Полное собрание рассказов

БЕЛЛА ФЛИС ЗАДАЕТ ВЕЧЕРИНКУ © Перевод. Д. Вознякевич, 2011

Баллингар находится в четырех с половиной часах пути от Дублина, если сесть на ранний поезд, отходящий с вокзала Бродстон, и пяти с четвертью, если ждать до второй половины дня. Это рыночный город в большом и довольно густонаселенном районе. Там на одной стороне площади стоит красивая готическая протестантская церковь, построенная в 1820 году, а напротив нее большой недостроенный католический собор, задуманный в том безответственном смешении архитектурных стилей, которое так мило сердцам набожных горцев. На вывесках завершающих площадь лавок кельтское письмо постепенно вытесняется латинским алфавитом. Все лавки торгуют одинаковыми товарами разной степени ветхости — у Маллигена, Фланнигена, Райли продаются висящие связками тяжелые черные башмаки, колониальный сыр, напоминающий мыло, скобяные изделия и галантерея, масло и конская сбруя, — и у всех есть лицензия на продажу эля и портера распивочно и навынос. Остовы казарм стоят с выбитыми окнами и почерневшим интерьером как памятник освобождению. На стоячем почтовом ящике зеленого цвета кто-то написал дегтем: «Папа римский — предатель». Типичный ирландский городок.

Флистаун находится в пятнадцати милях от Баллингара — туда ведет прямая ухабистая дорога, проходящая по типично ирландской местности; в отдалении смутно видимые лиловые холмы; по одну сторону дороги, то и дело заслоняемое плавающими клочьями тумана, сплошное, тянущееся на много миль болото с редкими кучами торфяных брикетов; по другую — полого поднимающаяся к северу земля неровно разделена на маленькие поля валами и каменными стенами, за которыми у баллингарских гончих были наиболее богатые событиями охотничьи эпизоды. Мох лежит на всем: грубыми зелеными коврами — на валах и стенах, светло-зеленым бархатом — на бревнах, скрадывая переходы, так что не разобрать, где кончается земля и начинаются дерево и камни. На всем пути от Баллингара тянутся побеленные лачуги и чуть больше десятка больших фермерских домов, но нет ни единого джентльменского дома, так как эта земля издавна принадлежала Флисам. Теперь эти земельные владения — единственное, что принадлежит Флистауну; их сдают под пастбище живущим по соседству фермерам. В маленьком, обнесенном стенами огороде возделываются всего несколько грядок — остальные поражены гнилью; колючие кусты без съедобных ягод растут повсюду среди одичавших цветов. От теплиц давно уже остались одни каркасы. Большие ворота в георгианской арке постоянно заперты, сторожки заброшены, подъездная аллея едва заметна в траве. Подъехать к дому можно через ворота фермы — до них полмили загаженной скотом дороги.

Однако сам дом в то время, о котором ведется рассказ, был в сравнительно хорошем состоянии, то есть сравнительно с Баллингар-Хаусом, Касл-Бойкоттом или Нод-Холлом. Разумеется, он не мог соперничать с Гордонтауном, где американская леди Гордон провела электрический свет, устроила центральное отопление и лифт, с Мок-Хаусом или Ньюхиллом, сданным внаем прожигателям жизни из Англии, и Касл-Мокстоком, поскольку лорд Моксток вступил в неравный брак. Эти четыре дома с тщательно выровненным гравием, ванными и динамо-машинами представляли собой чудо и посмешище округи. Но Флистаун, успешно соперничавший с типично ирландскими домами свободного государства,[20] был необычайно удобен для жилья.

Крыша у него не протекала, а именно крыша и создает разницу между вторым и третьим классами сельских домов в Ирландии. Без крыши в спальнях появляется мох, на лестнице — папоротник, а в библиотеке коровы, и через несколько месяцев приходится перебираться в маслобойню или в одну из сторожек. Но пока в буквальном смысле есть крыша над головой, дом ирландца остается его крепостью. Во Флистауне на крыше есть слабые свинцовые полосы, но все считают, что их хватит еще на двадцать лет и они наверняка переживут нынешнюю владелицу.

