Полоцкая земля (очерки истории Северной Белоруссии в IX–XIII вв.)

Культура раннефеодального русского города развивалась, как известно, в обстановке диалектических противоречий боярско-купеческих городских верхов, с одной стороны, и торгово-ремесленных низов, — с другой, и носила, таким образом, двойственный характер. Социальные верхи насаждали новую идеологию — христианство, — воспринятую в Византии, и стремились слепо подражать ее культурным достижениям. Социальные низы, еще недавно связанные с деревней, несли в город свои культурные традиции, тесно сплетенные с языческим культом. В эпоху расцвета Киевской Руси, при Владимире (980–1015 гг.) и еще даже при Ярославе (1019–1054 гг.) князья строили храмы точно по византийским канонам и по-византийски их расписывали, употребляли драгоценные вещи и украшения, носившие ярко выраженный византийский характер. Однако, тогда же, судя по курганам, мелкий торгово-ремесленный люд города, широко еще пользовался вещами, близкими древнерусской языческой деревне. В украшении женщин еще бытовали различного рода обереги, амулеты-змеевики и т. д. Социальные изменения в жизни древнерусских земель, происшедшие в конце XI–XIII В., не могли не сказаться и в сфере городской культуры. Замкнутость хозяйства, рост местных центров, возвышение роли горожан, которые привлекались теперь в качестве специалистов (ювелиров, зодчих и т. д.) в сферу культуры, не могли не привести к вызреванию местных особенностей, получивших наибольшее развитие к концу XII — середине XIII в. В каждой земле и даже в крупном городе возникают свои школы архитекторов, живописцев, художественных ремесленников. Появляется интерес к историческим событиям своей земли и стремление к их увековечению. Возникают местные школы летописания. Полоцкая земля, политически наиболее обособленная от всех древнерусских земель, не могла, естественно, не включиться и в этот общий закономерный процесс.

Архитектура и живопись

Занимаясь изучением истории духовной культуры Полоцкой земли, где для раннего времени не сохранилось письменных памятников, нужно начинать с архитектуры, так как именно она, «сохраняясь наиболее полно в течение веков, более всего доносит до нашего времени идейно-политические и художественные взгляды своей эпохи»[753].

В домонгольское время в Полоцкой земле существовало, по-видимому, большое количество архитектурных памятников, из которых время почти полностью пощадило лишь один Спасо-Преображенский собор Евфросиньевского монастыря и один сохранило лишь в частях (полоцкая София). Не дошел до нас архитектурный ансамбль Бельчицкого монастыря, изобиловавший древними фресками, отчетливо видными еще в конце 20-х годов нашего века, не дошли и две церкви у Евфросиньевского монастыря, обвалившиеся в древности, а церковь Минска вовсе не была достроена. Наконец, в 1961 г. перестала существовать витебская церковь Благовещения. Все же в настоящее время мы располагаем сведениями более чем о полутора десятках храмов, некогда воздвигнутых в Полотчине. Осмыслению их архитектурного облика и посвящен данный раздел.

На полоцком детинце возвышается сейчас костелообразная униатская церковь с двумя барочными башнями у южного фасада, высокой апсидой с севера и тремя апсидообразными выступами с запада и востока. Это знаменитый Софийский собор XI в., до неузнаваемости перестроенный в 1750 г. униатским архиепископом Флорианом Гребницким (рис. 49). О древнем соборе мало известно. Его упоминает «Слово о полку Игореве» (XII в.), в известном списке городов XIV в. есть указание на его семь верхов[754] (т. е. куполов). В 1579 и 1611 гг. были сделаны схематические рисунки Полоцка, где изображен также и храм[755].

Мысль о необходимости изучения древнейшей части памятника по-натуре приходила А. М. Сементовскому уже в 70-х годах XIX в., однако вход в подземелье тогда был заложен[756] и выяснить, какие части древнего храма дошли до наших дней, было нельзя. По этой же причине храм не изучен А. М. Павлиновым, который при беглом осмотре памятника установил лишь наличие древних кладок в его восточной части и дал ее схематический план[757]. Позднее, при капитальном ремонте собора в 1913 г., его подробно исследовал П. П. Покрышкин, предварительные выводы которого и некоторые фотографии проникли в печать[758]. Первое научное описание полоцкой Софии принадлежит К. Шероцкому, использовавшему неопубликованные исследования П. П. Покрышкина[759] (рис. 50, 1), В советское время памятником занимались многие исследователи[760], но всестороннее его изучение ждет ученых и по сей день.

Полоцкая София — обширный кирпичный храм, выложенный в византийской технике «с утопленным рядом», когда одна линия плинф совпадала с наружной поверхностью, а вторая была несколько углублена, что давало нужную перевязку швов, необходимую при наличии «квадратных» кирпичей[761]. В декоративных целях, а также для экономии кирпича, в стенах собора был использован и бутовый камень, что, правда, не могло не ослаблять кладку (рис. 51, 1). Промежутки между выступающими рядами плинф замазывались цемянкой; стены не штукатурились, и возникший эффект «мерцания» его полосатой поверхности усиливался специальной покраской кирпичного ряда[762].

Судя по плану (рис. 50, 1), это третий крупнейший пятинефный собор на Руси, посвященный, как и его два предшественника (в Киеве — 1037 и Новгороде — 1045), святой Софии. Тип подобных храмов сложился в Константинополе и попал на Русь в первой половине XI в. Древнейшей была София киевская, которая являлась для новгородской и полоцкой прототипом, однако последние имеют много отличительных черт. Начнем с плана. Во всех трех памятниках например, центральный неф и трансепт, а также продольные и поперечные нефы были равными по ширине и давали при пересечении квадратные ячейки. Однако поперечных нефов в киевской Софии — четыре, в новгородской — три, а в полоцкой — пять и, следовательно, первые два памятника представляют в плане вытянутый в ширину прямоугольник, а последний— квадрат. Центральное подкупольное пространство в первых двух сдвинуто к востоку, а в полоцкой расположено в геометрическом центре собора. Между трансептом и апсидами в киевской Софии расположен один поперечный неф, в новгородской — ни одного, а в полоцкой — два.

О внешнем облике собора можно судить лишь по восточной и западной частям, где стены апсид сохранились полностью. По традиции киевских церквей (София, Дмитровский собор Михайловского Златоверхого монастыря, церковь Спаса на Берестове)[763] стены апсид украшены двумя рядами ниш с полуциркульным верхом (рис. 49). Однако совершенно необычайным явлением на Руси было наличие апсид не только с востока, но и с запада[764], что указывает на какие-то влияния западноевропейской романской архитектуры[765]. Апсиды эти отделены стеной от остального собора, для его интерьера, следовательно, значения не имели и были выстроены из каких-то соображений гармоничности внешнего вида. Какие же? К сожалению, стены современной Софии до сих пор должным образом не прошурфованы и о внешнем виде собора можно лишь догадываться по двум схематичным рисункам XVI и XVII вв., дошедшим до наших дней[766]. Конечно, точно храма они не воспроизводят, но общее впечатление о пропорциях здания и о его силуэте дают. Как отмечал К. Шероцкий[767], оба указанных рисунка изображают полоцкую Софию в виде высокого, вытянутого башнеобразного здания. Значит, несмотря на свои семь верхов, собор производил именно такое впечатление. Очевидно, западные апсиды служили прежде всего эстетическим целям, зрительно уравновешивая восточные и обеспечивая зрительное впечатление плавного нарастания масс.

