Полуночная свадьба

Глава десятая

После анонимной записки г-на де Бокенкура Франсуаза ни одного конверта не открывала без боязни. Она медлила распечатывать его. И только когда узнавала почерк ле Ардуа или Буапрео, извещавших ее то о визите, то о каких-нибудь мелких событиях текущей жизни, вскрывала корреспонденцию. К тому же только они писали ей. Г-н де Берсенэ не мог держать в больных руках перо. Иногда, впрочем, Франсуазе приходили письма из Германии, Англии или Америки. Маленькая заграничная марка напоминала ей о далеких, почти забытых местах и лицах, наполовину изгладившихся из памяти. Через несколько дней после лувесьенского праздника Франсуазе передали два письма, которые принес консьерж. Франсуаза в это время причесывалась. Настроение у нее оставляло желать лучшего. Она никак не могла закончить прическу. Наконец, повозившись с волосами некоторое время, она оставила свое занятие. Толстая коса осталась на плечах нетронутой. Франсуаза взяла один из конвертов, запечатанный большой сургучной печатью с гербом баронессы де Витри. Г-жа де Витри писала ей:

«Сударыня,

Мое большое желание доставить удовольствие князю де Берсенэ и особое внимание, которое он, по-видимому, проявляет к вам, не могут помешать мне уведомить вас о решении, которое я с большим сожалением объявляю вам, но принять его меня обязывает долг матери. Итак, я буду вам очень признательна, сударыня, если вы перестанете посещать мой дом и соблаговолите с этого момента рассматривать как поконченные отношения, в которых я не буду раскаиваться, если вы согласитесь сами положить им конец, ставить который мне было бы бесконечно тяжело. Если бы речь шла обо мне одной, я не дошла бы до этой печальной крайности, но моей дорогой Викторине не так легко переносить неудобства знакомства, на которое в обществе, в конце концов, может быть не без основания могли бы посмотреть с изумлением. Поэтому я буду просить вас также воздержаться от всякой попытки поколебать мою дочь в решении, огорчающем ее сердце, но делающем честь ее уму, так как она показала достаточно благоразумия признать своевременность меры, о которой она сожалеет, но которую одобряет.

Я должна прибавить, сударыня, что мотивы, побуждающие меня требовать вашего удаления, заключаются не столько в вас самих, сколько в окружающих вас лицах. Поверьте, что я искренне сожалею о вашем бессилии избегнуть прискорбных последствий: что поделаешь, приходится жить в обстановке, в которой Богу было угодно поселить нас; я лишь жалею вас за то, что вы в ней находитесь. Дочь моя разделяет мое мнение, так как, отдавая должное деликатности ваших чувств, приличию вашего поведения и разумности ваших мнений, она все же принуждена была согласиться, что ваша дружба — о, вовсе не по вашей вине! — может быть опасной для нее не столько благодаря вам, сколько благодаря вашему положению.

Мне было бы очень неприятно излишне распространяться на эту щекотливую тему, но мне хотелось объяснить вам необходимость моего поступка. Кроме того, я не считала правильным принять свое решение, не посоветовавшись предварительно с заслуживающими доверия людьми. Я назову вам двух, которые поддержали меня в моем решении, нисколько не опорочив вас, можете быть уверены в этом. Эти люди — г-да де Бокенкур и де Серпиньи. Одни их имена служат ручательством их беспристрастия…»

Франсуаза порывисто встала. Гордость бросилась ей в лицо и выступила на нем румянцем гнева. Затем она вложила письмо обратно в конверт. Ненависть таких господ, как Бокенкур и Серпиньи, не удивляла ее. Обоих она оскорбила, одного — в его тщеславии, другого — в его корыстных расчетах. Что касается г-жи де Витри, то она сердилась на Франсуазу за то, что та не согласилась взять на себя унизительную роль доносчицы. Но что же могла выдумать Викторина? Она удаляла в лице Франсуазы неудобного свидетеля. Для всех имелись прямые основания: злоба мужчин и женщин; но гораздо большее страдание причиняло ей то обстоятельство, на которое коварно намекала ей г-жа де Витри и которое она избрала в качестве предлога — обстоятельство, о котором всюду шептались вокруг нее, которое доходило до нее в форме двусмысленных выражений, понимающих улыбок, намеков.

