Полуночная свадьба

Глава тринадцатая

Де Гангсдорф пропускал мимо ушей предложения де Серпиньи об основании товарищества на вере и поговаривал о возвращении в Венецию. Раздосадованный неудачей, Серпиньи искал кого-нибудь, кто мог бы заменить Гангсдорфа и ссудить необходимые средства для учреждения Дома огня. Правда, г-жа де Бокенкур обещала свою помощь, но ее источников не хватало.

Однажды, когда де Серпиньи зашел повидать старика ла Перша, горшечника, тесная лавочка которого располагалась на улице Пирамид, туда зашел г-н Потроне купить глиняный кувшин. Потроне стал коллекционером. Несколько неудачных падений отбили у него вкус к верховой езде, и он начал увлекаться глиняными поделками, загромождая ими свою квартиру. При виде г-на Потроне у ла Перша де Серпиньи вдруг осенило: Потроне богат и тщеславен; вдобавок он скучал. Устав от роли мужа умной женщины, он решил создать собственный имидж. Предложение де Серпиньи ему пришлось по вкусу. Художественное предприятие в компании с таким видным лицом представлялось ему необыкновенно счастливым случаем и, по мнению Потроне, вполне стоило суммы, которую просил у него Серпиньи. Больше того, он не мог сдержать даже своей радости, когда Серпиньи посвящал его в подробности своего проекта. Открытие Дома огня приурочивается к Всемирной выставке. Прекрасные изделия Лувесьенской фабрики будут иметь европейский успех и положат начало грандиозному делу.

Де Серпиньи остался доволен встречей с Потроне, но зато ему причинял беспокойство Вильрейль. Молодой человек становился все более мрачным, возбужденным и капризным. Его поведение объяснялось чрезмерным переутомлением в работе, на что Серпиньи не обращал внимания. Вильрейль стал резким и недоверчивым. Лотерея на празднестве в Лувесьене вызвала у него большое раздражение. Де Серпиньи не удалось убедить его в ее необходимости. Вильрейль, несомненно, был одержимым, но Серпиньи не мог обойтись без него. Конечно, когда начнет функционировать Дом огня, можно будет подыскать сколько угодно искусных рабочих для шаблонных изделий, и де Серпиньи сам станет руководить ими. Но только Вильрейлю подвластно создавать шедевры и относиться равнодушно к отбираемой у него славе, которую приписывал себе де Серпиньи. Вильрейль ему совершенно необходим. Серпиньи решил как можно дольше оставить его в неведении насчет своего истинного плана, на который в нужный момент он надеялся уговорить его. Приехавшего в Лувесьен Потроне обсудить их общие теперь дела де Серпиньи принял в комнате, которую он называл «Плодовым садом». Комната служила для хранения произведений из его печей. На полках комнаты стояли созревшие эмалевые фрукты, аккуратно снабженные этикетками, вазы всевозможных форм, тонкие и пузатые, массивные и легкие, пестрые и одноцветные, маленькие и большие, шероховатые и гладкие, матовые и прозрачные. Г-н Потроне почтительно и покорно слушал де Серпиньи. С записной книжкой в руке Серпиньи называл ему продажные цены на будущее. По его словам, выходило, что каждая из вещей найдет толпы покупателей, и движением своего карандаша он распределял их по всем четырем концам света, прививая всюду вкус к новому искусству и упрочивая репутацию Дома огня. Заказы польются рекой. Эмалевые фрукты принесут обильный урожай.

Де Серпиньи воодушевился и не слышал, как вошел Вильрейль. Его заметил Потроне в углу мастерской. Маленький смуглый человек с всклокоченными волосами и горящими глазами стоял неподвижно и слушал их разговор. Наконец, его увидел и Серпиньи.

— Вы здесь, Вильрейль? — де Серпиньи сжался от страха и неожиданности.

Вильрейль, не обратив внимания на его вопрос, жестом показал на сверкающие вазы, покрывавшие полки.

— Значит, все они будут проданы? — Хриплый голос Вильрейля с шипеньем вырывался из горла.

Он откинул волосы назад. Глаза его, полные слез, блестели на загорелом лице. Он сложил грязные руки, которыми он вылепил и с помощью огня создал из бесформенной глины плоды эмалевого сада. Его руки наделили их формами и красками. Его пальцы хрустнули.

— Продано! — Он закричал от бешенства и внезапно схватил железный лом, лежавший подле него, и размахнулся им над головой. Де Серпиньи и Потроне невольно попятились от его неожиданного движения.

— Полно, Вильрейль, успокойтесь! — де Серпиньи сделал шаг по направлению к нему, но остановился, испугавшись. Вильрейль стал громить полки. Со всех сторон полетели осколки. Вазы раскалывались или падали, издавая глухие звуки. Одни гибли на месте, рассыпаясь на куски, другие, обезглавленные, продолжали стоять, третьи, только задетые, качались. Плоды раскрывались. Большая зеленая амфора рухнула. Пол покрылся обломками.

