиров, крезов и даже просто состоятельных людей. Следовательно, у всех у них были поводы для недовольства жизнью, и любой готов был бросить камень в полицейского. Разве нам не следовало доказать, что нет серьезных оснований именно нашего товарища подозревать в нарушении общественного порядка?

Отобрав у Ландлера конверт, Прессер положил его на письменный стол между атласом и чернильницей и поставил на него пресс-папье в форме гранаты.

— Герр Ландлер, я не собираюсь затевать с вами юридический спор. Насколько мне известно, вы прекрасный юрист. По-моему, в качестве адвоката вы могли бы преуспевать где угодно. — Он бросил взгляд на поношенный пиджак Ландлера, не сходившийся на животе. — Одному богу известно, почему вы избрали такой образ жизни и вам приходится терпеть нужду. Простите меня за вмешательство в ваши личные дела. Я только хотел объяснить вам, почему я не рассматриваю детально юридическую сторону данного вопроса. Но у него есть и моральная сторона. Совесть не позволяет мне оставить безнаказанным студента, который, как я убежден, виновен. Поймите, одно дело, могу ли я доказать его вину, и другое, что данные заявления избавят меня от необходимости применять против вас коллективные меры и отправлять в тюрьму этого юношу. Вы, наверно, так все устроили, что я не смогу причинить неприятности ни одному из ваших австрийских единомышленников. Поэтому мне остается одно: я не продлю студенту разрешение на жительство в Австрии.

— Вы удружите хортистам, если лишите возможности нашего изгнанника учиться в Вене. Я вынужден буду называть вас Компрессором, а сегодня, право, мне бы не хотелось.

— Я не ждал от вас ничего другого, герр Ландлер, — кисло улыбнулся начальник политической полиции. — Но как бы вы ни называли меня, Хорти — герой не моего романа, я демократ.

— И я был демократом, но потом понял, что современные демократы бесхребетны, они на поводу у реакции.

— Я не хочу быть на поводу у реакции. Давайте договоримся, герр Ландлер. Герр Якаб не позже, чем через неделю, покинет Австрию. Пусть едет куда угодно, и между нами снова установится мир.

— Неужели это последовательный демократизм? Юноша через несколько месяцев должен закончить университет. А теперь он останется без диплома и пристанища.

Прессер прошелся по комнате, потом спросил:

— А вы, герр Ландлер, ручаетесь, что после окончания университета он уедет отсюда?

— Хорошенькое дело, герр Прессер! — негодовал Ландлер, хотя его вполне устраивало такое решение. — Но чтобы вас не мучили угрызения совести, пусть будет так. Даю слово, что он потом уедет. Но больше ни за что я не ручаюсь. — Прессер кивнул, а Ландлер, повернувшись к письменному столу и отодвинув пресс-папье, быстро схватил конверт. — Если вы все-таки наказываете юношу, зачем вам заявления? Они вам ни к чему, герр Компрессор. До свидания. — И засунув конверт в карман, он направился к двери.

Не успел он выйти из кабинета, как начальник политической полиции вернул его. «Сорвалось дело», — подумал Ландлер с досадой.

— Я хочу пожать вам руку, герр Ландлер, — услышал он шутливый голос Прессера. — Подчеркиваю это, ибо как начальник политической полиции проявляю некоторую слабость, высоко ценя вас.

Пожав протянутый ему указательный палец, Ландлер со вздохом облегчения закрыл за собой дверь.

Итак, с этим делом покончено. Прессер — человек не злой и неглупый. Ему хватило ума понять, что произошел бы международный скандал, если бы он стал, как заядлый реакционер, преследовать политических эмигрантов.

Но и молодым товарищам-коммунистам не мешало бы проявлять больше осторожности. Неосмотрительная, бессмысленная смелость способна лишь повредить им.

