Полный вперед назад, или Оттенки серого

Путешествие в Восточный Кармин

Через несколько минут блестящий паровоз, ритмично пыхтя, присвистывая и выпуская большие клубы белого дыма, медленно увозил наш поезд прочь от Граната. Тоненько жужжали гирокомпасы, воздух полнился жаркими запахами мазута и угольного дыма. Состав набирал скорость, слегка накреняясь: мы проезжали мимо боковых путей с локомотивами, заброшенными со времен последнего Великого скачка назад — то есть лет уже этак сто.

Пассажирский вагон был лишь один, и относительно пустой. Несколько синих фабричных клерков громко рассуждали о том, что потребность в рабочей силе опять выросла и трудовую неделю для серых пришлось удлинить. Тревожная новость: раз серых не хватает, значит, скоро начнут привлекать красных, стоящих в цветовой иерархии сразу после них. Но первыми, к счастью, начнут забирать красных с низким цветовосприятием. Недостаток рабочей силы должен вырасти до угрожающих масштабов, чтобы мне пришлось взять в руки кирку или встать к конвейеру.

Кроме обеспокоенных синих с нами ехал желтый старший советник, весь поглощенный «Карманным справочником по выполнению гражданского долга», а в начале вагона разместились двое оранжевых, выряженных, словно бродячие музыканты. На них прикрикнули сперва синие, которые сами хотели ехать в начале, а потом желтый и зеленые, по той же причине. Оранжевые лишь дружелюбно кивали, и прочим пассажирам приходилось занимать места без соблюдения цветового порядка, что взбудоражило весь вагон. В итоге напыщенные зеленые из «Дракона» оказались прямо напротив нас, и, увы, их враждебность никуда не делась.

Я смотрел на поля за окном, избегая злобного взгляда зеленой женщины — та явно размышляла, не дать ли мне нового поручения. Но я думал лишь о загадочной серой девушке, которая грозилась сломать мне челюсть. Она, если говорить кратко, осквернила, опозорила, обесчестила тонко настроенный социальный порядок, служивший незыблемым фундаментом для Коллектива. Удивительно, как человек, способный на такую грубость, дожил до ее лет. Нарушители выявлялись рано — по полугодовым отчетам, где указывались полученные баллы и отзывы. При нормально работающей системе девушку давно уже отправили бы на перезагрузку — научиться хорошим манерам. Однако эта бьющая в глаза антисоциальность делала ее не только достойной внимания, но и странным образом привлекательной.

— А не выпить ли мне чаю? — сказала зеленая.

Видимо, ей казалось, что ничего не делающий низкоцветный будет бездельничать всю жизнь, если вовремя не вмешаться. Я проигнорировал ее слова, так как это не было приказом, но вскоре женщина ткнула меня зонтиком:

— Эй, парень, принеси чаю. Без сахара. И с лимоном, если есть.

Я посмотрел на нее и глубоко вздохнул:

— Да, мадам.

— И печенье. Если есть с шоколадом, то его, а если нет, тогда без шоколада.

В вагоне охраны громоздились коробки со свежими фруктами, ящики с цыплятами и багаж, который не подлежал перевозке в грузовом вагоне. Поезд был слишком мал, и буфетчика-серого здесь не полагалось: пассажирам приходилось заниматься самообслуживанием на крохотной кухоньке. Я увидел, что на груде кожаных чемоданов сидит потрепанного вида человек лет сорока с небольшим, одетый — вот нелепость! — согласно общественному стандарту № 4: спортивная куртка, рубашка в полоску, небрежно завязанный однотонный галстук. Не слишком подходяще для поездки. На грязном лацкане куртки виднелся выцветший желтый кружок, а пробор у человечка был не то что неровным — пробора не было вообще! При виде желтого кружка мне следовало проникнуться к нему неприязнью, но есть что-то невыразимо грустное в опустившихся желтых — сами желтые ненавидят их даже больше, чем нас. Я зажег спиртовку и поставил на нее чайник.

— Куда направляетесь? — спросил я.

— В Смарагд,[9] — тихо ответил он, — на ночной поезд.