Вильрейль, не переставая, разбивал сделанные им вещи. Серпиньи, позеленевший и прижавшийся к стене, по временам яростно кричал, когда разбивалась особенно ценная вещь. Вдруг Вильрейль остановился. Осмотревшись кругом, он швырнул оземь железный лом, покатившийся к ногам де Серпиньи, затем стал вырывать клочьями свои растрепавшиеся волосы. И, наконец, убежал с воем, словно раненый зверь.

Два дня спустя в газетах появилась следующая заметка:

«В Лувесьенской мастерской г-на виконта Жака де Серпиньи третьего дня произошел несчастный случай, уничтоживший все собранные им глиняные изделия. Неоценима гибель единственной в своем роде коллекции, над которой г-н виконт де Серпиньи работал в течение нескольких лет и которая должна была появиться на Всемирной выставке 1900 года.

Г-н де Серпиньи оказался раненым в руку столь несчастливо, что без сомнения будет вынужден отказаться от своего искусства, ибо он не желает никому открывать секреты создания уникальных произведений. Вспомним, что г-н де Серпиньи собственноручно лепил, раскрашивал и обжигал удивительно красивые вазы и эмалированные фрукты, столь безупречные в отношении формы и материала.

Принятое им решение свидетельствует о том, что он — подлинный артист своего дела. К счастью, г-н виконт де Серпиньи может вознаградить нас другим способом. Писатель утешит нас за потерю горшечника. Всем известно, что г-н виконт де Серпиньи — автор интересного «Парадокса о стекольном искусстве», и говорят, что он подготавливает несколько работ, которые, несомненно, привлекут внимание почитателей художника, аристократа, чья рана, как мы можем сообщить, уже на пути к излечению».

Супруга Потроне, прочитавшая вслух заметку своему мужу, положила на стол свой лорнет и спросила его:

— Очень странная история. Что, собственно, может означать новый фокус вашего нового друга, Альфред?

Альфред Потроне ничего не ответил, только погладил свои седые бакенбарды. Серпиньи взял с него обещание держать в тайне сцену, свидетелем которой он оказался. Тайна, в которую он невольно был посвящен, стала для него пыткой и гордостью. Первый раз в жизни он знал то, чего другие не знали. Он преисполнился сознанием своей значимости, но сожалел, что ему нельзя показать ее перед другими, рассказав увиденное им; зато он находил удовольствие в том, что его обещание связывало его с таким лицом, как де Серпиньи. Оно создавало между ними таинственную близость, и Потроне свысока посмотрел на жену, жалея ее за то, что она имеет несчастье не знать истинной правды столь важного события.

Буапрео, навестивший их в данный момент, тоже ничего не знал.

— Я только что заходил осведомиться о состоянии здоровья де Серпиньи. Кажется, его рана не внушает опасений. Так по крайней мере уверял меня Бокенкур, посетивший его.

— Что же сказал Бокенкур?

— Он говорил, что печи приносят несчастья Серпиньи.

Жена Потроне засмеялась от намека на общего дедушку Базуша, повара графа Прованского.

— Как они любят друг друга!

— Что тут удивительного? Они хорошо знают друг друга! — отвечал, улыбаясь, Буапрео.

Буапрео сел, печальный и озабоченный.

— Что вы скажете, Буапрео, о свадьбе де Клере — ле Ардуа? А я думала, что вы женитесь на этой малютке, — спросила она, посмотрев на него в свой лорнет. — И вы знаете, нечего ждать после свадьбы. Бедна и честна, честен и богат, потому что ле Ардуа действительно богат. Но почему он на ней женится?

— Они давно хорошо знали друг друга, — отвечал Буапрео.

— Дорогой мой, знакомство никого не обязывает жениться. В конце концов они, может быть, попросту любят друг друга.

У Буапрео сделался неуверенный вид.

— Все равно, мне немного противны браки, причиной которых является желание спать на одной кровати, и так всю жизнь!

Свадьба г-на ле Ардуа и девицы де Клере была назначена на 17 июля. Спустя два дня после решения о женитьбе ле Ардуа велел отвезти себя на набережную Орсэ и попросил провести его в канцелярию, где работал Антуан де Пюифон. Служитель доложил молодому человеку, что его желает видеть какой-то господин. Де Пюифон оказался лицом к лицу с ле Ардуа. Их свидание произошло в длинном коридоре министерства, на блестящем паркете, по которому проходили неслышным шагом курьеры с бумагами. Де Пюифон получил от ле Ардуа известие о свадьбе, требовавшей присутствия г-жи Бриньян на улице Вильжюст. Сначала де Пюифон не хотел ничего говорить о местонахождении г-жи Бриньян, но ле Ардуа мягко положил ему руку на плечо и пристально посмотрел в глаза. Де Пюифон понял, что ему лучше раскрыть свою игру. К тому же он уважал в ле Ардуа силу денег. Он согласился немедленно проводить его в маленькую квартиру на улицу Монтэн, где находилась г-жа Бриньян, укрывавшая там свои любовные шашни и угрызения совести. Только вина, испытываемая по отношению к Франсуазе, заставила ее решиться последовать за прекрасным Антуаном.