Когда на основе соглашения между советским и венгерским правительствами в начале 1921 года стали возвращаться из России на родину бывшие венгерские военнопленные, даже некоторые хорошо подкованные коммунисты впали в заблуждение, грозившее серьезными последствиями. Больше ста тысяч свидетелей русской революции, среди них немало ветеранов гражданской войны, коммунистов и сочувствующих делу рабочего класса, вступали на родную землю. И Бела Кун считал, что, примешавшись к ним, все коммунисты-эмигранты могут вернуться на родину и покончить навсегда с контрреволюцией. Газета, издаваемая венграми в Москве, «Вёрёш уйшаг» не раз писала об этом плане. Порицала венцев за то, что они еще не создали на родине партийного центра и поэтому коммунистам там приходится действовать в рамках социал-демократической партии, что они не ведут агитации в профсоюзах против уплаты взносов в социал-демократическую партию и так далее. Всю эту критику, кроме вопроса о создании партийного центра, венцы не принимали всерьез. Неужели отказаться от легальной работы в рамках социал-демократической партии? И разоблачать, обрекать на провал борющихся в Венгрии товарищей из-за того, что, добившись успехов в профсоюзах, они не начинают кампании против социал-демократической партии? Неужели" должны вернуться на родину все эмигранты и даже те, кто непригоден для подпольной работы? И рисковать всеми резервами партии, когда хортисты — вблизи это лучше видно — готовятся арестовать и наказать возвращающихся на родину коммунистов и сочувствующих им, собирают материалы, вербуют доносчиков, создают концентрационные лагеря? Неужели вести безоружную толпу в атаку на вооруженные до зубов жестокие офицерские отряды? Пока что единственный возможный путь борьбы в Венгрии — это дезорганизация, ослабление белого террора. Венцы в «Пролетарии» подвергли критике положения статей «Вёрёш уйшаг» и перенесли спор на конгресс Коммунистического Интернационала.

Подобные дискуссии происходили на III конгрессе Коминтерна летом 1921 года. Многих авторитетных коммунистов сбивала с толку начавшаяся повсюду в Европе консолидация капиталистического строя, пошатнувшегося во время мировой войны, и они хотели, организовав восстания, сдвинуть с места корабль революции, попавший неожиданно в штиль.

Ландлер выступил на конгрессе. Он подчеркнул, что подготовительная революционная работа должна проводиться там, где есть трудящиеся массы, то есть в профсоюзах, и коммунистам нельзя упускать из виду повседневных требований рабочих.

В основу решений конгресса легли, конечно, ленинские идеи, но осужденную наступательную тактику многие и в Коминтерне, рассматривая ее как истинно революционную, считали простительным грехом. Двойственность эта отразилась и на работе специальной комиссии, занимавшейся дискуссией в венгерской партии. В конкретных тактических и организационных вопросах она почти целиком признала правоту венцев, или, как их тогда называли, фракции Ландлера. Но решила, что в новом, временном Центральном комитете фракция Куна должна иметь на одно место больше, объяснив это тем, что в вопросе партийного строительства у сторонников наступательной тактики более четкая цель.

Благодаря большинству в ЦК фракция Куна считала, что победа в дискуссии осталась за ней. Председатель специальной комиссии в Исполкоме Коминтерна, членом которого был и Кун, называл фракцию Ландлера «центристской». Все это повлекло за собой бесконечную цепь взаимных обвинений, атак и контратак, обид. За несколько недель спор так обострился, что Ландлер и его сторонники чуть не вышли из Центрального комитета. «Делающие революцию во что бы то ни стало» (так называл Ландлер членов противоположного лагеря, сами себя они называли «строителями партии»), возглавляемые Поганем, хотели полиостью вытеснить ландлеровцев из партийного руководства, и работа венских коммунистов оказалась парализованной.

В начале 1922 года Коминтерну пришлось опять заниматься этой дискуссией. Создали новый Центральный комитет из трех членов, который должен был работать в Будапеште; Ландлер и Кун в него не входили. В то время Бела Кун встретился с Ландлером в Москве. Они помирились и дали обещание бороться против проклятой фракционности.

Свои обещания оба они сдержали. После московского примирения и Кун, и Ландлер проявляли больше сговорчивости. Но страсти никак не могли улечься. «Армии», не видя перед собой дальней перспективы, руководствовались менее принципиальной и более личной точкой зрения, чем их «полководцы».

Лишь один член нового ЦК приехал в Венгрию, но был вскоре выдан доносчиком. Два других тоже попали в тюрьму — один в Германии, второй в Словакии.

Поэтому Центрального комитета фактически не было. Венгерские коммунисты обратились за помощью к Ландлеру, с которым и раньше поддерживали связь. Он делал все, что от него зависело, ему помогал венский руководитель рабочей молодежи Имре Шаллаи.

Как рядовой член партии и как простой солдат он вел за собой армию. Он был Стариком, его советы все принимали как указания. Выходила газета, работал семинар секретарей партийных организаций, готовился и переправлялся через границу пропагандистский материал. Для свободы передвижения людей снабжали фальшивыми документами. Тайно переходя границу в Надькёлькеде, приезжали в Вену за инструкциями коммунисты с родины, и в Венгрию ездили посланцы Ландлера. Но долго так не могло продолжаться. Коминтерн не получал вообще никаких сведений о венгерском коммунистическом движении, потому что члены ЦК были арестованы, а Енё Ландлер не обладал никакими особыми полномочиями. По просьбе коммунистов Венгрии, эмигрировавших в Вену, и трех тысяч, живших в Советской России, Коминтерн взялся наконец наладить работу венгерской партии.

