Полуночная свадьба

Глава третья

Широкая спина маркиза де Бокенкура, стоящего посреди гостиной и занятого разговором с маленьким лысым и согнутым старичком, который концом своей трости чертил на ковре контур розетки, повернулась при входе г-жи де Бриньян.

Маркиз де Бокенкур отличался огромным ростом, плотным телосложением, которое поддерживали большие ноги, обыкновенно широко расставленные и обутые в большие лакированные ботинки, и бритой круглой головой. Ему было пятьдесят лет. Натянутая кожа его лица казалось вот-вот лопнет. Разрезы его глаз и рта напоминали щели, которые едва виднелись на его почти безносой физиономии, которая всегда имела веселое и вместе с тем пошлое, смелое, плутоватое, добродушное выражение. Он часто нарочно путал имена, нарочито ошибался в лицах и их общественных положениях. Так он показывал людям, что они не выделяются для него из общего ничтожества. При всем том он отлично понимал, с кем имеет дело, и в точности знал, что можно получить от каждого, ибо под столь старательно выработанной манерой поведения он скрывал тонкий ум человека, которому пришлось рассчитывать только на самого себя, прежде чем начали считаться с ним.

— А вот и милейшая г-жа Бриньян со своей хорошенькой племянницей. Разрешите мне представить вам князя де Берсенэ, — встретил он приехавших гостей.

Маленький человечек привстал, опираясь на трость, и еще больше согнулся. Когда он выпрямился, Франсуаза увидела пару умных и лукавых глаз на морщинистом лице, устремленных на нее. Франсуаза огляделась вокруг.

— Не ищите мою невестку, сударыня, — объяснил маркиз. — Г-жи де Бокенкур еще нет. Она ездила сегодня днем в Лувесьен, чтобы посмотреть на опыты, которые г-н де Серпиньи делает со своими новыми печами, и только что возвратилась, но вы найдете, с кем здесь побеседовать.

И г-н де Бокенкур указал жестом на дюжину лиц, сидевших или стоявших в гостиной.

Г-жа Бриньян поздоровалась с г-жой Потроне и г-жой де Гюшлу. Г-н Потроне поклонился ей. Г-жа де Гюшлу, худощавая и смуглая, с вытянутым лицом, заостренным носом и плоской грудью, строго оглядела ее из своего кресла. Жак Буапрео и г-н Конрад Дюмон подошли к Франсуазе де Клере.

— Здравствуйте, сударыня… — поклонился ей Буапрео.

— Очень хорошо, а вы?.. — ответила она Дюмону.

Конрад Дюмон смотрел на нее с любопытством. Будучи художником, специализировавшимся на цветах и плодах, он уже несколько лет как начал писать портреты, имевшие успех. Его яркие полотна, кокетливые и очаровательные, очень хорошо оплачивались, и он жалел, что у Франсуазы де Клере не было денег. Он охотно бы ее написал, но он не таков, чтобы жертвовать выгодой для удовольствия. Крепкий и здоровый молодой человек с большой головой, прочным туловищем, короткими и волосатыми руками, придерживался своих принципов, заключающихся в достижении одной цели — разбогатеть. Едва выбравшись из нищеты из-за того, что слишком долго упорствовал в своем творчестве показывать правду жизни, не всегда приятную для глаз почтенной публики, он теперь бросил подобные глупости и, наконец, добился успеха. Его первые картины с цветами продавались хорошо, так же как и портреты, вошедшие в моду. От заказчиц не было отбоя. В глубине души он их презирал. Груда мусора интересовала его больше, нежели орхидея. Он предпочитал простонародное лицо аристократической мине. Став богатым, он сохранил вкус к вульгарному, природную и инстинктивную грубость. Он завтракал на уголке кухонного стола, любил пошлые истории и с любопытством собирал интимные подробности жизни людей. Пристрастие Дюмона к подобным мерзостям, правдивым или ложным, явилось причиной интереса де Бокенкура к художнику, которого он приглашал к себе на прием каждый раз, принимая от него сообщения такого рода и придавая им оттенок большей остроты и комизма, распространял их как анекдот. Дюмон стряпал блюдо, а г-н де Бокенкур изготовлял приправу. Что касается г-жи де Бокенкур, то она советовалась с художником относительно натюрмортов, которые писала в качестве любительницы, без таланта, но с трогательным терпением и тщательным старанием. Дюмон смеялся над ее усилиями; вообще говоря, он не делал исключения для обоих Бокенкуров и не обуздывал своего языка на их счет, но он находил для себя полезным показываться у них и гордился тем, что Бокенкур дружески хлопал его по плечу и делал карьеру его сплетням. Г-н Дюмон не щадил никого и Франсуазу тоже. Он распускал о ней неблаговидные слухи, придумывая их; он делал так всегда, если не знал ничего о людях. Если бы он был убежден в своих выдумках о ней, он, не колеблясь, предложил бы ей написать с нее портрет, потому что считал ее красивой, но боялся попасть впросак и не решался на такой смелый поступок.

