Полоцкая земля (очерки истории Северной Белоруссии в IX–XIII вв.)

Появление славянских племен в Северной Белоруссии

Археологические памятники Белоруссии середины I тысячелетия н. э. в настоящее время изучены еще недостаточно. Дело в том, что в этот период на смену родовой организации приходит организация по территориальному признаку. Забрасывая прежние укрепленные городища, население переходит на открытые селища, отыскание остатков которых представляет как известно, значительные трудности. Лишь в редких случаях поселки нового типа остаются на прежних укрепленных местах и могут служить ценнейшим объектом археологического изучения (Колонии, Банцеровщина, Дымокуры и др.).

На обширной территории от Эльбы до верховьев Оки поселения этого времени характеризуются особым типом узких и сравнительно высоких лепных сосудов, в очень общей форме распадающихся на две разновидности. Одна, сравнительно менее вытянутая, была распространена от Эльбы до правобережья Днепра (в междуречье Припяти и Тетерева) и носит наименование «керамики пражского типа» (или типа «корчак»)[107]. Другая — включает сосуды значительно более вытянутые, малопрофилированные и охватывает зону Центральной Белоруссии: городища Банцеровщину под Минском (см. рис. 2), Кисели-Дымокуры под Оршей (рис. 4), Дедиловичи (так называемая Замкова гора) в Борисовском районе (рис. 2) (раскопки А. Г. Митрофанова) и другие; также в Латвии (Кентескалнс)[108]. Известна она в верхнем течении Западной Двины, селище Жабино (см. рис. 2)[109], на Смоленщине (верхний слой городища Тушемли)[110] и Гомельщине (Колочин)[111]. Однако в Южной Белоруссии Колочин уникален (население, оставившее здесь верхний слой, по признанию автора раскопок, было инородным — завоевателями, захватившими зарубинецкий поселок[112]) и все левобережье Припяти и правобережье Днепра, таким образом, выпадает из описанной территории.

Большинство исследователей относит керамику пражского типа к славянам и пытается проследить ее связи с предшествующей зарубинецкой культурой или с последующей роменско-боршевской[113]. Существует также мнение, что область распространений корчакской керамики соответствует территории древнего племенного союза дулебов VI–VII вв.[114]

Меньше изучены памятники, расположенные севернее, для которых характерны вытянутые типы сосудов. Белорусские археологи 30-х годов считали их принадлежащими к дославянскому времени[115]. А. Я. Стубавс относит близкой формы сосуд из городища Кентескалнс к типично прибалтийским и указывает, что подобные делались в Латвии на месте[116]. Обнаружив близкую керамику в верховьях Западной Двины, Я. В. Станкевич указала на ее сходство, с одной стороны, с сосудами этого же времени городища Кентескалнс, с другой, с горшками из верхнего слоя городища Банцеровщины[117]. В этой же керамике Банцеровщины П. Н. Третьяков видит аналогии керамике верхнего слоя городища Тушемля в Смоленщине и отмечает при этом, что смоленские городища всей второй половины I тысячелетия н. э. «не встречают себе аналогии ни среди Волго-Окских городищ, принадлежавших древним финно-угорским племенам, ни среди славянских древностей Поднепровья. Единственной категорией памятников, с которой можно сравнивать городища-убежища типа Тушемли, продолжает он далее, это древние городища-пилькальнисы Литовской, Латвийской и отчасти Белорусской ССР, принадлежавшие балтийским летто-литовским племенам»[118]. Просматривая литературу, можно убедиться, что в середине I тысячелетия в междуречье Волги и Оки, на Верхней и Нижней Оке и на Десне характерны совершенно иные формы керамики, вовсе не похожие на описанные удлиненные; форма сосудов, да и сами памятники этого времени здесь носят иной характер[119], что свидетельствует, по-видимому, об ином населении этих мест.

Итак, перед нами довольно обширная территория, охватывающая Северную и Центральную Белоруссию, также верхнее течение Западной Двины и Смоленщину, занятая в середине и во второй половине I тысячелетия н. э. однородной культурой с явными признаками прибалтийских черт (общий характер городищ, некоторые черты керамики и т. д.) и некоторым сходством со славянскими памятниками (известная близость формы керамики с типами «корчак» и т. д.). Учитывая, что вся эта территория, занятая в предшествующее время городищами со штрихованной и гладкостенной керамикой, представляла зону балтийской гидронимики и принадлежала, очевидно, балтийским племенам, остается заключить, что новый этап в жизни распространенного здесь населения, по-видимому, следует связывать со славянской колонизацией этих мест, что дало новую, в общих чертах сходную культуру, локальные особенности которой до сих пор остаются почти неизвестными.

Вопрос о характере проникновения славянских племен на территорию восточных балтов, как и вопрос о судьбах последних, в науке еще не поставлен из-за малой изученности археологических памятников. Балтийские гидронимы, выявленные первоначально на территории Восточной Европы Фасмером и К. Бугой[120], а теперь изученные Топоровым и Трубачовым[121], показывают, что эти наименования, распространенные от Прибалтики до Оки, дошли до нас только потому, что были восприняты славянами от аборигенов, что могло иметь место лишь при длительном соседстве тех и других на одной территории. Кроме того, территория балтийских племен, четко очерчиваемая археологическими памятниками — городищами со штрихованной керамикой, почти полностью повторяется в ареалах распространения определенного антропологического типа, судя по исследованиям курганных черепов и современного населения этих мест[122]. Это же подтверждает и белорусская диалектология. Два основных диалектных массива белорусского языка — с твердым «р» и «аканьем» (сильным и умеренным) почти полностью соответствуют территории распространения городищ штрихованной керамики, несмотря на разделяющие их две тысячи лет[123]. Дополнительный материал дает новейшее картографирование белорусских диалектов[124]. Некоторые границы, разделяющие различные диалектальные явления, повторяют племенные границы раннего железного века. Так, поморская культура, например, распространенная в III–I вв. до н. э. в Польше и открытая недавно в Юго-Западной Белоруссии к западу от Верхней Горыни и Пинска[125], с северной границей по р. Ясельде, отчетливо прослеживается в границах распространения определенных диалектов (карты — № 34, 35, 55 указанного атласа см. сноску 18 и другие). Интересующая нас территория городищ со штрихованной керамикой в целом, по-видимому, соответствует районам распространения глаголов с основой на «г», «к» и др. (карты № 178, 179, также № 42 и т. д.). Отдельные границы племен неоднократно повторяются (в однообразных вариантах) при картографировании других диалектных явлений (южная — см. карты № 87, 139, северная— 148, 149, восточная — № 42 и т. д.). Все эти совпадения современных данных с данными археологии показывают, что. древнее балтийское население не было уничтожено и не спасалось бегством, а постепенно, может быть, первоначально далеко не мирно, как это принято предполагать, было ассимилировано славянами. В последнем убеждает и наблюдение П. Н. Третьякова о том, что городища Смоленщины (т. е. той территории восточнобалтийских племен, на которую первоначально проникли славяне) в третьей четверти I тысячелетия н. э. (т. е. именно тогда, когда началась славянская колонизация) были необычайно укреплены «многочисленными валами, рвами и искусственно обработанными склонами»[126]. В постоянном взаимодействии местные и славянские черты постепенно модифицировались и дали, наконец, на территории ассимиляции те оригинальные признаки в современной антропологии, диалектологии и, может быть, даже в фольклоре, которые мы считаем сейчас присущими белорусам. Таким образом, процесс ассимиляции древними славянами восточных балтов можно считать одним из важнейших при изучении образования белорусской народности. Его всестороннее исследование стоит на очереди дня. Какие же археологические памятники следует связывать с проникновением в Белоруссию славян?

Период VII–IX вв. в Смоленщине, Псковщине, в Северной Белоруссии, также на верхнем Немане и в ряде других мест связан, как известно, с распространением особого типа памятников — «длинных курганов». Картографирование их в пределах Белоруссии показывает, что они распространены здесь либо на севере, где за прежнюю границу городищ со штрихованной керамикой почти не заходят, либо в верхнем Понеманьи. Территория же верховьев неманской Березины, Сервеча, озер Свирь, Мядель, верховьев Дисны и Браславских озер занята (в противоположность утверждению Ф. Д. Гуревич)[127] только удлиненными курганами. В Белоруссии длинные курганы почти не раскапывались, а судить о них по раскопкам удлиненных, как это делает В. В. Седов, не правомерно[128]. Приходится довольствоваться пока лишь самыми общими представлениями о памятниках этого вида и об оставившем их населении.