Так после московских примирительных совещаний 1924 года был создан обладающий полномочиями ЦК Организационный комитет, членами которого стали Кун, Дюла Алпари и Ландлер. Позднее туда кооптировали Хирошшика и Ракоши, создавших в Венгрии подпольный секретариат. Образование Оргкомитета помогло ликвидировать противоречия, восстановить единство среди коммунистов и провести съезд, на котором избрали теперь уже постоянный Центральный комитет. Положение наконец стабилизировалось.

…Семинар секретарей партийных организаций на этот раз проводили в большом доходном доме; один прогрессивный австрийский адвокат предоставил на время отпуска свою контору. Когда к врачу или адвокату без конца звонят в дверь, это не вызывает подозрения. На лестнице Ландлер, запыхавшись от быстрой ходьбы, остановился на минутку. Участники семинара, приехавшие из Венгрии молодые коммунисты, с нетерпением ждали его, зная по опыту, что его лекции не только глубоко содержательны, но и увлекательны.

Войдя в адвокатскую контору, Ландлер прежде всего спросил старосту, не появлялся ли Херишт и нет ли известий от Реваи. Херишт не показывался, а Реваи просил передать, что не нашел в консульстве нужного человека, которого, как он слышал, успел предупредить об опасности один венгерский товарищ.

Кто мог предупредить Херишта? О какой опасности? Как все это выяснить? Дело еще больше запуталось.

Но приступая к лекции, невозможно ломать голову над этими загадками. Слушатели заняли свои места. Перед ними не было ни тетрадей, ни карандашей. Ландлер приучал их тренировать память, так как на родине в подпольной работе всякая бумажка могла сыграть предательскую роль.

Он читал лекции без всяких конспектов. Цитаты приводил на память и тотчас прибавлял, в какой книге, на какой странице можно их найти.

Темой сегодняшней лекции было положение в Венгрии, политика Бетлена, роль социал-демократической партии. Ландлер говорил о том, что в Венгрии «вытаскивают из канавы перевернувшуюся барскую бричку» и, используя для этого определенные экономические средства, обрекают народ на нищету. Говорил о растущем недовольстве трудящихся: «И они хотят заткнуть этот Везувий обещаниями?!» А рассказав о политике снижения заработной платы, прибавил: «Это совсем неглупо, ведь у заработной платы есть предел, а у богатства нет!» Затем разъяснил позицию лжереволюционеров, правых социал-демократов, цепляющихся за построенную на основе теперешних законов жизнь. Он говорил о тех, кто «умывает руки в тазу Пилата»: «Не хватит святой воды на свете, чтобы смыть с них ответственность перед историей». И напоследок добавил: «Кто теперь еще не видит этого, тот слепой; кто не желает видеть, тот подлец».

Центристов, менаду прочим, он характеризовал так: «Мастера приспосабливаться! Ко всему мировому процессу всегда, при всех обстоятельствах подходят с мерилом минуты, в настоящем видят лишь секунду, рождающуюся у них под носом».

Участники семинара были увлечены его яркой, страстной лекцией, как вдруг в дверях появился высокий молодой брюнет, чем-то, видно, очень взволнованный. Увидев Ландлера, молодой человек — это был Херишт-Секер — глубоко вздохнул и сел в заднем ряду.

Ландлер тоже вздохнул с облегчением и, сокращая свою лекцию, заключил: «Действие без жертвы немыслимо. Но напрасная жертва — не жертва, а преступление. Не проявляйте никогда легкомыслия!» Слушатели принялись оживленно обсуждать лекцию, а Ландлер устремился к Херишту:

— Что случилось? Что вам известно?

Херишт начал было рассказывать, как накануне ночью он приехал из Венгрии, но у Ландлера не хватило терпения выслушать его До конца, и вопреки обыкновению он прервал его:

— Что произошло в советском консульстве?

— Пока я ждал получения визы, меня разыскал чем-то взволнованный товарищ, у которого я остановился. Предупредил, чтобы я не ходил к нему, так как за мной охотятся австрийские шпики. Я поспешил уйти из консульства, боясь, как бы они не пронюхали, где я. И побежал в редакцию газеты посоветоваться с товарищем Шаллаи, но не застал его и пришел сюда. В редакции мне сказали, что там меня спрашивали два венгерских товарища. По описанию внешности я догадался, кто это. Один с толстой тростью… Будапештский сыщик! А другой…

— Кто другой, говорите!

— Еще раньше в одном деле он навлек на себя подозрения. И теперь выясняется, что он действительно подлый предатель! Лайош Шамуэль.

