Полоцкая земля (очерки истории Северной Белоруссии в IX–XIII вв.)

Водные пути

Изучение археологической карты и карты домонгольских монетных кладов в Северной Белоруссии (рис. 15) приводит к мысли, что сравнительно' ранним возникновением и интенсивным развитием Полоцкая земля более всего обязана торговым путям, связующим Южную Русь, Византию и арабский Восток с Северной Русью, Прибалтикой и Скандинавией. В самом деле большая часть поселений IX–XII вв., судя по курганам, располагалась по диагонали с северо-запада на юго-восток, в зонах, соединяющих Днепр с Западной Двиной (по их притокам — Березине, Свислочи, Птичи, Усвяче и Улле); несколько меньше, но все же значительно была населена область верховьев Вилии и Немана, т. е. там, где бассейн Днепра ближе всего подходил к бассейну Немана. Из той же археологической карты видно, что в верховьях других рек древних поселений почти нет. Следовательно, описанные междуречья притягивали жителей чем-то другим. Это и были, очевидно, места древних водных путей сообщения. То же подтверждают и находки куфических монет, расположенные от Днепра и Друти на северо-запад, к Двине, и далее в Прибалтику.

Среди водных путей, наиболее распространенных в древности, самое большое значение для Полоцкой земли имел «путь из варяг в греки». Летописец, как известно, ограничивается лишь суммарным его описанием (Днепр — Ловать).

Однако несколько далее он описывает и путь по Западной Двине, через который, как выясняется, можно попасть «в варяги и из варяг до Рима, от Рима же до племени Хамова.»[310] Отсутствие кладов и отдельных находок куфических и византийских монет между Витебском и Великими Луками и их изобилие в междуречье Днепра и Двины наводит на мысль, что путь с Днепра на Западную Двину имел для международной торговли с востоком большее значение, чем путь по Ловати на Новгород, о чем уже писал С. В. Бернштейн-Коган[311]. Вряд ли это было в первый период обращения диргема на Руси, установленный P. Р. Фасмером, а также В. Л. Яниным до 833 г.[312] Находки арабских монет в Латвии этого периода немногочисленны, располагаются по берегам Балтийского моря, через которое, очевидно, туда и попали[313]. В так называемый второй период обращения диргема на Руси (833–900 гг.) монеты продолжали двигаться на Русь волжским путем из Болгар, однако у устья Оки путь разветвлялся. Часть их через Клязьму, Нерль поступала на верхнюю Волгу и далее в Новгород и в Эстонию, а часть (и притом большая) направлялась вверх по Оке (где найдена треть всех диргемов Восточной Европы) и. далее через верховья Сейма попадала в Киев. Исходя из отсутствия в то время данных о кладах диргемов второго периода в Белоруссии, Смоленщине и на Брянщине, В. Л. Янин заключал, что названные области надолго выпали «из сферы обращения диргема и системы косвенных международных связей.», что эти явления «нельзя расценивать как прогрессивные.» и т. д.[314] Сейчас мы располагаем сведениями о четырех кладах этого времени в Белоруссии[315]. Два из них обнаружены в зоне между Днепром и Западной Двиной (Соболево и Добрино), один в районе оз. Плисса и один у дер. Симоны (северный берег оз. Нароч, рис. 15). Как попали в Белоруссию эти монеты? Маловероятно, чтобы они проделали путь с верховьев Оки или ее притоков на верхний Днепр. Здесь лежал большой торговый центр Смоленск, где диргемы, если бы их через него и возили, не могли бы не оседать. Однако находок этого времени ни в самом Смоленске, ни на Смоленщине нет.

Монеты предыдущего периода, как известно, с юга по Днепру завозили к радимичам[316]. Очевидно, и теперь монеты покупались в Киеве и везлись по Днепру на север. От Киева до самой Орши не было больших торговых центров, что и объясняет отсутствие там осевших монет. Однако в IX в. куфические монеты, как мы видели, в Прибалтику по Западной Двине еще не возили. Следовательно, покупка диргемов в Киеве производилась только для внутренних нужд Полоцкой земли и носила, вероятно, не очень широкий характер. Все же путь по Днепру и Западной Двине в то время был, несомненно, хорошо известен. Его значение подтверждает скандинавский эпос и эпиграфика (надписи на камнях в Скандинавии). Так, эмигранты с о. Готланда не могли прокормиться в устье Западной Двины и двинулись вверх «по воде, что зовется Дуна» через «Гардарик» (Киевскую Русь) и достигли «Гракландии» (Греции). Победитель Парижа (845 г.) Рогнар Лодброке похвалялся, что победил «8 ярлов на востоке от устья Западной Двины». Св. Торвальд — герой исландской саги — в 80-х годах X в. также проник в Полоцк, где и был погребен[317]. Резкое увеличение притока арабских диргемов на Русь в X в. не могло нс сказаться на двинско-днепровском пути. Путь этот стал теперь сквозным — куфические диргемы распространились в Латвии (главным образом по Западной Двине), на о. Готланде число кладов с 12 в IX в., в X в. доходит до 74[318]. Большинство кладов, зарегистрированных в Белоруссии, относятся к X–XI вв. В середине X в. приток восточных монет на Русь начинает сокращаться, что немедленно сказывается и на днепро-двинском пути. «Днепр, начиная «с середины 60-х годов X в., снова не отмечен находками монет ниже Могилева»[319]. С 80-х годов X в. количество кладов арабских диргемов начинает сокращаться и в Латвии, а к концу X — началу XI в. они уже встречаются только в ее восточной части и в начале XI в. прекращаются вовсе[320]. Однако днепро-двинский путь еще продолжал существовать. Сокращение ввоза арабских диргемов купцы пытались первое время восполнять западноевропейской и византийской монетой. Большая часть византийских монет, найденных при раскопках в Латвии, относится именно к концу X — началу XI в. Последняя монета датируется XII в.[321] Все это свидетельствует, что днепро-двинский путь существовал еще долго, вплоть до XII, а может быть и XIII в. А некоторые из его вариантов не потеряли своего значения вплоть до XVIII в.[322] Добавим, что, по сообщению Д. Василевского, на оз. Орехи до сих пор сохранилось в наименовании некоторых мест слово пристань («Юрьева пристань», «Карпицкая пристань», «Плехановская пристань»)[323]. Путь на оз. Орехи вел через Лучесу к Витебску и далее, как и в летописи через Усвячу на Ловать. Если он и не был главным, то все же игнорировать его значение нельзя. Судя по обилию древних поселений вокруг усвятского волока (см. рис. 5), можно думать, что он был важен для поездок в Новгород. Монетных кладов на этом пути не найдено, видимо, он не был международным транзитом для восточных и западноевропейских товаров[324].

Помимо пути «из варяг в греки», очевидно, существовал путь по Березине. Берега этой полноводной реки в полоцком ее течении изобилуют курганами, свидетельствующими о заселенности в X–XII вв. Как видно на карте (рис. 5), эти памятники более всего группируются у древних городских центров — Свислочи (который, очевидно, существовал уже в то время) и Борисова, постройка которого, если верить В. Н. Татищеву, относится к 1102 г. По распространению курганов в районе Борисова древние поселения с правого берега Березины в районе устья р. Уши, у устья Бобра, переходили на ее левую сторону (на правой неизвестно ни одного кургана) и тянулись широкой полосой до впадения р. Гайны, где на ее левом берегу располагались вдоль ее течения вплоть до Логожска (Логойска) и шли далее, до верховьев р. Свислочи, соединяя этот город с Изяславлем (Заславлем, см. карту, рис. 5). Такое расположение не случайно и объясняется, очевидно, торговой магистралью, идущей по Березине и Гайне, откуда было легко связаться с реками бассейна Немана (носящими, кстати, почти те же наименования) — неманской Березиной, Ушей, Илиею и Ислочью (ср. Свислочь). Возникает вопрос, какие товары попадали в Изяславль — Минск через Гайну. Ясно, что товары, шедшие с низовьев Днепра, возились в эти города по Свислочи и лишь в исключительных условиях или из каких-либо политических соображений, когда нельзя было везти их через Минское княжество, везлись окружным путем. Но тогда трудно было бы объяснить скученность поселений по Гайне — Березине. По-видимому, пути по Гайне и Березине связывали район Пблоцка с районами Изяславля — Минска и с южнорусскими землями. Бассейн Западной Двины ближе всего подходит к верховьям Березины у оз. Плавно, и, действительно, среди лесов мы видим в этих местах «курганный перешеек» из нескольких курганных групп, свидетельствующий о наличии здесь, на волоке, в древности ряда больших поселений (Ствольно, Рожно-Домажерицы, Асетище[325]). Наличие волока в верховьях Березины подтверждает и топонимика. На ее правом берегу, например, и сейчас существует в этих местах деревня «Волок», возле которой, по свидетельству фольклориста П. В. Шейна, были курганы (подтверждающие, следовательно, ее древность) и какой-то «князь-камень»[326]. Топонимические данные позволяют определить и конец начавшегося здесь волока. Минуя Рожно-Домажерицы и Ствольно, он кончался, по-видимому, вблизи оз. Плавно, здесь располагается деревня «Заволочье»[327]. Таким образом, наличие березинско-двинского торгового пути, пересекающего Полоцкую землю с юга на север, можно считать установленным.

Выше мы предполагали существование сухопутных связей между верховьями Гайны и ближайших притоков Немана. В районе Логойска есть населенный пункт «Волок», который подтверждает и это предположение.

Существовал, по-видимому, и еще один водный путь, соединявший Псковскую землю с Западной Двиной, о котором догадывался уже В. Н. Татищев[328] и который проходил через р. Великую, на Себежские озера, а также на р. Дриссу. Это подтверждается упомянутым названием деревни «Заволочье», расположенным на границе Псковской и Витебской губерний, «близ истоков реки Великой»[329]. Судя по курганам и остаткам поселений, эта местность была густо заселена[330].