Этническая принадлежность населения, оставившего длинные курганы, казалась еще во времена А. А. Спицына спорной, и сам этот исследователь в конце жизни стал склоняться к мысли о принадлежности их литовцам[129]. Дело в том, что территория распространения этих курганов значительно шире летописной территории кривичей (верховья Волги, Двины и Днепра), а их инвентарь далеко не чисто славянский. Количество сторонников литовской принадлежности этих курганов увеличилось после систематических раскопок их в Смоленщине, во время которых был обнаружен многочисленный балтийский материал (гривны, спиральки, цепочки, характерные подвески и т. д., а также керамика внешне близкая роменско-боршевской, а в действительности идентичная керамике курганных трупосожжений Литвы, правда, несколько более поздних)[130]. Однако балтийские вещи дают в основном только смоленские памятники, а в псковских длинных курганах, которые по географическому положению ближе к Прибалтике и к тому же древнее Смоленских, их нет. Итак, как это уже показал В. В. Седов[131], племена, оставившие длинные курганы, расселившиеся в Смоленщину и, вероятно, в северную Полотчину (где курганы очень похожи на смоленские по внешнему виду) из Псковщины, первоначально балтийскими вещами не пользовались и восприняли их от балтийских аборигенов только на Смоленщине, по-видимому, при ассимиляции этих племен. Если это были действительно славяне и именно кривичи, то как они проникли на Псковщину первоначально? Ф. Д. Гуревич впервые обратила внимание на изобилие длинных курганов в Понеманьи[132]. Руководствуясь наблюдением о распространении там курганных насыпей длиною до 80 м (что в Псковщине служит признаком наибольшей древности этого вида памятников) и используя утверждение А. Г. Митрофанова о гибели некоторых городищ штрихованной керамики западных областей БССР в результате пожара, а также учитывая, что ранних длинных курганов в Смоленщине нет, В. В. Седов высказал предположение, что длинные курганы Понеманья являются промежуточным звеном в продвижении кривичских племен на Псковщину через западные области Белоруссии. Исходной территорией их движения исследователь называет Польшу, где изредка якобы встречаются длинные курганы[133]. Действительно, на пути предполагаемого В. В. Седовым движения кривичей на север, казалось бы, повсеместно должны встречаться и кривичские топонимы (см. рис. 1). Однако движение кривичей из Польши польским археологам кажется сомнительным, так как длинные курганы там почти неизвестны[134]. Оставим в стороне вопрос о путях проникновения кривичей на Псковщину до раскопок длинных курганов на верхнем Немане и выскажем следующее предположение. Мы полагаем, что длинные курганы Псковщины действительно оставлены кривичами, которые позднее расселились в Полотчину и в Смоленщину, где и ассимилировали аборигенное балтийское население, восприняв от них многие (вероятно) предметы материальной культуры, часть которых попала в погребения. Окончательное разложение родопатриархальных отношений и изменения в структуре общества и, в частности семьи, привели к появлению нового вида памятников погребений, к так называемым круглым (или, точнее, к полусферическим) курганам.

Археологические памятники Полоцкой земли конца I — начала II тысячелетия н. э

Обряд трупосожжения в круглых курганах Северной Белоруссии (в Полоцкой земле) встречается в трех разновидностях: курганы с остатками кремации в насыпи, на горизонте и в яме.

Курганы с трупосожжением на горизонте наиболее распространены и известны на всей территории Полоцкой земли. Такой же обряд распространен среди большей части и литовских курганов западных областей БССР и восточных Литовской ССР. Здесь трупосожжение совершается всегда на стороне, и часть его располагается в основании курганов, либо в центре их, иногда обложенная оградой из; камней (курган № 9 в Желядах, № 11 в Черной Луже, № 1 и 12 — в Рацком бору, см. рис. 5[135] в раскопках Ф. В. Покровского), либо без такой обкладки (чаще). Находки, с одной стороны, арбалетных фибул, пинцетов, умбонов от щитов, В-образных пряжек и узколезвийных топоров, а с другой — сакт (пряжек) с расширяющимися концами, широколезвийных топоров, типа известных по русским курганам, сравнительно позднего втульчатого наконечника копья с ромбическим рожном показывают, что этот обряд просуществовал в литовских курганах с середины I тысячелетия до начала II тысячелетия н. э. Вещи этих курганов (особенно в начале второй половины I тысячелетия н. э.) крайне близки находкам в восточнолитовских курганах IV–V вв. н. э. с трупоположением[136]. Изменение инвентаря в поздних, восточнолитовских курганах с кремацией, по-видимому, следует объяснить влиянием Руси. С этим же влиянием, очевидно, следует связывать и появление в некоторых курганных группах курганов удлиненных (или, точнее, овальных) форм. Такие курганы встречаются, например, возле Браслава[137].

Отличительная особенность курганов с трупосожжением, расположенных восточнее описанных (Рудня, Бельчицы — под Полоцком; Поречье — у истоков Березины; Старое Село под Витебском и др.), — это сожжение на месте и лишь изредка на стороне. Погребение здесь состоит либо из горшка-урны, наполненной прахом, либо из кучки костей, внутрь которой вставлен горшок (Рудня, курган № 3, 5, 6, 9, 11); Бельчицы (курган № 1); Старое Село (курган № 6), Казимирово (Суражский у.), по-видимому, Черцы (Лепельского у. Курган № 1, 2). Гончарные горшки редки и встречаются вместе с лепными (Уречье, Поддубники, Черневичи, Поречье, Рудня-Бездедовичи и Бельчицы, Лятохи (к югу от Витебска), по-видимому, Черцы)[138].

Курганы с трупосожжением в насыпи, столь характерные для древностей радимичей, встречаются в большом количестве в Полоцкой земле, но, правда, в довольно определенном районе. Они начинаются на границе земли в районе Себежа (оз. Глубокое и т. д.)[139] и тянутся полосой с северо-запада на юго-восток вдоль верхнего течения Березины. Такие захоронения известны к западу (Боровые) и юго-западу (Рудия-Бездедовичи) от Полоцка, в верховьях Березины (Точилнще, Большой Стахов, Оздятичи, Прибар, Большая Ольса)[140]. Подобные погребения встречены, по-видимому, на р. Бобр[141] у дер. Грязивец под Оршей[142], под Друцком (дер. Синчуки)[143]. В среднем течении Березины, судя по исследованиям Г. Ф. Соловьевой, располагается группа курганов с кремацией в основании кургана. Здесь лишь однажды был встречен курган с трупосожжением на стороне (Большая Ольса). Таким образом, территория данного обряда распространена в Северной Белоруссии по диагонали от Полоцка (и Себежа) до средней Березины.

Что представляет собой этот вид погребения? У деревень Рудня, Бездедовичи большинство курганов с кремацией в насыпи либо овальной, либо четырехугольной формы с кострищем на горизонте и с остатками кремированного покойника — в лепных урнах в насыпи (курганы № 4, 7, 8, 10, 14 в раскопках А. Н. Лявданского). Такие курганы встретил здесь, как указывалось, их первый исследователь К. А. Говорский и А. М. Сементовский. Подобный обряд обнаружен и к западу от Полоцка у дер. Боровые, где в кургане четырехугольном в плане, с кострищем на горизонте, лепная урна с прахом в насыпи была накрыта еще одной перевернутой урной[144]. Дважды подобные сожжения встречены под Витебском (Старое Село). В одном кургане лепные урны располагались под дерном, в другом такие же остатки кремации развеяны и по материковому кострищу[145].