Продолжая наше сравнение трех соборов, попытаемся выяснить, к какому из двух других памятников ближе полоцкий и какие мастера его могли строить. Сходство с киевским собором уже отмечалось, однако гораздо больше общего, на наш взгляд, с новгородским. В киевской Софии все пять продольных нефов оканчиваются на востоке полукруглой апсидой, в то время как в новгородском и полоцком храмах так оканчивались лишь три средних нефа. Глухие стены, отделявшие на востоке три средних нефа полоцкой Софии, не находят соответствия в киевском храме, однако это напоминает новгородский в реконструкции А. Некрасова[768], и если в полоцком мысленно снять стены, образующие северное и южное членения двух поперечных восточных нефов, то его план совпадает с новгородским почти целиком. К тому же, как уже указал М. К. Каргер[769], в полоцком и новгородском храмах Софии использован одинаковый и отличный от киевских тип хор, которые, располагаясь над северным и южным нефами, соединялись в западном членении среднего нефа, где они опирались на восьмигранный столб с помощью двойной арки. Подобные столбы с такой же аркой есть в западной и восточной частях трансепта новгородской Софии, а в полоцкой, судя по исследованиям Н. И. Брунова, они были разрушены поздними погребениями[770]. Добавим, наконец, что специальное изучение мер, в которых строились древнерусские храмы, привело К. Н. Афанасьева к заключению, что «храм Софии в Полоцке сооружался в «меру» Софийского собора в Новгороде»[771]. Новгородская София была заложена в 1045 г.[772] и строилась, как принято считать, византийскими мастерами. Когда ее кончили — неизвестно, но, судя по летописи, в 1049 г. она, уже будучи построенной, сгорела[773]. Учитывая вышеизложенное, можно, вероятно, предполагать, что полоцкую Софию (которая в 1068 г., по-видимому, существовала[774]) строили либо те же византийские зодчие, что и в Новгороде (по каким-то причинам внесшие в постройку описанные романские детали), либо какие-то другие мастера, которым новгородская София была поставлена в образец. Общепринятая датировка полоцкой Софии — 1044–1066 гг. — до специальных исследований нам кажется справедливой.

Если полоцкая София была обезображена униатским митрополитом в XVIII в., то еще несколько лет назад в Витебске возвышался второй по древности памятник Белоруссии, сохранившийся до наших дней почти полностью. Это известная церковь Благовещения, отстроенная витеблянами в начале XII в. (рис. 52) на Нижнем замке. Однако судьба полоцкой Софии ждала этот памятник в… наши дни (!). В декабре 1961 г., по распоряжению местных властей, удары несложного механизма — шар-бабы — в несколько часов превратили остатки здания в руины. Плод вдумчивого творчества древнерусских зодчих так и не дождался своего кропотливого исследователя и реставратора.

Это был шестистолпный крестовокупольный храм, сильно вытянутый в продольном направлении[775]. Шесть крестчатых столбов его делили средний, сильно расширенный неф почти на равные квадратные части, (рис. 50, 2), которым в боковых нефах соответствовали равные, вытянутые прямоугольники. Западная пара столбов соединялась с боковыми стенами глухими простенками и отделяла нартекс. Алтарная часть была образована квадратом (равным подкупольному) и полукруглой фигурой абсиды. Боковые нефы оканчивались на востоке в толще стены внутренними абсидами, что характерно стало в дальнейшем для полоцкой архитектуры и иногда встречается в памятниках других земель[776]. Кладка витебского Благовещения, как и в полоцкой Софии, смешанная, на цемянке. Однако здесь она состояла из чередования двух рядов плинфы и ряда тесаного камня. Судя по сохранившимся частям, своды, связывавшие столбы, размещались на разной высоте (наиболее высокие — в центре), и храм имел нозакомарные покрытия.

Вопрос о точной датировке памятника сложен из-за его слабой изученности. Ряд характерных черт позволяет большинству исследователей относить его к самому началу XII в.[777] Особенности храма, резко отличающие его от всех остальных известных нам памятников русского зодчества, заставляли исследователей видеть в нем смешение византийских и романских черт (Н. И. Брунов), куда прибавлялись еще кавказские черты (А. Н. Некрасов) и даже сирийские[778]. Обилие предположений свидетельствовало, как всегда, о недостаточной изученности предмета. Мы можем лишь отметить, что наиболее интересной особенностью витебского Благовещения является крайне оригинальный план.

Как писал еще Н. И. Брунов, симметрично расположенные, удаленные на равные расстояния шесть столбов памятника напоминают аналогичные явления западноевропейских ‘базилик и, по-видимому, показывают направление поисков новых форм его строителей. Как увидим, стремление переосмысления византийской схемы получило в дальнейшем в Полотчине сильное развитие. Прямых аналогий витебскому Благовещению мы не найдем, однако некоторое совпадение пропорций этого памятника с более поздней нижней церковью в Гродно следует отметить[779]. В нижеследующей табл. 6 (где все меньшие числа приняты за единицу) показано взаимоотношение пропорций обоих храмов.

Как видим, в соотношении частей обе церкви различаются незначительно, и разница в среднем не превышает нескольких десятых. Наиболее существенные различия связаны с расположением центрального барабана, который в гродненском памятнике покоится не на восточных четырех столбах, а на западных. Если столбы витебской церкви образуют в среднем нефе три равных по площади прямоугольника (3х4 м) и четвертый (в нартексе) уменьшен на ширину пилястр западных столбов, то столбы гродненской церкви также образуют в среднем нефе четыре ячейки, три из которых равны по площади между собой (2,6х3,8 м) и одна увеличена на ширину большей стороны восьмигранного столба. Несмотря на это различие, и здесь мы должны отметить сходство приемов в распределении членений среднего нефа обоих храмов. Витебский зодчий, сделав три ячейки равными, четвертую уменьшил на ширину пилястры; гродненский зодчий, напротив, желая увеличить подкупольное пространство, увеличил его на ту же величину. Смещение барабана к западу заставило также увеличить и нартекс, что зодчий и сделал, уравняв площадь западного прямоугольника среднего нефа с двумя восточными. Мы не предполагаем вторгаться в сложную и еще достаточно неразработанную область «архитектурной математики, древнерусских зодчих[780]. Нам представляется лишь допустимым предположение, что сходство планов обеих церквей, общие приемы в распределении их внутренних масс свидетельствуют, что архитектурные замыслы витебского Благовещения, не получившие, как увидим, развития в Полотчине, были подхвачены зодчими в западных областях Белоруссии, где в Гродненщине выстроено два очень близких храма (Гродно и Волковыск)[781], один из которых в пропорциях в значительной степени повторял витебский храм.

К началу XII в. относится энергичная деятельность известного маленького князька Глеба Минского, неоднократно боровшегося с могущественной коалицией южнорусских князей, активного жертвователя Киево-Печерскому монастырю, где в 1108 г. им была отстроена даже трапезная. Трудно предположить, чтобы этот князь не заложил бы каменной церкви и в своем городе. Действительно, при раскопках 1949–1951 гг. В. Р. Тарасенко в Минске обнаружены фундаменты древней церкви (рис. 53). К сожалению, этот интереснейший, по-видимому, памятник никем не был ни оценен, ни изучен, ни даже должным образом опубликован[782] и, простояв около десятка лет, разрушаясь под открытым небом, недавно был снова засыпан при очередной перепланировке Минска. Нам остается лишь попытаться изучить этот объект и уловить следы тех идейно-художественных задач, которые стояли перед зодчими и заказчиками при его возведении. Сразу же отметим, что, вопреки утверждению автора раскопок, строительство храма дальше фундаментов не пошло. Не найдено ни слоев развала здания, ни остатков плинф и цемянки, а камни, попадавшиеся вокруг, без следов связующей извести.

Фундаменты минской церкви предназначались четырехстолпному трехабсидному крестовокупольному храму с выступающей средней и с округленными боковыми апсидами. Его мощные стены (шириной 1,5 м) были выложены снаружи и изнутри тесаным камнем с заполнением средней части рваным камнем на извести. В местах, предназначавшихся склепам (южная и западная стены), сохранилась оригинальная облицовка из тесаных кирпичеобразных известковых плиток[783]. Возможно, что «творило» для гашения извести, обнаруженное к северу от храма, относилось именно к данной постройке. Организация внутреннего пространства памятника решена была необычайно и выдавала в строителе, по-видимому, не особенноопытного архитектора. Центральный подкупольный квадрат был несколько сдвинут к югу, и южный неф оказался уже северного (рис. 50, 3). Центральные столбы, несущие основную нагрузку и квадратные в плане, были умощены еще более стен. Вся кладка имела большую высоту и у абсиды достигала 2,57 м[784].