Итак, водные пути сообщения Полоцкой земли представляли, как обычно, реки и озера, соединенные в местах водоразделов волоками, находившими часто отражение в топонимике. Волоки — важнейшая часть пути — были сильно заселены. Здесь останавливались ладьи, наполненные товарами, возникали широкие возможности заработка при их транспортировке и просто торговле. На полоцких волоках, по-видимому, как и в других подобных местах Руси, текла своя обычная «волочная» жизнь. Как и на Смоленщине, здесь жило население, промышлявшее перевозками грузов (товаров) — волочане. Владение инвентарем для передвижения судов посуху, которого проезжие гости иметь не могли, делало волочан незаменимыми и приносило им большую прибыль. Здесь требовались катки для вытаскивания судна на берег, канаты (может быть и специальный ворот), колы — повозки для транспортировки судна (вероятно, два колеса на оси), тягловый скот и т. д. Несомненно, здесь имели место многочисленные столкновения проезжающих с перевозчиками, их споры о том, кого первого следовало везти через волок и кто должен был ждать возвращения перевозчиков, об этом мы читаем в договоре Смоленска с Ригой 1229 г.[331] Вынужденные остановки подобного рода безусловно вели к оживленному обмену с местным населением и, надо думать, что археологическое изучение волоков даст в этом направлении ценные материалы. Как в Смоленской, так, вероятно, и в Полоцкой земле, на волоке жило официальное лицо — волочский тивун, собиравший от лица князя специальную дань за проезд через его землю — волок[332].

Сухопутные пути сообщения

Сухопутные пути сообщения Полоцкой земли, изученные хуже водных, могут быть нами подробно рассмотрены благодаря археологической карте. Уже А. М. Сементовский, впервые затронувший этот вопрос, считал, что до специального постановления краковского сейма 1565 г. «сношения местных жителей и торговля производились в Северной Белоруссии по временным проселочным трактам, проложенным через непроходимые леса, болота и горы, где и как можно было»[333]. Действительно, в долитовский период дороги в Полоцкой земле (вероятно, и в других местах), как правило (и тем более на большое расстояние), не прокладывались. Пути сообщения в то время шли по сложившимся ранее торговым коммуникациям, использовавшим на территориях с густой заселенностью дороги, связывавшие близлежащие селения, в незаселенных же местностях — по речным долинам и другим удобным местам, проезжая которые можно было обогнуть естественные преграды (главным образом большие леса). Военные дороги, проложенные напрямую через непроходимую многокилометровую чащу, стали появляться, по-видимому, лишь во времена Ольгерда и Витовта, а по-настоящему широко прокладывались лишь в эпоху тяжелой артиллерии XV–XVI вв. (о чем мы читаем в источниках). Определение конкретных сухопутных путей сообщения сводится, по нашему мнению, к установлению лишь проезжих мест между отдельными скоплениями поселений, транзитные же дороги внутри этих скоплений вряд ли определимы, так как наверняка их было несколько, да и не так уж они важны. Но прежде всего обратимся к реальным остаткам древних белорусских дорог.

Подобно древним курганам, происхождение которых современный белорус связывает с французским, либо шведским нашествием, древние дороги Северной Белоруссии приурочиваются населением к походам Ольгерда, Витовта и Батория (так называемые Ольгердовы, Витовтовы и Баториевы дороги). Е. П. Тышкевич первый описал такую дорогу в Борисовском уезде[334]. Г. X. Татур уловил ее продолжение в Игуменском, отметив при этом (по-видимому, справедливо), что «Витовт проходил по дорогам, существующим издревле»[335]. Однако последний конкретных мест, где встречаются ее следы, не указал, и нам приходится использовать свидетельство, по-видимому, о той же дороге К. Кулевца[336], который отметил ее остатки у деревень Калужицы, Жуковка (вероятно, Жуковец, где известны курганы)[337], Полелуне (вероятно, Полилеевка, курганы которой многократно раскапывал Г. X. Татур)[338], Мурава (где также есть курганы[339] и где древний путь, по свидетельству К. Кулевца, проходил над самой Березиной). Таким образом, эта дорога шла через Борисов с севера на юг, в Киевскую землю. Неподалеку от Полоцка следы ее были обнаружены М. Ф. Кусцинским (так называемая Витовтова дорога)[340] а еще севернее остатки этой дороги, уходящей, очевидно, к Новгороду (дорога Ольгерда), упоминаются в описании рукописей А. X. Востокова, где сказано, что она проходит над р. Верусой[341]. Остатки другой дороги, тянущейся с запада на восток, в пределах Борисовского уезда были замечены Шпилевским, отметившим их у селений Начи, Крупок и Лошницы (где сохранились курганы). Поблизости находился и так называемый колодезь Витовта, выложенный камнем (ближайшая деревня — Масалая). Остатки этой же дороги видны у д. Мостище неподалеку от Борисова, где известны также остатки плотины, моста и есть курганы[342]. Е. П. Тышкевич, кроме того, упоминает остатки еще одной дороги в северной части Борисовского уезда (очевидно, Докшицкий и южная часть Лепельского р-ов Витебской губ.), тянущиеся с запада на восток[343], а К. А. Говорский отмечает следы Ольгердовой дороги, идущей от Полоцка[344]. Наконец, уже в наше время следы древних дорог, сохранившиеся в Оршанском районе, упоминает оршанский краевед Д. Васильевский. Одна дорога проходила от Орши через Смольяны в сторону Сенно и у дер. Васьковичей огибала бывшее здесь некогда болото, другая — Екатерининский большак, — который мог быть и древним, проходила через деревни Орехи, Брюхово, Высокое (см. карту, рис. 5), где есть курганы.

Семь сухопутных коммуникаций соединяли в древности Полоцк с Ригой, Новгородом, Псковом, Литвой, Витебском и Минском.

Путь на Ригу шел, по-видимому, вдоль Западной Двины[345]; по нему ходили полоцкие князья за данью в Прибалтийские земли. По нему же, видимо, двигалась коалиция всех полоцких князей на «земиголу» в 1106 г. (см. ниже)[346]. На нем стояли подвластные Полоцку Герцике и Кукенойс. Он пролегал, видимо, по правому берегу Западной Двины, впрочем, Андрей Полоцкий шел на Двинск в 1375 г. и по левой стороне (правда, через Браслав)[347].

На Новгород не могло быть много путей, как это предполагал В. Е. Данилевич, так как этот район и сейчас изобилует лесами, а в XVI в. при Герберштейне и Гейденштейне их было гораздо больше. Судя по древним поселениям, расположенным здесь цепочкой в сторону Неколоча[348] и Еменца (на эти пункты двигались новгородцы, нападая на Полоцк), дорога проходила, очевидно, близ Минтурово, где, судя по обилию курганов, длительно существовало большое поселение[349], Струнь[350], Сморыги[351], Домники и далее вдоль реки Сосницы к Получью и Малому Ситну. затем к Стряслицам[352], Авдееву, Белохвостову и далее, минуя невдалеке Неколочь, через Буцнево[353] — к Еменцу.

Через Витебск, по-видимому, попадали в Смоленск. Летопись сообщает о нескольких походах полоцких князей на Витебск во второй половине XII в.[354] Вряд ли этот путь шел вдоль Западной Двины, так как здесь, судя по курганам, очень мало было в древности поселений, да и река делает большой крюк. Из Витебска в Полоцк ездили, очевидно, сначала на север через Горбуны, Круглики, Герасимово, Боровую[355], может быть Смольки[356] и далее на Осмот, Заречье, Селище[357], Жуковичи[358], Заборье[359] и до описанной дороги Новгород — Полоцк вдоль реки Сосницы к Полоцку. Из Витебска в Смоленск попадали, очевидно, через Касплю. Летописи многократно сообщают о сношениях этих двух городов[360]. Путь начинался в северной части города (где и сейчас имеется Смоленская площадь) и шел, всего вероятнее, на восток к современным деревням Рыбаки, Синяки[361] и Яновичи (около этих деревень есть курганы)[362] и далее вдоль берегов Каспли на юго-восток к Смоленску. От пути на Смоленск, где-то между Яновичами и Суражем, ответвлялась еще одна дорога, проходившая (очевидно, через Усвят, упоминаемый уже под 1021 г.) на Торопец. Известно, что из Торопца в Витебск в 1245 г. приезжал Александр Невский[363]. В XVIII в. дорога из Витебска в Торопец проходила через Сураж, Ниской Бор, Шершню, Усвят и далее до Торопца[364]. Возможно, правда, что в Торопец можно было проехать и через Велиж.

Внутренние пути связывали Полоцк с его южными городами, через которые осуществлялась связь с южной и юго-западной Русью. Обилие поселений к югу от Полоцка (см. рис. 5) не позволяет с достаточной достоверностью определить конкретное направление дорог. Всего вероятнее их было несколько: одни вели к верховьям Ушачи и по ним направлялись в Логожск, Минск и Борисов, другие — к Лукомлю и далее па Оршу и Друцк. Между Оршей и Лукомлем, была, очевидно, прямая дорога. По ней в 1078 г. проскакал Всеслав Полоцкий, спасавшийся после нападения на Смоленск от преследовавшего его по пятам Мономаха[365]. Дорога из Полоцка на Друцк ответвлялась от только что названной, по-видимому, где-то южнее или юго-восточнее Лукомля. Летопись сообщает о сношениях Друцка с Полоцком в 50–60-х годах XII в.[366] Всеслав Полоцкий (второй) ходил на Друцк в 1180 г. вместе с коалицией остальных князей (см. ниже)[367] и т. д. Летопись многократно сообщает о походах полоцких князей на Минск и минских на Полоцк[368]. Дорога пролегала, очевидно, от Полоцка прямо на юг, к верховьям р. Ушачи, и с точностью здесь неопределима. От Августова или Путилкович она сворачивала, вероятно, к Асетищу[369] и далее шла среди березинских лесов через «перешеек», служивший также и волоком (см. выше) у Ствольно и Рожно-Домажериц, по правому берегу Березины к устью Гайны и затем по левому берегу последней через деревни Волок, Смоляры[370], Зембин[371] к Логойску, Изяславлю, Минску и далее на юг.