Отличаются от описанных курганы с трупосожжением в насыпи в Поречье (верховья Березины). В двух курганах, содержащих этот обряд (курган «Д» и курган № 1 группы I), погребение находилось над кострищем, на высоте 30 см и без урн[146]. В Точилище, Оздятичи и Прибар сожжения в насыпи содержали лепные горшки иногда цилиндрической формы (например, Точилище)[147]. Есть сведения об одном лишь кургане у дер. Закурье бывшей Лукомольской волости, где погребение также в насыпи оказалось на особой подсыпке из крупного желтого песка. Групосожжение совершалось на этой подсынке, и кострище с четырех сторон было обнесено обугленными бревнами. В центре в урне располагалось погребение[148]. Есть в Полоцкой земле еще один район — островок, где распространены курганы с трупосожжением в насыпи. Это район Койданова (современного Дзержинска), где обряд приближается «к кривичским погребениям типа полоцких курганов»[149]. По соседству с ним расположены трупосожжения на грунте[150] (деревни Каменка, Кернаш). Близкий обряд спорадически встречается у северных границ Полотчины[151].

Не касаясь курганных трупосожжений в специально устроенных небольших ямках, редко встречающихся в Полотчине и для нее не характерных (по одному случаю — в Боровых, Рудне, Лятохи, Грязивец, гораздо более их на полоцком западном пограничье — Черная Лужа, Рымшаны, Желядино, Понизовье и др.), обратимся к тем предварительным заключениям, которые можно сделать на основании изложенного материала.

Прежде всего следует отметить массовое распространение курганных групп часто со сплошным трупосожжением в Северной Белоруссии, что неизвестно в южной[152]. Памятники этого типа встречаются в наибольшем количестве в районе Полоцка (Горовые, Рудня, Бездедовичи) и тянутся вдоль течения Верхней и Средней Березины. Наблюдения над курганами в Южной Белоруссии приводят к убеждению, что из немногих случаев сожжения, известных там, большая часть находится в низовьях именно этой реки[153].

Древнейшими из известных сейчас раскопанных курганов в Северной Белоруссии (не длинных) следует считать, по-видимому, те, которые расположены к югу и юго-западу и частично к западу от Полоцка (Рудня, Бездедовичи, Горовые и др.), а также в верхнем течении р. Березины (например, Точилище). Возможно, что к ним следует относить и некоторые другие группы курганов белорусского севера, сведения о раскопках которых до нас дошли лишь частично (например, Межно Городокского р-на Витебской обл.)[154]. Курганы эти в плане часто овальной или четырехугольной формы и содержат остатки трупосожжения (чаще в насыпи) с грубыми лепными горшками, в большинстве случаев сходными с сосудами из длинных курганов Смоленщины и других мест. Самые ранние среди них, по-видимому, те, в которых найдены цилиндрические лепные урны, аналогичные подобным же сосудам из нижних горизонтов Старой Ладоги, из длинных курганов Псковщины, из ряда древнеславянских памятников Средней Европы[155]. Среди собственно белорусских древностей подобный цилиндрический сосуд известен из могильника эпохи полей погребений под Могилевом[156]. Кроме того (и это очень важно), на селище у дер. Рудня, где позднее возникли длинные и другие курганы, эта керамика сочеталась со штрихованной (на что в свое время обратила внимание Я. В. Станкевич) и, таким образом, становится вероятным, что в дальнейшем она окажется, наряду с керамикой из верхнего слоя Банцеровщины, основным претендентом на первую славянскую керамику в Белоруссии. В период возникновения овальных, удлиненных и квадратных в плане курганов цилиндрические сосуды, по-видимому, начали выходить из употребления. В это время делаются сосуды также лепные, но иных форм. У них небольшой вертикальный или слегка- отогнутый венчик, заметные плечики (наружная сторона стенок внизу вместе с дном иногда составляет почти острый угол). По внешнему виду горшки эти очень грубо сделаны; поверхность бугристая, в тесте примесь крупной дресвы[157]. Подобный сосуд впервые был опубликован А. М. Сементовским и происходил из той же деревни Рудня[158]. Аналогии описанному типу керамики следует искать прежде всего на Смоленщине (например, в длинных курганах у дер. Слобода-Глушица[159] и в других памятниках).

Вещи из круглых курганов с трупосожжением не менее характерны и также в большинстве случаев аналогичны вещам, встречаемым как в длинных курганах Смоленщины, так и в литовских древностях. Наиболее богаты из опубликованных рудняноких курганов № 1, 10[160]. Первый (овальный) содержал, по-видимому, два трупосожжения на месте на материке в двух небольших ямках. Кроме 1,8 кг кремированных обломков костей, в первой ямке находились фрагменты двух лепных горшков, 50 обломков бронзовых спиралек, четыре бронзовых пуговицы, бронзовый наконечник ремня, обломки бронзовой шпильки, ажурной бляшки, а также бронзовая бляшка, железное кольцо и обломки других неясных предметов из бронзы. Во второй ямке, кроме 5,45 кг остатков кремированного человека, положенных без горшка, находилось глиняное пряслице, бронзовые спиральки и две бронзовые бляшки. На кострище найдены части железных предметов и т. д.[161] В кургане № 10, квадратном в плане, с трупосожжением (на стороне) в насыпи, в особой ямке, обнаружены фрагменты двух лепных горшков, расплавленное стекло от синих, белых и желтых бусин, такие же бусины, не попавшие в огонь, сплавившиеся бронзовые предметы, обломки так называемых височных колец прибалтийского типа, аналогии которым также встречены в курганах Смоленщины[162], бляшки-оковки и ряд оплавившихся неясных металлических вещей[163].

Сравнивая руднянские курганы с прибалтийскими захоронениями, А. Н. Лявданский пытался видеть аналогии индивидуальным находкам курганов Рудни в Люцинском могильнике и указывал одновременно на различия в погребальном обряде[164]. Однако сходство погребального обряда (как и по вещам) нужно искать не там, а южнее, в восточнолитовских курганах, раскопанных Ф. В. Покровским. Здесь (например, в Свенцянском уезде) встречается трупосожжение на стороне в ямках под курганными насыпями (что в Полоцкой земле крайне редкое явление), а также и сходство вещей[165] и т. д.

Кажется правдоподобным, что древнейшие курганы, известные сейчас под Полоцком, судя по аналогиям в длинных курганах Смоленщины и по ряду косвенных соображений, можно датировать IX в.[166]

Среди указанных курганов с трупосожжениями у дер. Рудня есть, несомненно, и более поздние; здесь прежде всего следует назвать курган № 2 из раскопок А. Н. Лявданского, где трупосожжение совершено на месте будущего кургана, прямоугольного в плане, а урна в виде небольшого прямостенного низкого лепного горшка с остатками погребения (весом в 105 г) вынесена в насыпь[167]. Ниже, на кострище, расположенном на материке, погребальный прах находился среди головешек от костра в четырех кучках, где и обнаружены фрагменты двух лепных (неясной формы) горшков и следующие вещи: обломки бронзового ребристого пластинчатого браслета, бронзовый бубенчик с крестообразной прорезью, бронзовые спираль, трапециевидная подвеска и цепочка сложной формы. Ребристый браслет хорошо известен в литовских древностях, где он датируется Ф. Д. Гуревич, IX–X или X–XI вв. Все же данный комплекс следует датировать IX–X вв., так как все его вещи ближе по типу к находкам из могильника Ясудово (X–XI вв.) (где, кроме подобного браслета, есть точно такие же трапециевидные подвески и т. д.), чем к Наче (VIII В.). К тому же такой же браслет найден под Полоцком еще и в Бельчицах, в комплексе с типичным гончарным горшком X в. и сердоликовой призматической бусиной, также характерной для X в. (об этом см. ниже). Однако в Ясудове обнаружена только гончарная керамика[168], а здесь только лепная, что и позволяет, с нашей точки зрения, спустить дату на одно столетие и датировать не X–XI вв., а IX–X вв. По-видимому, этим же временем датируются и некоторые другие курганы у дер. Рудня. Курган № 9, например, круглый в плане, с трупосожжением на месте, на грунте, на кострище содержал характерный лепной горшок (довольно развитой и профилированной формы), обломок глиняного пряслица и обломок костылевидного конца бронзовой гривны, характерной для латгальских племен[169]. Курганы с более поздними трупосожжениями встречаются значительно шире. Так, в Старом Селе, к западу от Витебска, в квадратном в плане кургане № 6, содержавшем трупосожжение на месте на материке, А. Н. Лявданский обнаружил на кострище сильно пережженные кости (весом в 470 г.), рядом с которыми были положены вверх дном лепной и гончарный горшки небольших размеров. Среди костей найден третий горшок, также лепной, стоявший, по-видимому, дном книзу. Вещей не было, поэтому дата погребения (X в.) может быть определена по взаимному сосуществованию лепных и гончарного горшков и по их форме[170]. В непосредственной близости от Полоцка в Бельчицком кургане № 9 (в плане он до некоторой степени прямоугольной формы) на кострище обнаружено трупосожжение с гончарной урной, которая также позволяет датировать погребение X в. (остальные вещи — бусы и бронзовые предметы— были расплавлены)[171]. Также датируемся и другой, вышеупомянутый уже бельчицкий курган (№ 1) с трупосожжением на материке (на месте) и с перечисленными уже вещами. Следует полагать, что в бельчицкой группе было еще несколько таких курганов, позднее испорченных.