Значит, Шамуэль… Ландлер не в силах был произнести ни слова. И правда, он небольшого роста, с развинченной походкой. Это он мелькнул в подворотне. И Шамуэль участвовал в съезде. Ужасно!

— Последнее время я подозревал его, — прошептал Херишт. — Недавно на родине я говорил о своих предположениях с товарищами, и мы, руководители Коммунистического союза молодежи, решили возражать против его участия в работе и всех предупредить, что нам не нравится его поведение.

Гадина! Мерзавец! Но Херишта ему уже не удастся посадить в тюрьму. Надо надеяться, в Венгрии он больше не сможет вредить. Если, конечно, уже не навредил.

Ландлер пытался успокоиться: товарищи предупреждены своевременно, они приняли меры предосторожности. Но все-таки что это, волнующий эпизод или тяжелый удар для коммунистического движения? Пока еще ничего не известно. Абсолютно ничего!

24

— Это мелкобуржуазные замашки, Бёже. Ты не согласна? Удивительно! — распекал он дома дочь, студентку консерватории.

Ландлер опоздал сегодня к обеду. Сначала ему пришлось повозиться с Хериштом. Объяснить ему, что он должен изменить внешность, надеть очки, сделать другую прическу, не заходить к товарищу за своими вещами и немедленно покинуть Вену. Ландлер раздобыл для него денег, отправил его в Берлин, куда потом собирался выслать советскую визу. Поглощенный заботами, в подавленном настроении он вернулся домой. И что он увидел? В дверях, соединяющих две комнаты, висело на «плечиках» зеленое зимнее пальто.

— Новое пальто для твоей дочки, посмотри — сшито замечательно! — радостно сообщила Илона, — Бёже вне себя от восторга. Всем показывает.

Вот почему пальто висит на самом видном месте, — чтобы всем бросалось в глаза! И о чем думают женщины!

— Разве к лицу революционной молодежи хвастаться, заноситься? — говорил он, сидя за обеденным столом. — Не узнаю тебя. Неужели и у нас по одежке судят о человеке? Если в венской консерватории наши нравы считают чересчур пуританскими, если там готовят не музыкантов, а манекенщиц, лучше уходи оттуда. Ты постоянно должна находиться в окружении серьезных, настоящих людей.

— Да что ты, папа? — возразила Бёже. — Разве я хвастаюсь? Я только радуюсь. Не помню себя от радости. Пойми меня, пожалуйста, наконец-то у меня есть пальто, зимнее пальто! После войны первое новое, сшитое по мне пальто. Одиннадцать лет я носила старые, поношенные, с чужого плеча. Наконец мне удалось наскрести денег на эту обновку.

Смущенно замолчав, Ландлер стал есть суп. Да, в Вене всегда он зарабатывал очень мало. Сначала он писал статьи в газете австрийских коммунистов, но под псевдонимом, потому что, будучи эмигрантом, не имел права вмешиваться в политическую жизнь Австрии. Он и его семья приехали в Вену голые и босые, и вскоре началась инфляция, при самых скромных расходах двухнедельного жалованья хватало всего на неделю. Тогда Илона стала зарабатывать рукоделием. Целыми днями она трудилась, не разгибая спины, а получала гроши. Но и они были необходимы в хозяйстве. На оплату квартиры еле выкраивали деньги, о покупке мебели не приходилось думать. Квартирная хозяйка, госпожа Шлейен, и не подозревала, как прекрасно умеет готовить Илона, и тщетно наставляла ее, что в еду надо класть побольше жиров.

Одежда доставляла Илоне много хлопот. Ей пришлось переделать для Бёже к выпускному балу в гимназии свое выходное платье. Ландлер много лет подряд носил один и тот же, теперь уже потрепанный, костюм, и когда его впервые пригласили в советское консульство на прием по случаю годовщины Октябрьской революции, вся венгерская эмиграция в Вене сгорала от любопытства, в чем он туда пойдет.

Очень высокий и полный, он не мог одолжить у кого-нибудь костюм. На следующий день после приема его засыпали вопросами, ходил ли он в советское консульство и как был одет. Загадочно улыбаясь, он раскрыл наконец свою тайну: он был в форме верховного главнокомандующего, и иностранные военные атташе никак не могли понять, что это за форма с одной красной и тремя желтыми нашивками на правом рукаве и красными лампасами на брюках, и за его спиной перешептывались по-французски; «Не генерал ли из какой-нибудь экзотической страны этот толстяк?» Любопытные успокоились. Но рассказ Ландлера не соответствовал истине. Он не ходил на прием, так как надеть ему было нечего. И выдумал он эту историю только потому, что не хотел вызывать к себе жалость. Форму верховного главнокомандующего, перешив ее, уже давно сносила Илона.