Дюмон подошел к г-же Бриньян и заговорил с ней очень тихо. Франсуаза заметила, что двое мужчин смотрят на нее, и отошла, услышав громкий смех г-на де Бокенкура.

— Ничего, дорогой мой, вы утешитесь с тетушкой. Ба, кого я вижу! Г-н Барагон, какая приятная неожиданность! — воскликнул хозяин дома.

Представительно выглядевший г-н Барагон встревоженно улыбнулся. Зеленый фрак академика, насчитывающий немало успехов на ученых заседаниях, шел ему больше, чем плохого покроя черный фрак с большой красной розеткой в петлице, в котором он пришел сейчас. На ноги он надел вместо лакированных вечерних башмаков открытые туфли из блестящей кожи на тесемках. Говорили, что он питал тайную страсть к графине де Бокенкур, поэтому каждый раз имел смущенный вид. Добавляли также, что г-н де Бокенкур никогда не упускал случая ради шутки дать понять милейшему г-ну Барагону, что он явился без приглашения. Смущенный Барагон уже извинялся и искал глазами г-жу де Бокенкур, чтобы она заступилась за него.

— Моей невестки, дорогой друг, здесь нет. У нее сейчас сидит любовник, которого она выпроваживает. — И г-н де Бокенкур громко расхохотался своей дурацкой шутке.

— Мне досадно за него, — отвечал г-н Барагон, потому что как только проходила первая минута неловкости, которую он испытывал, входя в гостиную, он всегда подавал умную реплику.

Не чувствуя себя ни поэтом, ни романистом, ни историком, ни даже, пожалуй, писателем, г-н Барагон сделался эссеистом. Если своими этюдами он и не снискал славы, то привлекал оригинальностью и живостью ума, публикуя литературные, исторические, моральные и социальные этюды. Г-н Буапрео называл его сыном Монтеня и Ларусса, но, добавлял он, во всяком отцовстве личность отца немного сомнительна. Буапрео и Дюмон в этот момент беседовали с Франсуазой де Клере.

— Я пишу портрет дочери баронессы де Витри. Вы, наверное, ее знаете, сударыня, ее мать — урожденная де Курсвиль.

Франсуаза призналась, что не знакома с ней, но ничего не прибавила в свое извинение и в объяснение, почему родня не поддерживает с ней отношений. Старый князь де Берсенэ, подойдя к группе, приподнял свою опущенную голову. Франсуаза снова увидела умные глаза, глядевшие на нее с симпатией. Г-н де Бокенкур в стороне расхваливал г-же Бриньян ее туалет, когда за их спиной раздался голос:

— Кузен, не пожелаете ли вы представить меня г-же Бриньян? — обратился к де Бокенкуру молодой человек двадцати двух лет, недавно прибывший в Париж. Его красивое, свежее и хитрое лицо с темными усами дышало молодостью и задором.

— Г-н Антуан де Пюифон, моя дорогая, — и г-н де Бокенкур прибавил развязно: — Рекомендую его вашему благосклонному вниманию.

Г-жа Бриньян рассмеялась. Ее голубые глаза оживились. Быть может, предсказания г-жи Коринфской относительно красивого брюнета осуществятся наперекор предсказаниям г-жи Мемфисской о хорошеньком блондине? Ее смех привлек внимание Франсуазы, и она обернулась. Г-н де Бокенкур посмотрел на нее со странным выражением. Франсуаза покраснела.

Около девяти часов в гостиную вышла г-жа де Бокенкур с большим запозданием. Высокая, еще молодая женщина с темными волосами и розовой кожей оглядела собравшихся усталыми глазами, утомленными работой с палитрой и кистью. Маркиз де Бокенкур галантно поцеловал пальцы своей невестке, которая выразила желание, чтобы ее повел к столу князь де Берсенэ.