То есть на перезагрузку. В исправительный колледж прибывали всегда на рассвете. Считалось, что это символизирует зарю новой жизни, начатой с чистого листа.

— Тогда вы не туда сели, — заметил я. — Северный Зеленый сектор — в другую сторону.

— Чем дальше, тем лучше. Мне там уже неделю как надо быть. Не найдется ли у вас чего поесть?

Я дал ему кусок кекса с тмином, найденного на кухне, и опустил в стакан балльную монету. Незнакомец жадно слопал кекс и сообщил, что он — Трэвис Канарейо из Кобальта.

— Эдди Бурый, — представился я, — из Нефрита, Южный Зеленый сектор.

— Друзья?

Желтые нередко предлагали дружбу, обычно я отказывался. Но этот мне почти нравился.

— Друзья.

Мы пожали друг другу руки.

— А ты куда? — поинтересовался он.

— В Восточный Кармин. Местный цветоподборщик неожиданно вышел в отставку, и отец временно будет его замещать, пока не подберут кого-нибудь.

— Я тоже хотел стать цветоподборщиком, — задумчиво сказал Трэвис, теребя наклейку на коробке с банками какао, — лечить людей и все такое. Но я офисный менеджер в третьем поколении, выбора у меня не было. А почему ты едешь с отцом? Набираешься опыта?

— Нет. Я заставил Берти Мадженту изобразить слона за ланчем. Он выпустил из носа две струи молока и попал прямо в молодую госпожу Синешейку. Мне удалось доказать, что это была лишь шутка, но главный префект решил, что немного смирения во Внешних пределах мне не повредит. Понимаешь ли, Берти — его сын.

— Они дали тебе бессмысленное задание?

— Я провожу перепись стульев.

— Могло быть и хуже, — ухмыльнулся он.

И правда: мне могли поручить проверку твердости кала внутри Коллектива для диетологических исследований Главной конторы или что еще. Вот это был бы наихудший сценарий.

Я опустил щепотку чая в заварочный чайник-домик, затем поискал лимон, но не нашел. Трэвис оглянулся и достал из кармана серебряную коробочку цветоподборщика. Открыв ее, он внимательно поглядел на скрытый внутри цвет и спросил:

— Лаймовый?

На секунду я подумал было, что Трэвис хочет толкнуть меня на нарушение и тем самым вытянуть балл-другой, но он выглядел таким потерянным, побитым и голодным, что я отмел эту мысль. И потом, я уже несколько месяцев не всматривался ни в какой зеленый. Отец был категоричен, считая, что от лаймового быстро переходишь к цветам пожестче. Но он здраво смотрел на вещи. «Как только пройдешь тест Исихары, — говорил он, — можешь творить сколь угодно бежевое дело».

— Давай.

Трэвис повернул коробочку содержимым ко мне. Взгляд мой упал на успокаивающий оттенок, мышцы стали расслабляться, тревоги по поводу Восточного Кармина улетучились. Все вокруг стало казаться прекрасным, даже мелкие неприятности, которых хватало: непостоянство Констанс, например, а также то, что я никогда не увижу странной грубой девчонки со вздернутым носиком. Но у меня не было привычки всматриваться в цвет, и в голове моей зазвучал «Мессия» Генделя.

— Осторожно, тигр! — с этими словами Трэвис захлопнул коробочку.

— Прости? — Музыка тут же перестала звучать для меня.

Трэвис, засмеявшись, спросил, что это было: Шуберт?

— Гендель, — сказал я.

Раскрепостившись под воздействием лаймового, я спросил у него:

— А из-за чего тебя направили на перезагрузку?

Он ответил не сразу:

— Знаешь, почему гражданам не рекомендуют перемещаться внутри Коллектива?

Я знал об ограничениях на поездки, но никогда не задумывался, в чем тут причина.

— Чтобы прекратить распространение плесени и неуместные шутки насчет пурпурных. Мне так представляется, — сказал я.

— Для того чтобы почтовая служба не погрузилась в хаос.

— Безосновательное предположение.