Вопрос о точной датировке здания полностью неразрешим из-за отсутствия удовлетворительной документации. Не приводя стратиграфических и других соображений, автор раскопок считал «наиболее вероятным строителем Минского храма» князя Глеба (ум. 1119 г.)[785]. Э. М. Загорульский, взявший на себя труд расшифровки документации раскопок 1945–1951 гг., первоначально утверждал, что храм был построен почти одновременно с возникновением Минска, и слой его строительного мусора лежит якобы непосредственно на материковых выкидах ям для фундаментов и подстилает слой с находками XI в. (ломоновидные бусины, амулеты-коньки, двушипные стрелы) и т. д.[786] Так как возникновение Минска Загорульский относит к 1063 г.[787], то храм, следовательно, должен датироваться концом 60-х годов XI в. (!). Позднее, не опровергая предыдущих доводов, Э. М. Загорульский стал все же относить постройку храма к концу XI в.[788] Однако и эта датировка нам кажется сомнительной. Че-тырехстолпные храмы появляются на Руси с середины XII в.[789], по-видимому, в связи с возникновением строительства горожан и невероятно, чтобы маленький Минск в своей архитектуре обогнал на 50–60 лет остальные города Руси. Не ранее второй половины XII в., очевидно, появляются на Руси и квадратные в плане столбы[790].

Датировка минского храма требует прежде всего определения его дневной поверхности. По утверждению В. Р… Тарасенко, кладки храма, залегавшие между высотными отметками 4,03 и 6,6, были разделены отметкой 5,2, которая располагалась на 10 см выше погребенной почвы и делила кладки на стену (1,17 м) и фундамент (1,4 м)[791]. Вместе с тем, им же приводимый чертеж с отметками расположения, по-видимому, строительного мусора близ абсид[792] показывает, что этот мусор лежал на поверхности; с отметками 4,82; 4,83; 4,88; 4,89 (и лишь в двух случаях 4,45 и 4,92).. Значит, дневная поверхность вблизи храма была выше, чем полагал автор раскопок, приблизительно, на 40 см. Разрез культурных слоев у храма при всей неудовлетворительности чертежа (кладки фундаментов не показаны до низу, нет фундаментных рвов, гробы даны без могильных ям и т. д.) свидетельствует, что стены храма, если и были, то начинались значительно выше и возвышались всего не более чем на 0,5 м. Таким образом, дневная поверхность храма была выше, а слой, принятый Э. М. Загорульским в чертежах В. Р. Тарасенко за строительный мусор-храма, в действительности к нему отношения не имел[793]. Для дальнейшего представления о том, когда мог быть построен минский храм, мы, основываясь на указанном чертеже В. Р. Тарасенко (с частичной его реконструкцией), попробуем изучить историю постройки.

Первоначально в специальные ямы, прорезавшие погребенную почву и материк, были опущены фундаменты стен и столбов, после чего строительство прекращено, а верхние части фундаментов и нижние части только что начатых стен оставались под открытым небом. От дождей и частичного разрушения кладок внутренность храма затянулась «песком с известью и камнями», причем возле кладок, естественно, слой носил более светлый оттенок (слой 14 и 15 указанного чертежа В. Р. Тарасенко). Случившийся по соседству пожар полностью скрыл от глаз кладку храма (слой 13). После пожара в Минске началось интенсивное деревянное-строительство (слой 3). Поблизости возвели (деревянную?) церковь, возле которой начали хоронить, часто опуская гробы внутрь бывшего храма. Однако вскоре кладбище было забыто, и во второй половине (или: конце?) XII в. над ним прошел уличный настил[794]. Все сказанное позволяет относить постройку храма к начальным двум десятилетиям XII в… т. е. к строительству Глеба Минского. Храм все же опережает четырех-столпные храмы Руси на 20–30 лет, но это может объясняться неизученностью всех памятников Руси и отсутствием промежуточных звеньев.

Сопоставление плана памятника с другими храмами Полотчины показывает, что он не так уж мал. Площадь, занятая им без абсид, — 144 м²[795], лишь немного уступает витебскому Благовещению (153,36 м²) и несколько даже больше церкви Евфросиньи (142 м²), а Бельчицкие церкви (Бориса, Глеба и Пятницы) намного ему уступают (рис. 50). Малое количество опор внутри здания (всего четыре столба) при сравнительно большой площади храма предполагалось, по-видимому, компенсировать некоторым умощнением стен и столбов. Так, толщина стен (1,5 м) здесь превысила толщину стен всех полоцких церквей (рис. 50, 3), что позволяло отказаться от обычно конструктивно необходимых наружных пилястр, и наружные стены получали гладкую поверхность. То же и о столбах. Организация внутреннего пространства в целом здесь также необычна и к тому же не обличает, вероятно, у строителей особого мастерства. Столбы, на которые падала основная нагрузка барабана, были доведены, как сказано, до двухметровой толщины, а внутренние углы их квадратного плана, как наименее несущие, были выбраны для расширения площади подкупольной части. К тому же, весь центральный подкупольный квадрат был несколько сдвинут к югу, и южный неф оказался суженным, внутренние пилястры неточно соответствовали столбам, что неминуемо привело бы к искривлению сводов и т. д. (рис. 50, 3).

Итак, минский храм — сравнительно ранний памятник среди четырехстолпных церквей, и возводился он не слишком опытной рукой, так и не доведшей его до конца. Некоторые беспрецедентно оригинальные черты здания (например, непропорционально увеличенные толщина и высота фундаментов стен и. столбов) показывают, что храм все же был задуман необычно и представлял, вероятно, первые, еще, может быть, робкие опыты храмоздательного мастерства русских зодчих, стремящихся воплотить в нем исконные, язычеством воспитанные, идеалы высотного храма.

На рубеже XI и XII вв., на левом берегу Западной Двины, у ручья Бельчицы близ Полоцка, был основан большой мужской монастырь, получивший наименование Бельчицкого. Его мощные каменные стены, дожившие до XVII в. (когда их разрушил Иосафат Кунцевич), должны были служить оплотом полоцких князей на южных подступах к городу. Здесь князья могли отсидеться в бурные дни городских волнений (1159 г.), где-то здесь, по-видимому, находилась их загородная усадьба, где-то здесь, по утверждению В. Н. Татищева, они и погребались. В конце XIX в. монастырь значился в числе упраздненных, его сохранившиеся два храма были в крайне плачевном виде[796], и в 1920-х годах разобраны.

История монастырского ансамбля, насчитывавшего уже в XII в. четыре церкви, мало известна[797]. Исходя из некоторых строительных признаков, уловленных И. М. Хозеровым (железные костыли в местах скрепления лаг под фундаментом), можно думать, что древнейшим бельчицким памятником был большой трехпритворный собор (рис. 50, 5), остатки которого обнаружены еще в 20-х годах XIX в. Шулакевичем и были известны А. М. Сементовскому, впервые опубликовавшему его план[798]. Это был шестистолпный обширный храм, выложенный из плинф на цемлянке в технике южнорусских церквей XI в. — «с утопленным рядом», когда одна линия плинф совпадала с наружной поверхностью, а вторая была несколько углублена. Такой сдвиг кирпичей, дававший перевязку швов, необходимую при наличии квадратных плинф, стал излюбленным в Полотчине и в XII в., хотя надобность в нем в связи с изменениями пропорций кирпича отпала, и он был упразднен в это время в остальной Руси.

В 20–30-х годах XII в., в одном из полоцких монастырей, появился зодчий-монах Иоанн, с необычайно самобытным талантом. Ему, как удалось установить, принадлежат в Полоцке постройки не менее 3 церквей, к которым мы и перейдем[799].

До недавнего времени было принято считать, что маленький монастырский храмик Параскевы близ Бельчицкого собора (рис. 54, 1) принадлежал XVII в. Артиллерийский снаряд в 1919 г. обнажил в его центральной части домонгольскую кладку из плинф на цемянке, с утопленным рядом. Пониженная абсида и западный притвор вели взгляд вверх, к сильно вытянутому четверику, создавая ступенчатую, высотную композицию. Сходство кладки (с утопленным и подкрашенным рядом), вытянутая композиция и некоторые другие черты показывают, что храм выстроен тем же мастером, что и церковь Бориса и Глеба и Спасо-Евфросиньевская церковь[800]. Последнюю же, как мы знаем по письменным источникам, строил приглашенный княжной Евфросиньей Полоцкой зодчий Иоанн.