— Нет, дорогая моя, — возразил князь, — я предпочитаю идти один, с тростью, маленькими шагами.

Г-н Барагон предложил ей свои услуги. Г-н де Бокенкур повел г-жу Потроне; г-н Потроне — г-жу де Гюшлу; Дюмон — г-жу Бриньян; Буапрео — Франсуазу де Клере; молодой Антуан де Пюифон проследовал за ними. Князь де Берсенэ шел последним. Годы и жестокие боли в суставах мучили его. Он шагал прихрамывая. За столом он казался крошечным и скорченным. Высокий золотой набалдашник его трости, с которой он никогда не расставался и которую, сидя, держал между колен, почти доходила ему до подбородка. Буапрео, разворачивающий свою салфетку, сделал гримасу. Молодой Пюифон сел между ним и Франсуазой де Клере. Между г-ном Дюмоном и г-жой Бриньян находился двенадцатый прибор, который убрали; г-н де Бокенкур сделал вид, что не помнит, кого он пригласил. Он любил изображать себя рассеянным.

Г-н Потроне, отличавшийся глупостью, заявил, что отсутствовавший без сомнения еврей, потому что в наши дни редко случается, чтобы за столом не присутствовал хотя бы один из этих господ.

— Или хотя бы один рогоносец, — подхватил г-н де Бокенкур, бросая взор на г-на Потроне, и добавил: — И даже нескольких.

Г-н Потроне, который сначала нахмурился, разразился смехом. Такое обобщение отнимало у шутки оскорбительную ноту. Впрочем, от г-на де Бокенкура можно всего ожидать из-за несдержанности языка. Г-н Потроне славился дикой ревностью, что не мешало его жене обманывать его и иметь любовников. Изощренно ведя тонкую игру, г-жа Потроне часто выигрывала благодаря своему уму, признанному всеми. Соль ее языка, как она говорила, рано посеребрила ее волосы, оставив, однако, лицо ее свежим. Даже с любовниками она умела вести себя так, что сохраняла в отношении с ними свою независимость.

— Итак, моя милая Жюльетта, — спросил г-н де Бокенкур свою невестку, — как обстоит дело с печами Серпиньи? Вообразите себе, — добавил он, наклонясь к г-же де Гюшлу, своей соседке за столом, — г-жа де Бокенкур соорудила для него в глубине своего Лувесьенского парка все, что нужно для обжигания его посуды. Он называет свою мастерскую Домом огня, наш милый кузен. — И г-н де Бокенкур, который ненавидел г-на де Серпиньи, ядовито засмеялся.

— Г-жа Гюшлу объявила себя поклонницей благородного горшечника. Его изделия действительно поражают красотой изготовления. Он имел большой успех на своей выставке. Приятно видеть дворянина, который…

— Месит собственными руками, — перебил Бокенкур, поворачиваясь к князю де Берсенэ.

Шутку могли понять лишь те, кто хорошо знал родословные дворян. Из всех сидящих за столом только г-н де Берсенэ показал, что уловил намек, ибо приподнял в знак понимания золотой набалдашник своей трости.

Бабкой виконта де Серпиньи была девица Базуш, дочь некоего Базуша, про которого говорили, что он состоял поваром графа Прованского, прежде чем стать при Людовике XVIII главным мастером яств в Тюильри. Вторая дочь того же Базуша вышла замуж за деда маркиза де Бокенкура. Серпиньи старательно скрывал свою родословную, которую де Бокенкур отнюдь не утаивал, считая себя происходящим от такой славной крови, что ничто не могло ей повредить. Он уверял даже, что обязан своему кулинарному происхождению особенной чувствительностью своего неба и языка, чем очень гордился.