— Разве? Многовековые беспорядочные передвижения оставили нам тяжелое наследство. Письма могли до бесконечности пересылаться по разным адресам, ведь они повторяли не только все твои маршруты внутри Коллектива, но и маршруты всех твоих предков.

Он говорил правду. Бурые переезжали только дважды после понижения в ранге, и письма доходили к нам за два дня. А Марена, из старинного рода, представители которого много путешествовали, с их престижным кодом СВ3, получали почту только после восьмидесяти семи пересылок — в лучшем случае через девять недель, если получали вообще.

— Система не очень, — согласился я, — но ведь она работает.

— Отнюдь. Если ты или кто-нибудь из твоих предков жили на одном месте больше чем один раз, с этого адреса почта направляется на более ранние и дальше идет по кругу. Система на три четверти занята именно пересылкой таких вот закольцованных почтовых отправлений. Понятное дело, они никогда не доходят. Но главный идиотизм в другом. Основы работы почтовой службы — это часть правил, они не могут меняться. А потому, вместо того чтобы разгрузить почту, Главная контора ограничила передвижения.

— Безумие! — воскликнул я.

Язык мой все еще заплетался от лаймового.

— Таковы правила. А правила надлежит неукоснительно выполнять.

Трэвис опять говорил правду. Между миром, основанным на цветовой системе Манселла,[10] и правилами можно было спокойно провести знак равенства. Они определяли все наши действия и вот уже четыре столетия обеспечивали мир внутри Коллектива. Конечно, правила порой звучали очень странно: запрещалось использовать число, стоящее между 72 и 74, запрещалось считать овец, производить новые ложки и использовать аббревиатуры. Почему — никто толком не знал. Но это были правила, установленные, должно быть, не просто так, пусть даже мы не всегда могли докопаться до причины.

— Так что же ты такого сделал? — спросил я.

— Я работал в главном сортировочном отделе Кобальта. Я попробовал применить уловку и обойти правила, чтобы прекратить отправку писем для давно умерших получателей. Ничего не вышло, и я написал в Главную контору. Мне пришел стандартный ответ — «Ваш запрос рассматривается». После шестой отписки я сдался и поджег три тонны никому не нужных писем во дворе почты.

— Неплохой, должно быть, вышел костерчик.

— Мы потом пекли на углях картошку.

— А я, — мне захотелось доказать Трэвису, что он не один такой радикальный, — однажды предложил способ избавиться от очередей в столовой: поставить вместо одного подавальщика нескольких.

— И как все обернулось?

— Так себе. Тридцать баллов штрафа «за покушение на чистую простоту очереди».

— Надо было зарегистрировать предложение как стандартную переменную.

— А это работает?

Трэвис ответил, что да, работает. Стандартные переменные позволяли вносить в правила минимальные изменения. Взять, например, правило: «Детям до десяти лет в 11 утра следует давать стакан молока и на орехи». Двести лет его понимали буквально: детям давали молоко, а потом затрещину. Но один смелый префект заметил — с величайшей тактичностью, разумеется, — что в текст, видимо, вкралась ошибка и вместо «на орехи» следует читать просто «орехи». Непреложность правила не поставили под сомнение, назвав это ошибкой переписчика, и приняли стандартную переменную. Большинство случаев обхода правил, как и принципа скачка назад, основывались именно на стандартных переменных. Еще один пример — поезда. Железнодорожные пути были упразднены во время Третьего скачка назад, но один хитрый железнодорожник заметил, что единственный путь никто не запрещал. Отсюда и наши монорельсы с гироскопической стабилизацией составов: классический случай обхода правил.

— Не все это знают, но каждый может подать запрос на регистрацию стандартной переменной. Самое худшее, что будет, — отказ со стороны Совета.

— Они обязательно откажут.

— Да, но зато ты действуешь строго по закону.

Я закончил заваривать чай и поискал печенье — безуспешно.

— Кстати, — у Трэвиса как будто появилась некая мысль, — а что это за место, Восточный Кармин?

— Понятия не имею. Внешние пределы. Место довольно дикое, я так думаю.