Итак, она оказывалась ответственной за сумасбродства г-жи Бриньян, и ей приходилось разделить ее репутацию, как бы она себя ни вела. К ней прилипали все отрицательные стороны образа жизни г-жи Бриньян. Г-жа Бриньян сделала возможными гнусные поползновения г-на де Бокенкура и нечистые предложения г-на де Серпиньи, а между тем г-жа Бриньян была ее единственной покровительницей. Она одна приютила ее, дала помещение, одевала и кормила ее. Поговорить с ней? Г-жа Бриньян ни о чем не догадывалась. Добрая женщина делала для племянницы все, что могла. Жаловаться — значило проявить неблагодарность. Она любила Франсуазу и хотела бы выдать ее замуж, но она же своим поведением компрометировала ее, закрывая таким образом для девушки всякое будущее. Кто, в самом деле, будет питать серьезные намерения к племяннице г-жи Бриньян? Достаточно просто подождать удобного момента, какого-нибудь случая. И ей казалось, что она вновь слышит циничные суждения трех молодых людей с сигарами во рту на лувесьенском вечере. Она еще чувствовала во рту едкую горечь зеленого буксового листочка, который имел вкус ее судьбы.

Франсуаза посмотрела в зеркало на свое отражение. У нее гибкое и юное тело, похожее на тело м-ль Кингби. Почему бы ей не разыскать танцовщицу и не попросить ее научить своему искусству? Тогда она бы зажила свободно. Могла бы любить того, кто понравится ей. Почему бы не оправдать подозрений, существовавших на ее счет? Кто в самом деле верил в ее бесполезную порядочность, кроме г-на де Берсенэ, Буапрео и ле Ардуа?..

Машинально она распечатала второе письмо. Строчки, написанные беспорядочным почерком на разлинованной бумаге, походили не на ножки ядовитой мухи г-жи де Витри, а на лапки паука, неровные и нескладные, разбежавшиеся по бумаге.

«Сударыня,

Прочтя ваше имя в газетных заметках о лувесьенском празднестве, я вспомнила о вас. Я достала ваш адрес. Если хотите познакомиться с дружелюбно относящейся к вам женщиной, приходите сегодня в девять часов на Вандомскую площадь. Я буду в черном, с маленькой собачкой».

Подпись была неразборчива. Вошла г-жа Бриньян.

— Как, ты еще не готова? Уже двенадцать часов.

Франсуаза прикрыла письма рукой. Г-жа Бриньян расхохоталась и весело вскинула свои голые красивые руки, выступавшие из кружевных рукавов.

— Франсуаза прячет свои письма.

За завтраком г-жа Бриньян, обладавшая обыкновенно превосходным аппетитом, почти не ела. Она предупредила племянницу, что не вернется к обеду.

— Я обедаю за городом с друзьями. — И прибавила: — Я чувствую потребность развлечься, Франсуаза, у меня неприятности. — Она посмотрела на племянницу своими красивыми нежными голубыми глазами, подперев щеку рукой.

Франсуаза поднялась из-за стола.

— Куда ты идешь сегодня, Франсуаза?

Франсуаза подумала: на Вандомскую площадь, и ответила:

— Не знаю. Может быть, навещу г-на де Берсенэ.

Слуга, открывший Франсуазе дверь, сказал, что князь отдал распоряжение принять ее, если она придет. Со вчерашнего дня он чувствовал себя немного лучше. Девушка нашла его еще больше похудевшим. Князь лежал в шезлонге, и на его сморщенном лице продолжали жить одни только глаза. Тело его совсем терялось под грудой одеял, поверх которых лежали его ледяные руки. Князя ничто уже не согревало, даже яркий огонь, несмотря на лето, пылавший в камине. Г-н де Берсенэ говорил тихим и внятным голосом. Ум его работал с обычной ясностью, трезвостью и четкостью. Он наговорил Франсуазе множество приятных и нежных вещей и спросил о новостях Булонского леса. Он был весел и улыбался.