Г-жа Гюшлу, не знавшая подробности семейной хроники де Боленкура, продолжала восхвалять светских людей, не боящихся унизить своего благородства, занимаясь искусством. Она сама девушкой талантливо играла на органе деревенской церкви, где ее заметил г-н Гюшлу — композитор, писавший мессы, гимны и мотеты, которые сам распевал. Сейчас он находился в Бельгии, где дирижировал оркестром, исполняя некоторые свои произведения. Г-жа де Бокенкур объяснила, в чем состоят новые опыты г-на де Серпиньи. Из любезного внимания к ней он изготовлял в Лувесьене плоды из керамики, воспроизводя не только форму натуральных плодов, но даже бархатистость и зернистость их кожи, делая видимыми на глаз вату персиков и лак вишен. Вдобавок, вместо того чтобы соблюдать присущий им цвет, он составлял искусственные цвета тончайших оттенков и невиданных отливов, заставляя просвечивать под их эмалевой кожицей металлический блеск с золотыми прожилками, придававший им подобие настоящих плодов, один вид которых возбуждал воображаемые тончайшие вкусовые ощущения. Он создавал таким путем сказочный плодовый сад, который представал как живой. С помощью огня мертвая глина превращалась в плоды ее блаженной страны. Г-жа де Бокенкур с воодушевлением рассказывала об уроках г-на де Серпиньи. Ее прекрасные глаза, казалось, покраснели от того, что видели столько чудес, а веки все еще сохраняли жгучий пыл печного огня. Она искренне восхищалась г-ном де Серпиньи и считала его оракулом.

— Бедная Жюльетта! Если Серпиньи изобразит помет, она и тогда поставит его на этажерку, — съехидничал Бокенкур, наклонясь к г-же Потроне.

Маркиз де Бокенкур воображал, что бесстыдство речи придает ему сходство с Сен-Симоном. Он часто цитировал в свое оправдание какое-то скатологическое письмо[1] принцессы Палатинской, из которого он знал наизусть главные пассажи, и принимал за истинный аромат и основную сущность «великого века» скопившиеся на дне его нечистоты.

Тем временем г-жа де Бокенкур описывала тыкву, которую показал ей г-н де Серпиньи. Мягкая, вытянутая, с зеленоватой и испещренной пупырышками кожей, она выглядела как настоящая.

— О, он не лишен ловкости, — бросил небрежно Буапрео, любивший охлаждать энтузиазм маленьким острым словечком, похожим на укол булавки, и добавил: — Но, дорогая моя, вы не были на распродаже коллекций старика Меньера! Вы бы пришли в восхищение. Там есть кимоно, расписанные цветами, очаровательные вышитые фукусы, нефритовые плоды, ореховые скорлупки и раскрывшиеся орешки из слоновой кости. Ах, что за тонкий народ, эти японцы! Какие способные пальцы! Не правда ли, г-н Барагон? Мне кажется, я вас видел там склонившимся над витриной?

— Где можно увидеть то, о чем вы говорите, г-н Буапрео? — спросил г-н Потроне, считавший приличным интересоваться искусством.

— У Меньера, конечно, на бульваре Босежур.

— Да, — подтвердил Барагон, — Меньер — человек тончайшего и безукоризнейшего вкуса, посвятивший пятьдесят лет своей жизни собиранию разных шедевров, нагромождая их в маленьком домике начальника станции под деревянной крышей… Они занимали все помещение, а сам он спал на чердаке, на ременной кровати… Ведь вы его знали, г-н де Берсенэ!

Князь де Берсенэ поднял свою маленькую морщинистую голову.

— Да, да, г-н Барагон. Он даже приезжал в Берсенэ, когда продали замок. Там были две пастели Латура и несколько предметов мебели из Ризенера, которые теперь в его коллекции. Я предложил ему купить также и Берсенэ. Он там хорошо разместил бы свои сокровища XVIII века. Строение с его деревянными панелями — само тех же времен… Он был чудак. Когда он не знал больше, куда девать то, что покупал, он одалживал своим друзьям, одному — что-нибудь из мебели, другому — гобелен, третьему — картину, давая понять, что после его смерти… Но он сохранял расписки, и, когда умер, людям пришлось возвратить вещи, которые они уже привыкли считать своей собственностью.

Г-н де Бокенкур разразился громким хохотом, от которого глаза его сощурились и широко раскрылся рот.

— Ха, ха, ха! Так значит, и Серпиньи пришлось вернуть портрет Серпиньи, посланника времен Регентства, который он имел от Меньера и которым так чванился. Если он желает им обладать, ему придется купить его на аукционе! А Берсенэ, что за подлое наше время! — Он воодушевился. Его широкое красное лицо побагровело. — Что осталось нам от наших отцов? Разве я живу в замке Бокенкур? Кому теперь принадлежит Берсенэ? Где наши фамильные портреты, наша наследственная мебель, наше серебро, все, что прошлое целой расы передало тем, кто ее продолжает, все, что представляет собой ее общий труд? Поищите, друзья мои! Кто из вас живет в доме, где он родился?