С тех пор как он стал сотрудничать в журнале Коминтерна «Интернационале Прессекорреспонденц», положение немного изменилось: больше не приходилось скрывать место работы. Но Илона вынуждена была по-прежнему вести домашнее хозяйство и зарабатывать рукоделием. Бёже уже в течение двух лет получала ежемесячно десять долларов от дяди Эрнё, юрисконсульта стокгольмского полпредства в Советском Союзе. Эрнё, который недавно женился на молодой эмигрантке, венгерской коммунистке, с трудом выкраивая эти деньги, помогал семье брата.

Чтобы избавить Бёже от отцовского ворчания, Илона поспешила подать скромное второе блюдо и, заговорив о домашних заботах, поделилась своей радостью. Сегодня знакомый мясник отрубил для нее такой большой кусок говяжьего огузка, что папочке на ужин еще останется немножко бульона с мясом. Добряк случайно положил на весы больше, чем следовало, и потом не захотел исправить свою ошибку. «Ничего, вы всегда берете такие птичьи порции, фрау, что на этот раз скушайте на здоровье лишний кусочек».

— Значит, сегодня у нас много бульона? — встрепенулся Ландлер. — Прекрасно! И мясо есть! Словно перст судьбы! Наш товарищ, славный молодой рабочий Янчи Кристл, уже несколько недель лежит в больнице, а я все не могу выбрать время навестить его. Илона, Бёже, сегодня самый подходящий случай, сходите к нему и отнесите немного бульона с мясом. Я дома великолепно питаюсь, а он там — на тощем больничном рационе…

И так как жена охотно согласилась, а дочка вызвалась ее сопровождать, Ландлер слегка повеселел.

— Продемонстрируй, — после обеда сказал он Бёже.

— Что, папа?

— Как ты выглядишь в новом пальто.

Обрадованная девушка надела пальто, предмет ее гордости. Но постаралась, чтобы оно сидело на ней неуклюже и как можно меньше ее красило, иначе отец снова заведет песню о мелкобуржуазных замашках.

— Гм! Красиво, — он обошел дочь. — Материал добротный, прослужит долго. Ну-ка выпрямись, — слегка хлопнул он ее по спине. — Не люблю дамочек-модниц, но знаю, что молодая девушка должна одеваться прилично. Одерни полу! Почему одна длинней другой? Теперь хорошо! Носи, доченька, на здоровье.

Бёже не без сожаления повесила пальто в шкаф, ей хотелось любоваться им непрерывно.

— Около восьми буду дома, — попрощался Ландлер. Он поспешил в кафе на Фаворитенштрассе, где ждал его Дежё Фараго.

Бывший ответственный редактор газеты «Мадяр вашутагд» в 1921 году с парохода, идущего из Владивостока, сообщил своей семье в почтовой открытке Красного Креста, что возвращается на родину. Но в Фиуме его ждало известие от жены, что хортисты издали приказ об его аресте, и тогда он приехал к Ландлеру в Вену.

На долю Дежё Фараго тоже выпала бурная, беспокойная жизнь: летом 1918 года в Самаре его чуть было не расстреляли. Позже, попав в плен к Колчаку, в омской тюрьме он установил связь с тяжело раненным Кароем Лигети, чтобы помочь революционерам-подпольщикам, готовившим восстание против Колчака, освободить Лигети. Их попытка окончилась неудачей. Когда белые под натиском красных вынуждены были оставить Омск, Колчак приказал расстрелять Лигети, а Фараго увез с собой. В конце концов Фараго удалось от него бежать, и спустя некоторое время он попал в список военнопленных, предназначенных для отправки на родину.

И несколько лет назад вот так же, рядом с Ландлером, сидел его старый соратник и после долгой разлуки показывал ему с трудом сохраненную собственную фотографию, изображавшую русского бородатого красноармейца; и тогда, как и теперь, Ландлер был глубоко взволнован и растроган. Последнее время Фараго вел партийную работу в Словакии и несколько недель назад получил от адвоката Макаи весть о том, что в Венгрии отменен прргказ об его аресте, за давностью судебное дело прекращено и он может вернуться на родину.

Они говорили мало, понимая все с полуслова. Фараго стал коммунистом в России, а Ландлер — на родине. Между ними всегда сохранялась связь. То придет письмо из Москвы в Вену, то появится общая работа. Когда-нибудь ненадолго и Ландлер съездит в Будапешт.

— По ту сторону границы при первом гудке паровоза вспомните обо мне, — с грустью сказал он.

— И никаких партийных поручений нет для меня? — спросил Фараго.