— Звучит заманчиво. Может, какой-нибудь желтый проникнется участием и попросит для меня прощения. У тебя нет, случайно, с собой пяти баллов?

— Есть.

— Покупаю за десять.

— И в чем смысл?

— Просто положись на меня.

Заинтригованный, я протянул ему пятибалльную банкноту.

— Спасибо. Донеси на меня желтому контролеру, когда мы приедем в Восточный Кармин.

Я согласился и, подумав, спросил:

— А нельзя ли еще вглядеться в лаймовый?

— Валяй.

Вновь нахлынуло то самое необычное ощущение, и я поделился с Трэвисом, что собираюсь жениться на одной из Марена.

— На которой именно?

— Констанс.

— Никогда не слышал.

— Сколько можно ждать! — воскликнула зеленая, когда я появился с чаем. — Что ты там делал? Трепался с кем-нибудь, как распоследний серый?

— Нет, мэм.

— А печенье? Где мое печенье?

— Печенья нет, мэм. Даже самого завалящего.

— Хмм, — промычала она так, будто ей нанесли величайшее оскорбление. — Тогда еще стакан, парень, для моего мужа.

Я поглядел на зеленого. До этого момента он не выражал желания выпить чаю.

— Неплохая мысль, — одобрил он. — И с молоком…

— Он не пойдет, — вмешался мой отец, не отрываясь от «Спектра».

— Да ничего страшного, — сказал я, думая о Трэвисе и лаймовом, — я схожу.

— Нет, — повторил отец с нажимом, — ты не пойдешь.

Зеленые недоверчиво уставились на нас.

— Прошу прощения, — сказал зеленый с нервным смешком. — Мне на секунду показалось, что вы велели ему не идти…

— Именно так, — ровным голосом ответил отец, по-прежнему глядя в газету.

— Почему это? — Голос зеленой женщины дрожал от праведного негодования.

— А где волшебное слово?

— Нам не нужно никакого волшебного слова.

Отцу — красному в зеленом секторе — жилось непросто. В нашем городе был неплохо представлен весь цветовой спектр, но преобладали зеленые, которые навязывали свои решения, и потому отец был лишь цветоподборщиком в отпуске: его сместили с постоянной должности и отдали ее зеленому. Но так или иначе, отец слишком много повидал в жизни, чтобы позволять помыкать собой. Раньше я с ним никогда не путешествовал и теперь с восхищением наблюдал, как он бросает вызов представителям высших цветов.

— Раз ваш сын не хочет или не может выполнить простое поручение, мы попросим желтого рассудить это дело, — угрожающе продолжил зеленый, кивая в сторону желтого. — Если, конечно, — ему внезапно подумалось, не допустил ли он смертельную ошибку, — я не имею чести разговаривать с префектом.

Отец не был префектом, а его титул старшего советника был скорее почетным, не давая реальной власти. Но у него имелось кое-что, чего не было у зеленых: буквы. Он пристально поглядел на парочку и произнес:

— Разрешите представиться: Холден Бурый, Г. X., Поч.

Только членам Хроматикологической гильдии, или Национальной цветовой гильдии, и выпускникам Смарагдского университета разрешалось ставить буквы после имен. Прочие аббревиатуры были запрещены. Зеленые беспокойно переглянулись. Дело заключалось не в самих этих буквах, а в чувстве тревоги, порождаемом ими. Существовал страх — и сами хроматикологи, думаю, искусственно раздували его, — что, если обидеть цветоподборщика, он пошлет вам вспышку цвета 332–26–85, обеспечив мгновенную закупорку сосудов. Поступать так строжайше запрещалось, но сама боязнь этого делала людей шелковыми.

— Да, вижу… — зеленый глотнул воздуха, готовя отступление, — возможно, мы слишком поспешно стали выдвигать требования. Хорошего вам дня.

И оба потихоньку двинулись вдоль вагона. Я посмотрел на отца — его способность разговаривать на равных с более высокоцветными поразила меня. Никогда прежде я за ним такого не замечал. Интересно, что еще придется увидеть в Восточном Кармине? Но сам он сидел с безразличным видом, закрыв глаза — собирался вздремнуть.