Франсуаза де Клере подумала о Ла Фрэ. Она вспомнила одинокий старый замок в конце аллеи возле высохшего пруда с его закрытыми ставнями и расшатанной крышей. Дюмон усмехнулся. Дом, где он родился! Он по-прежнему стоял на месте, дом № 35 по улице Бельвиль, чудесное жилище, нечего сказать, где его отец, жестянщик, умер, по счастью, уже давно! Молодой Пюифон считал, что его знатный кузен напрасно жалуется. Особняк на улице Анри Мартен роскошен и исполнен удобств, кухня прекрасная, и плечи г-жи Бриньян белые и пухлые.

— Конечно, сударь, есть доля истины в том, что вы говорите, — вступил в разговор г-н Барагон. — Наша эпоха ничего не бережет, но остались еще любопытные примеры, показывающие, что в некоторых семьях, несмотря на ход событий, сохранилось в целости наследие прошлого. Я привел в моем этюде, посвященном затронутому вопросу, один интересный случай, относящийся к барону ле Ардуа.

При имени ле Ардуа глаза молодого г-на де Пюифона заблестели.

— Вы его знаете? — спросила Франсуаза.

— Мне его показали в театре. Он богат и имеет любовницу м-ль Вольнэ, — ответил г-н Барагон с таким выражением плохо скрытой зависти, что Франсуазе сделалось стыдно за посещавшее ее иногда желание стать богатой и чувствовать себя красивой и молодой. Г-н Барагон продолжал: — Я побывал однажды в замке Гранмон. Там все осталось, как в 1809 или, кажется, в 1811 году, когда старый ле Ардуа, министр финансов при императоре, построил замок. С тех пор не переменили ни одного стула, не вбили ни одного гвоздя. Все сохранилось в неприкосновенности, белье в шкафах, как и серебро в буфетах. Посуда — та самая, на которой ел г-н де Талейран, когда приезжал в Гранмон повидаться со своим кумом. Обивка салона из зеленой камки с лавровыми венками выглядит так, будто она появилась там накануне. А мебель, а библиотека, расписанные Прюдоном! Все полно пчел, орлов, сфинксов. Величественное зрелище, господа! — Барагон любил императорскую эпоху за упорядоченность, воинственность и педантичность.

Встав из-за стола, г-н Барагон завязал распустившийся шнурок своего башмака. Князь де Берсенэ прихрамывал, опираясь на свою трость. Общество направилось в мастерскую г-жи де Бокенкур, соединявшуюся с особняком посредством крытого перехода. Франсуаза почувствовала во мраке, как чья-то рука коснулась ее обнаженной спины. В ателье стояла темнота. Г-н де Бокенкур нажал на выключатель и громадное помещение осветилось сразу, представ перед глазами присутствующих. При полном свете Франсуазе сделалось страшно от лица Бокенкура, сделавшегося красным и апоплексическим после еды. Он улыбался всем и показывал мастерскую с удовольствием. Помещение имело высокий, как в церкви, потолок. Его балки светлого дерева образовывали дуги свода, поддерживаемого легкими колоннами. Восточные ковры местами покрывали блестящий паркет. В глубине, на хорах, виднелись веретенообразные гладкие трубки большого органа. Здесь по восемь часов в день с усердием занималась г-жа де Бокенкур живописью, силясь передать тонкой кисточкой на небольшом куске полотна какой-нибудь цветок или плод. Однако, несмотря на указания лучших мастеров, ее собственное внимание и трудолюбие, она не делала никаких успехов, хотя и не бросала своего тяжелого, добровольного и бесплодного труда.

Стены мастерской украшали картины великих мастеров. Г-жа де Бокенкур собрала у себя очаровательные полотна, отвечавшие ее вкусу к изображению цветов и плодов. Среди них висела работа Ван Гейсума глубокого тона, полотна двух Брейгелей изображали букеты из всевозможных цветов. Старый фламандский мастер посадил на их лепестках несколько бабочек с раскрытыми весенними крылышками, а у ножки вазы поместил несколько морских раковинок, перламутровых, как лилии, и нежных, как розы. Ветка сирени Мане находилась рядом с тремя гвоздиками Фантен-Латура, возле двух полотен Закариана. От полотна Шардена — яблоко, сливы, кубок и нож — веяло плодовым садом. Яблоки Сезанна, красное и зеленое, на белой салфетке соседствовали с тюльпановым полем Клода Моне. Выше картин помещались под стеклами блюда работы Палисси, на одном из которых змея опоясывала его, находясь в центре блюда, овально свернувшись среди влажного убранства длинных водяных листьев. Саксонский фарфор с цветами стоял рядом с венецианским хрусталем, прозрачным и как бы текучим, в форме бокалов и флаконов, каждый из которых имел на крышке своей нежное изображение плода. Большая стеклянная витрина ожидала изделий г-на де Серпиньи.