В 1928 г. в Бельчицком монастыре еще высилась и Борисоглебская церковь (рис. 54, 2). Этот шестистолпный храм, выложенный из плинф на цемянке в технике с утопленным и подкрашенным рядом, имел две пары западных столбов, сильно сдвинутых к западу, а восточные — близко у восточной стены (рис. 54, 6). Западная пара столбов соединялась с боковыми стенами-простенками, что, как и в витебском Благовещении, отделяло нартекс. Явная близость постройки к церкви Евфросиньевского монастыря (рис. 54, 6, 7) позволила H. Н. Воронину заключить, что оба храма строились одним и тем же лицом-Иоанном.

Однако тремя описанными памятниками строительство храмов в Бельчицком монастыре не ограничилось. А. М. Павлинов видел вблизи большого собора развалины еще какого-то здания, принадлежавшие по легенде жилому монастырскому дому[801]. Благодаря документу с рисунком конца XVIII в., обнаруженному H. Н. Ворониным[802], стало очевидным, что это остатки также церкви, однако крайне оригинальной на Руси формы. Храм «одноабсиден и необычайно вытянут… С севера и юга, примерно посреди боковых стен, выдаются открытые внутрь полукруглые выступы, отвечающие трансепту… Боковые полукружия — конхи играют и художественную и конструктивную роль… (являясь) контрфорсами по поперечной оси распора…» (рис. 55, 1). Кладка состояла из плинф на цемянке с заполнением (подобно минскому храму. — Л. А.) внутренней полости плинфяной стены бутом[803]. Указывая на идентичность кирпича этой постройки и собора, А. М. Павлинов справедливо относил их к одному времени. Памятник, по-видимому, принадлежал «к типу трикон-хов, распространенных в храмовой монастырской архитектуре Афона, Болгарии, Румынии и особенно Сербии на протяжении почти семи столетий— с XI по XVII в., где боковые конхи были связаны с особым распорядком монастырского пения»[804].

Считая и бельчинский храм «явно монастырским», H. Н. Воронин неправ. На Руси подобные храмы, вероятно, не всегда служили монастырским целям. Так, например, в отнюдь не монастырском месте — в путивльском кремле обнаружен памятник, подобный описанному (рис. 55, 2)[805]. В отличие от полоцкого, стены этого храма выложены из плинфы сплошь; он имел три абсиды и один прямоугольный притвор на западе (возможно, что отклонение бельчицкого памятника объясняются и неточностью рисунка). Любопытно, что памятник Путивля имел характерные для Смоленска пучковые пилястры. Такие же пилястры были, очевидно, и в Полоцке, так как о находках подобного лекального кирпича сообщал А. М. Павлинов[806]. Несмотря на краткость сведений, можно считать, что четвертая церковь Бельчицкого монастыря еще одно новое свидетельство культурных связей Полоцка с далекими нерусскими землями. Изучение церкви по ее остаткам в натуре предоставит в будущем ценнейшие материалы.

На противоположной стороне окраин Полоцка, на севере, в местности, именовавшейся некогда Сельцо, на р. Полоте, выше города, до недавнего времени существовал Спасо-Евфросиньевский женский монастырь, основанный в XII в. видной просветительницей Полотчины — Евфросиньей, внучкой полоцкого Всеслава. Судя по описанию ее жития XVI в., основывавшемуся на более древнем источнике[807], здесь в начале XII в. располагалась церковь — усыпальница епископов и, вероятно, деревянный епископский дом[808]. До наших дней сохранился полностью только один храм-церковь Спаса. Однако в древности каменных (кирпичных) зданий в монастыре было, по-видимому, больше. Так, в грамоте Стефана Батория от 20 января 1582 г. при перечислении монастырей, отдаваемых иезуитам, упоминается «монастырь святого Спаса, коего храм, близкий к разрушению, еще виднеется над рекой Полотою»[809]. Речь шла, очевидно, не о Спасском храме, как это думал А. М. Сементовский, так как памятник дошел до нас почти нетронутым, а о каком-то другом храме, который поляками был воспринят (как увидим, благодаря величине) как главный. Однако к XVI В. памятник был уже столь плачевного вида, что Пахоловицкий не занес его на рисунок.

К востоку от Спасской церкви М. К. Каргером действительно были раскопаны остатки большого трехнефного храма с галереей, выложенного из плинфы с утопленным рядом и датирующегося рубежом XI и XII вв. В плане храм полностью повторял витебское Благовещение. В богато декорированных фресками и майоликовыми полами притворах (найдены многочисленные куски смальты, которой не было даже в полоцкой Софии) располагались останки мужских монашеских погребений[810]. Это и был, по-видимому, большой собор — усыпальница епископов, о существовании которого косвенно можно заключить по житию Евфросиньи. К этому, тогда уже разрушающемуся памятнику и относится, очевидно, баториевский документ 1582 г.

Местность, где был выстроен Спасо-Евфросиньевский монастырь, до недавнего времени еще называлась «Спас-Юровичи». Юрий или Георгий, как известно, был отец Евфросиньи, и у нас возникает вопрос: не было ли здесь храма, который бы был посвящен ее отцу и дал, следовательно, название местности? Описывая поход Грозного на Полоцк в 1563 г., Лебедевская летопись неоднократно называет церковь «Егорий Святый», «Георгий Великий». Так, подойдя к Полоцку со стороны Невеля и пройдя «Егорий Святый», Иван Грозный увидал «в городе Полотцске верхъ церькви Софии и послал в большой полкъ ко князю Володимиру Ондръевичю и в воеводами Большово полку да и во все полки бояромъ и воеводам, чтобы пѣв молебны и прося у бога помощи знамена бы роз-вертели.»[811] Составитель текста — несомненно участник событий — назвал прежде всего Владимира Андреевича и Большой полк именно потому, что они стояли (как он указал ранее)[812] по-соседству, т. е. в Спасском монастыре.

От церкви Егория Грозный перешел к озеру Волову и поставил свой полк «против города», а головы стрелецкие и сотник со стрельцами стояли перед полком «блискю города»[813]. Позднее, между оз. Воловым и «Святым Георгием» были поставлены воеводы «с нарядом большим». К Георгию Великому перебрался Грозный из Бельчиц, когда «Двина-река учала портиться» (таять. — Л. А.)[814]. Наконец, другие источники, менее подробно освещающие события, отмечают, что Грозный остановился не у Георгия, а у Спаса[815], путая тем самым оба храма. Все это показывает, что церковь Георгия в XVI в. существовала вблизи Спасского монастыря (не входя в него) и сравнительно недалеко от располагающегося к востоку от него озера Волова. Случай сохранил нам прямое свидетельство о местонахождении церкви Юрия домонгольского времени. Вблизи ограды монастыря, ближе к городу у костела Св. Ксаверия (ныне кладбище «Ксавериевка») в середине XIX в., оказывается, виднелись кладки, сложенные из домонгольских плинф[816]. В настоящее время это место утеряно. Будем надеяться, что специальное исследование кладбища их снова откроет, и мы обогатимся еще одним памятником полоцкого зодчества домонгольской поры.

Крупнейшим событием в полоцкой и во всей древнерусской архитектуре была постройка уже упоминавшимся Иоанном в Евфросиньевском монастыре Спасской церкви (рис. 56 и 57). Необычайная толщина стен и пилонов храма в ущерб внутреннему пространству (рис. 58) привели Н. И. Брунова к мысли о конструктивном значении этой особенности, а осмотр чердачного помещения окончательно это подтвердил. Выяснилось, что большая высота барабана объясняется наличием в его основании массивного декоративного постамента (рис. 59), а вся конструкция в целом потребовала значительного умощнения опор[817].

Перед нами шестистолпный крестовокупольный храм с сильно выступающей единственной наружной апсидой. Его центральный неф расширен за счет боковых, крайне суженных, а трансепт расширен путем смещения центральной пары столбов к западу. Боковые Нефы храма на востоке оканчиваются небольшими внутренними полукружиями с узкими оконными проемами. Внутреннее пространство нартекса по площади довольно велико, но уступает трансепту. Четыре западных столба, первоначально необычно широкие, позднее были стесаны и получили вид восьмигранника. Без того толстые стены памятника усилены пилястрами с полуколоннами. отвечающими внутренним членениям храма. По вертикали нартекс состоит из двух частей: нижнеи для молящихся и хора вверху. Здесь же два небольших помещения: южное принадлежало Евфросинии, а северное — ее сестре Евдокии. Вход на хоры по узкой лестнице расположен в северной части западной стены здания. Перекрытия храма — сводчатые, на четырех восточных столбах покоится трехлопастный массивный постамент, служивший зрительно связующим звеном между закомарами и барабаном. Первоначальное покрытие храма было позакомарным, причем нартекс был ниже центрального куба здания и в верхнем уровне совпадал с довольно высокой апсидой.