Коротко упомянем еще подобные курганы в группах, более удаленных от Полоцка. У дер. Поречье вместе с сожжением в овальном кургане обнаружена арабская монета X в., что позволяет датировать нам подобные курганы именно этим временем (или самым началом XI в.). Трупосожжение в них совершалось на стороне и затем помещалось либо в основании насыпи, либо в самой насыпи[172]. Такие же курганы встречены и в Черневичах (группа VII) Диснинского у., и автор раскопок склоняется к той же дате[173]. При трупосожжении у Богдановского оз. бывшего Сенненского у.

Е. Р. Романов обнаружил также монету X в.[174], а у дер. Вядец раскопал курган с трупосожжением без вещей[175]. Круглые курганы с «поздними» трупосожжениями с кострищами на грунте или в насыпи обнаружены и южнее. В дер. Синчуки под Друцком в насыпи курганов найдены трупосожжения, совершенные на стороне. Курганы с сожжением на материке известны и под Витебском (Лятохи), еще восточнее — в Казимирово под Суражем и далее — в Смоленщине, Соломеречье под Заславлем.

Нам осталось определить территорию сплошного распространения интересующих нас памятников в Белоруссии. Не касаясь Правобережья Припятского Полесья, памятники которого принадлежат территории более южной, отметим, что курганы с трупосожжением массово представлены в Белоруссии, в ее восточной части за Днепром, где они оставлены радимичами[176], в ее западной части, где они принадлежат восточнолитовским племенам[177] и, наконец, в области Северной Белоруссии, где, как предполагал еще В. В. Завитневич, их южная граница проходит в районе верховьев Березины (севернее зоны его исследования)[178] и, как мы теперь знаем, севернее линии, соединяющей Минск (несколько южнее Борисова и Друцка) с Оршей[179]. Южнее этой линии трупосожжения встречаются значительно реже, в большинстве случаев содержат гончарные горшки и являются, следовательно, сравнительно поздними, что крайне важно для понимания направления заселения Полоцкой земли славянскими племенами. Наиболее древние курганы с сожжением, как мы видели, распространены ближе к Полоцку: по нижнему течению р. Ушачи (Рудня, Бездедовичи и др.) и на правобережье Западной Двины (Боровые). Здесь распространены длинные курганы, удлиненные (точнее — овальные и четырехугольные в плане), курганы с сожжением в насыпи и с вещами, аналогии которым (как и погребальному обряду) следует искать прежде всего в одновременных и предшествующих погребениях литовских древностей (главным образом в восточнолитовских курганах), а также в уже исследованных длинных курганах Смоленщины. Датируются эти ранние курганы Полотчины, по-видимому, VIII(?) — IX вв. Курганы с сожжением IX–X вв. распространены значительно шире и охватывают Полоцкую землю полностью. В некоторых случаях они сохраняют прямоугольность плана и обряд погребения в насыпи, но их лепные урны уже несколько иных форм, приближаются к формам сосудов раннегончарных.

На окраинных территориях Полотчины (Поречье, Черневичи, Синчуки и др.) встречаются и гончарные урны (рис. 6). Значительно меняется инвентарь, псе более приобретающий древнерусские черты (например, бубенчики с крестообразной прорезью из Рудни и т. д.). Влияние Прибалтийских племен, если и чувствуется, то не в такой степени и всего более в районе Западной Двины. Аналогии теперь нужно искать не в литовских древностях, а в Люцинском, Нукшинском и других латышских могильниках, т. е. в древностях латгальских племен, с которыми местное население связывают теперь не родственные (по происхождению), а, очевидно, торговые связи, обмен. Поздние курганы с сожжением, сочетающие как лепные, так и гончарные урны, принадлежат тому переходному периоду идеологии, когда многие роды начинают хоронить покойников несожженными, ставя им в могилу по традиции то лепные, то гончарные горшки, то и те и другие вместе. Период этот принято связывать с постепенным проникновением в деревню христианских миссионеров и датировать второй половиной X — началом XI в.

Курганы с трупоположением[180] в Полоцкой земле с полусферической насыпью и по обряду мог)т быть разделены на погребения с положением умершего на горизонте (рис. 7) и на погребения в яме. Судя по отчетам о раскопках, гроб в большинстве случаев не прослеживается. Гробы и особые деревянные сооружения внутри кургана встречаются только южнее Минска, Логойска, Орши. Принято думать, что обряд трупоположения в яме появился под влиянием христианства, проникавшего в языческую обрядность древнерусской деревни. Однако уже давно многие исследователи с этим не соглашаются, например Е. и В. Голубовичи после раскопок 77 курганов с трупоположением в северо-западных районах Полоцкой земли[181]. Е. И. Тимофеев, изучавший юго-западные курганы восточных славянских племен, и, между прочим дреговичей, убедился, что обряд захоронения в ямах одновременен с обрядом погребения на горизонте, и различия здесь не хронологические, а этнографические[182]. В некоторых курганах этого типа встречаются остатки кострищ, в этом Е. Н. Тимофеев видит подтверждение из ранней даты. Впрочем, в Северной Белоруссии кострища, по наблюдениям Е. и В. Голубовичей, соответствуют зимней ориентировке покойника, когда земля перед погребением оттаивалась и, возможно, что никакой связи с сожжениями здесь нет[183].

Инвентарь курганов с ингумацией, естественно, богаче, так как вещи не сгорали (рис. 8). Больше всего вещей в курганах с погребениями на материке. Из височных колец здесь чаще всего попадаются проволочные завязанные, так называемого кривичского типа (рис. 8, 2). На границе с дреговичами встречаются и перстнеобразные полутораоборотные кольца дреговичского типа. В двух случаях были обнаружены кольца новгородских словен (ромбощитковые), выявленные в Радошковичах и Селище под Минском,[184] а в одном два радимических семилучевых (рис. 8, 5, 6). Кроме общекривичских височных колец, в ряде местностей носили и свои особые. Так, в курганах северо-западных областей Полотчины, где известны кривичские кольца (Черневичи и др.), были распространены еще и мелкие проволочные несомкнутые[185], а на верхней Березине — проволочные браслетообразные, смыкающиеся при помощи концов, загнутых в виде крючков, либо в виде крючка и петли (Рудня, курган № 6; Черневичи, гр. I, курган № 1; гр. II, курганы № 17, 39; гр. V, курган № 13; Поречье, гр. II, курган № 11; Кисиево, гр. II, курган № 3; Княгинка, Пышное, Матюшина Стена, Грошовка, Глыбочино, Эсмоны; см. карту рис. 5). Гривны из курганов данного типа менее характерны и нередко были привозными (Гребень, курган № 4; Заславль, курган № 8, гр. II; Рудня, курган № 13 и др.).