Вид г-жи Бриньян привел ле Ардуа в хорошее настроение. Превосходная женщина пришла в восторг от новости и воскликнула:

— Ах, мой милый ле Ардуа, как прекрасно, как это хорошо! Я думаю, теперь Франсуаза не станет больше сердиться на меня и будет любезна с бедным Антуаном. Он такой милый!

Де Пюифон скромно стоял в стороне. Он не сомневался, что после исполнения своих семейных обязанностей г-жа Бриньян возвратится к нему, а он терпеливо ее подождет, готовясь тем временем к предстоящему экзамену.

Ле Ардуа пригласил в тот же вечер г-жу Бриньян и Франсуазу на обед в ресторан, и ему стоило некоторого труда удержаться, чтобы не пригласить де Пюифона. Франсуаза сидела молча и задумчиво перебирала кисти на скатерти. Ле Ардуа выглядел веселым и оставался таким все последующие дни. Он испытывал счастье, внеся, как он говорил, порядок в свои мысли, что он ценил больше всего на свете и о чем постоянно заботился. Он хвастал тем, что хорошо знает себя, считая, что порядок — лучшее средство двигаться в жизни с уверенностью и точностью. В течение нескольких месяцев Франсуаза вносила в его душу смущение. Он страдал от неопределенности. Теперь он снова стал тем Филиппом, которого всегда знала девица де Клере, сердечным, веселым, заботливым, довольным жизнью и самим собой.

Однажды утром, придя обедать на улицу Вильжюст, он застал Франсуазу в маленькой гостиной.

— Вы опоздали, Филипп, — нежно упрекнула она его, показывая на стрелки маленьких, оправленных в кожу часов. — Откуда вы?

Взволнованные и радостный, Филипп объяснил причину своей задержки.

— Я был в тире. — Ле Ардуа любил пистолет и его строгую точность. — Слушайте, Франсуаза, в тире я впервые заметил, что… — Он задумчиво помолчал. — Уже довольно давно со мной случилось нечто неожиданное. Когда я взял пистолет из рук заряжавшего служителя, то почувствовал, что сознание мое заполняет посторонняя мысль, чего никогда со мной не бывало. Вместо того чтобы видеть мишень, я увидел во вспышке выстрела ваше лицо. Я закрыл глаза. Передо мной оставался только маленький кусок белого картона, который моя пуля пробила в точке, куда я целил. Случившееся пролило мне свет на многое… — Он взял розу из чудесного букета, стоявшего на столе, и воткнул ее себе в петличку. — Кто вам подарил такие прекрасные цветы, Франсуаза?

Из деликатности, чтобы не напоминать девице де Клере о своем богатстве, он посылал ей только самые скромные и самые обыкновенные корзины. Он угадывал, что ее нужно успокоить и излечить от внутренней тревоги и испуга. Он не дарил ей ни бриллиантов, ни драгоценностей. Он только переделал по ее пальцу кольцо с большим темным сапфиром. Оказалось, что розы прислала г-жа де Бокенкур, одна из первых поздравившая девицу де Клере. Франсуаза заметила ее печаль, беспокойство и покрасневшие глаза. Ее красота поникла. Г-жа Потроне, находившаяся у Франсуазы одновременно с ней, поразилась странностью ее вида. Г-жа де Гюшлу пришла вслед за почтенным г-ном Барагоном, который, входя, чуть не растянулся, так как наступил на развязавшийся шнурок башмака. Явился и Дюмон. Он чуял, что тут пахнет «хорошо оплаченным портретом». Буапрео воздержался от личного визита и поздравил письменно. Баронесса де Витри прислала очень сладенькую записочку. Она выражала надежду, что ее дорогая Викторина тоже встретит кого-нибудь достойного ее. Заканчивала она напоминанием, что Гранмон находится совсем недалеко от Витри.

Девица де Клере шла к алтарю, опираясь на руку старика дяди Палеструа, приехавшего по такому случаю из своей провинциальной глуши, а Филипп ле Ардуа подал руку г-же Бриньян, которая перестала окрашивать в золото свои волосы. Они приняли у нее натуральный пепельно-белокурый вид с пробивающимися в них несколькими белыми нитями. Де Пюифон сам посоветовал ей такое нововведение, находя, что тогда его любовница приобретет сдержанную и серьезную прелесть, более подходящую к его дипломатическому достоинству. Девица де Клере под вуалью преклонила колени на скамеечку красного бархата. Церковный сторож концом своей трости с серебряным набалдашником поправил складки ее шелкового платья на ковре. Ле Ардуа смотрел на зажженные свечи и думал, что было бы занятно тушить их быстрыми и меткими пулями пистолета. В церковь пришла многочисленная публика. Играл орган, аккомпанируя стройным голосам детского хора.