Особый путь связывал Полоцк с Литвой, остатки которого видел К. А. Говорский. Путь проходил от Полоцка на юго-запад через Рудню[372], Бездедовичи[373], мимо Медвежьего озера на так называемый Чертов мост, Бохоновскую Гору к оз. Глубокому. В источниках эта дорога упоминалась в грамоте Стефана Батория, приказавшего ее ремонтировать[374]. По свидетельству Меховского, этой дорогой в XVI в. обычно ездили в Прибалтику. Однако С. Герберштейн (1517) избрал более западный путь — на Дрисвяты, Браслав, Дриссу[375]. Войско Батория 1579 г. тоже шло западнее (до верховьев Дисны, затем по ней до г. Дисны и т. д.)[376], причиной чего, вероятно, была сильная запущенность пути через оз. Глубокое.

В Минске сходился целый ряд путей, как из Половецкой земли, так и из соседних стран. Дорога, шедшая через него с запада на восток, связывала крупнейшие центры юга земли — Изяславль, Минск, Логойск, Борисов, Друцк, Оршу и выводила по правому берегу Днепра в Смоленск. Сведений о движении по этому пути в целом в летописи нет, но об отдельных частях пути можно узнать по различным передвижениям князей. Так, например, в 1078 г. Мономах возвращался из Логойска в Чернигов через Друцк[377], в 1128 г. при коалиционном походе южнорусских князей на Полоцкое княжество, Изяслав Мстиславьич, захватив Логойск, проходит к Изяславлю, а его брат Ростислав направляется из Смоленска (очевидно, через Оршу) в Друцк[378]. В 1180 г. к этому же городу направляется Всеслав Микулич из Логожска, а Давид Ростиславьич Смоленский из Смоленска приходит (вероятно, через Оршу) друцкому князю на помощь (подробнее см. гл. VI)[379] и т. д.

Особо интенсивно начали использовать описываемый путь в последующий период-в эпоху Великого княжества Литовского[380]. Кроме того, в XV–XVII вв. через Литву в Московию и обратно проезжало большое количество иностранных послов, часто описывавших подробно этот путь[381], что позволяет значительно уточнить его конкретное направление.

Все имеющиеся сведения о данной дороге (включая даже дорожники эпохи Екатерины II[382]), могут быть сведены в таблицу (см. табл. 2).

Рассматривая таблицу, приходим к выводу, что дорога Минск— Орша — Смоленск существовала с XI по XIX в. и в древности соединяла южные центры Полоцкой земли: Минск, Изяславлъ, Логойск, Борисов, Друцк, Оршу. Этим путем еще ездили в начале XVI в. (Герберштейн), в XV в. (митрополит Фотий, 1421) и в XII в. (Всеслав Микулич Логожский (1180) и еще раньше (Мономах). В отдаленные времена (XI–XV вв.) сухопутная дорога эта, видимо, шла по сильно заселенным местностям левобережья Г айны и Березины, о которых уже говорилось. Тогда этот путь проходил где-то около Заречья (где есть курганы)[383], уходил к Изяславлю, упоминаемому уже в X в., где селений, судя по курганным группам, было множество. Далее он шел в районе современного села Видогощи[384] и через летописный Логожск, вероятно, по левому берегу Гайны, у устья которой переходил на левобережье Березины (может быть современной дер. Халхолец, где о древнем поселении также свидетельствуют курганы)[385]. Здесь дорога круто поворачивала на юг и направлялась к Борисову — городу, отстроенному, судя по В. Н. Татищеву, еще в 1102 г.[386] На всем описанном участке пути реконструируемая нами дорога, вероятно, огибала большой безлюдный и малопроходимый лесной массив между Минском и Борисовым, о котором писал еще в XVII в. Бернгард Таннер, как о «многих страшных лесах». Дальнейший участок пути, как это видно из таблицы, соединял Борисов с Бобром через позднейшие селения — Лошницу, Начу и Крупки, упоминания о которых относятся к XVII в. (Лошиица — 1618 г.[387]); Крупки — XVII в.[388] владения на р. Наче (упоминается даже под 1399 г.[389]). Здесь проезжали все без исключения, включая, по-видимому, и Мономаха, возвращавшегося из Логожска через Друцк в 1078 г. Путь был единственным потому, что пролегал через непроходимые леса, почти без селений и дублировать его в других местах было трудно. Отчетливо сохранились и его следы (у Лошницы, Начи, Крупок, а возле Масалой и так называемый колодезь Витовта)[390]. Дальнейшая часть пути в древности шла, очевидно, на Друцк (см. табл. 2).

С развитием торговли, с увеличением интенсивных военных действий и появлением артиллерии старые дороги, возникшие стихийно, перестали удовлетворять. Строительству дорог уделяют гораздо большее внимание уже во времена Ольгерда, Витовта и позднее[391]. Так возникли, по-видимому, новые части дороги, спрямляющие ее на западе (Минск — Городище — Смолевичи — Жадино — Борисов) и на востоке (Бобр — Славены— Толочин — Коханов — Орша), Однако вначале эти дороги были внове, и большинство ездило старым маршрутом. «В этих местностях, — писал Сигизмунд Герберштейн, проезжая в 1525 г. в Оршу не на Толочин, а на Шклов (т. е. так, как он возвращался из первого путешествия 1517 г. — через Друцк), вследствие величайших пустынь (очевидно, незаселенных мест. — Л. А.), мы ехали не кратчайшею, а обычною дорогою и, оставив город Могилев, лежащий вправо, на расстоянии 4 миль, через Шклов… Оршу. прибыли в Москву»[392]. Все же новые части дороги имели преимущества перед старыми, и с их развитием в XV в. мы впервые узнаем о возникших на них городах — Толочине (1433)[393], в XVI в. Смолевиче (1508)[394] и т. д. Судя по документу 1765 г., старой дорогой через Друцк пользовались в последующее время только купцы, торговавшие контрабандными товарами[395].

Хорошо известным путем была, очевидно, дорога между Минском и Слуцком. По ней ходил в 1116 г. Глеб Минский, нападая на Слуцк[396], ее проехал в 1135 г. Изяслав Мстиславич, направляясь из Турова через Минск в Новгород для участия в коалиции против Юрия Долгорукого[397]. Этой же дорогой бежал Рогволод Борисович Полоцкий после проигранной битвы под Городцом, не смея вернуться в Полоцк (1162)[398]. Дорога, очевидно, шла так же, как она идет и теперь — от Минска на юг, пересекала пограничный лес, где на расстоянии одного перегона в 20–25 км не встречалось, судя по отсутствию археологичных памятников, жилья, и вступала в Слуцкое княжество Турово-Пинской земли.

По минско-слуцкой дороге пролегал, вероятно, еще один путь, соединяющий Минск с Клецком. Клецкий князь Вячеслав Ярославич в 1128 г, двигался (в числе других князей) на полоцкий Изяславль, очевидно[399], через Минск, который в то время находился во владении Мономаховичей.

Из Минска существовала еще одна дорога, уходившая через Койданов в соседнюю Литву. Вероятно, этой дорогой шел на Изяславль гродненский Всеволодко в том же 1128 г.[400] Из — Минска же была дорога на Городец (может быть, через Изяславль), куда неоднократно ездили минские князья и где княжил Володарь Глебович — брат минского Ростислава, наголову разбивший в 1162 г. осаждавшего его Рогволода Борисовича Полоцкого[401]. К сожалению, местонахождение этого города с Точностью не определено. Существовал, видимо, и путь из Витебска в Друцк, по которому в 1180 г. прошел сначала витебский князь Брячислав Василькович, а затем великий киевский князь Святослав Всеволодович[402]. Так как южнее и юго-восточнее Витебска в древности располагались сплошные леса (остатки которых сохранились и сейчас на Лучесе), разграничивавшие Полоцкую и Смоленскую земли, то путь на Друцк пролегал, следовательно, где-то западнее. Всего вероятнее, он шел вдоль левого берега Западной Двины (там, где и теперь существует большая грунтовая дорога на Бешенковичи — Лепель), а затем в районе современных населенных пунктов Ходцы и Берешево (где, судя по курганам, были древние поселения)[403], поворачивал к юго-западу и где-то поблизости соединялся с дорогой Лукомль — Друцк, описанной ранее.

От Друцка, очевидно, ответвлялись еще две дороги на юг в Чернигов (поход Мономаха 1078 г.) и в Слуцк (им дважды пользовался Рогволод Борисович — в 1159 и 1162 гг.)[404]. Судя по расположению курганов, путь шел первоначально вдоль Друти до устья р. Ослик, а затем уклонялся в сторону современных пунктов Осовец[405], Пустосело[406], Иглиница — Старина[407], через лес к дер. Мачески, Дулебы[408] и Дулебни[409], к Свислочи[410] и далее вверх по реке Свислочи к Городищу[411] и Прошицам[412], к Слуцку.

Итак, широкая сеть дорог домонгольской Полотчины значительно способствовала ее экономическому развитию (рис. 15). Возникнув первоначально в качестве волоков великого водного пути «из варяг в греки», пути эти, с расширением роли Полоцкой земли как транзитного центра, соединяющего бассейны Днепра и Двины, значительно развились, обеспечив ей связи с Новгородом, Псковом, Прибалтикой, Смоленском, Киевом, Черниговом и другими древними городами и землями.

Торговля

Выгодное положение на торговых коммуникациях рано обусловило проникновение в Полотчину римских монет[413] и латенских вещей. Последние найдены в Борисовщине (Красный Бор), в Витебщине (рис. 16)[414], под Минском (Лабенщина) и в других местах.