Церковь построена из плинфы уже известным нам способом с утопленным рядом и, очевидно, первоначально не штукатурилась. Горизонтальные полосы кирпичной подкрашенной кладки и розовой цемянки по вертикали перерезались пилястрами с полуколоннами и узкими окнами, расположенными в два р-яда между ними. Высота апсиды усиливалась четырьмя тонкими романскими тягами. В свою очередь и лопатки основной части здания, подчеркнутые полуколоннами, вели взгляд вверх к закомарам и далее к трехлопастному постаменту, барабану и кресту. Это впечатление стройной башнеобразности здания усиливалось его силуэтом: благодаря высокой апсиде и пониженному нартексу массы ступенчато нарастали вверх, соединяясь воедино в куполе и кресте, образуя строгую, стройную и монолитную композицию. Спасский храм Евфросиньевского монастыря — вершина архитектурной мысли Полоцкой земли.

В заключение упомянем крайне интересные наблюдения, сделанные М. К. Каргером в Новогрудке. Раскопанная им Борисоглебская церковь, датируемая началом XII в., прочно связывается с полоцкой архитектурной традицией. Этот маленький трехапсидный храм, с почти одновременной галереей, опоясывающей его с двух сторон, был богато расписан фресками.

Подобно витебскому Благовещению, центральная часть храма была выложена из белого тесаного камня, перемежающегося двумя горизонтальными рядами плинф на цемянке. Галереи, пристроенные к нему впритык (и непосредственно к пилястре с полуколонной), были сложены в собственно полоцкой технике — с утопленным рядом. Все это показывает, что полоцкие мастера в древности пользовались широкой известностью и в соседних землях: их вызывали всякий раз, когда требовалось возвести храм или сделать к нему какие-либо добавления. В начале XII в. в Новогрудок были приглашены мастера для строительства церкви из Витебска, позднее, вероятно, в середине XII в., галерею к этому храму пристраивали зодчие Полоцка[818].

Что же представляло собой каменное зодчество Полоцкой земли в целом? Какими путями оно развивалось, какие идеи отражало и какое место заняло в зодчестве всей Руси?

Архитектура Полотчины прошла в своем развитии три основных этапа. На первом, н середине XI в., когда княжество и князь приобрели впервые политическую независимость от Киева, когда умами княжеской и боярской знати владели идеи величия Полоцка, не уступающего, по их представлениям, Киеву и Новгороду, а Полоцк стал во главе христианизирующейся земли, в нем, на самом возвышенном и эффектном месте, была возведена третья на Руси грандиозная София — многонефный, семиверхий храм, символизирующий новые идеалы и созданный, как и две другие Софии, византийскими мастерами. В период конца XI — первых двух десятилетий XII в. каменное храмостроительное искусство начало проникать и в Другие центры земли, как бы окончательно закрепляя здесь христианизацию провинций. Теперь византийская архитектурная традиция, так легко первоначально привившаяся в незнакомых с нею древнерусских центрах, всюду столкнулась на Руси с местными многовековыми национальными традициями деревянного зодчества. Не барабан, а шатер, не статичная кубичность, а стройная, иногда ступенчатая пирамидальность деревянных построек, идущих еще с языческой поры, — вот то, что привычно было русскому глазу, что не могло не сказаться на каменном зодчестве, как только им всецело овладели русские. Поиски новых форм начались уже с конца XI в.

В Витебске, стоящем на скрещивании торговых путей, где издавна западноевропейская речь смешивалась с норманно-греческой, в демократической части города возникла церковь Благовещения, причудливо сочетавшая идеи византийского крестовокупольного храма с некоторыми западноевропейскими чертами. В другом княжеском центре — Минске заложен совершенно своеобразный памятник, свидетельствующий, по-видимому, о «доморощенности» его зодчих. Непропорционально мощные фундаменты при его общей величине возможно также свидетельствовали о стремлении мастеров вытянуть объем вверх и больше приспособить тем самым храм к местным вкусам[819]. Особенно четко это явление сказалось в самом Полоцке. Утверждение здесь епископской кафедры потребовало возведения нового епископского собора — усыпальницы. К юго-востоку от города, в Бельчицах, был выстроен собор отнюдь не византийских форм: три притвора и абсиды сдерживали распор сводов повышенного верха; ступенчатое нарастание объемов сближало памятник с привычными формами деревянного зодчества. Замкнутый круг трехпритворных храмов, к которому принадлежал памятник, возник первоначально в Переяславле Русском и в Киеве в конце XI — начале XII в. и получил распространение во второй половине XII — начале XIII в. в лесной полосе Руси. Здесь, вдали от Византии, в стране традиций шатрового зодчества, корнями уходящего в многовековую историю язычества (вспышки которого еще долго давали себя знать), по-видимому, охотнее прививались высотные формы древнерусских церквей, приближающиеся к шатровым покрытиям.

Это был, вероятно, один из первых опытов новых форм в лесной полосе Руси. Итак, идеи переработки византийской схемы для максимального приближения ее к национальным архитектурным вкусам — первое, что овладело умами древнерусских и полоцких зодчих, как только строительство храмов перешло от византийцев к ним.

В 20–30-х годах XII в. полоцкая архитектура вступила в последний период своего развития. Если на втором этапе зодчими древней Руси владела общенациональная идея «обрусения» византийской схемы, то теперь, с усилением феодальной раздробленности, в ряде периферийных княжеств начинают появляться свои школы мастеров. Интенсивное монастырское строительство этого времени в Полоцке связывается с деятельностью каменщиков, возглавляемых одаренным местным зодчим — Иоанном. Поиски новых оригинальных конструкций с той же целью приближения облика храма к русским вкусам от здания к зданию ведут Иоанна к высшему его достижению — церкви Евфросиньи. Идея высотного верха возникла у него при возведении малой Пятницкой церкви, однако для серьезного разрешения задачи бесстолпная капелла не годилась, и общий план здания выработан Иоанном уже в Борисоглебском храме. Массивный постамент под барабаном в Евфросиньевской церкви заставил зодчего снова твердо и упорно искать. Были усилены столбы и стены, лопатки получили полуколонии, а пониженный нартекс, уравновешенный повышенной абсидой, обеспечил пирамидальную высотную композицию.

Любопытно, в заключение отметить, что поиски высотной композиции при помощи контрфорсов-притворов в дальнейшем себя не оправдали. Как показал H. Н. Воронин, через несколько столетий большая часть трехпритворных храмов рухнула (нижегородский, суздальский, оба полоцких и др.). И лишь решение, найденное полоцким зодчим в церкви Евфросиньи, оказалось правильным: храм стоит в абсолютно полной сохранности и по сей день. Искусство полоцких зодчих, мы видели, пользовалось популярностью и в соседних землях.

Искусство древних живописцев еще недавно могло было быть изучено с большой полнотой. Теперь же, с исчезновением последних бельчицких построек и витебского Благовещения, лишь церковь Евфросиньи Полоцкой еще хранит под позднейшими записями древнейшие драгоценные для нас изображения очень высокого класса (рис. 60)[820].

Первой была расписана полоцкая София, остатки фресок которой напоминают древнейшие росписи одновременных ей Софии киевской, Туровского евангелия и других памятников XI в.[821]

Широко был расписан фресками и интерьер ныне несуществующих уже бельчицких церквей[822]. В Борисоглебской, например, наиболее интересное изображение находилось на второй с востока лопатке и представляло фигуру святого в розово-желтом одеянии с зеленоватым оттенком мягко трактованных складок одежды. Это, вероятно, ктитор храма, так как в руках он держал его маленькую модель. Если ктитором Борисоглебской церкви считать князя Бориса Всеславича, то с ее разрушением, следовательно, мы потеряли его портрет. Общий тон фигуры напомнил Н. Щекотихину, с одной стороны, фрески церкви св. Параскевы Пятницы в Бельчицах, с другой, — святителей правого придела киевской Софии или росписи новгородской Чередицы[823].