— Первое время живите тихо, незаметно. Известно, что вы были в эмиграции. Побывали в Вене, общались со мной. Долго будут следить за вами. Должны пройти месяцы, годы, прежде чем вы сможете примкнуть в Венгрии к революционному движению. И не забывайте того, чему научились в плену у Колчака: на контрреволюционной почве кишмя кишат сыщики. Будьте осторожны!

— Скажите откровенно, Старик, правильно ли я поступаю, возвращаясь на родину? — спросил тот после короткого молчания.

Они обменялись рукопожатием, заглянули друг другу в глаза. Расстались. С улицы Фараго в окно кафе еще раз посмотрел на Ландлера, который проводил его взглядом. Они даже не позволили себе прощального взмаха руки, чтобы не привлекать к себе внимания.

«Ну что же, хватит предаваться мечтам и сантиментам», — сказал себе Ландлер. Надо написать статью для «Интернационале Прессекорреспонденц», его торопят. Он положил на мраморный столик бумагу, достал карандаш. У него есть два часа, тему он обдумал еще несколько дней назад, теперь работа пойдет на лад. Но сначала он спросил официанта:

— Есть венгерские газеты?

— Да, пожалуйста, господин Ландлер, вчерашние дневные пришли.

Сейчас его интересовали только полицейские новости. Не арестованы ли коммунисты? К счастью, он не нашел такого сообщения и, отложив газеты в сторону, склонился над листом бумаги.

Долго еще карандаш в его руке кружил в воздухе. Ничего не значит, если вчерашние газеты об этом не напечатали. Предатель несомненно в первую очередь выдаст членов Центрального комитета. Почему, когда есть возможность, не начать с самых главных? Обольщаться напрасными надеждами не приходится. С горькой правдой опасно играть в прятки. Надо без промедления, срочно предпринять что-то. Сделать все возможное. Теперь уже осужденных не обменивают на военнопленных, в Венгрии действуют чрезвычайные военные трибуналы. Жизнь членов ЦК в опасности. Необходимо помешать их убийству!

Карандаш лихорадочно забегал по бумаге. Ландлер маленькими глоточками тянул крепкий кофе, одну за другой курил вонючие сигареты «Тритон» и писал, писал.

В пять часов он кончил и в изнеможении откинулся на спинку стула. Он почувствовал перебои в сердце, оно то замирало, то учащенно билось, и это странное, неравномерное биение толчками отдавалось в шею. Опустив руки, он попытался дышать глубже и ровней, что обычно ему помогало, но теперь стало хуже, в глазах потемнело.

Немного погодя он в растерянности подумал; куда-то надо идти. Где-то, кажется, ждут его, но где? Все перепуталось в голове.

С трудом достал из внутреннего кармана конверт и, сунув туда исписанные листы, спрятал. Все это невероятно его утомило. Он чувствовал, что не в состоянии сдвинуться с места, даже погасить в пепельнице недокуренную сигарету.

«Куда же я должен идти?» — тщетно силился он вспомнить. Но как идти? Нечего и думать об этом. Дай бог добраться до дому.

Позвав официанта, он положил на столик два шиллинга, — у него не было сил сосчитать, сколько он должен. Получив сдачу, Ландлер, не глядя, как истинный буржуа, небрежно опустил монеты в карман.

Он встал, у него так закружилась голова, что пришлось опереться на спинку стула. Сжав зубы, он выругался. Если даже бездна разверзнется у него под ногами, он доползет до дому.

Ландлер медленно шел по улице. То и дело останавливался, прислоняясь к стенам домов, и снова, покачиваясь, шаг за шагом, с трудом продвигался вперед. «Возле Солнока, под градом снарядов, мог же я идти», — мелькнуло у него в голове, и он попытался выпрямиться. Все плыло перед глазами, точно во сне, но он упорно шел и шел.

Наконец он добрел до дому. Держась за перила, взобрался на второй этаж. При крайней слабости осязание его так обострилось, что он чувствовал каждую шероховатость перил. Он отпер и даже закрыл за собой дверь в квартиру, подошел к своей комнате, но, как ни бился, запертая дверь не поддавалась. Странно. Кто запер ее в такое время? Может, он попал по ошибке в чужой дом?

На шум в прихожую вышла хозяйка, госпожа Шлейен, высокая, сухопарая седая женщина.

— Что такое, господин Ландлер? Ваша жена и дочь ушли в какую-то больницу и заперли дверь.

Старушка зажгла свет и, посмотрев на Ландлера, испуганно воскликнула:

— Боже мой! Да что с вами? На вас лица нет! На ногах едва держитесь. Неужто стряслась какая-нибудь беда? Почему вы так рано вернулись домой?