Месса уже началась, когда в церковь вошел художник Дюмон. Он остановился на мгновение, чтобы вытереть лоб. Было жарко. По его лицу можно сказать, что он знал какую-то новость, которая готова в любой момент выскочить из него. На сей раз он располагал не одной из тех язвительных сплетен, которую обыкновенно носил в своей голове. У него появилось кое-что получше. Он стал обладателем не наполовину им сочиненного слуха, а настоящего скандала, еще неоглашенного, но достоверного, ошеломляющего и неожиданного. Он заранее наслаждался им. Он смаковал его. И он не замедлил швырнуть его всем. Сев подле князя де Пранцига, он зашептал ему на ухо, поясняя жестами.

Князь выслушал внимательно и раскрыл рот от изумления, затем в свою очередь наклонился к соседу де ла Вильбукару и поделился с ним секретом. Последний передал его г-ну Барагону. Новость бежала от человека к человеку, распространялась по рядам, подвигалась вперед, ширилась, повторялась, подхватывалась и передавалась дальше. Обойдя всех, она вернулась назад. Пущенная одним, она сделалась общим достоянием, завладела церковью целиком! Теперь все знали неправдоподобную, но истинную историю, принесенную Дюмоном. Она вертелась на шушукающих языках и жужжала в изумленных ушах. Дюмон узнал ее от Эрнеста, дворецкого баронессы де Витри. Викторина де Витри, барышня, получившая лучшее воспитание во Франции, сбежала с маркизом де Бокенкуром. Перед побегом она оставила матери грубое и полное непристойностей письмо, которое старая дама, растерянная и потрясенная, читала и перечитывала, плохо понимая его, потому что в нем встречались слова, которых она никогда не слышала и предполагаемый смысл которых вызывал краску на ее облупившихся щеках. Так завершилось прекрасное воспитание, данное де Витри своей дочери, и исполнилась мечта толстого Бокенкура жениться на богатой невесте. Все понимали, что их, конечно, придется поженить, чтобы замять громкий скандал, разразившийся в обществе.

Поскольку внимание общества переключилось на новые события, они избавили ле Ардуа и Франсуазу от недоброжелательных замечаний, которые присутствующие отпускают обыкновенно во время свадебного церемониала. Тем более их свадьба давала много поводов для подобных замечаний, ибо нарушала принятые нормы, в силу которых мужчины и женщины чаще всего соединяют свои жизни не столько по сердечному влечению, сколько по расчету. Даже тем, кто отрицал бескорыстие их союза, приходилось согласиться, что если девица де Клере пожелала сделать выгодное дело, она его сделала, что всегда неприятно сознавать. Если же ле Ардуа дал увлечь себя случайному капризу, то он получал по крайней мере наслаждение, по части которого мужчины всегда завидуют друг другу и за которое они всегда затаивают злобу к тем, на чью долю оно выпадает. Филипп и Франсуаза в достаточной мере испытали настроение враждебности вереницы поздравляющих, когда открылись двери ризницы.

С соблюдением полной учтивости на лицах замелькали лицемерные улыбки, послышались слащавые и ядовитые слова. Стремительно подошел князь де Пранциг, затянутый в военный мундир и в черной эспаньолке, с четырьмя крепкими коренастыми сыновьями. Все впятером они двигались вперед сплотившейся группой, как один человек, точно шли в атаку на крепость. Князь поклонился ле Ардуа с почтением, которое подобает оказывать богатым людям и которого заслуживал внук министра великого императора. Четверо юношей смотрели на девицу де Клере глазами мужчин, обреченных на брак с дурнушками ради приданого. Безжалостный де Пранциг желал, чтобы его отпрыски сами заработали себе положение. Они бросили завистливый взгляд на ле Ардуа и круто повернулись, как на параде.