Гости закурили сигары. Г-жа Бриньян на диване уже болтала с г-ном Антуаном де Пюифоном. Буапрео подошел к Франсуазе, которой нравилось общество Буапрео. Как и с ле Ардуа, она чувствовала себя с ним хорошо. Деликатный и воспитанный, он обладал приятным лицом и хорошими манерами. Он говорил с ней всегда изящно и ласково. К ним подошла г-жа де Бокенкур. Князь де Берсенэ присел подле Франсуазы, уткнув подбородок в золотой набалдашник своей трости, начав беседу с тонкостью и пониманием собеседника, в чем, пожалуй, и состоит истинная вежливость. Его долгая жизнь среди светского общества сталкивала его со множеством людей всякого рода, но он по-прежнему хранил любопытство к новым для него лицам. Лицо Франсуазы ему нравилось. Несколько раз он улыбнулся на ответы молодой девушки. В гладком золотом набалдашнике его трости отражалось в виде искажающей миниатюры его маленькое лицо с живыми глазами.

— Дорогая Франсуаза, не скажете ли вы г-же де Гюшлу, что ей следовало бы немного поиграть для нас на органе? — попросила г-жа де Бокенкур.

Франсуаза исполнила ее просьбу. Г-жа де Гюшлу исчезла на лесенке, ведущей на хоры, и через несколько минут из инструмента брызнул острый и свежий звук. Орган заставил вздрогнуть г-жу Бриньян, которая приподнялась с дивана, где полулежала, вытянувшись возле г-на де Пюифона. Г-н де Бокенкур наблюдал за ними с насмешливым взглядом. Его глаза искали глаза Франсуазы, которая их опустила.

— Не смотрите так, дорогой мой, на девицу де Клере, становится просто противно, — заметила г-жа Потроне, глядя в свой лорнет. — Кстати, дорогой мой, я бы попросила вас об уважении к моим седым волосам. Вот уже три анонимных письма подряд вы посылаете мне. Пока достаточно. Я на вас не сержусь, но я хотела вас уведомить. Не отходите в сторону, Франсуаза, ведь почтовые развлечения г-на де Бокенкура ни для кого не секрет. Не так ли, Бок? — И она его ударила по плечу ручкой своего лорнета.

Франсуаза прошла быстрыми шагами в мастерскую и стала подниматься по лестнице, ведущей на галерею. Она показалась ей нескончаемой. Ей представлялось, что она никогда не доберется до верха. Наконец, она очутилась при полном свете среди рева органа, гудевшего под пальцами г-жи де Гюшлу. В лицо ей словно пахнул поток воздуха. Франсуаза осмотрелась. Маленький, обшитый деревом кабинет с диванами, качалками и английской мебелью примостился в углу галереи. Большой электрический шар освещал его. Она находилась в доме человека, который ее так низко оскорбил, ибо она не сомневалась более, что г-н де Бокенкур — автор письма, которое она получила перед выходом из дома. Этот человек в приветствии жал ей руку и той же самой рукой написал ей гнусную записку. Упрек г-жи Потроне подтверждал подозрение, которое у нее возникло инстинктивно, еще в начале вечера, а теперь перешло в уверенность. Правда, она знала, судя по дерзким взглядам и скользким речам г-на де Бокенкура, что он неблагороден и похотлив. Она терпела его взгляды и речи, но последнего поступка невозможно перенести! Нет, нет! И она в гневе топнула ногой. Она побледнела и задумалась. В конце концов, не резюмировало ли его оскорбление в грубой форме то, что далеко не он один думал так о ней?

Она вздрогнула, услышав тяжелые шаги, и маркиз де Бокенкур наполнил своим огромным телом входное пространство двери. Франсуаза стояла посреди комнаты. Г-н де Бокенкур молча смотрел на свои большие лакированные ступни. Орган гудел снаружи.