Мисс Аннабелла Рошфор-Дойл-Флис, назовем ее полным именем, под которым она появлялась в справочниках, хотя была известна всей округе как Белла Флис, была последней представительницей семейства. Флисы и Флейсеры с давних времен жили в окрестностях Баллингара, и фермерские постройки обозначают место, где они населяли обнесенный частоколом форт в течение двух столетий до появления Бойкотов, Гордонов и Мокстоков. На фамильном древе, изображенном в девятнадцатом веке специалистом по генеалогии, видно, как изначальный ствол соединялся со столь же древними Рошфорами и респектабельными, но менее древними Дойлами. Оно висит в бильярдной. Нынешний дом строился с экстравагантными очертаниями в середине восемнадцатого века, когда это семейство, хотя и обессиленное, было все еще богатым и влиятельным. Было бы скучно прослеживать постепенную утрату богатства; достаточно сказать, что она не была результатом чрезмерной расточительности. Флисы потихоньку беднели, как семейства, которые пальцем не шевельнут ради собственного благополучия. В последних поколениях появились и черты эксцентричности. Мать Беллы Флис — урожденная О’Хара из Ньюхилла — со дня замужества до самой смерти страдала манией, что она негритянка. Брат, наследницей которого стала Белла, целиком отдавался живописи маслом; его воображение было сосредоточено на простых темах убийства, и перед смертью он написал картины с изображением почти всех таких инцидентов в истории от Юлия Цезаря до генерала Уилсона. Во времена волнений он работал над картиной собственного убийства и был действительно застрелен из охотничьего ружья на своей подъездной аллее.

Однажды тусклым ноябрьским утром мисс Флис сидела под одним из полотен брата — где был изображен Авраам Линкольн[21] в театральной ложе, — и ей пришла мысль задать вечеринку на Рождество. Описывать подробно ее внешность ни к чему, так как она весьма обманчива. Белле было за восемьдесят; при вопиющей неряшливости она сильно румянилась и закручивала седые, испещренные полосками волосы на затылке в узел, оставляя свисать вдоль щек пряди; нос был длинный, с синими прожилками; глаза — светло-голубые, пустые, безумные; с лица не сходила улыбка; говорила с заметной ирландской интонацией; при ходьбе опиралась на трость. Охромела Белла много лет назад, когда под вечер, после долгой охоты с баллингарскими гончими, лошадь сбросила ее на камни; подвыпивший врач довершил причиненный вред, и верховая езда была для нее заказана. Она появлялась пешком, когда гончие выдирали у флистаунских птиц хвосты, и громко осуждала поведение охотников, но с каждым годом к ней приезжало все меньше старых друзей, появлялись незнакомые лица.

Эти люди знали Беллу, хотя она не знала их. Она стала в округе отрицательным примером, сущим посмешищем.

— Паршивый день, — говорили охотники. — Мы нашли лису, но почти сразу же потеряли. Зато видели Беллу. Интересно, сколько старушка протянет. Ей, должно быть, под девяносто. Мой отец помнит то время, когда она охотилась — и тогда исчезала как дым.

И действительно, Белла все больше и больше думала о близящейся смерти. Минувшей зимой она тяжело болела. Появилась в апреле, румяная, как всегда, но двигалась и соображала уже медленнее. Велела получше заботиться о могилах отца и брата, а в июне сделала беспрецедентный шаг — пригласила наследника навестить ее. До сих пор она отказывалась видеть этого молодого человека. Это был англичанин, очень дальний родственник по фамилии Бэнкс. Жил в Южном Кенсингтоне, работал в музее. Приехал он в августе и написал всем друзьям длинные занимательные письма, повествующие о его визите, а потом изложил свои впечатления в рассказе для журнала «Спектейтор». Белла невзлюбила его с первого взгляда. Он носил очки в роговой оправе и говорил дикторским голосом. Большую часть времени фотографировал накаминные украшения Флистауна и литые ручки дверей. Однажды он пришел к Белле с кипой книг в переплетах телячьей кожи из библиотеки.

— Послушайте, вы знали, что они у вас есть?

— Знала, — солгала Белла.

— Это все первые издания. Должно быть, безумно дорогие.