Пятницкая церковь Бельчиц имела большее количество изображений, и сохранность их была лучшей. У входа в жертвенник виднелись следы большой композиции распятия, на северо-восточном столбе изображение святого Николая. По характеру лилово-синего фона и темно-зеленой краски последнее напоминало фреску апсиды полоцкой Софии[824].

Н. Щекотихин отмечал большое своеобразие фресок бельчицких церквей, проявляющееся не только в композиционном плане (размещение на одной северной стене Распятия, Сретения и других образов, что в киевских церквах не встречается), но и в манере рисунка (преобладание в нем не мозаичности, характерной для Киева, а живописной манеры, сближающей его с новгородской Чередицей), и заключал, что Полоцк был посредником между Киевом и Новгородом[825].

Фресковая роспись покрывала внутренние стены упоминавшегося большого трехпритворного храма-усыпальницы Спаоо-Евфроеиньевского монастыря (неопубликованные раскопки М. К. Каргера).

Сохранялась ли древняя живопись под штукатуркой стен витебского Благовещения, сведений у нас нет. Возможно, что разрушение памятника закрыло навсегда еще ряд интереснейших страниц древнерусского искусства.

В заключение отметим, что церковная живопись (другой мы не знаем) была распространена в Полотчине, по-видимому, повсеместно. Беглые замечания видевших ее специалистов показывают, что корни этого искусства уходили в искусство Киева, а не Новгорода и Пскова, с которыми Полоцк, действительно, был связан значительно менее (см. выше). Насколько это справедливо и в чем проявились черты своеобразия полоцкой живописи XII в., вероятно, покажет раскрытие фресок существующей еще Спасо-Евфросиньевской церкви[826]. Впрочем, отсутствие параллельных памятников вряд ли позволит решить эти вопросы со всей определенностью.

Прикладное искусство

Среди многочисленных вещей прикладного искусства Полотчины[827] особо интересен датированный, подписной предмет — знаменитый крест Евфросиньи Полоцкой, сделанный полоцким мастером Лазарем Богшей в 1161 г. по ее заказу для основанного ею монастыря. В 1928 г. предмет еще находился в Полоцке, затем был перевезен в минский музей и во время второй мировой войны исчез. В 1955 г. мне удалось обнаружить фотографии этого уникального изделия, благодаря которым крест может быть полностью опубликован и изучен (рис. 61)[828]. Исследователи прошлых лет (включая и автора этих строк) полагали, что благодаря страшному заклятию, начертанному на кресте, он благополучно пролежал в Полоцке с момента своего изготовления до 1928 г. Однако Никоновская летопись под 1563 г. содержит текст, мимо которого ученые проходили: «Когда же боголюбезный царь и великий князь (Иван Грозный. — Л. А.) мысля итти на отступниковъ крестьянския веры на безбожную Литву, бе же тогда в его царской казне крестъ Полоцкий украшенъ златомъ и камениемъ другими, написано же на кресте: «зделанъ сий крестъ в Полотцску повелениемъ княжны Евфросинии и поставленъ во церкви всемилостиваго Спаса, да не изнеситъ ис тое церкви никтоже; егда же кто его изъ церкви изнесетъ, да прииметъ с темъ судъ в день судный. Нацыи же поведаютъ: в прежний некогда Смолняне и Полочане держаше у себя государей князей по своими волямъ и межь себя смолняне съ полочаны воевахуся и тотъ крестъ честный Смолняне въ Полотцку взяша в войне и привезоша въ Смоленескъ, егда же благочестивый государь князь великий Василей Ивановичь всеа Русин вотчину свою Смоленескъ взялъ, тогда же и тотъ честный крестъ во царствующий градъ в Москву привезенъ. Царь же и великий князь тотъ крестъ обновити велелъ и украсити и тотъ честный крестъ взя с собою и имея надежу на милосердаго Бога и на крестьную силу победити врага своя, еже и бысть»[829]. Итак, крест Евфросиньи Полоцкой пролежал в Полоцке первоначально вовсе не так долго. Войны Полоцка и Смоленска относятся к 1180 — середине XIII в. Очевидно, именно в это время смоленские князья, княжившие в Полоцке, увезли святыню в Смоленск, где он и пролежал до начала XVI в. (княжения Василия III — 1505–1533 гг.). Захватив этот город (1514 г.), Василий III перевез реликвию в Москву, сделав какие-то подновления. Летописец, по-видимому, не случайно, рассказывая о походе Ивана Грозного на Полоцк 1563 г., упоминает о полоцком кресте, бывшем в его казне. В 1579 г., при взятии Полоцка у русских Стефаном Баторием, крест, как увидим, находился уже в Спасской церкви. Очевидно, богобоязненный царь взял с собою крест в поход 1563 г., надеясь на его помощь и поклявшись в случае благоприятного исхода предприятия возвратить его на прежнее место, согласно желанию заказчицы — Евфросиньи. Город был взят, Грозный в момент осады (с 31 января по 15 февраля) останавливался вблизи Спасского монастыря[830], и клятва была приведена в исполнение, крест почти после 400-летнего отсутствия был водворен на прежнее место[831].

Крест Лазаря Богши — напрестольный и шестиконечный[832]. На его деревянную основу были набиты 21 золотая пластина (лицевая сторона) с эмалевыми изображениями святых и орнаментов, снабженные, к тому же, отверстиями для драгоценных камней и мощей и 20 серебряных пластин (боковые стороны) с выбитой из них надписью. Кроме «расширенного деисуса», на лицевой стороне помещались изображения святых — Георгия (патрон отца Евфросиньи), Евфросиньи (патронесса заказчицы), Софии (очевидно, патронесса матери ее). На обратной стороне, кроме основателей православия — Иоанна Златоуста, Василия Великого и Григория Богослова (утеряно), а также изображения Петра и Павла, были изображения святых, мощи которых, по-видимому, удалось достать — Дмитрия, Стефана и Пантелеймона. Здесь же, внизу, драгоценная для нас мелкая надпись с именем мастера: «Г(оспод)и помози рабоу своемоу Лазорю нареченомоу Богьши, съделавъшемоу крьстъ сии црькви святаго Спаса и Офросиньи» (рис. 62).

В отличие от эмалей Мстиславова евангелия, привезенных, как известно, из Византии, эмали пластин креста Евфросиньи с русскими надписями и русской подписью мастера делались одним и тем же ювелиром, привыкшим к выработке мелких ювелирных изделий, известных из кладов. Надпись боковых сторон, палеография которой не противоречит дате, следующая: «Въ лето 6669 (1161) покладаеть Офросинья чьстьный крестъ въманастыри своемь въ цркви святаго Спаса. Чьстьное дрѣво бесцѣньно есть, а кованье его злото и серебро и камѣнье и жьнчугъ въ 100 гривнъ а… (пропуск. — Л. А.) 40 гривнъ. Да нѣ изнесѣться из манастыря никогда же яко ни продати ни отдати. Аще се кто прГслоушаеть изнесѣть и от манастыря, да не боуди емоу помощьникъ чьстьный крестъ ни в сь вѣкъ ни (в) боуд… щий и да боудть проклятъ святою животворящею троицею (и святыми отци 300 и и семию съборъ святыхъ отець и боуди емоу часть съ Июдою иже прѣда Христоса. Кто же дрьзнеть сътворити с властелинъ или князь или пискоупъ или игоумѣнья или инъ который любо человекъ а боуди емоу клятва си. Офросинья же раба Христова сътяжавъши крестъ сий, прииметъ вѣчную жизнь съ все… (ми святыми)». (Конец не сохранился, рис. 63). Наиболее пристального внимания заслуживает центральная часть текста, где сообщается цена отдельных работ, вложенных в изделие. Нет сомнения, что цена эта в древности представлялась необычайно высокой, иначе бы ее не имело смысла помешать на кресте и «уравновешивать» обширным и многословным заклятием. Б. А. Рыбаков предположил, что 40 гривен были платой мастеру в виде гонорара, так как в первой половине фразы перечислен весь материал, пошедший на изготовление креста[833]. Последнее не совсем строго, так как в тексте отсутствует упоминание об эмали (финифти), правда, ее цена могла войти в цену «кованья» или, скорее, «злата», потому что эмаль сделана на месте изготовления.