— Я теперь не скучаю. Перебирая в памяти людей, которых знавал, а таких немало, я накопил массу воспоминаний. Таким образом, сам того не зная, я подготовил себе развлечение на старости лет. Я покончил счеты со своей любознательностью и подвожу итоги в уме. Уверяю вас, если предвечный хоть немного интересуется нашими современниками, то у меня найдется, чем развлечь его, когда я предстану перед ним. Посмотрим, не принесли ли вы мне чего-нибудь хорошенького, что я мог бы прибавить в свой список, относительно баронессы де Витри? Я думал как раз о ней, когда вы вошли. Как ваши отношения с ней?

Глядя на Франсуазу лукавым глазом, он увидел, что она слегка покраснела. Его руки задвигались.

— Ну, ну, расскажите мне все. Что вам сделала эта дура?

Франсуаза рассказала о письме г-жи де Витри. Г-н де Берсенэ нервно слушал ее.

— Ничего особенного, — говорила Франсуаза. — Не волнуйтесь из-за каких-то пустяков, сударь. Мне нужно привыкать к таким неприятностям; мне придется, вероятно, испытать их еще немало. — И она заставила себя улыбнуться.

— Не говорите так, дорогое дитя, — ответил г-н де Берсенэ, взяв ее руку, — и прежде всего извините меня за то, что я познакомил вас с этой пустышкой. Я не хотел ничего дурного, кроме того, чтобы развлечь вас, вывести немного из среды, в которой вы живете с таким достоинством и в такой опасности. — И голос г-на де Берсенэ приобрел всю возможную для него значительность. — Я часто думаю о вас. Я давно уже знаю цену таких господ, как Серпиньи и Бокенкур. Что же касается вашей тетушки Бриньян, то она — славная женщина… Увы! — Он замолчал. — Я хорошо знаю, что есть еще Буапрео, человек порядочный, деликатный и умный. В уме его есть изящество; он нежен, но он эгоист.

Франсуаза улыбнулась и запротестовала.

— Позвольте мне высказаться и послушайте старого знатока душ, — продолжал г-н де Берсенэ. — Есть еще ле Ардуа. Он сердечный человек и умеет быть богатым без глупости и без низости. Он — ваш друг. Ле Ардуа очень любит вас. Буапрео действительно любит вас, но это нонсенс. Я хотел бы, чтобы кто-нибудь просто любил вас…

Наступило молчание. Слышалось чириканье воробьев за окном и треск поленьев в камине, рассыпавших горячие угли в солнечном свете.

— Печально, когда не можешь ничего сделать для тех, кого жалеешь, для тех, кого уважаешь, для тех, кого… Ровно ничего.

Князь де Берсенэ остановился. Он очень устал и закрыл глаза. Его высохшее лицо, где жили только они, казалось теперь мертвым. Маленькая и чистая слеза катилась по его старческой щеке.

— Франсуаза, Франсуаза, я часто вижу аллею Булонского леса, знаете, тротуар вдоль решетки, витой плющом. Я вижу на нем старичка, ковыляющего с палочкой, а рядом с ним молодую женщину. Прохожие оборачиваются и говорят: «Какая смешная пара!» — Г-н де Берсенэ снова открыл глаза. Огонек лукавства и сожаления оживил их. — Нужно бы пожить еще пять-шесть лет. Ах, старый безумец, старый безумец! Не будете ли вы добры позвонить, мадемуазель Франсуаза? Мне кажется, огонь гаснет. — И г-н де Берсенэ зябко спрятал свои руки под груду одеял.

Конец дня Франсуаза провела в грустных мечтах. Когда ее маленькие дорожные часы стали бить семь, она вздрогнула. Она пообедала одна. Олимпия Жандрон, прислуживая ей, жаловалась на опухоль в ногах. Франсуаза за обедом выпила вина, чего обыкновенно не делала. Когда она встала из-за стола, у нее немного кружилась голова.

Она решила выйти из дома в том же костюме из мягкой пепельно-серой материи, в котором выходила днем. Поправив волосы перед зеркалом, она отстегнула от пряжки пояса большой серебряный цветок, посмотрела на него и поцеловала. В четверть девятого она спустилась по лестнице, села в проезжавшую карету и назвала кучеру место ее путешествия:

— Вандомская площадь, угол улицы Кастильоне.