— Поставь их на место.

Впоследствии, когда написал благодарственное письмо за прием — и приложил к нему несколько собственноручно сделанных фотографий, — Бэнкс снова упомянул о книгах. Это заставило Беллу задуматься: «С какой стати этот щенок высматривает все в доме и всему назначает цену? Я еще жива». И чем больше она об этом думала, тем невыносимее становилась мысль об Арчи Бэнксе, увозившем ее книги в Южный Кенсингтон, забиравшем каминные украшения и, как он угрожал, писавшем очерк о доме для журнала «Аркитекчерел ревью». Она часто слышала, что эти книги очень дорогие. Так вот, книг в библиотеке много, и непонятно, с какой стати Арчи Бэнксу наживаться на них. Поэтому она написала письмо одному дублинскому книготорговцу. Тот приехал, осмотрел библиотеку и предложил тысячу двести фунтов за все книги или тысячу за те шесть, что привлекли внимание Бэнкса. Белла не знала, вправе ли распродавать вещи из дому. Если продать всю библиотеку, это будет заметно, поэтому она оставила сборники проповедей и военную историю, составлявшие подавляющую часть собрания. Книготорговец уехал с первыми изданиями, которые, в конце концов, принесли несколько меньше денег, чем он уплатил, а Белла осталась с приближением зимы и тысячей фунтов в кармане.

Вот тут ей и взбрело на ум задать вечеринку. На Рождество в окрестностях Баллингара всегда устраивалось несколько вечеринок, но в последние годы Беллу не приглашали ни на одну: отчасти потому, что многие из соседей ни разу с ней не разговаривали; отчасти потому, что соседи думали — она не захочет приезжать; отчасти потому, что не знали, как быть с ней, если приедет. Сказать по правде, она любила вечеринки: любила сидеть за ужином в шумной комнате; любила танцевальную музыку и болтовню на тему, кто из девушек красив и кто в них влюблен; любила пить и есть блюда, поданные ей мужчинами в розовых вечерних пиджаках. И хотя пыталась утешиться презрительными размышлениями о происхождении хозяек, раздражалась всякий раз, когда узнавала, что по соседству задавали вечеринку, куда ее не пригласили.

И вышло так, что, сидя с газетой «Айриш таймс» под картиной с убийством Авраама Линкольна и глядя сквозь голые деревья парка на холмы вдали, Белла надумала задать вечеринку. Она немедленно встала, пошла к сонетке и позвонила. Через минуту в маленькую столовую вошел дворецкий. На нем был зеленый бязевый фартук, в котором он чистил серебро, а в руке щетка, подчеркивающая несвоевременность вызова.

— Это вы звонили? — спросил дворецкий.

— Я, кто же еще?

— А я занят чисткой серебра!

— Райли, — сказала Белла с некоторой торжественностью, — я собираюсь задать бал на Рождество.

— Вот тебе на! — сказал дворецкий. — С чего это вам захотелось танцевать в вашем возрасте?

Но когда Белла объяснила вкратце свой замысел, в глазах Райли замерцал сочувственный огонек.

— Такого бала не было в округе уже двадцать пять лет. Он обойдется в целое состояние.

— Он обойдется в тысячу фунтов, — с гордостью сказала Белла.

Приготовления, естественно, были титаническими. Семерых нанятых в деревне работников приставили вытирать пыль, чистить и полировать, выносить мебель и снимать ковры. Их трудолюбие лишь выявляло новые изъяны: гипсовые лепнины, давно обветшалые, крошились под метелками из перьев; изъеденные древоточцем половицы красного дерева поднимались вместе с гвоздями; за шкафами в большой гостиной обнаружились голые кирпичи. Вторая волна нашествия принесла маляров, декораторов, водопроводчиков, и в минуту воодушевления Белла велела позолотить заново карниз и капители колонн в зале; окна застеклили вновь, в зияющие отверстия вставили балясины, ковровую дорожку на лестнице передвинули, чтобы вытертые полосы были не так заметны.