Часто обнаруживаются и гривны прибалтийские, известные по древностям Люцинского могильника. Браслеты встречаются значительно чаще гривен. Это либо проволочные завязанные, полностью повторяющие формы височных колец, либо пластинчатые узкие со змеиноголовыми окончаниями, подобными литовским древностям, либо иных форм. Перстни в курганах рассматриваемого вида — довольно распространенная категория. Встречаются жгутовые несомкнутые (Петровщины, курган № 2; Заславль, курган № 2, гр. IV); пластинчатые несомкнутые узкие, с узкими заходящими друг за друга концами (Заславль, гр. II, курган № 3). Известны три находки перстней с круглым сечением. В одном случае это кольцо замкнутое с насечками (Заславль, курган № 6, раскопки Н. Турбина), в другом — два кольца (одно такое же с насечками), но не замкнутые. В Заелавле, гр. II (курганы № 7, 26) найдены широкосрединные перстни с завязанными концами. В дер. Гребень обнаружен проволочный перевитой перстень. Из оружия в курганах чаще всего встречаются копья. В трех случаях они втульчатые, с четырехгранным острием (Заславль, курган № 11, гр. II; Заславль, курган № 2, гр. III); в других трех — листовидные, с легкой профилировкой и тоже втульчатые (Заславль, раскопки Турбина, колл. ГИМ)[186]. В одном случае — листовидный без профилировки (такой наконечник легко сгибался) (Кубличи, курган № 1). Из ромбических встречены профилированные (Равнущина, курган № 25; Поречье, курган № а, с монетой X в.) и непрофилированные (Княгинка, курган № 4; Заславль, гр. III, Заславль, гр. I, курган № 2). Бусы — наиболее частое стеклянное украшение в курганах рассматриваемого вида[187]. Больше всего найдено мелкого бисера синего и желтого цветов.

В очень большом количестве обнаружены и бусины стеклянные, позолоченные и посеребренные, которые А. В. Арциховский даже считает типичными для кривичей[188]. Попадаются сердоликовые, настовые глазчатые и другие бусины, хорошо известные по раскопкам восточнославянских курганов. Распространено мнение, что привески в виде ложечек, коньков и т. д. чрезвычайно редки в Белоруссии и обильно найдены на Смоленщине[189]. По опубликованным данным, это как будто действительно подтверждается, однако нельзя не учитывать большую часть исчезнувших коллекций, где эти подвески были (например, в обширной коллекции Г. X. Татура, о которых он глухо упоминает; в коллекциях К. П. Тышкевича в Логойске и др.)[190]. Оружия в курганах Северной Белоруссии сравнительно мало. Встречаются лишь стрелы (известны несколько штук), копья, дротики. Из орудий труда в рассматриваемых курганах иногда находят серпы (Поречье, Заславль, и др.). Если в погребениях с кремацией топоры крайне редки, то в курганах с ингумацией их много.

В курганах с трупоположением в яме вещей, как обычно, значительно меньше, и их круг несколько иной. Чаще это пряжки и поясные кольца, т. е. вещи необходимые, реже украшения. Христианская религия, по-видимому, уже сильно подорвала языческий обряд и в этом. Керамика, насколько можно судить по неполным отчетам, также встречается реже. Это главным образом глиняные горшки с довольно резкой профилировкой и вылепленные на гончарном круге, так называемый курганный тип. Из браслетов встречаем лишь пластинчатый с суживающимися и закрученными концами (Разуваевка, курган № 5) и круглый несомкнутый (Поречье, курган № 8). Перстни появляются совершенно новые: либо просто в виде кольца (Разуваевка, курган № 2), либо с каким-то камнем (Омнишево, курган № 1), либо подделка под прежний жгутовой и, наконец, так называемый рубчатый, находящий аналогию в Гдонских курганах изборских кривичей[191] (Разуваевка, курган № 5). Есть одна находка лунницы, подвески в виде конька и ложечки (Грязивец, № CCIX). Курганный обряд с трупоположением в Северной Белоруссии в общих чертах следует датировать XI–XII вв.

B Полоцкой земле распространены и так называемые жальники — переходные погребения от курганов к современным могилам и встречающиеся более всего в Новгородской земле[192]. По внешнему виду жальники представляют собой бескурганные могильники, в которых погребения впущены в материк, а могила — едва заметный холмик — обложена по контурам камнями (чаще всего по прямоугольнику с большим камнем в стороне головы погребенного и иногда с вкопанным в землю каменным крестом). Жальниками в Полотчине занимались мало. Копали еще меньше. Как правило, костяки в жальниках лежат на глубине от 1 м (Виркова) до 1,5 м (Дубровка), головой на запад, хотя известно и положение на восток (Придруйск). Вещи почти не встречаются; это либо стеклянная шарообразная бусина (Каховка), либо шиферный крестик с позолоченными концами (Халхолец), либо, наконец, головной убор в виде венчика из шелковой ткани с позолоченными бляшками (Путилковичи, в раскопках А. Н. Лявканского). Интересным оказался жальник у Кубличей, в котором И. А. Сербов обнаружил два костяка. Возле первого найдены мелкие стеклянные бусы, бронзовое проволочное мелкое височное кольцо, подвеска в виде креста, проволочный толстый несомкнутый браслет, гончарный горшок с резкой профилировкой. Возле второго — несколько мелких бусинок[193]. В нескольких погребениях Придруйска Е. Р. Романов нашел монеты XV в., которые дают, по-видимому, верхнюю дату всему погребальному обряду. Постепенный переход от жальников к современным могилам, вероятно, произошел в Северной Белоруссии в XV в. Наконец, отметим уникальный вид жальничного погребения, нигде более не встретившегося, — погребение с трупосожжением у дер. Каховки, к северу от Витебска (бывшее имение А. П. Сапунова)[194]. Подобно другим, малоизученным памятникам Северной Белоруссии, жальники ждут еще своего исследователя.

Вопрос о полочанах и кривичах

В предыдущих разделах мы рассмотрели виды археологических памятников второй половины I — начала II тысячелетия н. э. Теперь предстоит определить, какими племенами они оставлены. Длинные курганы, распространенные в среднем течении Западной Двины, принадлежат, очевидно, кривичам[195], откуда следует, что это славянское племя, поселившееся в Полоцкой земле, постепенно ассимилировало аборигенов. Двигаясь на юг и юго-восток вдоль Ушачского, а затем Березинского бассейнов, славянские племена оставляли там длинные (например, у дер. Орча-Вязье на р. Березине), а также удлиненные (овальные и прямоугольные в плане) курганы с коллективными и одиночными трупосожжениями большей частью в насыпи с грубыми лепными горшками. Из этого Ушачско-Березинского «ядра» инфильтрация славянских племен продолжалась, по-видимому, и дальше в районы Дисны, верховьев Вилии, Свислочи, Друти и, может быть, даже Лучесы.

Здесь, в курганах с сожжением (чаще уже на материке), встречаются как лепные, так и гончарные сосуды со сравнительно поздними вещами (IX–X вв., см. выше), граница сплошных славянских трупосожжений на западе теперь проходит по правобережью Дисны, затем, спускаясь на юг, севернее Заславля (Соломеречье) и Минска поворачивает на восток к Борисову (Оздятичи и др.) и идет в район р. Бобра (раскопки К. Тышкевича) и далее — левых притоков верхней Друти (Красный Берег, Большая Ольса).

Дальше кривичское население почти не двинулось, встретив в районе Минска — Заславля дреговичей, двигавшихся с юга (X в.), восточнее Минска — в XI в. (рис. 9). В западных областях Северной Белоруссии курганы с типично кривичскими височными кольцами (проволочными, браслетообразными завязанными) за пределы прежних границ не выходят (Черневичи, Шо, Поречье, Кисиево, Навры, Платово, Верино)[196]. Приблизительно то же можно сказать о южном кривичском порубежье, где еще К. П. Тышкевич заметил, что курганы в имении Карпиловка Минского уезда «отличаются совершенно другими моделями, нежели те, какие добываются из курганов на другом берегу»[197]. Река Усяжа — приток Гайны, о которой говорится у К. П. Тышкевича, расположена севернее Минска, течет почти в направлении географической параллели и, подобно р. Дисне на западе, безусловно могла быть для кривичей пограничной. Выше мы отмечали наблюдение Р. Г. Игнатьева о южной границе трупосожжений у Соломеречья. Мы вправе ждать здесь наличие границы и в более поздний период, когда сожжений уже не существовало (XI в.). Однако южная археологическая граница кривичских племен проходит не здесь, а южнее, у Заславля, где кривичские височные кольца изобилуют. Исследования А. Н. Лявданского[198] показывают, что под Заславлем в начале второго тысячелетия новой эры жило смешанное, так называемое кривичское и, как увидим далее, дреговичское население, каждое из которых, судя по раскопкам, сохраняло до известной степени в обряде погребения и костюме свои этнографические черты. Древний Изяславль, основанный, если верить летописи, в X в. (этим временем там действительно датируются курганы), был, очевидно, тогда экономическим центром, стянувшим вокруг себя разноэтничное население. Двигаясь по южной границе на восток, мы проходим вдоль р. Усяжи на Гайиу и по Березине к Борисову, где кривичские височные кольца были обнаружены, как мы уже указывали, еще Е. П. Тышкевичем. Восточнее Борисова они встречаются в Оршанском уезде (Черкасово, ныне Оршанского р-на)[199] и в северной части бывшего Могилевского у. (Дымово, ныне Старосельский сельсовет Шкловского р-на[200]) и т. д. В заключение отметим, что наше предположение о том, что указанные древности относятся к кривичам, с одной стороны, подтверждает летопись, называя Полоцкую землю страной кривичей[201] или полоцких князей — кривичскими князьями[202], а, с другой — топонимика: западная граница кривичских курганов содержит и ряд современных названий населенных пунктов «Кривичи» (см. рис. 10).