Площадь в такой час была почти пустынна. Несколько освещенных окон оживляло высокие фасады выходящих зданий. Бронзовый стержень возносила к облачному небу Вандомская колонна. Одинокая фигура женщины высокого роста, одетой в черное старомодное платье, шла по площади, ведя на поводке собачонку, представлявшую бесформенный шарик жира. Гневное возбуждение Франсуазы, приведшее ее сюда, вдруг улеглось. Она пришла в себя и собиралась уже повернуть назад, как незнакомка, уже заметившая ее, быстрыми шагами направилась к ней.

— Вы не мадемуазель де Клере? — Голос прозвучал странно, с итальянским акцентом. Незнакомка закрыла лицо под двойной вуалью.

— Да, сударыня, но…

Незнакомка сложила руки, наполовину закрытые черными митенками. Собака, которую она дернула, слабо заворчала.

— Так вы и есть дочь моего старого друга, г-на де Клере? Его дочь?.. — Говорила она торопливо. — Я знала вашего отца… давно уже… и он никогда не забывал меня. Он писал мне время от времени и присылал маленькие сувениры из тех стран, где бывал. Я узнала о его смерти. Я тогда болела. Годы проходили. Несколько дней тому назад я прочла ваше имя в газете и написала вам. Благодарю, что вы пришли. Дочь г-на де Клере! Ах, я так хотела поговорить с вами о нем! Он всегда помнил обо мне, в то время как другие позабыли бедную графиню Роспильери.

Франсуаза с изумлением смотрела на высокую женщину в темном платье, с лицом, закрытым вуалью, тащившую на цепочке жирную собачонку. Отец довольно часто рассказывал ей о Роспильери, о ее необыкновенной жизни, похожей на исторический роман. Она видела ее портрет у князя де Берсенэ.

— Я хорошо знаю вас, сударыня, и я счастлива видеть вас, — отвечала Франсуаза.

Она испытывала симпатию к таинственной особе. Может быть, несколько дней тому назад она поколебалась бы так разговаривать с ней. Сегодня же она не ощущала никакой неловкости и находила даже что-то притягательное в дерзком вызове свету и его лицемерным приличиям. Опасные и отчаянные мысли владели ею. Почему это странное воплощение интриги и любви вдруг появлялось на ее пути в тревожную и затруднительную минуту? Обе женщины оглядывали друг друга. Начинался дождь. Крупные капли падали на асфальт. Роспильери, казалось, пришла в замешательство.

— Смею я предложить вам зайти на минутку ко мне? — осведомилась она у Франсуазы.

— Я зайду охотно, — отвечала та.

Роспильери протянула ей руку.

— Как вы добры и прекрасны! — воскликнула графиня. — Я тоже была красива, когда знала вашего отца. Смотрите, я жила здесь. Он приходил сюда навещать меня. — И она указала на освещенные окна в среднем этаже на углу площади.

Они остановились. Запах влажной пыли поднимался с земли. Дождь мочил блестящую шерсть собаки.

— Теперь я живу на улице Сент-Оноре. В двух шагах отсюда.

Они подошли к подъезду. Роспильери позвонила и пошла вперед. Лестница ничем не отличалась от лестниц других общественных зданий, где жили простые люди. Графиня достала ключ и осторожно открыла им сложный замок. Изнутри дверь была окована железом и снабжена засовами. Узкая передняя выходила в маленькую гостиную с низким потолком, довольно плохо освещенную висячим фонарем. На стене висели плотно друг к другу картины. Большой диван располагался в глубине комнаты, загроможденной столами и столиками. По углам стояли этажерки с едва различимыми безделушками.

— Подождите меня, я сейчас вернусь, — проговорила графиня.

Франсуаза села на диван, задев ногой стоявшую на ковре мисочку с полуобглоданными костями и нагнулась, чтобы рассмотреть ее. Мисочка оказалась из золоченого серебра, так же как и стоявшая рядом чашка для воды, из которой, издавая чавкающие звуки, лакала толстая собачка. Отодвинувшись, Франсуаза почувствовала, что ей что-то мешает: кожаный футляр, видимо, брошенный на диван второпях. На его выцветшем голубом бархате сверкало ожерелье из ровных круглых жемчужин. В углу дивана валялись и другие коробки. Она взяла одну из них, продолговатую, черепаховую, имевшую форму футляра для скрипки. В ней лежали украшения из драгоценных камней: ожерелье, брошки и серьги.