Шествие продолжалось: чопорные или слишком приветливые поклоны, косые улыбки, многозначительные рукопожатия и особенный испытующий взгляд, смесь злобы и учтивости. Все торопились проходить поскорее и не задерживаться перед молодыми слишком долго, потому что зрелище счастья всегда вызывает маленькое разлитие желчи. Подходили все новые и новые лица с различными мыслями, которые легко можно прочесть на них. Де Гюшлу всегда имела дурное мнение о маленькой де Клере, поэтому она подозрительно оглядывала стройную талию молодой девушки в надежде подметить последствия некоего счастливого прегрешения, но ничего не заметила. Разочаровавшись, она уступила место г-ну Барагону, который уже видел себя приглашенным четой ле Ардуа в Гранмон, где он спал бы в кровати Талейрана и мечтал среди старинной императорской обстановки о жизни, которую он вел бы, если бы жил в ту эпоху. Франсуаза посмотрела в узкую дверь ризницы, где все еще теснилась желающая подойти к ним публика. Ле Ардуа, солидный и спокойный, отвечал всем с довольным и благодушным видом. Франсуаза же хотела бы сделаться маленькой, незаметной. Она чувствовала, что ее рассматривают, исследуют, раздевают, что тело ее оценивают, взвешивают, разбирают по частям. Взгляды мужчин старались угадать, что предстоит ле Ардуа найти вечером под ее белым платьем. Будет ли ее тело стоить того, что он заплатил за свой каприз? А между тем толпа все шла и шла. Взгляд де ла Коломбри испугал ее своей свирепостью. У его дочери только что расстроилась свадьба. Де ла Вильбукар поглаживал свои крашеные бакенбарды, маравшие ему белые перчатки, и следовал за своей дочерью Люси, сухой брюнеткой, которая улыбалась уголками своих усатых губ. Затем подошли супруги Потроне, затем еще и еще разные лица: и полковник де Варель, звучный голос которого наполнил всю ризницу, и друзья ле Ардуа, которых Франсуаза не знала, и юный Пюифон, корректный и важный, чье присутствие зажгло светлые и слишком нежные глаза г-жи Бриньян. Буапрео подошел с печальным видом одним из последних.

Ризница пустела. Не подойдет тот, о ком Франсуаза часто думала, не подойдет, согнувшись и прихрамывая, опираясь на трость, ее очаровательный друг, деликатный и чудесный старый князь, бедный г-н де Берсенэ. Вместо него Франсуаза увидела перед собой де Серпиньи с рукой на перевязи. Де Серпиньи имел довольный и уверенный вид. Несколько дней тому назад он опознал тело юного Вильрейля, извлеченное из Сены. Вода превратила его в какую-то человекообразную вазу, причудливую и уродливую. Дела де Серпиньи устраивались. Он собирался открыть вместе с Потроне большой магазин старинных предметов. Поэтому он примирился с Дюмоном, и они вдвоем обдумывали, как бы купить с помощью дворецкого Эрнеста мебель, сваленную на чердаках дома на улице Варен. Эрнест ручался, что добьется от г-жи де Витри согласия на продажу загромождающего дом старья. Де Серпиньи галантно отвесил поклон Франсуазе.

— Разбитое стекло приносит счастье, сударыня; оно давно должно было принести его внучке великого мастера стеклянного дела…

Конец фразы затерялся в шуме алебард, которыми швейцары ударяли по плитам, и г-н де Серпиньи исчез, уступив место г-ну Дюмону, который успел-таки рассказать ле Ардуа в двух словах бегство Викторины с толстым Бокенкуром. Филипп поделился новостью с Франсуазой.

— Бедная Викторина! — сокрушенно покачала она головой.

Швейцары расчищали им путь. Церковь снова была полна. Франсуаза прошла по ней, опираясь на руку мужа, под пение органа. Подойдя к экипажу, она заметила закрытую вуалью даму, одетую в старомодное платье с маленькими воланами; два длинных локона свешивались ей на шею. Она делала ей знаки. Перед ней толстая пузатая собачонка, волочась на своем шнурочке и вывалив язык из пасти, задирала ногу где попало… Франсуаза узнала графиню Роспильери…

На паперти церкви, теперь пустой, Дюмон рассказывал Серпиньи известные ему подробности случая с девицей де Витри и толстым Бокенкуром.

— Не пройтись ли нам на Анри Мартен?

Де Серпиньи изъявил согласие, и оба они пошли рядом. Они нашли парадную дверь особняка открытой.

Из пустого вестибюля они отправились в мастерскую, где обычно работала г-жа де Бокенкур. Ее там не было. На большом столе увядал букет красных роз. На мольберте начатое полотно являло вымученный, нескладный рисунок с несколькими мазками кисти.

Дюмон пожал плечами. Положительно, нельзя надеяться, чтобы когда-нибудь вышел толк из его уроков г-же де Бокенкур. Он наткнулся на упавшую на пол палитру, все еще покрытую красками.

Де Серпиньи усмехнулся:

— Птичка покинула гнездышко, дорогой мой!