Во всех этих делах Белла была неутомима. Она семенила из гостиной в зал, вдоль по длинной галерее, вверх по лестнице и наставляла нанятых слуг, оказывала помощь с самыми легкими предметами мебели, осторожно проходила по полам гостиной из красного дерева, чтобы поработать портняжным мелком. Не забыла вынуть серебро из сундуков на чердаке, нашла давно забытые фарфоровые сервизы, спустилась в погреб с Райли, чтобы сосчитать оставшиеся бутылки шампанского, уже выдохшегося и кислого. А вечерами, когда усталые работники уходили на отдых, сидела до глубокой ночи, листала страницы кулинарных книг, сравнивала оценки соперничающих поставщиков провизии, сочиняла длинные, подробные письма агентам танцевальных оркестров и, главное, составляла список гостей и надписывала открытки с гравюрами, которые стояли двумя высокими стопками в тумбе ее письменного стола.

С расстояниями в Ирландии особенно не считаются. Люди с готовностью ведут машину три часа, чтобы нанести послеполуденный визит, а для такого значительного бала, как этот, никакая дорога не была слишком дальней. Белла с трудом составила список, прибегая к справочникам, знаниям Райли современного общества и своей внезапно оживившейся памяти. Бодро, твердым детским почерком, она наносила имена на открытки и адреса на конверты. Ей прошлось несколько раз засиживаться допоздна. Многие из тех, чьи имена надписывала, были мертвы или прикованы болезнями к постели; кое-кто из тех, кого она видела совсем детьми, достигали пенсионного возраста в отдаленных уголках земного шара; многие из домов, куда писала, сгорели во время волнений и представляли собой почерневшие развалины; в некоторых «не жил никто, только фермеры». Но в конце концов адрес был написан на последнем конверте. Облизнув и наклеив последнюю марку, она поднялась из-за стола позже, чем обычно. Руки и ноги ее затекли, глаза слезились, на языке был вкус клея почтового министерства свободного государства; у нее слегка кружилась голова, но в тот вечер она заперла письменный стол с сознанием, что самая важная часть работы позади. Из этого списка было сделано несколько важных, умышленных исключений.

— Что это я все слышу о том, что Белла задает вечеринку? — обратилась леди Гордон к леди Моксток. — Я не получила открытки.

— И я пока что не получила. Надеюсь, старушка не забыла меня, поскольку твердо намерена поехать. Я ни разу не бывала в этом доме. Думаю, у нее есть какие-то привлекательные вещи.

С чисто английской сдержанностью леди, муж которой взял внаем Мок-Хаус, ни разу не проболталась, что во Флистауне готовится какая-то вечеринка.

С приближением назначенного дня Белла сосредоточилась главным образом на своей внешности. В последние годы она покупала маю одежды, а дублинская портниха, с которой она имела дело, закрыла ателье. Какую-то безумную минуту она носилась с мыслью поехать в Лондон, даже в Париж, и только воспоминание о времени заставило ее отказаться от этого намерения. В конце концов нашла магазин, который ее устраивал, и купила великолепное платье из темно-красного атласа, а к нему длинные белые перчатки и атласные туфли. Среди ее драгоценностей, увы, не было тиары, но она отыскала множество блестящих безвкусных викторианских колец, несколько цепочек и медальонов, жемчужных брошей, бирюзовых серег и гранатовое ожерелье. Вызвала из Дублина парикмахера, чтобы сделал ей прическу.

В день бала Белла проснулась рано, слегка лихорадочной от нервозного волнения, и ворочалась в постели, пока нужда не заставила подняться, мысленно перебирая все подробности приготовлений. До полудня она наблюдала, как вставляют сотни свечей в канделябры вдоль стен танцевального зала и столовой и в три громадные люстры резного уотерфордского стекла; смотрела, как накрывают столы к ужину серебром и хрусталем, ставят у буфета большие ведерки с бутылками во льду; помогала убирать хризантемами лестницу и коридор. В тот день она не обедала, хотя повар соблазнял ее деликатесами, уже прибывшими от поставщика провизии. Почувствовав легкую слабость, она ненадолго прилегла, но вскоре собралась с силами и стала собственноручно пришивать гербовые пуговицы на ливреи нанятых слуг.