Денежное обращение Полоцкой земли домонгольского времени характеризуют клады монет и отдельные находки, в большом количестве найденные в Северной Белоруссии. Как отмечалось, основа обращения — арабские диргемы — появились здесь во второй период распространения этой монеты в Восточной Европе (833–900 гг.) и господствовали, как и в остальной Руси, до XI в.

Крайне оригинальной чертой древнейших кладов Полоцкой земли, датирующихся 40–50-ми годами IX в., является большое количество резаных монет и их обломков. Так, в кладе у д. Поречье Плисского р-на они составляют 15,38 %, в кладе у д. Добрино Лиозненского р-на — 18,59 %, а в кладах у д. Соболево Дубровенского и у д. Симоны Мядельского райнов даже 50 %[415]. Как известно, обилие обломков-довесков, свидетельствующих о неустановившемся еще весе монеты, характерно для первого периода распространения диргема (до 833 г.), в Полоцкой земле не представленного. Кратковременный возврат к обломкам во втором периоде (объясняемый особо) начался лишь в 70-х годах IX в., т. е. через 15–20 лет после зарытия названных кладов. Следовательно, хождение резаной монеты в Полоцкой земле в тот период, когда в остальной Руси от нее отказались, свидетельствует об известной изолированности ее денежного обращения и сохранении традиций (мнение В. А. Янина). Имеющиеся источники пока не объясняют этого любопытного и важного явления.

Необычайное усиление ввоза серебряной монеты в Восточную Европу в начале X в. находит отражение и в Полоцкой земле. Клады диргемов X–XI вв. здесь более всего встречаются на днепро-двинском пути, но есть и в других местах. Если на Немане их почти нет (исключение — клад в 190 монет у д. Погорельщина Воложинского р-на Минской обл.)[416], то вокруг Минска (Новый двор, Летьковщина, Прусковщина) и в самом городе их довольно много (рис. 17). Как отмечал В. Л. Янин, судя по кладам 3 периода (900–938 гг.), ввоз монеты не только полностью насыщает потребности обращения, но и ускоряет его быстроту. По времени чеканки монет и по династической принадлежности клады становятся более компактными. На Руси, как и в Полоцкой земле, появляется большое количество серебряных украшений, широко представленных в раскопках городских слоев этого времени и в курганах. В X в. проникают в Полотчину первые византийские монеты (клад у д. Новый Двор под Минском 990 г., Полоцк), распространявшиеся с юга по Днепру и попадавшие, вероятно, через Полоцкую землю (или через ее восточную часть) на р. Великую и далее в Эстонию. К этому же времени относятся немногочисленные находки в Полотчине серебреников Владимира (Вотня, Веть и др.), попадавших из Киева[417].

В начале XI в. в странах арабского востока прекратилась чеканка серебряной монеты. Вместе с тем, все усиливающийся рост мелкотоварного оборота русского рынка XI–XII вв. требовал нового серебра, и Русь переключилась на импорт его из Западной Европы. По подсчетам В. М. Потина, наибольшее количество западноевропейских серебряных монет в XI в. поглощали Новгородская (40 кладов), Полоцкая (11 кладов), Ростово-Суздальская (6 кладов) и Смоленская (5 кладов) земли. Любопытно, что клады, зарытые в Полоцкой и Новгородской землях во второй половине XI в., составляют половину всех русских кладов этого времени, что, как уже указала Г. Ф. Корзухина, прежде всего следует объяснять ожесточенной военной деятельностью Всеслава Полоцкого против Новгорода и борьбой с ним Мономаха[418] (см. гл. VI). Денежное обращение Полотчины этого времени наиболее полно представлено в двух кладах близ древнего Лукомля (д. Стражевичи, клады 1898 и 1903 гг.) и в кладе 1910 г. в самом Полоцке. Как и во всех русских кладах XI в., в них содержались западноевропейские монеты, абсолютное преобладание которых указывало на вторую половину XI в. Так, в кладе 1898 г. было 159 монет западноевропейских и 48 арабских, в кладе 1903 г. — 273 западноевропейских и 46 арабских (из которых многие с ушком для подвески), в кладе 1910 г. — 142 западноевропейских и лишь несколько арабских[419]. Все это показывает, что во второй половине XI в. западноевропейские монеты в Полотчине преобладали.

Причины отказа Руси от чеканной монеты в следующие два столетия (XII–XIII вв.) окончательно еще не ясны. По мнению Н. П. Бауэра и В. Л. Янина, это было следствием сокращения серебра в западноевропейской монете, и распространившиеся на Руси серебряные слитки отливались из металла, попавшего на Русь в предыдущее время. Однако специальное исследование вопроса В. М. Потиным показало, что заметное снижение качества серебра наблюдается в это время лишь в Чехии и в Венгрии, а у основного поставщика Руси — Германии, как и в Скандинавских странах, состав этого металла остается без изменения[420].

С середины и второй половины XI в. в Новгороде стали изготовлять слитки серебра и золота полуфунтового веса (около 200 г). Они имели вид продолговатых палочек длиною 14–20 см и употреблялись при крупных торговых операциях и выплатах. Были распространены они и в Полоцкой земле. Умирая, минский князь Глеб отказал Киево-Печерскому монастырю в 1119 г. большие богатства: 600 гривен серебра и 50 гривен золота. Его вдова завещала после своей смерти тому же монастырю — 100 гривен серебра и 50 гривен золота (см. гл. VI). Монастырь, таким образом, получил от минских князей 140 кг серебра и 20 кг золота. Гривнами серебра, очевидно, расплачивалась полоцкая княжна Евфросинья за знаменитый драгоценный крест, сделанный по ее заказу и оцененный в 140 гривен (см. гл. V). В кладах Полоцкой земли гривны новгородского типа находили неоднократно. Наиболее ранние из них есть уже в Стражевичских и Полоцком кладах, где встречен также и обрубок золотой гривны того же веса (клад 1903 г. из Стражевич). В безмонетный период (XII–XIII вв.) полуфунтовые гривны серебра стали основной монетной единицей денежного обращения, известной по документам и кладам этого времени. По договору 1229 г. Смоленска с Ригой, действующему и по всей Западной Двине, за убийство человека (свободного) полагался штраф в 10 гривен серебра и в одну гривну — за убийство холопа[421]. Гривны этого времени широко представлены в русских кладах.

Помимо новгородских гривен, в Полоцкой земле уже с XI в. имели хождение так называемые литовские гривны того же веса, но несколько иного вида с широкими вдавлениями посередине[422]. К XIV в. потребность в более мелкой платежной единице привела к массовому распространению «полугривны серебра» (или «полтины») той же формы, что новгородские и литовские гривны, но весившие вдвое меньше (около 100 г). Такая полугривна, представляющая, как кажется, нечто среднее между новгородскими и литовскими гривнами (что крайне оригинально) и весившая 98,4 г, была обнаружена в 1965 г. в верхнем слое друцкого детинца (рис. 18, 13),

Денежное обращение древней Руси требовало постоянных взвешиваний серебряных монет и их частей. В Полоцкой земле, как и в других частях Руси, неоднократно находили мелкие гирьки, чашечки весов (рис. 18, 7, 3–7).

В дополнение к сказанному отметим, что рано развившаяся экономически Полоцкая земля была прочно связана с так называемой Северной системой денежно-весовых единиц XI–XIII вв., и памятники южной денежной системы (например, киевские гривны и др.) в ней не встречаются[423].

Как и во всей Руси, в Полоцкой земле в IX–XI вв. господствовали внешние торговые связи, уступившие с развитием собственных производственных сил в XII–XIII вв. место внутренним.

Наиболее интенсивными торговыми связями в IX–XI вв. была связь с восточными странами, из которых, мы видели, широко поступало монетное серебро. С Востока происходят и многочисленные сердоликовые бусины, находимые в городских слоях и курганах, и некоторые другие вещи восточного происхождения. Полоцкая земля была связана торговлей с Киевом и выполняла, как мы говорили, роль посредника в торговле с другими странами. В Киеве в XI в. существовал «двор Брячиславль», принадлежавший полоцкому Брячиславу (1001–1044), и был окружен дворами полоцких купцов (см. главу VI). В Полотчине находили неоднократно кресты-энколпионы, отлитые в Киевской земле незадолго до татарского нашествия[424], а также происходящие оттуда же глиняные амфоры (Полоцк, Минск, Друцк). Из киевских мастерских поступала в Полоцкую землю и большая часть стеклянных изделий, в частности стеклянных браслетов.

О торговле с Новгородом пока в нашем распоряжении сведений нет. Этот город сам имел широкие связи с землями Руси и со многими странами Западной Европы, поэтому особой нужды в товарах, проходящих через Полотчину, у него не было. Более оживленные связи Новгорода с Полоцком и Витебском могли возникнуть только в XIII в., когда в устье Западной Двины отстроили Ригу (1201) и туда потекло зерно из Ростово-Суздальской земли. Если это так, то единственная грамота с просьбой о продаже одежды и покупке ячменя, найденная в Белоруссии (в Витебске, рис. 17)[425] и носящая следы цокающего северо-западного произношения (характерного для всех новгородских берестяных грамот), всего вероятнее происходит из Новгорода (где переписка на бересте была крайне распространена) и написана к человеку, уехавшему в Витебск, вероятно, по торговым надобностям.

В Полотчине существовали, по-видимому, и торговые связи с Волынью. Из Овруча происходят шиферные пряслица, встречающиеся во всех полоцких городах и частично находившие применение и в полоцкой деревне. На связь с Волынью, а может быть, с еще более юго-западными странами указывает шестибусенная серебряная серьга, обнаруженная Н. П. Авенариусом в имении Эсмоны бывшего Борисовского у. (Друцкое княжество), полная аналогия которой неизвестна, но близкие ей распространены на Волыни и в Чехословакии[426]. Подобная серьга обнаружена в Полоцкой земле и А. Г. Митрофановым (раскопки в Строчицах (древнейший Минск?) см. ниже).