Они вышли прогуляться по саду. Проходя мимо кухонь, в подвальном этаже двое друзей услышали раскаты смеха. Людская веселилась. Раздавалось чоканье и стук ножей и вилок. Праздновали бегство хозяина. Г-н маркиз пользовался любовью прислуги. Серпиньи и Дюмон возвратились в дом и вошли в помещение толстого Бокенкура. Постель приготовлена; ночные туфли на ковре; на стеганом одеяле разложен полушелковый платок в желтую и зеленую клетку, которым Бокенкур повязывал себе голову на ночь. Они пошли по коридору, в конце которого располагались комнаты г-жи де Бокенкур. В будуаре не было никого. Они полуоткрыли дверь туалетной. Оставалась спальня. Дюмон, не постучавшись, тихонько открыл дверь. В большой комнате, где благодаря спущенным решетчатым ставням царил полумрак, на постели лежала вытянутая фигура, слабый голосок которой спросил:

— Кто там?

— Ваши друзья, Серпиньи и Дюмон, — ответил художник.

Г-жа де Бокенкур лежала на измятых простынях, непричесанная, в рубашке и полураспахнутом полотняном пеньюаре, из-под которого виднелось ее круглое и белое колено. При виде Серпиньи и Дюмона она села, не обращая внимания свою обнаженную грудь. Веки ее, обыкновенно красные, казались более воспаленными. Она провела руками по красивым волосам и воскликнула:

— Ах, друзья мои, мои добрые друзья, как я несчастна… Вы ведь знаете… — Она сложила руки на колене и откинулась назад с жестом отчаяния. — Он покинул меня, он сбежал. Он, он!..

Солнечный луч проникал сквозь решетчатые ставни. Неужели подобные слова произносила г-жа де Бокенкур, безличная, прилежная особа, вкладывавшая в писание цветов такое кропотливое и безмолвное упорство? И героем ее скорби явился пятидесятилетний толстяк, багровый и циничный, сбежавший с порочной и бесстыдной девчонкой.

— Фульгенций! — причитала она. — Чего только я не делала для него! Чтобы обеспечить ему материальное благосостояние, я отказалась от вторичного замужества. Он располагал моим состоянием, как ему угодно, по своей прихоти… и не понял, что мог располагать таким же образом и мною. Ах, Серпиньи, от него я все сносила! Он тратил мои деньги на девчонок и брал моих горничных почти у меня на глазах. И он не замечал, что я хотела занять их место. Нет! Никогда он не бросил на меня ни одного взгляда. Вы знаете, что говорили про нас, Серпиньи? Я была счастлива, слыша такие сплетни, да, счастлива, я надеялась, что они внушат ему мысль сделать их правдой. Когда он возвращался, отяжелевший от вина, я подстерегала его в надежде, что в таком состоянии он захочет меня. — Она вытерла набегавшие на глаза слезы. — Он рассказывал мне все, и в каких выражениях! Вы знаете, какой он! Он мне сообщил все, что у него произошло с маленькой Викториной. Было стыдно слушать. Он не любил ее, но это льстило его гордости. Он находил ее дурнушкой, и он сбежал с ней, чтобы о них говорили, — он так тщеславен! — И бедная г-жа де Бокенкур плакала, закрыв лицо руками. — Я не просила у него любви, но он мог бы по крайней мере почувствовать желание ко мне! Каждый день, каждый час я находилась у него на глазах. А между тем я — женщина; я стою многих других. — И г-жа де Бокенкур, сидя на кровати, дрожащими руками спускала сорочку и, не стыдясь, показывала свои красивые груди.

Г-н и г-жа ле Ардуа пятичасовым поездом уезжали в Гранмон к обеду. Филипп ожидал Франсуазу в гостиной, где он находился в обществе дядюшки Палеструа и г-жи Бриньян. Г-н де Палеструа хотел пригласить свою дочь обедать в ресторан, который считал олицетворением парижской жизни. Г-жа Бриньян уклонилась. У нее — свидание с г-ном де Пюифоном в его маленькой квартирке на нижнем этаже, и старик попрощался с ней, чтобы отправиться к Ледуайену, а оттуда в кафе-концерт. Дочь обещала ему, что завтра перед отъездом в Палеструа она свезет его к г-же Коринфской. Г-н де Палеструа желал погадать на картах относительно пресловутого сокровища шуанов. Ле Ардуа предлагал выкупить у него Ла Фрэ в подарок Франсуазе, но старик хотел раньше знать, какого мнения ему следует держаться насчет английского золота. Г-жа Коринфская должна окончательно прояснить вопрос о кладе. Вскоре появилась Франсуаза в дорожном костюме из серой материи; на поясе красовалась пряжка в форме серебряного цветка, подаренная ей Филиппом.

— Черт возьми! У нас совсем немного времени до поезда. К счастью, у меня хорошие лошади, — воскликнул ле Ардуа.

На улице рядом с ландо ле Ардуа стояла старенькая каретка с водруженным на нем чемоданом. Кухарка Олимпия Жандрон отправлялась в маленькое путешествие, прежде чем возвратиться в Гранмон занять должность прислуги на отдыхе, созданную для нее ле Ардуа.