Какие же племена обитали к западу и югу от полоцких кривичей? С запада, мы видели, были широко распространены могильники балтийского и литовского населения, жившего за болотистым левобережьем Дисны, в районе оз. Свирь и южнее[203]. Восточнее в верховьях р. Вилии и юго-западнее, на верхнем Немане, по предположению Ф. Д. Гуревич[204], располагались дреговичские курганы, что кажется маловероятным[205].

К югу от рассматриваемой территории жили племена, хоронившие под курганной насыпью в особых «домовинах» или «теремках». Среди найденных женских украшений здесь преобладают зерненые бусы, полутораоборотные височные кольца и почти не встречаются (за исключением пограничных территорий) браслетообразные височные кольца, шейные гривны, подвески-лунницы, бубенчики, коньки, браслеты, ожерелья из большого количества бусин, металлические пронизки и т. д., характерные для кривичских древностей[206]. На долю летописных дреговичей, таким образом, остаются земли к югу от линии Логойск — Борисов (южнее) — Орша.

Территория по среднему течению Западной Двины (к западу от Витебска) на рубеже и в начале новой эры, мы видели, выделяется особой «западнодвинской» культурой, близкой культуре соседней Смоленщины. Мы вправе ожидать, что проникшей туда и слившейся с ней славянской культуре будут свойственны археологические черты, отличающие ее от культур соседних территорий с другой дославянской подосновой. Иными словами: что же собой представляли полоцкие кривичи, именуемые летописью «полочанами»? Были ли они самостоятельной этнической единицей в общекривичской среде, или они из нее не выделялись?

В исторической литературе вопрос о полочанах специально не поднимался, и исследователи обычно довольствовались короткими сообщениями летописных текстов, из которых делались выводы либо о кривичском происхождении полочан[207], либо о полочанском происхождении кривичей[208]. В советское время была выдвинута и еще одна точка зрения, доказывающая, что полочан не существовало вовсе[209]. Слабая археологическая изученность Северной Белоруссии не позволяет, к сожалению, всесторонне осветить этот вопрос.

Однако кое-что уже и теперь сделать возможно. Начнем с летописи.

Сообщая о расселении древнерусских племен в Восточноевропейской равнине, летописец касается и территории Полоцкой земли: «Инии сѣдоша на Двинѣ и нарекошася полочане, рѣчьки ради, яже втечеть въ Двину, имянемъ Полота, от сея прозвашася полочане»[210]. Далее, переходя к государственным образованиям, возникшим на местах прежних княжений, он пишет: «И по сихъ братьи[211] держати почаша роди ихъ княженье в поляхъ, а в деревляхъ свое, а дреговичи свое, а словѣне свое в Новѣгородѣ, а другое на Полотѣ, иже полочане. От нихъ же и кривичи, иже сѣдять на верхъ Волги, и на верхъ Двины и на верхъ Днепра…»[212]. За географическим описанием расположения русских княжений у летописца следует этнографическое перечисление племен: «Се бо токмо словѣнескъ языкъ в Руси: поляне, деревляне, ноугородьци, полочане, дреговичи, сѣверъ, бужане зане cѣдоша по Бугу, послѣже же велыняне…»[213]. При чтении этих трех отрывков у нас создается впечатление, что в древности существовало, наряду с другими племенами, племя полочан, которое говорило на славянском языке, жило на р. Полоте и позднее образовало свое Полоцкое княжение.

Но вот мы переходим к датированной части летописи и в статье 862 г. читаем: «И прия власть Рюрики и раздая мужемъ своими грады, овому Полотескъ, овому Ростовъ, другому Бѣлоозеро. И по тѣмъ городами суть находници варязи, а перъвии насельници в Новѣгородѣ Словѣне, въ Полотьски кривичи, в Ростовѣ — меря…»[214]. В этом отрывке, принадлежавшем, как и первые три, по гипотезе А. А. Шахматова, одному и тому же автору — создателю первой редакции «Повести временных лет», мы встречаем текст, который обычно принято считать противоречащим первому цитированному отрывку. Там было указано, что на Полоте осели племена, которые назвались по реке, на которой они поселились, — полочане, здесь указывается, что Полоцк, который сам стоит на Полоте, был построен не полочанами, а кривичами.

Таким образом, мысль, переданная в предыдущих отрывках, затемняется здесь неясностью формулировки, соотношение кривичей и полочан остается загадкой, что вынуждает отыскивать действительный смысл не только в анализе летописи, но и в других источниках.

Есть ли в Северной Белоруссии, и в частности в районе Полоцка, область, которая могла бы быть выделена по каким-либо археологическим признакам и которую, тем самым, можно было бы приписать летописным полочанам? Слабая изученность территории Полоцкой земли позволяет, к сожалению, лишь поставить предварительные вехи, которые в будущем приведут к решению вопроса.

Прежде всего надлежит поставить вопрос о заселенности земель вокруг самого Полоцка в древности. Из археологической карты этого времени (рис. 5) видно, что территория, прилегающая непосредственно к Полоцку, т. е. на правобережье Западной Двины и на самой Полоте, была заселена слабо. Ближайший густозаселенный район находился к югу и занимал весь бассейн р. Ушачи, вплоть до левобережья Уллы. Его естественными границами были Западная Двина на севере, верховья Березины и Сервеча на юге, Дисна и Улла на северо-западе и Улла на юго-востоке. Здесь, в этой озерной местности, мы находим древнейшие курганы с сожжением.

Можно предполагать, что именно эти курганы и оставлены тем племенем, которое летопись называет полочанами. В дальнейшем, расселяясь, они распространились на всю Северную Белоруссию, охватив к XV в. ее территорию вплоть до линии Логойск — Борисов — Орша. Сравнение курганов Полотчины с курганами соседней Смоленщины показывает, что население, оставившее их, было, по-видимому, родственным (сходный погребальный обряд, набор украшений и т. д.), однако у курганов Полоцкой земли есть некоторые свои особенные черты, подмеченные в свое время П. Н. Третьяковым[215]: малое число украшений (ряд Смоленских типов вообще отсутствует), характерные височные кольца с завязанными концами (тонкие, малых размеров, грубо скрученные), почти полное отсутствие частых в Смоленщине ромбощитковых височных колец (для Полотчины укажем лишь два кольца — в курганах у Радошковичей иуд. Селище под Минском), малое количество характерных для Смоленска подвесок в виде конька, ложечки или ключа, головные украшения из бронзовых спиралей (у полочан этот головной убор очень редок и происходит, по-видимому, из Прибалтики, где этих уборов много в Люцинском могильнике, Ашерадене и т. д.), ожерелья и гривны такие же, как в Смоленщине, но более бедные.

Таким образом, археологический материал приводит к заключению, что в конце I тысячелетия н. э. на территории Полотчины жило население, близкое но материальной культуре населению Смоленщины и отличавшееся от него незначительно некоторыми деталями погребального обряда и инвентаря. Это и были летописные полочане.

Обратимся к смежным наукам — этнографии, диалектологии и топонимике, которые сохранили до настоящего времени ряд древних черт, относящихся к интересующему нас времени.