Торговля с западноевропейскими странами начала увеличиваться, как известно, в XI в., после того, как половцы заслонили пути в арабский халифат. Западноевропейские монеты в Северной Белоруссии найдены неоднократно. Они известны в верховьях Березины (Бегомльский р-н дер. Студепка), в селении Новом Дворе Минского р-на (обнаружен целый клад), в Прусиничах Голочинского р-на (клад XI в., см. рис. 18, 8–11) и в других местах.

Во все периоды существования Византийской империи Киевская Русь поддерживала с ней тесные торговые связи. Это безусловно относится и к Полоцкой земле, князья которой не только сами побывали в Византии (1129–1140 гг.), но и были в родстве с византийскими императорами. Много, по-видимому, драгоценностей привозилось из Византии на Русь, много изделий попало, вероятно, и в клады. Однако из Полоцкой земли подобные вещи до нас не дошли, и о торговле с Византией свидетельствуют только редкие византийские монеты[427] и некоторые стеклянные изделия Друцка, Полоцка и Минска[428] (натриево-кальциевого стекла браслеты).

Прочные торговые отношения связывали Полоцкую землю и с соседней Прибалтикой. Всего вероятнее, у полоцких купцов заимствовали латыши славянскую торговую терминологию: торг — tirgus, цена — сеnа, купец — kupcis, берковец (вес в 10 пудов) — birkavs, пуд — puds, безмен — bezmens и др.[429] В Полотчине довольно часты находки прибалтийских вещей. Правда, не все прибалтийские вещи находили в Полотчине сбыт. Здесь мы не находим, например, кастетообразных и пружинных браслетов, типичных соседним Люцинскому, Нукшинскому и другим могильникам[430], не встретим цепей и цепедержателеи, также некоторого вида подковообразных пряжек и т. д. Даже в таком близком к латгаллам поселении, как древний Брячиславль (современный Браслав), где много прибалтийских вещей, этих украшений нет. Очевидно, на русских городских и сельских рынках пользовались спросом прибалтийские украшения тех категорий, которые носились русскими людьми и не были чужеродными. Среди привозных прибалтийских вещей мы находим гривны (вспомним типично латгалльскую гривну X в. в круглом кургане № 13 с ингумацией из Рудни под Полоцком; гривну с седловидными концами XI в. из Суходревского клада под Оршей, клад Прибалтийских гривен из Заборцев Ловожской волости 1872 г., браслеты со змеиными концами (витой золотой из Минска, пластинчатые бронзовые из Браслава, Поречья и Черневич и других мест)[431]. Из Прибалтики в Полоцкую землю попадал и янтарь (Полоцк 22 куска, в Минске он найден в виде сырья[432], немного— Друцк, Браслав). Полоцкая земля была основным звеном, соединяющим Прибалтику с землями южной Руси, Византией и странами халифата. В этой связи интересно рассмотреть товары, осевшие у лат-галлов и ливов и прошедшие через Полотчину как транзитные. Назовем здесь 101 шиферное пряслице более чем из 30 поселений и богатых погребений, найденное в Латвии повсеместно вплоть до Риги[433]. Шифер начали привозить в Латвию начиная с X в. Этим же временем датируется и древнейшее пряслице; последние пряслица привезли сюда в конце XIII в.[434] Нанесение на карту этих находок показывает, что в XI в. пряслица были распространены лишь на Западной Двине и вдоль границ Полоцкой земли. В XII и XIII вв. они также оседали, в основном по берегам этой реки, однако проникли и в глубь территории латвийских племен[435]. В Литве обнаружено 37 экз. пряслиц (из 16 мест)[436], что отчасти объясняется меньшим количеством раскопок, но, всего вероятнее, и исторически: Неман не имел того значения транзитного пути, как Западная Двина. В Прибалтику по Днепру попали некоторые типы киевского вооружения (например, булавы), крестики с выемчатой эмалью, византийские бусы натриево-кальциевого стекла (до XII в.) и русские бусы калиево-свинцового и свинцово-бесщелочного стекла (с XII в.) и т. д.[437] Все эти товары, как и сотни других, шли в Прибалтику в обмен на янтарь, пушнину и, несомненно, оседали и в Полотчине, так как все, кроме янтаря, она экспортировала и сама.

Если по имеющимся в Полотчине материалам можно судить хоть в малейшей степени о полоцком импорте, то экспорт определяется лишь по косвенным данным. Главным объектом вывоза северных районов Руси XIII–XV вв. были пушнина и воск[438]. Меха использовались для одежды, из воска делали свечи, его широко употребляли ювелиры для литья по восковой модели и т. д. Нет основания считать, что эти товары не были главными в экспорте и в более раннее время. Наличие лесов, изобилующих, как мы видели, пушными зверями, находки костей этих животных и охотничьих стрел при раскопках позволяют думать, что меха были основной статьей вывоза Полоцкой земли в домонгольское время. Не меньшим успехом, по-видимому, пользовались и продукты бортного промысла — воск и, вероятно, мед. Значительная часть этих товаров, очевидно, попадала в города в качестве оброка, получаемого феодалами со своих вотчин, а также и другими путями. Любопытно, что, по исследованиям А. Л. Хорошкевич, в XIV и частично в XV вв. Рига была основным поставщиком воска в Западной Европе и получала его из Полоцкой и Смоленской земель. С конца XV в. центр вощаной торговли начал перемещаться в Ревель[439].

Если о внешней торговле Полотчины некоторыми данными мы располагаем, то о внутренней нам почти ничего не известно. Здесь необходимо специальное исследование материала, из которого сделаны предметы, полученные из раскопок. Первая такая работа (в отношении Полоцкой земли) недавно проведена Ю. Л. Щаповой, изучившей составы стекол 332 браслетов из Полоцка (71), Минска (100) и Друцка (161)[440]. Оказалось, что браслеты собственного (полоцкого) производства заполняли рынки Полоцкой земли лишь на четверть, остальное принадлежало Киеву. Значительная часть полоцких браслетов, естественно, поглощалась Полоцком (на полоцком рынке она составляла треть всех браслетов), однако до половины всей местной продукции вывозилось. Публикация наблюдений Ю. Л. Щаповой приводит нас к важным историческим выводам. Она констатировала, что на друцком рынке стеклянные браслеты были представлены киевскими, полоцкими и смоленскими образцами, браслеты же, найденные в Минске, все сделаны в Киеве и лишь один — в Полоцке. Этому мы можем найти объяснение: Полоцк и Друцк лежали на едином торговом пути, основная линия полоцких князей происходила из Друцка (см. гл. VI), что, по-видимому, лишь облегчало и без того бесперебойную связь. Минск находился в стороне от березинского водного пути. Беспрепятственно к нему можно было проехать из Киева (по Свислочи), проезд же из Полоцка затруднялся двумя волоками, преодоление которых стоило дополнительных затрат, что удорожало товар и снижало прибыль. Однако полоцкие браслеты не попадали в Минск и зимой, значит, нежелание купцов из Полоцка туда ехать объяснялось не только путевыми трудностями. Минские князья были основными противниками полоцко-друцких, с которыми ожесточенно боролись за полоцкий стол (см. гл. VI). По-видимому, появление полоцких торговцев на минском рынке затруднялось препятствиями княжеской администрации города. Так, первые анализы древних стекол из Полотчины уже знакомят нас частично с особенностями ее внутреннего рынка.

В заключение отметим, что в нашем распоряжении имеются не только товары, свидетельствующие о торговле в древности, но и некоторые орудия, связанные с торговлей. В Минске, например, обнаружен безмен, позволявший поднимать 7–8 пудов (т. е. примерно, 110–130 кг)[441]. Широкое распространение арабских диргемов, западноевропейской монеты и их частей (рис. 8–12) требовало, несомненно, взвешивания их для определения достоинства. Весы, использовавшиеся здесь, неоднократно обнаруживаются в раскопках на территории Руси (например, в Гнездове под Смоленском)[442] и в Прибалтике (обнаружено 86 экз)[443]. Известны они и в Полоцкой земле, где найдены в городах Друцк (рис. 18, 6, 7) и в курганах[444]. В Друцке обнаружены четыре гирьки к таким весам и товарная пломба (рис. 18, 1–5)[445], а в 1965 г. найдена новгородская гривна серебра (рис. 18, 13).

Хозяйство

Как и во всей древней Руси, земледелие, в его основной пашенной форме, было главной формой производства в Полоцкой земле, еще со времени появления здесь славян. Однако пережитки подсеки, воспринятые, очевидно, от аборигенного населения в момент ассимиляции, существовали в Северной Белоруссии еще в XVI в., а в соседней Ливонии и в XIX[446]. Так, А. Гваньини описывал, как, вырубив между петровым днем (29 июня) и успением (15 августа) леса и кустарники, белорусы и литовцы оставляют срубленное на месте, а весной, после пасхи, все вновь покрывают сверху и снизу соломой и сжигают до тла, «потому что, если б земля там не выпотела, то, конечно, не дала бы никакого урожая. В этих же видах собирается неперегоревшее дерево, сваливается в кучи и вновь сжигается. На такой выжженной земле сеют сперва пшеницу, посеянные места слегка вспахивают и забороняют. На Руси для этого достаточно одной лошади, литвины же обыкновенно пашут на волах». По утверждению автора, получаемые этим способом удобрения позволяют снимать огромные урожаи и утверждать, «что там родилась Церера». «Таким же порядком, — добавляет он, — сеется, жнется и убирается ячмень, только под него выбирается лес покрупнее, и земля требуется потучнее, чем под пшеницу. На такой пашне жители сеют обыкновенно лет 6–8 сряду, без всякого навозного удобрения». Гваньини описывает еще один недавно якобы изобретенный способ посева, которому (и это очень любопытно) также предшествует выжигание леса[447].