Госпожа Шлейен отвела его к себе. Он лежал на диване, но по-прежнему чувствовал себя плохо. С трудом дышал в тесной комнате, заставленной старой мебелью и дешевыми безделушками, с бархатными скатертями на столах, со стенами, увешанными темными от времени картинами и фотографиями, изображавшими бородатых мужчин в пенсне, дам с перетянутой талией, военных с блестящими пуговицами и высокими черными киверами.

— Фрау Шлейен, если можно, окно…

— Но, господин Ландлер, окно же открыто!

Окно действительно было открыто, а он с трудом ловил ртом воздух…

Совсем стемнело на улице, когда он услышал в прихожей оживленные голоса жены и дочки. Госпожа Шлейен тотчас вышла к ним…

Он лежал уже в своей комнате, на своей постели, но состояние его не улучшалось.

— У госпожи Шлейен я чуть не погиб от духоты, — жаловался он, точно причиной его нездоровья был спертый воздух в хозяйской комнате.

Встревоженная Илона суетилась возле постели мужа, пытаясь облегчить его страдания, Бёже побежала в соседнее кафе, чтобы позвонить по телефону доктору Хуго Лукачу, другу отца. Лукач сказал, что у него сейчас идет прием больных, скопилось много народу и он освободится только через полтора-два часа. Тогда девушка попробовала пригласить двух знакомых врачей, потом и чужих, найдя их фамилии в телефонной книге, но все безуспешно. Наконец она в отчаянии снова обратилась к Лукачу с просьбой срочно приехать. Хуго Лукач, который очень любил Ландлера, иногда лечил его и, не принимая непосредственного участия в революционном движении, разрешал устраивать в своей приемной конспиративные встречи, вскоре приехал и сделал больному укол. Доктор долго осматривал и расспрашивал Ландлера, которому стало наконец легче.

— Я слишком разволновался, наверно, — отвечал тот.

Прежде, при менее серьезных приступах, Ландлер говорил врачам: «У меня было много дел, и кроме того на пустой желудок я выкурил уйму сигарет». А однажды летом сказал: «Я посетил с десяток кафе и всюду пил кофе». И врачей обычно такие объяснения удовлетворяли. Но сегодня Лукач не попался на удочку, он долго выслушивал больного, считал его пульс, ощупывал руки и ноги, а потом с нахмуренным, расстроенным лицом покачал головой.

— Да, поживем — увидим, — не глядя Ландлеру в глаза, наконец проговорил он с трудом, словно язык у него прилип к небу. — Сегодня непременно лежать. К сердцу прикладывать полотенце, смоченное холодной водой. Завтра утром я приду. — В дверях он погрозил шутливо: — Старик, если не будете меня слушаться, вам это с рук не сойдет.

«Пустяки, — подумал Ландлер. — Моторчик еще работает. Неужели не выдержит?» Он уже не ощущал ничего неприятного, кроме усталости. Как он может валяться в постели, хворать именно тогда, когда столько неотложных дел?

В прихожей Лукач озабоченно сказал Илоне:

— Я поведу Старика к профессору, специалисту по. сердечным болезням. Надо устроить консилиум. А пока ему надо поменьше работать, беречь себя, есть много фруктов.

— Беречь себя? — взволнованно переспросила Илона. — Разве заставишь его беречь себя? А фрукты очень дороги, — тут она вздохнула, но не сказала: «Откуда взять денег?» И сокрушенно добавила: — У него нет ни одного приличного костюма, в чем идти к венскому профессору?

— Но это необходимо! — заявил Хуго Лукач. — Состояние его сердца внушает тревогу. Не беспокойтесь, найдется приличный костюм и все необходимое. Люди помогут. Кто не знает, как много значит Старик для эмигрантов. Но ему ни слова!

Тем временем Ландлер давал указания дочери. Он уже вспомнил, что ему надо было сделать, и диктовал адреса, по которым предстояло Бёже сходить. Потом попросил ее достать из кармана пиджака, висевшего на спинке стула, конверт, который положил возле себя на тумбочке. Не успела Бёже уйти из дома, как он внезапно погрузился в сон.

Когда он проснулся, в углу комнаты горел торшер и под ним в кресле, придвинутом к стене, кто-то сидел. Приземистый усатый мужчина осторожно листал толстую стопку газет, лежавшую у него на коленях.

— Кто здесь? — вскрикнул Ландлер, приподнявшись на локтях. — Неужели вы уже приехали?

Ёдён Макаи поспешил пожать ему руку.

— Я слышал, вы прихворнули. Не очень-то кстати. Но дело, конечно, нельзя откладывать.