В настоящее время еще не существует ни одной обобщающей работы, посвященной определению отдельных микрорайонов Белоруссии, их взаимосвязей и исторического прошлого. Главной задачей всех исследователей до сих пор было лишь общее, суммарное выявление границ расселения белорусов и определение их характерных черт. Даже Е. Ф. Карский коснулся микрорайонов частично, да и то главным образом в связи с диалектологией[216].

Все изданные этнографические карты Белоруссии[217] сильно расходятся, что объясняется, очевидно, недостаточно четким критерием их выработки. Все же из них очевидно, что за истекшие 800–1000 лет славяно-литовская граница, например, изменилась лишь незначительно, передвинувшись с правобережья Дисны в р-н к западу от Браслава, и южнее, и прошла через Швенчёнис (бывшие Свенцяны), ранее заселенный, как указывалось, литовцами (см. рис. 1). В значительной мере сохранилась, по-видимому, южная граница Полочан. Так, по наблюдению П. М. Шпилевского[218], в середине прошлого века население Борисовского уезда отчетливо делилось на две этнографические группы: так называемых леснян[219], которые населяли южную и юго-западную части уезда и занимались главным образом рыбной ловлей, скотоводством, пчеловодством, и полян[220], населявших северо-восточную часть уезда, занимавшихся земледелием. Этнографическая граница между обеими группами населения, проходившая в этих местах с северо-запада на юго-восток, соответствует в общих чертах юго-восточной границе расселения кривичских племен, определенной нами по археологическим данным. Эта же граница прослеживалась в XIX в., по-видимому, и восточнее. Во всяком случае, Е. Р. Романов отмечал разницу в костюмах белоруса Лепельского и Могилевского уездов[221]. Упомянем еще любопытное наблюдение, сделанное недавно белорусскими этнографами, которые выяснили, что в Северной Белоруссии (в Витебской области и в северной части Минской) вплоть до революции употреблялась соха особенного вида для одноконной упряжки с перекладной палицей или перекладкой[222].

Из-за отсутствия прямых сведений нам трудно провести со всей определенностью восточную и северную границу древних полочан по этнографическим данным. Всего вероятнее, она должна совпадать с этнографической границей «чистых» белорусов (очевидно, в общих чертах где-то у современных границ БССР).

Белорусские диалекты изучены значительно лучше, главным образом благодаря трудам Е. Ф. Карского[223]. Судя по диалектологической карте, составленной им, для Центральной Белоруссии характерны твердое «р» и аканье, которое, в свою очередь, делится на сильное, распространенное в южной части распространения этих диалектов, и умеренное, типичное для более северных районов. Граница, разделяющая оба диалектальных явления, несмотря на тысячу прошедших лет, в общих чертах совпадает с западной и южной границей полочан, что для наших дальнейших выводов также важно.

Интересные сведения можно получить, по-видимому, из топонимического материала, для Белоруссии еще, к сожалению, малоразработанного. Кривичские этнонимы, мы видели, определяют лишь западную границу Полоцкой земли. Это были, по всей вероятности, те населенные пункты, которые подходили наиболее близко к чужой, литовской территории. Наоборот, встречающиеся здесь наименования «Литва», по-видимому, принадлежали тем поселениям, которые ближе всего подходили к кривичским землям (см. рис. 1). Важные наблюдения сделаны И. Сафаревичем, установившим восточную границу поселений, название которых с литовским окончанием ишки, ишкес[224]. Граница эта почти полностью совпадает с западным рубежом славянских курганов Северной Белоруссии, описанным выше. По наблюдению экспедиции М. Я. Гринблата 1954 г., многие районы западной части этой страны славянизировались лишь недавно и, следовательно, в курганную эпоху территория к западу от славянских земель была, по-видимому, действительно заселена литовскими племенами[225].

Любопытны наблюдения над народными наименованиями курганов, распространенными в современной Белоруссии. Картографирование этих названий, полученных главным образом из археологической литературы и частично из наших разведок, выделило в Центральной и Северной Белоруссии два района с оригинальными терминами (рис. 10). В районе Полоцка, к северу и востоку от Витебска, распространены наименования волотовки (118 терминов), встречающиеся на соседних территориях спорадически (единичные случаи в окрестностях Браслава, Вилейки, Борисова (дер. Велятичи) и Вельска в Западной Смоленщине). Здесь же известны и 16 топонимов волотовки (в бывшем Полоцком у. — семь, в бывшем Витебском и Лепельском — по два, Городокском, Невельском, Бельском, Борисовском, Люцинском — по одному)[226]. К югу, в Центральной Белоруссии, вплоть до Днепра на востоке и до Клецка и Слуцка на юге, распространены названия курганов и топонимы капцы (54 термина и девять топонимов: в Минском у. — три, в Слуцком и Мозырском — по два, в Новогрудском и Бобруйском — по одному). Кроме новгородского термина сопки, частично заходящего в Белоруссию с севера (рис. 10), в остальных ее районах курганы именуются просто курганами[227]. Любопытно, что в зонах соприкосновения границ распространения описываемых названий курганы обычно именуются двояко (на оз. Мядель, в Велятичах Борисовского у. и т. д.).

Из всего сказанного можно сделать некоторые выводы.

Древнейший термин, обозначающий курганы, является капцы, от литовского Kapas — могила. Он принадлежит лишь той территории, где славяне ассимилировали балтийские племена — потомков населения городищ со штрихованной керамикой. Наличие у аборигенов термина, обозначающего могилу, косвенно удостоверяет, что этот вид погребения, неизвестный еще археологам, все же у них существовал. Термин волотовка, известный в Белоруссии еще и в XVI в.[228], связываемый учеными прошлого с велетами Страбона (П. Шафарик) и даже с кочевыми («влачившимися») племенами, для которых они служили якобы путеуказателями (К. П. Тышкевич), в действительности, как это заметил еще А. Афанасьев, отражает древние представления славян о волотах (великанах)[229]. Его приобрели курганы в то сравнительно позднее время, когда их истинное назначение было уже забыто, и населению, неоднократно их разрушающему и видевшему остатки погребений, потребовалось объяснение столь больших могил. Распространение термина волотовки в четко очерченных районах позволяет догадываться, что в этих районах, где не было ассимиляции балтов (потомков населения городищ штрихованной керамики), длительно сохранялись древнеславянские узкоплеменные предания (может быть в прошлом — культы) о волотах-великанах, с погребениями которых и были увязаны курганные захоронения. Если это предположение считать уместным, то наименование волотовки очерчивает нам, по-видимому, ту часть территории кривичей, особую ветвь которых летописец именовал полочанами. Она точно совпадает с указанной территорией сплошного распространения курганов между реками: Западной Двиной, Диеной, верховьями Сервеча, Березины и Уллы. Отсюда и началось дальнейшее продвижение полочан в глубь Северной Белоруссии (на верхнюю Березину и далее на юго-восток и юго-запад).

Итак, предварительно (до целенаправленных раскопок) можно считать, что полочане — часть кривичей, обосновавшаяся первоначально на водной магистрали ответвления пути из варяг в греки (к югу от Полоцка — верховья Березины) и расселившаяся затем на запад (вплоть до поселений литовских племен), юг (вплоть до ломаной линии — севернее Минска — южнее Борисова — Орша) и северо-восток (северная Витебщина). Ассимилировав некоторые племена балтов и, может быть, единичные поселки финнов (по Западной Двине), восприняв повсеместно топонимику аборигенов, полочане, по-видимому, впитали некоторые черты их материальной культуры и языка, которые, постепенно видоизменяясь и дали те особенности локальных вариантов белорусской этнографии и диалектологии, о которых мы говорили. Все это позволяет считать, что проблему происхождения белорусского народа нельзя рассматривать изолированно от взаимовлияния славянских племен и балтийских аборигенов. Рассмотрим в заключение вкратце некоторые важнейшие черты идеологических представлений полочан, насколько это позволяют источники.