Представление о пашенном земледелии в Полотчине можно получить по находкам при раскопках зерен высеваемых культур, а также по дошедшим до нас земледельческим орудиям и их остаткам.

К сожалению, находки зерен принадлежат раскопкам только в городах (где они могли быть и привозными). При исследованиях в Полоцке были найдены зерна ржи, пшеницы, ячменя, овса, проса, бобов, гороха, чины, в Минске обнаружены зерна проса, пшеницы, льна, конопли[448]. Позднее в Минске найдены рожь, пшеница, просо, бобовые[449]. В ранних, долитовских слоях Браслава преобладала озимая рожь (47 %), а среди яровых доминировал ячмень (36 %) и овес (13,3 %), роль пшеницы была незначительной, а отдельные зерна гречихи «характеризуют один из ранних этапов ее появления в Полоцкой земле»[450]. Большое количество зерен культурных растений и сорняков дают ежегодные раскопки Друцка. Предварительное исследование[451] более древнего зерна (XII в.) показало, что в этих местах тогда уже знали почти все виды современных хлебных растений.

Вторым источником истории земледелия в Полотчине служат древние земледельческие орудия, находимые при раскопках. К сожалению, часто в работах о земледелии находок орудий в Белоруссии и в Прибалтике не отмечают[452]. Между тем, сошники XI–XII вв. найдены в Вецгублеые и в Асоте (Латвия[453]), а бывшей Витебской губернии (имение Концеполь, современного Зилупского р-на Латвийской ССР в 13–17 км от границы с Белоруссией) принадлежит одна из первых находок сошников в Восточной Европе[454] (рис. 19, 2). О находках сошников в Белоруссии в XIX в. есть также свидетельства у Г. X. Татура и П. Муромцева[455].

Наконец, недавно обнаружен сошник XI–XIII в. на полоцком детинце (рис. 19, 7), в Минске[456], Друцке (рис. 20, 1) и в Новогрудке[457]. Сошник из имения Концеполь, найденный А. Плятером в 1829 г., как и полоцкий, принадлежит двузубой сохе и приспособлен специально для каменистых почв: увеличенная трубница, спускающаяся крайне низко, позволяла максимально опустить деревянную часть сошника, что значительно укрепляло лемех. Сошники со столь увеличенной трубницей, как известно, в археологии еще не встречались. Находки подобных орудий и близких к ним в Новогрудке, Смоленске и Пскове[458] показывают, что здесь мы имеем дело, очевидно, с локальным вариантом орудий этого типа, конструкция которого диктовалась особым характером трудоемких почв северо-запада. Кроме сошников, в Полоцкой земле, несомненно, пользовались и другими почвообрабатывающими орудиями, распространенными в то отдаленное время (например, мотыги, примитивные деревянные бороны, лопаты). Железная оковка лопаты была найдена в раскопках автора книги в Друцке (рис. 20, 5). Деревянные лопаты с оковками, вероятно, чаще всего употреблялись на огородах.

Помимо нескольких почвообрабатывающих орудий, в Полотчине найдено довольно много серпов. Уже Г. X. Татур сообщал о находке медного серпа в кургане в урочище «Битов Лог»[459]. Он же отмечал находки железных серпов (по-видимому, в курганах, ибо Г. X. Татур раскапывал только этот вид памятников) «подобной же формы и величины, как ныне употребляемые, но, иногда, много больше»[460]. Находки серпов были сделаны А. Н. Лявданским в Заславских курганах[461], А. Г. Митрофановым в Строчицах (личное сообщение).

В Полоцкой земле они встречены в городских древностях: В. Р. Тарасенко[462] и Э. М. Загорульским в древних слоях Минска, нами в раскопках Друцка (рис. 20, 2, 4).

Итак, пашенное земледелие было важнейшим занятием жителей Полоцкой земли раннефеодального времени. Высевались все основные культуры, известные и теперь. Население использовало орудия труда, специально приспосабливая их к характеру местных почв.

В противоположность земледелию, скотоводство не претерпело больших изменений в I тысячелетии н. э. Как и во всей домонгольской Руси, оно имело большое значение, хотя и стояло на втором месте после земледелия. К сожалению, состояние изученности археологических памятников сельской территории столь незначительно, что почти весь остеологический материал происходит из городских центров Полоцкой земли. Это дает, безусловно, неполную картину, но общие представления все же получить можно.

Уже Г. X. Татур отмечал находки в 1874 г. костей «разных животных, служивших человеку, как то: лося, вола, лошади, свиньи, овцы, бобра и пр.»[463]. Сведения о находках костей животных в кургане у дер. Казимирово бывш. Суражского у. (раскопки М. Ф. Кусцинского)[464] также проникли в печать. Есть сведения о находках многочисленных костей животных при так называемых раскопках Замковой горы в Витебске в 1897 г., здесь оказались кости быка, свиньи, овцы, лося, медведя, птиц и рыбья чешуя[465]. Отметим также кости овцы, барана и собаки в курганах в районе р. Диены[466]. Определение костей домашних и диких животных, найденных в Новогрудке, опубликовано (правда, суммарно) недавно Ф. Д. Гуревич[467].

Остеологический материал из полоцких городов позволяет сделать интересные наблюдения, основывающиеся на статистических подсчетах. Кроме суммарных сведений по Полоцку и Минску[468], мы располагаем результатами исследований костного материала полоцкого города Герцике (раскопки Ф. Баллода)[469], а также костями из наших раскопок Браслава и Друцка. Как и следовало ожидать, состав костей домашних животных в Полоцкой земле был тем же, что и в других древнерусских городах: лошадь, корова, овца, коза, свинья, собака, кошка.

Обилие костей этих животных позволяет провести статистические подсчеты их процентного соотношения и сопоставить полученные цифры с материалами других близлежащих городов — Гродно[470], а также некоторых крупных поселений Латвии по Западной Двине: Асоте[471], Дигная, Даугмале (см. табл. 3).

Из табл. 3 следует, что, за исключением Гродно, близкого к Беловежской Пуще, большинство костей в указанных городах принадлежит домашним животным. Необычайное колебание процентного соотношения костей диких и домашних животных, вероятнее всего, объясняется не различной степенью развития скотоводства в каждом городе, а степенью близости лесов и возможностями охоты. Из табл. 3 видно, что в городах восточных районов современной Белоруссии (Друцк) больше всего разводили, как и во всей лесной полосе древней Руси, крупный рогатый скот. Напротив, в древних городах прибалтийского течения Западной. Двины более всего использовали свиней (от 43,3 % до 71,8 %)[472]. Любопытно, что древний Минск, равновеликий Друцку, но расположенный на 150 км к западу, вблизи литовских рубежей и лесов, занимает между восточными городами и городами латышского Подвинья среднее положение. В нем почти в равной степени разводили как крупный рогатый скот, так и свиней (соответственно 33,0 и 33,9 %). Минчане, следовательно, в вопросах хозяйства испытывали некоторое влияние соседних прибалтийских племен, что связано, несомненно, и близкими природными условиями.

Интересно соотношение видов домашних животных в полоцком городе Браславе в различные периоды его существования. В древнейшем слое Браслава (аборигенном) доминировали кости свиньи (59,2 %). Позднее, после гибели первоначального поселка в XI в. в результате пожара, новое (древнерусское) население значительно сократило роль свиноводства, доведя его до уровня древнего Минска (34,3 %), и увеличило поголовье крупного рогатого скота (около 44 %). Процесс этот продолжался и в литовский период, когда поголовье крупного рогатого скота резко возобладало (почти до 60 %), а свиноводство снизилось до 22,3 %. Соотношение костей крупного рогатого скота и свиньи теперь стало ближе к Друцку.

В заключение несколько замечаний о характере скота в Полоцкой земле. Учитывая выводы В. И. Цадкина о сходстве по среднему росту в холке прибалтийского и древнерусского крупного рогатого скота[473], следует думать, что и в Полоцкой земле этот вид домашних животных носил тот же характер. Свиньи средневековой Прибалтики были крупнее древнерусских лесных[474]. Очевидно, и в Полоцкой земле, где в ряде городов свиноводству уделяли большое внимание, по росту они были более крупными. Нас несколько удивляет наличие костей лошади в средневековых городах Полотчины, что в Полоцке приобрело даже гигантские размеры, где мертвых лошадей, несомненно, не закапывали. По-видимому, прав В. И. Цалкин, считая, что найденные в городах кости лошадей принадлежали животным, съеденным в голодные годы или в годы бескормицы. Примеры употребления в пищу конины в период голодовок по древнерусским летописям широко известны[475].

В. И. Цалкин установил также, что древнелатышская лошадь встречалась в двух локальных вариантах, один был распространен в долине р. Лиелупы, а другой — в долине Западной Двины. У особей первой группы более мелкие путовые и трубчатые кости; напротив, лошади второй группы по размерам и пропорциям путовых и трубчатых костей были по среднему росту больше и по абсолютному размеру (и другим признакам) приближались к древнерусской лошади лесной полосы, несколько отличаясь от нее только более узким копытом[476].

Исторически это вполне объяснимо. В эпоху домонгольской Руси долина Западной Двины, окружавшая эту главную торговую артерию Прибалтики и Полоцкой земли, как известно, контролировалась полоцким князем. Позднее там даже образовалось два полоцких княжества — Герцике и Кукенойс. В городах стояли русские гарнизоны, лошади которых паслись за стенами города. Удивительно ли, что некоторые признаки, характерные для лошадей древней Руси, наблюдаются у местных лошадей, несомненно смешивавшихся с иноземными. Так, нам кажется, следует объяснять наблюдение В. И. Цалкина над лошадьми латышских городищ.

На наличие в городах Полоцкой земли стойлового скота указывают и находки кос в культурных слоях Полоцка, Минска и Друцка. Три прекрасно сохранившиеся косы обнаружены в Минске. Обломки кос встречены и в Друцке (рис. 20, 3).