В поезде чета ле Ардуа заняла купе первого класса. Кроме них в вагоне ехали еще старый господин и старая дама, дремавшие и молчаливые. Ле Ардуа сошел, чтобы купить газету; возвратившись, он сказал Франсуазе:

— Угадайте, Франсуаза, кто едет вместе с нами? — Он посмотрел на нее улыбаясь: — Де Гангсдорф и м-ль Кингби.

Любовь г-на де Гангсдорфа тронула м-ль Кингби. Ле Ардуа уже слышал о его увлечении. Барона воспламенило отдаленное сходство м-ль Кингби с девицей де Клере. Теперь они совершали вдвоем поездку в Венецию. Г-н де Гангсдорф поклялся, что ни одна женщина никогда не подойдет к его драгоценным стекляшкам. Он заказал комнаты в английской гостинице. Он рассчитывал, что ему удастся совершить несколько измен прекрасной Кингби и тайком посетить своих сверкающих дочерей в их муранском дворце, в глубине уснувшей лагуны.

Франсуаза слегка покраснела.

— Вы не жалеете о г-не де Гангсдорфе, Франсуаза?

— А вы, Филипп, ни о ком не жалеете?

Он нежно ответил ей:

— Нет. Франсуаза, ни у кого нет достаточно большого сходства с вами. — И он поцеловал ее руку в присутствии двух нахмуренных и угрюмых пассажиров.

Паровоз засвистел. Ле Ардуа и Франсуаза тихо разговаривали о разных мелочах. Франсуаза изредка задумчиво смотрела в окно. Старый господин с дамой переменили купе на первой станции. Ле Ардуа закурил папиросу. Как некогда де Клере сбрасывал концом пальца серый пепел своей толстой сигары, так теперь ле Ардуа сбивал ногтем пепел папироски; только рука его дрожала немного лихорадочно и нетерпеливо.

На маленькой станции Кюрсэ они сошли. Выходя из вокзала, Франсуаза узнала ожидавший их экипаж — тот самый, которым правил ле Ардуа в день их встречи в Булонском лесу. Она узнала отсвечивающий кузов, высокие красные колеса, сильных лошадей.

— Хотите сесть рядом со мной, Франсуаза?

Она легко вскочила на сиденье. Ле Ардуа подобрал вожжи и тронул лошадей хлыстом. Гривы затряслись, круглые крупы выгнулись. Резкий порыв теплого воздуха ударил Франсуазе в лицо. Филипп смотрел на нее со страстью. Она вздохнула, почувствовала в себе нечто сильное и сладостное и отдалась скорости. По выезде из городка Кюрсэ дорога углублялась в сельскую местность, окаймленную двумя рядами красивых деревьев. Направо и налево расстилались поля. Впереди темная линия обозначала опушку кюрсэйского леса, в который вклиниваются земли Гранмона. Стоял конец жаркого и ясного дня. Подковы лошадей стучали по пыльной дороге. Въехав в лес, их удары об отвердевшую землю стали звонкими. На перекрестке экипаж круто повернул. Концом хлыста Филипп указал на длинную ограду, над которой возвышались густые купы деревьев, а за ней открывался вид на стоящий в конце длинной аллеи замок, построенный архитектором Персье для барона ле Ардуа между 1809 и 1812 годами. Старый министр предпринял постройку в ожидании посещения императора, которое, впрочем, никогда не последовало. Он приказал, чтобы здание отвечало своему высокому предназначению. На фронтоне и на капителях пилястр простирал крылья геральдический орел. Он повторялся и внутри на бронзе мебели, на шелковой обивке стен, на фарфоре посуды и на столовом серебре. Все в Гранмоне осталось в первоначальном состоянии, и бюст старого ле Ардуа в глубине широкого вестибюля, казалось, все еще ожидал прибытия своего августейшего повелителя.

— Хотите подняться в вашу комнату, Франсуаза, или вы предпочитаете сейчас же сесть обедать?

Она бросила свою легкую шляпу на маленький мраморный столик. Его ножка изображала чешуйчатый пальмовый ствол, росший из спины трехглавого сфинкса; шесть его вытянутых лап с когтями твердо стояли на черно-белых квадратиках паркета. Столовая, куда они вошли, казалась огромной. Над помпейским пурпуром стен развертывался двойной фриз военных колесниц и флейтистов. Первый возглавлялся Победой, второй — Амуром. Победа протягивала венки, между тем как Амур сам был увенчан. Стоявший посередине массивный стол красного дерева, сервированный тяжелым серебром приборов, украшали белые тарелки, дно которых золотила буква N. В прохладной комнате отчетливо раздавались все звуки. Жужжала пчела, словно вылетевшая из императорских ульев, вытканных на камчатном столовом белье. Хотя еще не потемнело, салон, в который они отправились после обеда, уже освещали люстры и стенные канделябры. Франсуаза тотчас же направилась к большим стеклянным дверям, выходившим в сады Гранмона, расстилавшие у подножия террасы свои цветники и лужайки.