Время шло. Девица де Клере все ждала. Встав, она прошлась по комнате. Портреты, висевшие на стенах, изображали одно и то же лицо, красивое, с правильными чертами и чистым овалом. Черные волосы обрамляли тонкий нос, маленькие красные губы, подбородок, заканчивающийся ямочкой. Высокое и стройное тело представлялось в сидячем, лежачем и стоячем положении, в различных позах и одеждах — в платьях бальных, для прогулок, для театра. Отороченные мехом, убранные воланами, украшенные кружевами; из материй легких или пышных, из тюля, тарлатана, шелка, бархата — все они оттеняли одну и ту же красоту, воспроизведенную карандашом, кистью, пером, — красоту, которая, как говорили, волновала королей и внушала страсти и капризы. И вот она, божественная графиня Роспильери, имя которой связывалось с пышной и тщеславной императорской эпохой, сама вошла сейчас в маленькую, темную и затхлую гостиную! Ее окутывало что-то вроде домино из черного шелка, капюшон которого затенял лицо. Она села на диван подле Франсуазы. Обе молчали, испытывая замешательство. Франсуаза прервала молчание и, указывая на футляр, заметила:

— У вас прекрасный жемчуг, сударыня, я рассматривала его, поджидая вас.

— Мне подарил его император. — И Роспильери стала искать пружинку футляра, ощупывая его. Кружева от капюшона наполовину закрывали ее лицо. Франсуаза заметила, что у Роспильери грязные руки и черно под ногтями.

Визит оставлял какое-то странное и неопределенное впечатление. В маленькой комнатке пахло грязью и плесенью, пылью, собачьей мочой и прогорклым маслом, горевшим в фонаре. Роспильери говорила не переставая. В ее голосе слышалась хрипотца. Иногда она вставала, шумя воланами и кружевами, и клала на колени Франсуазе то безделушку, взятую с этажерки, то портрет, снятый со стены. Она рассказывала о своей красоте, время от времени произнося знаменитые имена короля, императора, князя непринужденно, фамильярно и в то же время гордо. У нее сложилась особая манера говорить, отдававшая интимностью алькова. Казалось, она ходит по своей памяти с секретными ключами. В ее жизни, как и в ее квартире, существовали двери, окованные железом. Если ее воспоминания и забирались высоко, то начинались они с низов, к каковым и принадлежала графиня. Девице де Клере невольно пришли на ум крестьянское происхождение авантюристки, маленькая вандейская избушка, затерянная в лесах Ла Фрэ. В ней родилась Роспильери, как ей часто рассказывал г-н де Клере, и из нее отправилась она навстречу необыкновенным приключениям.

Графиня рассказывала, а девица де Клере слушала. О туалетах, драгоценностях, празднествах, путешествиях. Гарцевали лошади, сверкали люстры, шелестели материи. Блеск бриллиантов откликался сверканиями фейерверков на фоне парадной лестницы Тюильри, сиявшем огнями, с толпами мундиров и бальных платьев, охраняемыми лейб-гвардейцами в серебряных латах, переливающихся золотыми солнцами… И тут же упоминались рецепты средств для кожи, высказывалась тривиальная мораль, слышался нескладный вздор вместе с жалобами на молочника, поставлявшего молоко для собачки, и на трактирщика, присылавшего обеды ей самой. Перебирая жемчуг руками сомнительной чистоты, она возмущалась дороговизной всего, надувательством поставщиков, и в ее жалобах звучал болезненный страх, что ее обворуют. Он не только вызывал у нее раздражение мелким повседневным жульничеством, но заставлял дрожать ее голос, побуждая жить взаперти, никого не видеть, выходя лишь украдкой, бояться всего и всех.

Франсуаза испытывала ощущение крайней усталости. Нервное ожидание, в котором она провела день, вылилось в утомление и меланхолию. У нее не хватало сил встать и уйти. Ее оглушил поток слов графини, и она продолжала сидеть на диване, отяжелевшая и ничего не соображающая. Шум дождя за окном продолжался. Неутомимый голос все звучал. Толстая собачонка, свернувшись клубочком, заснула рядом с ней. Она чувствовала мягкую теплоту ее покрытого шерстью тельца и себя, как будто заехавшую очень далеко от Парижа, от всего, чем она жила, и от себя самой. Ей представилась одна из тех обнаженных равнин, которые окружают Ла Фрэ и на которых пастухи, заснувшие подле яркого огня, пробуждаются утром перед маленькой кучкой золы. Она закрыла глаза. Когда она вновь открыла их, Роспильери сбросила покрывавшее ее манто, под которым оказалось платье, виденное Франсуазой на одном из ее портретов, белое, с бесчисленными воланами, обнажавшее ее покрытые бриллиантами плечи. Два длинных локона, завитые спиралью, падали ей на шею. Сетка с широкими полями покрывала ее волосы.