Текст представляет заклятие, как я уже выяснил, типичное для всех вкладных грамот домонгольской Руси[834]. Его несколько осложненная и утяжеленная различными ссылками (на семь Вселенских соборов, признаваемых православием и т. д.) форма объясняется, очевидно, особой дороговизной вкладываемого предмета.

Богша, несомненно, мирское имя, подобно тому, как отец заказчицы креста Георгии носил имя Святослав. Распространенное в западноевропейских странах в XII (1127, 1187) к XIII (1242) веках в форме Богуша, как сокращенное от Богуслав, оно известно и в зажиточных кругах Новгородской земли XIII в. (в форме Богъша)[835]. В синодальном списке Новгородской I летописи есть сообщение о гибели «Богъши» «рушанина» (жители Русы) в 1224 г.[836] Имя это дважды встречается и в новгородских берестяных грамотах XIII в.[837] (грамоты № 68 и 114), а также в документах XVI в.[838], но чаще фигурируют у поляков[839]. Наконец, фамилии Богша распространены в Белоруссии и теперь[840]. В пользу русского происхождения мастера Богши может свидетельствовать и перевод греческой формулы «Господи, помози…» Все это позволяет считать, что Лазарь Богша, подобно своим тезкам XIII в. из Руси и Новгорода, был русским мастером, опытным ювелиром, поставлявшим свои изделия полоцким феодалам.

Каково было социальное положение этого мастера? Ясно, что он был свободным ремесленником, иначе имя его не стояло бы на кресте полоцкой княжны. Если следовать чтению боковой надписи, предложенной, как мы указывали, Б. А. Рыбаковым, и считать, что последняя цифра 40 гривен— цена работы (некоторые сомнения в таком чтении были высказаны выше), то Лазарь Богша предстанет в качестве зажиточного ремесленника-ювелира, труд которого ценился в древности и был довольно высоко оплачиваем. Работы его по выделке креста оценивались так же, как работы по мощению 8000 локтей деревянной мостовой[841]. Если даже вычесть сумму, которую он должен был уплатить своим помощникам-подмастерьям (она вряд ли превышала треть стоимости работы), сумма, оставшаяся у мастера, все равно представлялась сравнительно высокой. Мастер этот, хорошо знакомый не только с техникой эмали в древней Руси, но и с художественной стороной эмальерного искусства (излюбленные орнаментальные мотивы своего времени и т. д.), сделал крест по заказу Евфросиньи в том отчасти светском стиле, который для него был более привычным по выработке мелких художественных ювелирных изделий.

Итак, «аристократическое» прикладное искусство Полоцкой земли XII в. (о других видах его у нас пока нет подробных данных) полностью стояло на уровне требований своего времени и использовало лучшие традиции и достижения прикладного искусства всей Руси. Тесные прямые связи Полоцкой земли с Византией, о которых свидетельствует также крест Евфросиньи[842], поддерживались, несомненно, не только существовавшими во всей Руси торговыми, культурными и религиозными связями с этой передовой страной, но и непосредственным родством полоцких князей с византийским[843]. Не следует забывать, что молодость большей части изгнанных князей прошла в этой стране.

Христианская идеология, просвещение и письменность

Просвещение и письменность проникали на Русь из Византии вместе с новой идеологией феодализма — христианской религией, почему их и следует рассматривать одновременно. Идеологическая жизнь Полотчины конца X — начала XI в. прошла, очевидно, в ожесточенной борьбе христианства с язычеством. Город христианизировался первым, начиная с княжеско-боярских верхов. Христианкой, судя по поздним, правда, документам, была уже Рогнеда[844], а также сын ее и Владимира — Изяслав[845]. Есть некоторые основания полагать, что епископская кафедра была основана в Полоцке около тысячного года[846]. В начале XI в. в Полоцке возникают еще, по-видимому, первые деревянные православные храмы. Деревня долго сопротивлялась христианизации и чем далее от центров, тем, по-видимому, упорнее. В окрестностях Полоцка и Друцка мы встречаем лишь курганы с сожжением, а погребения с трупоположением если и есть, то почти без вещей. Эта же картина, очевидно, наблюдается и у Витебска[847]. Борьба с языческой деревней христианских миссионеров отразилась в белорусском фольклоре и проходила, видимо, вовсе не так идиллически мирно, как это представлялось А. П. Сапунову[848]. Наряду с преданиями об ушедшей в землю церкви, о святых озерах[849], куда свергались «кумиры», в Белоруссии сохранились предания о силачах («оселках»), которые, внезапно появившись в крае, разрушали множество церквей (очевидно, языческих храмов, капищ). Места, где они стояли, еще чтились населением в XIX в. (туда не гоняли скот, там воздвигали кресты и крестились, проходя мимо)[850]. Однако в княжеско-боярской среде XI в. языческие реминисценции были, вероятно, необычайно еще сильны. Еще в 20-х годах XI в. к новорожденному Всеславу Полоцкому, как известно, приглашались волхвы[851], по совету которых этот князь, родившийся «в рубашке», носил ее на себе всю жизнь как талисман. Распространение этого обычая и в XII в. подтверждает «Вопрошание Кирика»[852].

Постройка каменной Софии в Полоцке (1044–1066 гг.) и необходимость ее оснащения богослужебным реквизитом сопровождались ведущимися, очевидно, еще с языческих времен, варварскими методами, весьма далекими от христианских заповедей. Всеслав Полоцкий, например, ворвавшись в Новгород, грабил его соборы и снимал колокола, что с возмущением вспоминали в Новгороде еще и в XII в. Христианство проникло глубже в среду господствующих классов в конце XI — начале XII в. Сын Всеслава, набожный Глеб Минский, в 1108 г. отстроил в Киево-Печерском монастыре трапезную, вместе с женой вкладывал в него огромные ценности и начал возведение храма в своем Минске. С именем другого сына Всеслава — Бориса связывается названный его именем ансамбль Бельчицкого монастыря. В каком-то женском монастыре была пострижена вдова еще одного сына Всеслава — Романа, который, возможно, его и основал.

Оживление церковного строительства в начале XII в. и, следовательно, укрепление новой идеологии в Полоцкой земле, объясняет причину появления на страницах летописей имени епископа Мины, при котором все это произошло и которому летописец Южной Руси, по-видимому, был обязан многими сведениями о Полоцкой земле.

Житие Евфросиньи Полоцкой, дошедшее до нас, правда, в списках XVI в., — единственный источник сведений о религиозной, культурной жизни Полоцка периода, следующего за описанным. Теперь, в 20–40-х годах XII в., христианская идеология проникает в среду господствующих классов еще более. Немалую роль в этом сыграли, вероятно, и княжеские семьи, вернувшиеся в 40-х годах из византийской ссылки. В Полотчине получают распространение идеи подвижничества, монастырской аскезы. Переводы с греческого большей частью, по-видимому, религиозно-нравственного содержания, которые с усердием переписываются Евфросиньей Полоцкой в период ее первоначального затворничества в полоцкой Софии, — дошедшее до нас свидетельство все возрастающей потребности в книге в Полоцкой земле в это время. Однако полоцкая просветительница, очевидно, не была слепой поклонницей Византии, с которой ее связывали еще и увы родства с императором. С ее одобрения вблизи Полоцка дерзновенно поднялся храм, резко порывавший с византийским каноном и утверждавший своим появлением первые самостоятельные высоты молодого русского храмоздательного искусства. Так византийское просвещение, попадавшее в Полотчину по прямым каналам, в XII в. стало приобретать свои русицизированные черты. В это время в Полоцке, как и во многих других древнерусских центрах, появилось, вероятно, и свое летописание. Здесь, следовательно, также возник интерес к местной истории. Главным культурным центром страны стала полоцкая София. Здесь «спасалась» Евфросинья Полоцкая, занимаясь перепиской и распространением книг, здесь, по-видимому, в это время были заложены основы ценной и знаменитой библиотеки. «В глазах образованных людей, — отмечал Р. Гейденштейн, описывая взятие Полоцка Баторием в 1579 г., — почти не меньшую ценность, чем вся остальная добыча, имела найденная там библиотека. Кроме летописей (!), в ней было много сочинений греческих отцов церкви..» Полоцкие летописи, хранившиеся в XVI в. в Софийском соборе, по-видимому, были, по свидетельству Р. Гейденштейна[853], уничтожены. Лишь некоторые отрывки из них дошли до XVIII в. и попали в Еропкинский список, который недолго находился в руках у В. Н. Татищева. Достоверность конспективных выписок из него; сделанных этим автором, почему-то подвергается сомнению.