— О, Филипп, какой прекрасный сад!

Они вышли, вдохнув голубоватый воздух, напоенный ароматом. Гравий террасы скрипел под их ногами. Они спустились по лестнице. Ле Ардуа захотел принести Франсуазе шляпу и пальто. Она ждала его около высокой лепной вазы. Маленькая летучая мышь носилась вокруг, подвижная и бесформенная. Они шли молча. Аллеи привели их к круглому бассейну, мягко блестевшему. Они остановились у его края. Франсуаза слегка ударила ногой по камню облицовки. Слабый звук нарушил тишину. Она посмотрела на замок. Отсюда он казался величественным и сумрачным; некоторые из его высоких окон освещались. Франсуаза молчала. Филипп взял ее за руку.

— Вам, вероятно, очень противен мой бедный Гранмон, Франсуаза?

Она слабо улыбнулась:

— Нет, Филипп, нет, но я не чувствую себя в нем свободно. Мне больше нравится сад, цветы и особенно рощи, мимо которых мы проехали и которые, вероятно, очень красивы в такой час. Они принадлежат вам, Филипп?

— Нет, Гранмон состоит лишь из садов и парка. Лес государственный, иначе говоря, он доступен всем. — Потом он прибавил: — Вы не любите того, что принадлежит мне?

Она наклонилась, сорвала розу и заткнула ее за пояс. Пурпурный и серебряный цветки перемешали свои лепестки.

— Простите меня, Филипп. — Она поколебалась минуту. Долгие сумерки сгущались. Она продолжала: — Да, я не люблю всего, что напоминает мне о вашем богатстве. Мне кажется, Филипп, что я теперь лучше понимаю почему. — Она взяла его за руку. — Да, Филипп, мне кажется, что я люблю вас; я думаю даже, что я люблю вас давно. Поэтому мне ненавистно все, что удаляло меня от вас, все, что разлучало меня с вами, все, что ограждало меня от вас. И моя ненависть проистекала, может быть, от сожаления. Ах, как я страдала, Филипп! Я с горестью прогоняла мысль о любви к вам. Вас ли самого любила я? Не закрадывалось ли без моего ведома в мою любовь нечто недостойное ее? Корысть такими тайными путями проскальзывает в наше сердце! Она так хитро проникает в него. Ах, Филипп, как я страдала от своих сомнений! — Она остановилась, опустила голову и произнесла совсем тихо: — Но теперь, мне кажется, я уверена в себе.

— Я тоже был неправ, Франсуаза. Я дал своей любви название, которое ей не подобает. Я назвал ее лишь желанием. Я люблю вас, Франсуаза. — Он продолжал: — Забудем о том, чем мы были, и будем помнить лишь о том, что мы есть. Вы больше не девица де Клере, и я уже не г-н ле Ардуа. Вы даже больше не Франсуаза, и я не Филипп. Мы любим друг друга. Мы ничем больше не обладаем, кроме нас самих, и единственно лишь этого мы хотим друг от друга. — Он обвил рукой ее стан, задев розу у пояса Франсуазы, которая сразу же осыпалась, и остался только распустившийся серебряный цветок.

Уже почти совсем опустилась ночь. Воздух наполнился благоуханием. Вода бассейна заблестела. В глубине сада над деревьями взошла луна, полная, круглая и плавная, светившая слегка тусклым и молочным светом. Они шли тихо. Запах листьев и древесной коры чуть-чуть оживлял ее. Они гуляли долго и дошли до решетчатых ворот в каменной ограде. Ворота выходили на лесную дорогу. Они пошли по ней между двумя коврами невысокой травы; дорога стала совсем белой в свете луны, теперь чистой и яркой, поднимавшейся в ночной тишине. Тишина наполняла все пространство.

Они сели на траву и долго оставались в таком положении, неподвижные и безмолвные. Шум шагов заставил их встрепенуться. По дороге шел рабочий в полотняной блузе, с узлом на палке, перекинутой через плечо. Он далеко обошел сидящую парочку. Лицо его дышало солнцем и здоровьем. Пройдя мимо, он оглянулся, затем скрылся из виду. Снова воцарилось молчание. Филипп и Франсуаза улыбнулись, потом лица их стали серьезными. Любовь трепетала в их сердцах. Трава под ними мягкая, и мгновение прекрасно. Чего же им еще желать, кроме самих себя?

Они обнялись тихо, не размыкая соединившихся губ. Рука Филиппа коснулась серебряного цветка на поясе Франсуазы. Он разъединил застегнутые лепестки на концах эластичной ленты, и они, ударившись друг о друга, издали легкий серебристый звук. Полуночная луна достигла вышины пустого неба, и когда она осветила их лица, то на них застыло выражение безмятежности и счастья.