В приглашениях было указано, что начало в восемь часов. Белла подумала, не слишком ли это рано — она слышала рассказы о вечеринках, которые начинались очень поздно, — но пока невыносимо тянулась вторая половина дня и густые сумерки окутывали дом, обрадовалась, что назначила короткий срок этому утомительному ожиданию.

В шесть она поднялась, чтобы одеться. Парикмахер с целой сумкой щипцов и гребней был там. Он расчесывал, завивал ей волосы, взбивал и обрабатывал, пока прическа не стала аккуратной, строгой и гораздо более пышной. Белла надела все свои драгоценности и, встав перед большим зеркалом в своей комнате, не смогла сдержать удивленного восклицания. Потом, хромая, спустилась.

Освещенный свечами дом выглядел великолепно. В зале уже расположился оркестр, выстроились в ряд двенадцать нанятых лакеев, стоял и Райли — в брюках до колен и черных шелковых чулках.

Пробило восемь. Белла ждала, но никто не появлялся.

Она сидела в позолоченном кресле на верхней площадке лестницы, глядя прямо перед собой пустыми голубыми глазами. В зале, в гардеробе, в столовой нанятые лакеи понимающе переглядывались: «Чего ждет эта старуха? Никто не кончит ужинать раньше десяти».

Факельщики у крыльца постукивали нога об ногу и растирали руки.

В половине двенадцатого Белла поднялась из кресла. По ее лицу невозможно было догадаться, что она думает.

— Райли, пожалуй, мне нужно поужинать. Я чувствую себя не особенно хорошо.

И медленно захромала в столовую.

— Подай мне фаршированную куропатку и бокал вина. Скажи оркестрантам, пусть играют.

Дом огласили звуки вальса «Голубой Дунай». Белла довольно улыбнулась и стала слегка покачивать головой в такт музыке.

— Райли, я очень проголодалась. Я не ела весь день. Подай мне еще куропатку и шампанского. Одинокий среди свечей и нанятых лакеев Райли подал своей госпоже обильный ужин. Она наслаждалась каждым глотком.

Вскоре Белла поднялась:

— Боюсь, произошла какая-то ошибка. Как будто на бал никто не едет. После всех наших хлопот это очень огорчительно. Можешь сказать музыкантам — пусть едут домой.

Но когда она выходила из столовой, в коридоре послышалось какое-то движение. Приезжали гости. С ярой решимостью Белла пошла к лестнице. Нужно подняться наверх прежде, чем объявят гостей. Держась за перила и опираясь на трость, с колотящимся сердцем она перешагивала через две ступеньки. Наконец достигла площадки и повернулась, чтобы встретить компанию. Перед глазами у нее был туман, в ушах звенело. Дышала она с трудом, но смутно видела, как приблизились четыре фигуры, как Райли встретил их, и услышала, как он объявил:

— Лорд и леди Моксток, сэр Сэмюел и леди Гордон.

Внезапно туман в ее глаза рассеялся. На лестнице стояли две женщины, которых она не приглашала, — леди Моксток, дочь торговца мануфактурой, и леди Гордон, американка.

Белла распрямилась и уставилась на них пустыми голубыми глазами.

— Я не ожидала такой чести. Пожалуйста, простите, если не смогу развлечь вас.

Мокстоки и Гордоны стояли ошеломленные: видели безумные голубые глаза хозяйки, ее темно-красное платье; за ней танцевальный зал, громадный в своей пустоте; слышали танцевальную музыку, оглашающую пустой дом. Воздух был насыщен ароматом хризантем. А потом эффектность и нереальность этой сцены рассеялись. Мисс Флис неожиданно села и, протянув к дворецкому руки, сказала:

— Я не совсем понимаю, что происходит.

Райли и двое нанятых лакеев отнесли старуху на диван. Заговорила она снова всего лишь раз. Мысли ее были по-прежнему сосредоточены на этой теме.

— Они приехали неприглашенными, эти две пары… и больше никто.

На другой день она умерла.

Мистер Бэнкс приехал на похороны и целую неделю разбирал вещи Беллы. Среди них обнаружил в письменном столе подписанные, с наклеенными марками, но неотправленные приглашения на бал.