Обратимся к непосредственным свидетельствам домонгольской письменности Полоцкой земли. К сожалению, документы, составленные в Полоцкой земле домонгольского времени, как и летописи, не сохранились. Часть погибла также в Софийском соборе (1579 г.), другая часть, хранившаяся в Бельчицком монастыре еще в начале XIX в.[854], бесследно исчезла уже теперь. Подобная же участь постигла в XIX в., вероятно, и архивы других монастырей древней Полотчины[855]. Возможно, что с течением времени раскопки в Новгороде, Витебске и Смоленске, где уже найдены иногородние берестяные грамоты, выявят и документы, составленные в Полоцке. Единственная имеющаяся сейчас грамота с упоминанием Полоцка далеко не бесспорна[856]. Все же грамоты в Полоцке писались уже в X в., что подтверждает древнейшая русская печать с именем Изяслава Полоцкого (ум. 1001 г.), найденная в Новгороде (рис. 64, 1) и посланная, видимо, туда подвешенной к какому-то княжескому посланию[857]. Печать «является первым по степени древности после гнездовской находки образцом славянского (точнее, восточнославянского. — Л. А.) письма»[858].

Свидетельствуют о распространении письменности в Полоцкой земле и другие эпиграфические материалы. В русле Западной Двины ниже Полоцка расположены четыре огромных камня с иссеченным на них шестиконечным крестом и однообразной надписью: «Г(оспод)и помози рабу своему Борису» (рис. 65 и 66). Еще два таких камня известны на суше у дер. Каменка в р-не Вилейки Минской обл. и у дер. Высокий Городец Толочинского р-на Витебской обл. Наконец, между Друцком и Оршей располагался еще один камень, так называемый Рогволодов, с надписью и латой: «В лъто 6679 (1171) мая в 7 день доспен крест сий. Г(оспод)и помози рабу своему Василию, во крещении Рогволоду сыну Борисову» (цитирую по В. П. Тарановичу. — Л. А.)[859]. В русле Западной Двины находились еще два камня с надписями «Сулиборь хрьст», «Святополк — Александр»[860].

В вопросе о назначении камней единого мнения не было. Предполагалось, что камни эти отмечали границу, либо указывали мели на реке[861]. Оба мнения критики не выдерживают, так как большая часть камней расположена в Западной Двине и не совпадала с границей, а другая часть камней располагалась на суше вдали от этой реки и ее мелей. Недавно путем остроумных сопоставлений акад. Б. А. Рыбаков пришел впервые к убедительному решению. Широко известно, что очень крупные камни, лежащие на поверхности земли (и в воде), связывались народом со сверхъестественной силой и им поклонялись со времен неолита вплоть до XIX в. Доказав, что камни были связаны с борисоглебским циклом аграрных обрядов, хорошо известным у восточных славян, и отметив, что полоцкий князь Борис правил в Полоцке в 1127–1128 гг., в период, судя по новгородским летописям, необычайных неурожаев, Б. А. Рыбаков показал, что «огромные кресты и надписи, призывающие помощь бога его рабу Борису», возникли весной 1128 г., в дни борисоглебских аграрных празднеств (2 мая), и призывали всевышнего дать урожай.

Надпись на Рогволодовом камне была иссечена сыном Бориса Рогволодом в подражание своему отцу, вероятно, также в трудную для Рогволода минуту[862]. Назначение двух оставшихся камней не определено.

Перейдем к более мелким надписям.

В полоцких городах обнаружено 6 уникальных пряслиц с надписями: «Бабино пряслень» (Витебск, конец XI — начало XII в.), «ника» (Друцк, XIII в.), «къняжинъ» (Друцк, XII–XIII вв.,)[863], три (рис. 67) именные надписи на пряслицах, по свидетельству Г. В. Штыхова, найдены им в Полоцке[864]. Крайне интересны печати, свидетельствующие о распространении в Полоцкой земле (вероятно, пергаментных) грамот. Так, в Новгороде вымыта дождем уникальная древнейшая на Руси печать, принадлежавшая полоцкому князю Изяславу (ум. 1001 г.). По степени древности это первый после гнездовской находки (X в.) образец восточнославянского письма (рис. 64, 1)[865]. Следовательно, уже в конце X в. какие-то грамоты пересылались из Полоцка в Новгород. Существуют две печати-перстня с. княжескими знаками и надписями: «КЗ ВСЛВ ПЛТСК» и «КЗ БРСЪ»[866]. Перстни могли принадлежать Всеславу Полоцкому (1044–1101 гг.) и Борису Всеславичу (ум. 1128 г.), как думает Г. В. Штыхов, однако в Полоцке княжил и другой Всеслав (1161, 1167, 1178 гг.) и другой Борис (Рогволодич, ум. после 1171 г.), и вопрос, может быть, будет решен только после тщательного анализа надписи. Княжеские вислые печати обнаружены в Полоцке при раскопках Г. В. Штыховым. Одна — с колончатой надписью «ИАГИА» (святая) и каким-то изображением на одной стороне и архангелом Михаилом — на другой. Другая — с изображением Георгия и Софии и соответствующими надписями.

Любопытно, что точно такая же печать найдена в Кукенойсе[867]. Может быть, прав Г. В. Штыхов, предполагая, что обе печати могли принадлежать матери Евфросиньи Полоцкой, которую звали София[868] (отец, как известно, был Георгий). По-видимому, из Полоцка происходит печать (рис. 64, 2) с именем полоцкого епископа Дионисия (ум. 1183 г.), который к тому же, по свидетельству В. А. Янина, запечатлел свое имя на страницах Изборника Святослава 1073 г.[869]

О грамотности в Полотчине свидетельствуют и 11 «стилей» (писал) для письма па восковых дощечках, найденных в Минске (шесть), в Друцке (три) и в Браславе (две)[870]. Этот род письменности, следовательно, был распространен там даже в мелких городах, как и чтение книг. Их распространению способствовала, например, Евфросинья Полоцкая, занимаясь перепиской. В Минске и Друцке обнаружены разнообразные книжные застежки, одна из которых даже уникальна (рис. 68, 4)[871].

Мы видели, что памятники архитектуры, живописи и прикладного искусства свидетельствуют о культурных связях (может быть, не всегда непосредственных) Полоцкой земли с Киевом, Новгородом, Византией ж возможно, с Западной Европой. В нашем распоряжении есть некоторые данные о каких-то культурных влияниях на Полотчину и кочевников степного юга. Летописи многократно упоминают совместные походы русских и кочевнических войск на далекий север и запад. Вблизи Полоцка, под Стрежевом, в 1128 г. побывали торки, под Пинском и на левобережье Припяти — берендеи (1158 г,), под Минском — снова торки (1160 г.), под Друцком — половцы, (1180 г.) и т. д.[872] Поселение в стране пленных кочевников отразилось в топонимике Белоруссии-и соседних земель[873]. Ясно, что некоторые кочевнические вещи или вещи, сделанные по их образцу, найдены и в раскопках. Мы уже описывали роскошный набор высокохудожественных костяных пластин из Мстиславля, где в значительной мере доминировали кочевнические особенности[874]. В собственно Полоцкой земле (в Браславе), в слое первой половины XI в., найдены характерные более всего для печенежских древностей X–XI вв. удила без перегиба (рис. 69, 2)[875], в Минске, в слое конца XIII в., — ажурная костяная пластина, сделанная явно в подражание накладкам кочевнических колчанов (рис. 69, 1), наконец, в Друцке, в слое XIII в. обнаружена кочевническая накладка (рис. 69, 3)[876].

Итак, в эпоху домонгольской Руси городская культура Полоцкой земли прошла сложный путь развития. При прочной древнерусской национальной базе она впитывала культурные достижения передовой Византии, соседних стран (Прибалтики и др.) и частично даже кочевников.