В Литве[477] «диких зверей больше, чем во всем христианском мире»… — писал в начале XVI в. Матвей Меховский, — «так как леса там большие, то во множестве попадаются и ловятся крупные звери: буйволы и лесные быки, которых они на своем языке зовут турами или зубрами, дикие ослы, лесные кони, олени, лани, газели, козы, кабаны, медведи, куницы, белки и другие породы зверей»[478]. Есть свидетельства И более ранние. Так, давая Минску в 1499 г. магдебургское право и указывая, как торговать, литовский князь Александр определял: «… соболи, куницы и тхоры — по сороку, белку, горностая, лисицу и норыцу — по полтряста»[479]. В официальных документах XVI в. также подчеркивалась роль охоты в Великом княжестве Литовском. «А на своих волоках подданным вольно забити волка, лисицу, рыся, росомаху, зайца, белку и инынии зверь малый, также птахи всякие и продавати, кому хотячи, и не оповедаючи вряду; але серны и иньшого большого зверу не бити и на своих волоках, а особливо в пущах и под пущами нашими ручниц ховати и жадного зверу ловити не мают под горлом»[480]. Не приходится сомневаться, что в долитовский период, когда населения в Северной Белоруссии было меньше, страна, изобиловавшая лесами, изобиловала и дикими животными, на которых охотилось местное население. Это подтверждает археология. Еще в XIX в. в курганах находили зубы бобра, кабана, лисицы, волка, оленя, лося и др.[481] Табл. 4 характеризует процентное соотношение костей и особей диких животных в полоцких и соседних с ними городах (по В. И. Цалкину).

Из табл. 4 следует, что охота у населения городов Полоцкой земли играла меньшую роль, чем на указанных прибалтийских поселениях. Это, по-видимому, следует объяснить прежде всего различным характером памятников, которые нам приходится сравнивать. Минск и Друцк были, без сомнения, более крупными и более городскими поселениями, чем Герцике, Асоте и другие памятники латвийского течения Западной Двины. К сожалению, количество костей диких животных в Минске, Друцке, Браславе и Герцике столь невелико, что процентное сопоставление костей и особей дает мало. Основная охота населения полоцких городов была на лося, кабана, бобра и зубра, в отличие от Гродно, где охотились в основном на благородного оленя. В полоцких лесах это животное, по-видимому, водилось в меньшем количестве. Кроме того, лось, рога которого широко использовались на Руси для разных поделок, более прочная шкура, идущая на обувь, и обилие мяса, по-видимому, представлял больше ценности для горожанина, чем благородный олень.

Полоцкая земля изобилует ледниковыми озерами и неудивительно, что рыболовством здесь занимались всегда. М. Меховский писал, что в Литве много «крупных рек и озер, куда в бесчисленном множестве впадают малые реки и ручьи. Все они в высшей степени обильны рыбой…»[482]. Этим сравнительно легким способом добывания пищи занимались, очевидно, и в раннем железном веке, когда большинство городищ возводилось у водоемов. О распространении этого промысла при феодализме свидетельствуют раскопки. Находят рыбьи кости, чешую, рыболовные крючки, остроги, блесну, грузила для сетей (Минск, Браслав, Друцк, Ерсике и др.). Орудия для ловли рыбы встречаются и в курганах[483]. Нет сомнения, что большого значения в раннефеодальное время рыболовство не имело, но все же оно было большим подспорьем, особенно в голодные годы. О существовании в древней Белоруссии и Смоленщине бортничества и пчеловодства можно понять из повествования Кирилла Туровского, из послания Клима Смолятича смоленскому пресвитеру Фоме[484]. Смоленская уставная грамота 1150 г. сообщает об уплате некоторых повинностей медом[485]. О бортничестве говорится в более поздних документах: в грамоте полоцкого князя Изяслава жителям Риги 1265 г.[486], о дани медом в жалованной грамоте князя Юрия Аугвеневича монастырю св. Онуфрия 1443 г., а «земля бортная» упоминается в жалованной грамоте княгини Ульяны Никольской церкви 1461 г. и т. д.[487] Этот древний промысел дожил в Белоруссии до XX в.[488]

Орудия бортничества почти неизвестны. Если не считать так называемых древолазных шипов, назначение которых загадочно[489], то можно назвать лишь медорезки, иногда встречающиеся в раскопках. Одна из них, по наблюдению В. А. Мальм, обнаружена в кургане у с. Бельчицы под. Полоцком[490]. О бортничестве свидетельствуют также находки в раскопках воска (в Минске[491], Браславе[492]) и даже изделий из него (в одном из курганов была найдена свеча)[493].

Древнейшим для восточных славян, как известно,[494] было производство железа сыродутным способом из болотных руд[495]. Если в эпоху раннего железного века в Белоруссии им занимались почти в каждом городище[496] и ученым с легкостью удалось реконструировать домницы и восстановить сыродутный процесс, то отсутствие сыродутных горнов на городищах последующей, раннефеодальной эпохи, по-видимому, следует объяснять обращением этого производства в постоянное ремесло и вытеснением его за пределы поселений (Б. А. Рыбаков). Вполне вероятно, что с появлением городов монополия производства железа постепенно перешла к деревне, ближе расположенной к сырью (в окрестностях Полоцка, например, руды нет вообще)[497]. Приобретая сырье в виде криц на рынке, городской ремесленник его надлежащим образом проковывал и с помощью соответствующих кузнечных операций изготовлял необходимые предметы. При раскопках Полоцка обнаружена кузница, уничтоженная пожаром[498]. У выезда из окольного города древнего Друцка вскрыта (раскопки автора) материковая яма, заполненная шлаками, из местной кузницы. Есть какие-то глухие указания на металлургические якобы «мастерские с остатками их продукции» в Минске[499]. Однако Э. М. Загорульский начисто это отрицает[500]. Сложность производственного процесса кузнечного ремесла привела к его разграничению на городское и деревенское. Как показал Б. А. Колчин, городские ремесленники, освоившие сложные процессы термической обработки железа и стали, изготавливали в эпоху Киевской Руси высококачественные[501] стальные орудия труда (косы, серпы, ножи, топоры и т. д.), инструменты (резцы, сверла и др.), оружие (копья и др.), некоторые предметы быта (замки и др.). Деревенские кузнецы производили изделия более низкого качества — сошники, мотыги, оковки лопат, крючки, гвозди, обручи ведер, подковы, удила и т. д.[502]

Археологические раскопки в Полоцкой земле позволяют выяснить, какими средствами труда пользовались здесь кузнецы и слесари. Уже Е. Р. Романов сообщал о находке в кургане близ Лукомля железного молота[503]. В Друцке нами обнаружены: сопла от кузнечных горнов, кузнечный молоток, наковальня и несколько видов зубил (рис. 21, 7, 7, 8). В Полоцке[504], Минске и Друцке найдены также кузнечные клещи, в Минске бородок для пробивания отверстий, гвоздильня[505].

Металлографические анализы режущих орудий Полоцка[506], Минска[507] и Друцка показали, что в своих технических навыках ремесленники Полотчины не уступали своим собратьям в остальной Руси. Они свободно владели кузнечной варкой стали, сваривали ее с железом, обрабатывали железо термическим способом.

Какими путями попадали в Полоцкую землю цветные металлы — еще не выяснено. Медь, например, в равной степени могла попадать и из Бахмутского месторождения, поднимаясь вверх по Днепру, и из месторождений волжских болгар вверх по Волге, через озеро Селигер, волоком к верховьям Западной Двины. Серебро в древней Руси, как известно, целиком было привозным и сырьем для него являлись главным образом монеты арабского востока. Из-за отсутствия массовых технических анализов изделий из цветных металлов, найденных в Киевской Руси, и в частности в Полоцкой земле, техника производства бронзы и других сплавов того времени нам почти еще не известна. Некоторое представление о ней для Полоцкой земли дают лишь анализы вещей из четырех курганных групп Западной Белоруссии[508]. Соотношение серебра и меди в сплавах с серебром (наиболее дорогих и редких) колебалось в зависимости от количества последнего. Высокопробное серебро имеет соотношение серебра и меди (округленно) — 1:2, более низкопробное (округленно) — 1:7, совсем низкопробное — 1: 14 и т. д. Сплавы без серебра содержали главным образом медь, количество которой колебалось от 72–77 % до 89,4 %, т. е. в пределах значительно меньших, чем серебро. В зависимости от содержания цинка сплавы эти можно подразделить на несодержащие цинка, на содержащие цинк в малых количествах (до 10 %) и содержащие большое количество цинка (более 10 %).

Изучение продукции древних ремесленников следует начать с литейного дела, так как здесь легче всего установить местное производство. Г. X. Татур был первым, описавшим литейные формы, отливки в них и льячки из Полоцкой земли. «В 1882 г., — писал он, — мы отыскали в Борисовском уезде помещенные в кургане у остова пять небольших форм, вырезанных на четыреугольных плитках желтовато-белого мягкого камня или же подобной ему массы и служивших для отливания бронзовых вещей. Они заключают в себе шесть образцов, а именно: четыре разных образца медалей с выпуклым красивым орнаментом, образец шарика с ушком и небольшой треугольной тоже с украшениями привески». Указав, что формы снабжены отверстием для вливания металла (так называемые литники) и попарно связывались, автор добавлял далее, что «изделия из этих форм распространялись на известную окрестность путем торговли, так как в Игуменском уезде мы нашли в курганах две медали (подвески. — Л. А.), происходящие из этих же именно форм, в расстоянии около 100 верст от того места, где найдены самые формы»[509]. В 1875 г. им были найдены (в кургане) и подробно описаны затем «глиняные ковшики, которые так малы, что в них можно влить только чайную ложечку жидкости, при них ручка с продольной дыркой», «а, сбоку маленькое рыльце»[510], т. е. типичные льячки древнерусских ювелиров. Тигли обнаружены в Полоцке[511], Минске[512], Друцке (рис. 22, 2, 6, 11), Витебске (см. ниже)[513]. 21 литейная форма из местного мелкозернистого известняка найдена в Полоцке (из них 11 домонгольского времени), одна в Минске[514], три — в Друцке, три в Витебске и одна в древнерусском слое городища Кисели-Дымокуры[515]. По одной форме для подделок арабских диргемов обнаружено в Витебске[516] и Еменце[517], пять литейных форм в Герцике[518]; льячки известны, кроме упомянутого кургана, также из Браслава (рис. 22, 9)[519]. Итак, учитывая находки Г. X. Татура — 25 литейных форм в крупных, мелких и даже деревенских центрах домонгольского времени Полотчины, тигли из 4 мест и льячки минимум из двух, утверждают наличие литейного ремесла в Полоцкой земле.