— И часто ты так делаешь? — спросил я.

У меня уже наступало цветопохмелье от лаймового, на периферии зрения появлялись розовые точки.

Отец слегка пожал плечами:

— Иногда. Иметь право приказывать и не пользоваться им ежеминутно — вот признак хорошего гражданина. Невежливость — это плесень на человечестве, Эдди.

Это был один из трюизмов Манселла, но, в отличие от большинства трюизмов Манселла, он сохранял силу.

Поезд остановился в Померанце Речном, где его покинули оранжевые, а вместо них вошли несколько синих. Из товарного вагона в наш осторожно перенесли пианино — на станции шла проверка и погрузка клади. Наконец состав тронулся и через десять минут проехал станцию Медовую, громыхая, свернул вправо и поехал по мосту на деревянных опорах, за которым расстилалась безлесная равнина. На ней паслись стада гигантских ленивцев, жирафов, лесных антилоп и скачущих коз, но эти животные нас не слишком заинтересовали. Путь повернул на север, поезд въехал в ущелье невыразимой прелести. Рядом с рельсом по камням бежала бурная речка, с обеих сторон виднелись крутые холмы, поросшие дубом и белой березой. Они заканчивались утесами из песчаника, над которыми парили воздушные змеи.

Я неотрывно глядел в окно, жадно выискивая красное, как финк-крыса выискивает угланчика.[11] Стояла середина лета; ранние орхидеи уже отошли, настало время маков, цветков щавеля и розовых смолевок. А когда отойдут и они, нас будут до поздней осени радовать львиный зев и гвоздики-травянки. Вот так мы, красные, держимся весной и летом на нашей скромной цветовой диете. Надо сказать, что наше восприятие не полностью притупляется к концу года. Конечно, глаза оранжевых и желтых лучше улавливают осенние оттенки. Но зачастую это время года приносит бурные восторги и нам, когда листья задерживаются на деревьях и потом краснеют от внезапной волны тепла. С представителями других цветов дело обстоит примерно так же. У желтых больше сезонных цветов, у синих и оранжевых меньше. А у зеленых — о чем они все время напоминают — только два хроматических времени года: изобилие угасания и изобилие расцвета. Наконец мне все это надоело, и я взглянул на отцовскую газету.

Там было примерно то же, что и всегда: редакционная статья, восхваляющая функциональную простоту экономики, основанной на различии цветов. На второй и третьей страницах — иллюстрированные рисунками заметки о нападениях лебедей и гибели граждан от молний. Затем шли «Важные советы»: как увеличить свои шансы на выживание, если вас застигла темнота, и еженедельная «Пикантная история». Далее — перечень остановок поездов и рубрика «Новое в науке»: на этот раз в ней помещалась статья о связи солнечных пятен со всеобщим повышением блеклости. А еще — забавные истории от читателей, комикс «День рождения Лапушки Кролика», обзор предстоящей ярмарки увеселений и прогноз: что запретят при Четвертом Великом скачке назад, ожидаемом в ближайшие три года.

Но первым делом я заглянул в раздел брачных объявлений. Не то чтобы я искал кого-то вдали от дома, но там приводились приблизительные расходы на все, связанное с межхроматическими браками. Меня это касалось напрямую — если отец хотел видеть меня женатым на Констанс Марена, он должен был порядком раскошелиться. Объявления делились на два типа. В одних родители указывали, сколько баллов они дают за брак своего ребенка с кем-нибудь, стоящим выше по цветовой шкале, например:

Другие же объявления помещались родителями, желающими породниться с низкоцветными в обмен на баллы и прочее приданое, вроде этого сомнительного анонса:

Я даже наткнулся на одно объявление из Восточного Кармина:

Объявление было порядком зашифровано — в правилах подробно расписывалось, что можно помещать и чего нельзя. «Доступность: ближ. время» означало, что девушка еще не прошла теста Исихары, но «сильн. пурп.» говорило о том, что ожидалось преодоление 50-процентного барьера. Шесть тысяч баллов были справедливой ценой, особенно с разрешением на зачатие. А вот что читалось между строк: мы хотим породниться с богатым пурпурным родом, который недавно утратил свой цвет, но надеется на восстановление семейной славы и притом желает ребенка в ближайшем будущем. Список качеств мало что значил, а вот «Право на отказ не сохр.» — наоборот, очень многое: кто из пурпурных больше даст, тот и получит невесту. Либо она была слишком послушной, либо родители — слишком властными. Все-таки теперь родители в большинстве своем хотя бы советовались с детьми перед началом брачных переговоров, а самые передовые даже позволяли им не соглашаться с выбором старших.