Стоя посреди комнаты под единственным висячим фонарем, свет от которого заставлял переливаться яркими красками драгоценные камни ее длинных серег и освещал ее еще красивые плечи, Роспильери гордо улыбалась, словно воображала, будто показывает Франсуазе то, чем она была и чем, может быть, еще себя считала. Однако морщины, бороздившие темными впадинами ее нарумяненное лицо, делали жалким и смешным подобное ночное видение. Красота стала призраком прежнего образа, пытаясь создать последнюю иллюзию себя, и вызывала прошлое в развалинах настоящего. Франсуазе стало страшно перед возникшим живым привидением, на которое вдруг залаяла проснувшаяся собачонка.

Когда Франсуаза вышла от Роспильери, было уже за полночь. Дождь кончился. Она не захотела брать экипаж и пошла пешком по улице Риволи и елисейским Полям, по которым спускалась когда-то прекрасная графиня легкой рысью в экипаже, запряженном цугом. Ночь снова стала прозрачной и свежей. Ливень прибил пыль. От деревьев шел приятный запах. Изредка проезжали экипажи. Г-жа де Клере шла медленно, вспоминая темную квартирку со сложными замками недоверчивой графини, мисочку золоченого серебра, полную обглоданных костей, дымный фонарь в комнате, портреты, изображающие несуществующую более красоту, жемчужное ожерелье, перебираемое грязными руками, запах пыли и плесени. К чему в таком случае благосклонность фортуны? К чему становиться избранницей судьбы, как Роспильери, улыбавшейся королям и князьям и любимой ими, если последним товарищем останется только жирная собачонка, которую в сумерки нужно выводить на улицу. Состарившаяся, пугливая и одинокая, она провела жизнь, в которой неожиданное так удивительно переплело темные и тайные нити, что до сих пор еще она ждет чего-то ужасного, внезапного, страшного, за двойными дверями и тройными запорами.

Франсуаза продолжала медленно идти вдоль пустынной аллеи. Деревья Елисейских полей, смоченных вечерним дождем, роняли капли с листьев. На скрещении дорожек она едва не натолкнулась на двух остановившихся и разговаривавших мужчин. Один из них отчаянно жестикулировал, находясь в состоянии живейшего возбуждения. Другого она узнала — это был г-н де Серпиньи. Он не узнал ее. Она прошла, не оборачиваясь.

Г-жа Бриньян поджидала племянницу на площадке лестницы со свечой в руке. Перегнувшись через перила, она взволнованно окликнула ее:

— Это ты, Франсуаза?

— Да, — ответила та снизу — и торопливо пошла в темноте на свет качающейся свечи. На сердце у нее появилось чувство нежной радости. Ее ожидали. Следовательно, она что-то значила для кого-то. Г-жа Бриньян заключила ее в объятия.

— Боже, как я испугалась, Франсуаза! Что с тобой случилось?

Значит, г-жа Бриньян любила ее, несмотря на свои безумства и то невольное зло, которое причиняла ей. Франсуаза хотела рассказать ей все, но ее удержало опасение, что она расстроит г-жу Бриньян. Девушка сослалась на долгую ночную прогулку в Булонском лесу вокруг озера: там после дождя такой хороший воздух, что она не заметила, как быстро прошло время. И она поцеловала доброе лицо г-жи Бриньян, которая все время тихо повторяла:

— Как я испугалась, как я испугалась!

В прихожей, расставаясь, г-жа Бриньян шепнула ей на ухо:

— У тебя неприятности, Франсуаза? Ах, знаешь, у меня тоже!

Она стояла со свечой в руке, и в ее светлых глазах блестели слезы женщины, неисправимо влюбчивой, несмотря на свои сорок четыре года, о которых, впрочем, говорила только осень золотых отсветов в ее рыжих волосах.