Продукция полоцких литейщиков при наших знаниях определяется далеко не всегда, так как вещи могли быть и привозными. Можно предположить также, что не все отрасли литья были известны Полоцку в XI в. Не было, очевидно, еще своего производства колоколов, приобретение которых для строящегося собора св. Софии входило, по-видимому, в одну из задач похода полоцкого Всеслава на Новгород (1066). Поэтому колокол из Минска, вероятно, нельзя считать местным изделием[520]. Литые вещи встречаются в Полотчине и в городах, и в деревне. Большая часть вещей, по-видимому, отливалась по восковой модели.

Техника ковки и чеканки была распространена в Полоцкой земле, естественно, больше, чем дорогое литье. Ею изготовлялись пластинчатые браслеты, перстни, бубенчики, подковообразные пряжки, находимые и в деревенских курганах, и в полоцких городах. Работая мелкими ювелирными инструментами (рис. 22, 10), полоцкие ювелиры знали и распространенную на Руси технику мелкопуансонной чеканки, когда мастеру нужно было 6 тыс. раз ударить молотком по мелкому зубильцу, чтобы орнаментировать гривну подобную гривне из Невельского клада[521]. Б. А. Рыбаковым установлено, что техника эта возникла в северных русских городах в IX–X вв., где и существовала весь период Киевской Руси[522]. Техника зерни, почти неизвестная в Киеве, но хорошо представленная на Волыни (где обнаружено даже погребение мастера), в Чехословакии и Польше, была также распространена и в западнорусских землях — Полоцкой, Новгородской и Смоленской[523]. Близкое сходство Белогостицкого клада (Ярославская губ.) с Невельским и Гнездовским позволило Г. Ф. Корзухиной предположить, что вещи из него сделаны в Смоленской или Полоцкой землях, откуда перевезены на Волгу переселенцами[524]. Счастливый случай сохранил подписной ювелирный предмет первоклассного мастера — знаменитый крест Евфросиньи Полоцкой, сделанный, как об этом свидетельствует на нем надпись, мастером Лазарем в 1161 г. по ее заказу специально для отстроенного ею же храма Преображения в Полоцке[525].

Это напрестольный крест, украшенный золотыми пластинами и эмалями, не вставленными (снятыми со старых вещей), а сделанными непосредственно на пластинах изделия, т. е. выполнены они тем же мастером Лазарем Богшей. Техника производства изделия включала следующие виды работ:

1. Столярные работы (из специального дерева была изготовлена основа креста с вырезами-углублениями для размещения мощей).

2. Ювелирные работы (изготовление тонких золотых и серебряных пластин. Вырубание в пластинах отверстий для крепления драгоценных камней и вставки мощей).

3. Вырубание надписей специальным инструментом на всех пластинах. Эта работа также сложная, так как требовала от мастера большой точности удара по инструменту.

4. Эмальерные работы. Изготовление матрицы с рисунком святых, изображение которых предполагалось поместить на кресте. Штамповка контура эмали на заготовленных пластинах при помощи матрицы. Заготовка мельчайших перегородочек для изображений. Напаивание перегородочек штампованного изображения. Шраффировка (насечка) на дне изображения для лучшего сцепления эмалевой массы. Заготовка эмалевой массы различных цветов. Распределение ее по перегороженным «лоточкам» с учетом коэффициента расширения каждой массы в отдельности. Расплавливание массы в перегородках с точным учетом температуры плавления каждой.

5. Монтировка всех отдельных частей креста и крепление жемчужинной обнизи.

Таковы сложные ремесленные процессы, примененные при выделке креста Евфросиньи. Можно думать, что мастерство Лазаря Богши отразилось и во многих предметах, найденных при раскопках Полоцка и, может быть, в других полоцких городах, что, по всей вероятности, когда-либо выявится последующими исследованиями.

Как и в других древнерусских княжествах, в Полоцкой земле было сильно развито и гончарное ремесло. Нижние слои многих городов (Полоцк, Витебск, Браслав, Лукомль) свидетельствуют о применении их первыми жителями грубой лепной посуды, напоминающей роменско-боршевскую. Единичные фрагменты ее найдены и на материке друцкого детинца. В Минске, возникшем в XI в., по-видимому, на незаселенном месте лепной керамики не обнаружено[526]. Переход от техники ручной лепки к гончарному кругу, знаменующий возникновение ремесла, произошел в Полотчине, подобно другим древнерусским землям, в X в. Связь гончарной техники с лепной прослеживается на материалах раскопок Браслава и позволяет изучить технику гончарного ремесла в стадии его становления. Первые гончарные сосуды здесь были сделаны примитивно: сравнительно плохо обожжены, толстостенны и мало профилированы, с плохо обработанным венчиком и робко нанесенным орнаментом[527]. В XI В. появляются формы уже более развитые. В Браславе в это время господствует керамика, названная мною мягкопрофилированной[528]. У горшков этого типа сравнительно высокое и широкое горло, покатые плечики и т. д.

По свидетельству М. К. Каргера и Э. М. Загорульского (устные сообщения), подобная керамика найдена в слое XI в. в Полоцке и Минске. В слое этого времени ее можно встретить и в Друцке, по-видимому в Витебске[529]. Предварительные наблюдения над эволюцией керамических форм и тем самым над совершенствованием ремесленной техники можно сделать при рассмотрении браславской керамики[530], правда, там отражается довольно сильно влияние форм соседней Прибалтики (например, городища Асоте[531] и др.).

В вопросе о назначении гончарных клейм, столь часто встречающихся на сосудах эпохи Киевской Руси, единого мнения еще не существует, хотя некоторые сдвиги в его разрешении уже есть[532]. Курганы Полоцкой земли (д. Черкасово под Оршей) навели Б. А. Рыбакова на интересную мысль. Установив, что усложнение клейм на горшках совпадает с более поздней датой, автор пришел к выводу о переходе деревенского ремесла по наследству[533]. В настоящее время гончарные знаки известны на сосудах Минска, Заславля, Друцка, из курганов под Логойском и из других курганных групп. Полоцкие ремесленники, по-видимому, работали на заказ и на рынок. Заказная посуда в большинстве случаев метилась. Раскопки в полоцких городах показывают, что ремесленники-гончары жили вне пределов города и, во всяком случае, детинца, где следов их производства нет, вероятно, они жили на окраине города, ближе к сырью — гончарным глинам. В Витебске, например, судя по топонимике, их местообитание находилось за Западной Двиной[534].

В Полотчине были широко распространены и другие ремесла. Прежде всего следует остановиться на изделиях косторезов — кость один из излюбленнейших материалов прикладного искусства древности. Наряду с обычными образцами заурядно орнаментированных, бесчисленных гребней, рукояток ножей и отходов производства в Полоцких городах обнаружены и шедевры косторезного мастерства. Так, в Минске найдена костяная фигурка, изображающая человека в рубахе и портах (XII в.)[535], небольшая круглая пластинка копоушка с тонким изображением человеческой головы в шапке. Крайне интересна ажурная пластина от колчана (конец XIII в.), изучение орнаментов которой позволило определить значительное влияние вкусов. южнорусских кочевников[536]. В Друцке, в слое XII в. нами найдена также тонко выполненная накладка колчана (рис. 23), на этот раз с характерными русско-романскими чертами[537]. Здесь же встречены и другие художественные изделия, а также 2 шахматные фигуры[538].

Характер культурного слоя Полоцка и Минска способствовал сохранению изделий из дерева. Кроме корыт, частей бочек и кадок (найденных и в Друцке), это тарелки, миски, ковши, чаши, сделанные на токарном станке и часто напоминающие по форме такие же из раскопок Новгорода[539].

Найдены и орудия труда древоделов: топоры, скобели, тесла, долота, сверла, ножи. Во всех раскопках города Полотчины (кроме Браслава) изобилуют находками кожи и кожаных изделий, свидетельствующими о кожевенно-сапожном ремесле (обувь, кошели, футляры и т. д.)[540]. Интересны наблюдения над стеклянными изделиями Полоцкой земли. Изучая древнерусские стекла (в том числе из раскопок Минска), М. А. Безбородов выяснил тонкую технологию производства стеклянных браслетов, а Ю. Л. Щапова установила, что в Полоцке со второй половины XIII в. было налажено производство стеклянных браслетов из свинцово-кремнеземного стекла с примесью титана, заменивших (вплоть до начала XIV в., когда мода на браслеты из стекла прекратилась) киевские калиево-свинцово-кремнеземные, распространенные до этого. Любопытно, что полоцкие браслеты в других полоцких городах пользовались лишь ограниченным спросом: больше всего их покупали в Друцке (из всех исследованных браслетов), очень мало в Минске. В других древнерусских городах они до сих пор неизвестны[541].

В зимнее время женщины занимались прядением и ткачеством (находки ножниц для стрижки овец, пряслиц для прядения, гребней для расчесывания шерсти). Ткани выделывались, судя по находкам, из овечьей шерсти, льна и конопли. Есть свидетельство, что в Полоцке выделывали и рогожу[542]. Вязанье, видимо, тоже имело место — на ногах девушки, погребенной в фундаменте минского храма, были короткие шерстяные чулки, несомненно вязанные (наблюдение автора).