В окне слева показался недавно заброшенный город на другом берегу реки. Я смог прочесть название станции, мимо которой мы промчались без остановки: Ржавый Холм. Платформа была буквально завалена пометом животных и землей, что принес ветер. Между тротуарных плит пышно разрослись сорные травы. Но все оставалось на своих местах. На столах в станционном буфете виднелись чашки и тарелки, а в зале ожидания я заметил кучу чемоданов, превращавшихся в черную массу гнилья под протекающей крышей. С крыш кое-где была сорвана черепица, там и сям попадались разбитые окна. Люди покинули город не больше пяти лет назад.

Мимо нас пронеслись огороды, тоже заброшенные, пара трансформаторов в клетках Фарадея, затем потянулись поля, заросшие высокой травой, низким кустарником, куманикой и молодыми деревцами. Редкие постройки давно заполнила дикая жизнь, мегазвери проделали дыры в кирпичных стенах. Даже теплица с железным каркасом медленно сдавалась на милость дождей и ветров снаружи и ползучей поросли внутри; никем не подрезаемая ветка яблони выбила несколько стекол. Если здесь никто не поселится в ближайшие двадцать лет, предместья городка, считай, погибли. Границу города обозначал автоматический шлагбаум. Мы выехали на широкую равнину, где было еще больше надоедливых рододендронов. Кое-где попадались рощицы взрослых деревьев. Я отмечал полустертые следы прошлого времени: кучка чудом не развалившихся ветхих зданий; остатки стального моста, ныне окруженного со всех сторон рекой, проложившей новые русла; и самое впечатляющее — телефонная кабинка, изъеденная ветром и дождем до состояния стального кружева.

Через двадцать минут мы въехали в очередное ущелье, пересекли реку и проехали V-образную расщелину. Здесь, в одном из просветов между деревьями, когда дым и пар на мгновение рассеялись, я впервые увидел Восточный Кармин: две кирпичные трубы — линолеумная фабрика, как я узнал позже. Поезд миновал Внешние пределы, проехал по мосту через реку, замедлил ход у ограды из брусьев и помчался вдоль распаханных полей Приколлектива. Размеры Восточного Кармина составляли примерно тридцать миль на десять в самой широкой его части. Он лежал посреди обширной плодородной равнины: с востока ее замыкали холмы, с севера и запада — горы. Теперь я понимал, почему здесь стали селиться люди. Была в нем необычная, бесхитростная прелесть, и, хотя местность продувалась ветрами, погода здесь оказалась теплее, а растительность — пышнее, чем я думал. Станция находилась где-то в полумиле от города, застроенного низенькими домами — кроме видной отовсюду зенитной башни, которая вместе с перпетулитовыми дорогами оставалась самым зримым и поразительным свидетельством прошлого времени. Зачем было строить мощные башни без окон по всей стране — никто не знал, и что означает «зенитная» — тоже. Но здешняя была увенчана куполообразной конструкцией.

— Уже? — пробормотал отец, когда я разбудил его. Он встал, взял с полки наши чемоданы, выставил их в коридор и повернулся ко мне: — Эдди, давно мы с тобой отец и сын?

— Сколько я себя помню.

— Именно. Так вот, запомни: вести себя идеально, держать свои знания при себе. Во Внешних пределах люди иногда толкуют Книгу правил не так, как привыкли мы, и запросто могут сделать что-нибудь не то.

Я кивнул. Высокие трубы в окне все росли. Под скрежет тормозов и свист пара, большое облако которого быстро рассеялось, мы прибыли в Восточный Кармин.