Как в древние времена, так и в начальную эпоху Киевской Руси, дофеодальная идеология — языческая религия — была в Полоцкой земле господствующей. Описывая быт языческих племен, летописец возмущенно писал: «… живяху в лѣеЬ, яко же и всякий звѣрь, ядуще все нечисто, и срамословие в них предъ отьци и предъ снохами, и браци не бываху въ них, но игрища межю селы, схожахуся на игрища, на плясанье и на басовская пъени и ту умыкаху жены собѣ, с нею же кто съвъщашеся; имяху же по двъ и по три жены»[230]. А многие события, происшедшие в Полоцкой земле позднее, уже в XI в., в глазах просвещенного книжника все равно связывались с колдовством и чародейством. Там, в Полоцкой земле, князь родился «от вълхвования» и всю жизнь был «немилостив на кровопролитие», так как носил по указу волхвов на себе талисман — «язвено», с которым появился на свет[231]. Там, в конце XI в. в Друцке и Полоцке являлись живым среди дня души умерших — страшные всадники, при виде которых люди падали замертво[232]. Даже многие природные явления рассматривались летописцами как предзнаменования походов полоцкого Всеслава. «Слово о полку Игореве», созданное через восемьдесят шесть лет после смерти этого князя, рисует его в сверхъестественном виде, а русский фольклор вообще именует его волхвом (Волх Всеславич)[233].

Языческие представления славянских племен в Полотчине безусловно нашли отзвук в курганных захоронениях Северной Белоруссии, но этот источник специфичен, так как отражает в основном культ предков, да и хорошо фиксированных раскопок (здесь важен погребальный обряд) у нас еще слишком мало. Незаменимым и драгоценным источником служит белорусская этнография. Много столетий, ведя борьбу с панским ополячиванием и окатоличиванием, дореволюционный белорус бережно и, может быть, не совсем сознательно сохранял свои прежние долитовские древнерусские черты — обряды, верования, песни. К неудовольствию православных священников дореволюционной России христианство, как в древние времена, так и в XIX–XX вв., отложило отпечаток на его жизни лишь чисто внешне[234]. Отправляясь в церковь, белорус говорил, что «идет молиться богам и божкам»[235]. Иконы, висящие в красном углу, именовались «боги», где наряду с христианскими священными изображениями, можно было встретить предметы отнюдь не христианского культа, включая изваяние Нила Столбенского, одетого в сарафан из цветных тряпочек (!)[236]. Перед иконами, как перед идолами, на коленях произносили заговоры[237]. В сознании белоруса причудливо переплетались пережитки древних тотемических культов, восходящих еще к эпохе неолита и бронзы (культ медведя, змеи, коня, растений и т. д.), с пережитками культов предхристианской поры[238].

Как показывает белорусская этнография, языческие верования славянских племен Северной Белоруссии делились в основном, как и у прочих восточных славян, на поклонение природе и поклонение предкам. В первом, естественно, наибольшего развития достиг аграрный культ, связанный с урожаем. Кратко его охарактеризуем.

Календарь славянина северо-западных областей начинался с зимних коляд. Дореволюционный белорус, часто не осведомленный в названиях месяцев, твердо знал, что «от коляд до благовещения — 12 недель, до Юрия — шестнадцать, до Миколы двадцать, до Купалы — двадцать шесть и от купалы до коляд — тоже двадцать шесть[239]. Игры, распространенные на коляду, начинались 24 декабря, т. е. в день рождественского сочельника, были тесно связаны с пожеланием хорошего урожая и сохраняли много остатков языческой древности. Так, буйная игра «женитьба Те-решки», распространенная в наиболее «безнравственном» виде в части бывшей Витебской, Минской; и Виленской губерниях[240], была, очевидно, одним из отдаленных отголосков языческих «игрищ между селами». Так называемые весновые (весенние) песни были позднее приурочены к Сорокам (дню сорока мучеников Севастийских — 9 (22) марта), их продолжали петь весь великий пост. В конце XIX в. старики еще помнили пережитки обрядовых игр, которыми некогда сопровождалось «выкликание» весны[241]. Особенно много языческого сохранилось в песнях, так называемых волочебных, которые в христианскую эпоху были приурочены к пасхе. Нигде в белорусских песнях прошлого не отводилось столь почетного места земледельческому труду, как здесь. В них «… нет ничего такого, что указывало бы на христианское значение праздника пасхи», — писал Е. А. Богданович. — «А в некоторых местах волочебников вообще называют ралешниками (от ралля — пахота), т. е. певцами земледелия»[242].

Всякое дело, которое начинал славянин-язычник, он связывал с определенными обрядами; в XIX в. в Северной Белоруссии, например, готовясь пахать, хозяин должен был выйти с хлебом и солью[243]. Когда после сева урожай поручался солнцу, в языческой деревне устраивались, видимо, особые игрища, посвященные богу солнца Яриле, олицетворяемому в XIX в. девушкой в белом на белом коне, вокруг которой водили особые хороводы[244]. Описание этнографами XIX в. празднества Купалы (в ночь с 23 на 24 июня) в Борисовском, Лепельском и Велижском уездах, где это общеславянское торжество сохранилось в наиболее нетронутой форме, воскрешает яркую картину славянского языческого праздника, посвященного солнцу. Здесь и необычайно реалистичный символ солнца — пылающее колесо на воткнутом длинном жерде, и хороводы с языческими песнями, и очистительные прыганья через костер, и священное блюдо — яичница-глазунья, и игры и, наконец, обряд умыкания невест, ожесточавший некогда летописца[245]. Жатва снова связывалась в представлении язычника с солнечным культом. В первый день жатвы крестьянки Себежского у., выйдя в поле и повернувшись к солнцу, молились (!)[246]. Получив урожай, в помощи бога солнца нуждались значительно меньше, поэтому благодарственные обряды, обращенные к божеству, давшему урожай, распространены были в языческой древности только в день окончания жатвы (на дажинки)[247].

Последующие месяцы до зимних коляд сохранили у белоруса мало интересного. Постепенное увядание природы отразилось лишь в повсеместно отмечаемом празднике предков дзядов, но останавливаться на этом мы не имеем возможности.

Крайне важен и интересен вопрос для восстановления идеологических представлений полочан — вопрос о языческих святилищах. Такие памятники археологами еще не обнаружены, но драгоценные свидетельства о них сохранил белорусский фольклор. До нас дошли многочисленные народные предания о местах, где некогда якобы провалилась разрушенная силачом, или ушла под землю сама по себе церковь[248]. Места эти с давнего времени почитались святыми и, проходя мимо них, крестьянин XIX в. снимал шапку и крестился. Предание о силачах — форма, в которой отложилась в народной памяти ожесточенная борьба в Полоцкой земле христианства с язычеством, когда специальные миссионеры разрушали в глухих местах древние капища, свергали кумиров и прочее, что еще имело место на Руси и в XVI в.[249] Белорусский фольклор сохранил, как сказано, и описания этих мест: «У цёмном леей, — читаем мы в записи одного заговора, — стоиць тара высокая, там растуць дубы вечистые, там стаиць церква свянцовая, там бяжиць вада цудоуная. А яж ту воду брала, балючее цела абмывала, пиць давала…» (заговор против болезни)[250]. Драгоценнейшее и единственное описание святилища встречаем в так называемых волочебных песнях.

Песня позволяет примерно реконструировать древние языческие святилища в Полоцкой земле. Они располагались, очевидно, на возвышенном месте, на горе, и представляли собой деревянную постройку, состоящую из деревянных продольных брусьев, на которых стояли вертикальные столбы с привешенными к ним котлами для варки воска. Под котлами специально приставленные старики возжигают костры и сучат «двоечастные» свечи. Старики эти — древнерусские волхвы, кудесники, деятельность которых очень мало известна вообще и, в частности, в Полотчине. В Полоцкой окраинной земле, близкой к языческой Литве, волхвование было распространено значительнее, нежели в Киевской и отчасти в Новгородской земле. Так было в северных русских окраинных землях, близких к языческим финнам, так могло быть и здесь. Недаром даже представитель княжеской верхушки Всеслав Полоцкий в народом предании конца XI — начала XII в. представлялся чародеем.

Еще в XVII в. Симеон Полоцкий ожесточался против пережитка волхвов — колдунов и ведьм, влияние которых было еще необычайно велико в Белоруссии в его время[252], а в XVIII в. местные помещики их просто сжигали[253].