— Сегодняшние? — вырвав из рук Макаи газеты, спросил он и зажег лампу на тумбочке.

— Да. Как великолепно поставлена у вас информация! — восхищался Макаи. — Я как раз читал об этом в последней газете, и вдруг звонит почтальон с венской телеграммой.

Ландлер ничего не сказал, словно пропустил слова Макаи мимо ушей. Но газета задрожала у него в руках. Значит, в ней есть об этом. Значит, действительно произошел провал! Теперь вопрос, сколько человек провалилось и кто именно.

— Как могли вы узнать обо всем сегодня утром, если только вчера вечером стряслась беда? — продолжал удивляться Ёдён Макаи, состоятельный адвокат, который никогда не выступал защитником в судебных процессах над коммунистами и не участвовал в подпольной работе, чтобы, не навлекая на себя подозрений полиции Хорти, обеспечивать связь Ландлера с будапештскими адвокатами, защищавшими в судах коммунистов. — Не там смотрите, Старик, — вздохнул он. — Это не краткое сообщение, а целые две колонки. — Он нашел в газете статью. — Вот, пожалуйста.

Сначала Ландлер прочел набранные курсивом имена. Арестованы Карой Ёри, Игнац Гёгёш, Матяш Ракоши, Като Хаман, Золтан Ваш — самые главные! Все руководители коммунистической партии в Венгрии.

— Кого из юристов можете вы немедленно привлечь? — Ландлер сел в кровати. — Золтана Лендьела!

— Его непременно, — кивнул тот. — Можно еще Енё Гала, Рустема Вамбери, Енё Сёке.

— Возьмите вот это, — Ландлер передал ему приготовленный на тумбочке конверт. — Я написал, что необходимо срочно сделать защитникам и как при свиданиях инструктировать наших обвиняемых товарищей. Прочтите внимательно.

Макаи спрятал конверт, чтобы, выучив текст наизусть, уничтожить его перед отъездом в Будапешт.

— Хорошо бы вам зайти ко мне завтра утром, пораньше, нам надо обстоятельно побеседовать. Или вы уезжаете сегодня?

— Я уеду лишь завтра перед полуднем, — ответил Макаи. — Мой шурин, брат жены, учится здесь в университете, я привез ему посылку из дому, — и он указал на свой распухший портфель. — Когда-нибудь, в более подходящее время, я хотел бы поговорить с вами об этом юноше. Незаурядный талант. Два томика его стихов уже изданы. И прирожденный революционер.

Когда Макаи пожимал на прощание Ландлеру руку, тот задержал его.

— Их жизнь в опасности. Вы же понимаете. Надо спасти их.

— Да, — кивнул Макаи. — Не беспокойтесь… В семь утра я буду у вас.

В дверях Ландлер снова остановил его.

— А этот юноша? Сейчас самое подходящее время поговорить о нем. Вся наша надежда на молодежь.

Тогда Макаи коротко рассказал о своем шурине и в заключение прибавил:

— За одно смелое стихотворение его выставили в Венгрии из университета, потому он и приехал сюда. Мне хотелось бы познакомить его с вами. От вас он мог бы многому научиться.

— Передайте ему, пусть зайдет ко мне. И стихи пусть обязательно принесет. Я люблю поэзию. И двадцатилетних, с полетом мысли. Как зовут юношу?

— Аттила. Аттила Йожеф, — ответил Макаи.

После ухода адвоката Ландлер сказал вошедшей в комнату Илоне, что хочет немного поспать. Он повернулся на другой бок, и газеты шурша упали с кровати на пол.

«Золи», с теплотой произнес он мысленно имя старого друга. Золтан Лендьел не стал ни коммунистом, ни социалистом, но, отстаивая справедливость, выступал в суде защитником коммунистов, хотя это было не только неприбыльное, но и небезопасное для жизни дело. В борьбе против контрреволюции друзья снова сошлись. Параллельные пути двух честных людей пересеклись здесь, на земле, а не в бесконечности.

И рядом с Лендьелом Енё Гал, с которым Ландлер выступал вместе, когда ж это было? Двадцать один год назад на судебном процессе тринадцати. Их пути тоже пересеклись. Появились и новые имена. Смена всегда приходит.

Находятся старые союзники, и поднимаются молодежь, рабочие, крестьяне, адвокаты, поэты. Английский король Карл I всего двадцать лет одерживал победы… Да, прошло лишь шесть лет, а сколько воды утекло! Но мы подобны живой изгороди: чем чаще ее подстригают, тем гуще она становится, тем быстрей растет. Но все же мы не допустим, чтобы секатор перерезал хоть одну нить жизни! Я не допущу!