— Уходите отсюда! Оставьте меня, — выкрикнула Франсуаза, не в силах больше сдерживаться.

По выражению ее лица г-н де Бокенкур понял свою оплошность. Его лицо из красного сделалось багровым, затем изобразило улыбку.

— Полноте, сударыня, не стоит сердиться на какую-то шутку.

Она сделала шаг к нему. Ему показалось, что она сейчас ударит его по лицу, и он инстинктивно зажмурил глаза. Она посмотрела ему в лицо.

— Что дало вам право поступать так? Говорите! Почему? — спросила она, и голос ее задрожал.

Он молчал. Она снова заговорила:

— Ах, я понимаю! Одинокая девушка, без родителей, без состояния! — Г-н де Бокенкур сделал движение. Она прибавила: — О, я знаю, что вы мне скажете. Вы хотели воспользоваться случаем, чтобы испытать, правда ли то, что обо мне говорят! Дала ли я вам повод думать, что девушка вроде меня способна выслушивать человека, подобного вам? — Она смерила его презрительным взглядом. Он улыбнулся своим красноватым лицом.

— Сударыня!

— Прощайте, сударь, моей ноги не будет больше в вашем доме. — Она остановилась на минуту, и слезы выступили у нее на глазах. — Я не могу запретить вам показываться у меня, г-н де Бокенкур, вы это знали и низким образом мне об этом напомнили.

Г-н де Бокенкур отступил, чтобы дать ей пройти. На галерее она с минуту задержалась, облокотись на деревянные перила. Орган замолк. Она спустилась по лестнице с г-жой де Гюшлу. Оказавшись внизу, она прямо направилась к дивану, где г-жа Бриньян все еще пребывала в обществе г-на де Пюифона.

— Едемте домой, тетушка.

— Здорова ли ты, Франсуаза? Как ты бледна!

И тут в мастерскую вошел виконт де Серпиньи — маленький светловолосый человечек лет сорока, но на вид меньше того. Его волосы разделялись пробором на две неравные части. Тонкий нос и усы стрелками придавали его лицу коварное и вежливое выражение.

Г-жа де Бокенкур поспешила навстречу своему учителю.

— Вы ее принесли с собой? — взволнованно спросила она.

Де Серпиньи обернулся к слуге, который нес маленький ящичек, открыл его сам и бережно вынул из него вазу в форме полого плода с острыми гранями и эмалевой корочкой богатого красноватого тона с золотым отливом. Все стали выражать восхищение. Г-н де Серпиньи вертел его между пальцев, чтобы его лучше могли разглядеть. Г-жа Потроне внимательно рассматривала его через стекла лорнета.

— Каково мнение девицы де Клере, внучки великого стекольщика? — Г-н де Серпиньи проявлял деланное внимание к Франсуазе из-за ее артистического предка. — Наше искусство несколько грубовато рядом со стекольным. У нас нет магической палочки. Обжигать — далеко не то, что выдувать. Стекольное искусство — божественная игра, тогда как керамика — земное ремесло.

Г-н де Серпиньи криво усмехался, вращая в руках красноватую вазу, эмалированная поверхность которой золотилась металлическим отливом.

В карете, отвозившей их на улицу Вильжюст, г-жа Бриньян вздохнула:

— Какой очаровательный вечер! Г-н де Пюифон в самом деле очень мил!

Франсуаза ничего не ответила.

Г-жа де Бокенкур собиралась лечь спать. Она отослала горничную и стоя надевала ночную рубашку, когда услышала царапанье у своей двери. Не оборачиваясь, с головой, окутанной батистом, она спокойно сказала:

— Это вы, Фульгенций? Входите же. — Г-н де Бокенкур показался на пороге. — Присядьте.

Она оперлась коленом на простыню. Ее красивый зад напряг тонкую ткань сорочки. Улегшись в постель, она поправила подушку. Г-н де Бокенкур в халате сидел на низеньком кресле, протянув свои тяжелые ноги. Почесав затылок, он проговорил:

— Мне кажется, Жюльетта, что я сделал одну глупость. Вот…

— Ну, расскажите, Фульгенций.

Вытянувшись под простыней, г-жа де Бокенкур тихо поглаживала под кружевами свою красивую грудь, похожую на один из тех спелых плодов, которые она так усердно старалась изобразить на натянутом холсте тщательно выбранными кисточками и смешанными красками.