Полуночная свадьба

Глава двенадцатая

Романы Буапрео изображали только приятные и нежные стороны жизни. Его герои не предпринимали ничего против своей природы. Им не приходилось преодолевать большие препятствия и бороться с сильными страстями. Он предоставлял им разрешать лишь красивые затруднения чувства и распутывать грациозно-изысканные сложности. Он оставлял им костюм и нравы окружающих его людей и даже некоторое обманчивое сходство с ними, отчего создавалось впечатление, будто они живут среди нас, хотя на самом деле они были так же далеки от нас, как если бы обитали на очарованном острове. Благодаря такому ловкому приему писатель не лишал их обычного внешнего вида господ и дам, но их участие в жизни определялось произволом автора и представлялось размеренным и ограниченным. Буапрео жил почти так же. Он не принимал жизни, как она есть, в ее сложности и с ее крайностями. Он делал выбор, по возможности отстраняя себя от ее горестей и печалей, находя в этом утешение. Он без труда находил забвение в самом себе, умея вовремя им воспользоваться. Чтобы щадить себя и уменьшить число случаев, когда он мог бы погрешить, Буапрео заменил тяжелые обязанности другими, более мелкими и более удобными, от исполнения или неисполнения которых он испытывал весьма умеренное удовольствие и сожаление. Таким образом, он проявлял благожелательность вместо преданности, снисходительность вместо доброты, лукавство вместо злобы и иронию вместо презрения. Чаще всего в трудных случаях он отделывался вежливостью, которая служит заменой множества вещей и почти избавляет от всего остального. Он был мил и обязателен и не имел друзей, хотя у него насчитывалось некоторое количество дружеских отношений. Он хорошо знал себя и не боялся, что его узнают другие, потому что не стремился выдавать себя за того, кем он не был. Он не заботился о том, чтобы его находили красивым, но знал, что у него приятное лицо, размеренные жесты и ласкающий голос. Он ничего не добивался с настойчивостью: ни славы, потому что довольствовался успехом; ни денег, потому что не знал в них недостатка; ни женщин, потому что их всегда можно найти. Он получал от них удовольствие и считал его тем более тонким, чем более ему удавалось доставить возбуждение чувствам и сердцу, не взволновав жизнь, без чего обычно не обходятся поглощающие все наше существо сильные страсти. Из всех любовных увлечений он предпочитал нежные или чувственные; и хотя нежность и сладострастие довольно легко обходятся друг без друга, он соединял их вместе.

Женщины, которых его приятные и учтивые манеры убеждали отдаваться ему, не раскаивались в своем решении. Буапрео слыл любовником деликатным, немного рассеянным, потому что думал по временам о себе. Он взвешивал свои чувства и, когда замечал, что они слишком увлекают его, заботливо вводил их в границы нежного равнодушия, удаляться от которого он не любил, равно как и не желал, чтобы женщины удалялись от него в своих отношениях к нему. Очень много вращаясь в обществе, он находил свет более злым, чем дурным, и очень способным развлечь того, кто наблюдает лишь его милые и фривольные стороны. Их-то он и замечал больше всего и из них обыкновенно извлекал материал для своих размышлений. Чтобы успешнее комбинировать их, он нуждался в покое и тишине, живя в маленькой квартире обширного старинного дома в начале набережной Орсэ.

Именно в его квартиру медленно поднялась по старой каменной лестнице девица де Клере. Она чувствовала, что немного задыхается, и на минутку остановилась, перед тем как позвонить. Она долго шла пешком. В ее ушах еще раздавался звук ключа, восклицание госпожи Бриньян в сорочке… И ее побег, отчаянный и стремительный. Она проходила улицу за улицей. Присела на стуле подле фонтана, осененного тенью склонившейся ивы. И шла дальше. Мысли ее путались. Она не знала, к кому обратиться за советом, что делать дальше. Ноги сами привели ее к квартире Буапрео.

— Дома г-н Буапрео? — спросила Франсуаза, когда ей открыла дверь служанка.

— Нет, барышня.

Франсуаза узнала голос Камиллы, прежней горничной г-жи Бриньян. Ее плутоватое лицо соглядатайки дерзко смотрело на нее.

— Если г-н Буапрео дома, передайте ему, что девица де Клере хочет поговорить с ним.

— О, я прекрасно узнала вас, сударыня, но г-н Буапрео вышел. — И она насмешливо посмотрела на девицу де Клере. — Значит, барышня не знала, что я служу у г-на Буапрео? Меня порекомендовал ему г-н Дюмон, художник…

Конрад Дюмон в часы досуга находил места служанкам, извлекая из подобного занятия полезные сведения. Девица де Клере почувствовала, что о ее визите будет сообщено Дюмону, но ей уже теперь все равно!

На набережной в ларьках продавались старые запыленные книги. Франсуаза остановилась у парапета. Сена катила синеватые волны под мощными сводами Королевского моста. Стволы старых развесистых вязов вырывались из замощенного камнем берегового откоса и затеняли тротуар залитой солнцем листвой. Париж казался вечным и незыблемым. Девушка подумала о далеких городах. Ни один не вызывает так, как Париж, желания жить в нем и быть счастливым в обстановке его прочной и нежной красоты, его милой роскоши. Франсуаза перешла мост. В мягком свете вечереющего дня темнели на высоких пьедесталах сфинксы Севастопольского бульвара. Тюильрийская терраса открывала свой тенистый склон. Буапрео часто говорил о ней, он любил прогуливаться здесь. Франсуаза пошла вдоль перил по направлению к саду и миновала висячий мостик. Теперь она находилась как раз на высоте древесной листвы. Внизу под косыми рядами деревьев дети играли в серсо. Буапрео шел ей навстречу. Он заметил ее издали и стал делать ей знаки.

— Как, вы здесь, сударыня, вы покинули свою аллею и променяли ее на место моих прогулок? Посмотрите, как здесь красиво! — И он показал тростью на сад, деревья, реку. Франсуаза узнала ее. Г-н де Берсенэ любил опираться на эту трость с золотым набалдашником.

— Да, мне подарил ее наш бедный князь в одно из моих последних посещений. Ах, сударыня, подумать только, что мы похоронили его только сегодня! Как будто прошло много лет! — воскликнул он, наивно выражая таким образом свой эгоизм, полуневольный, полунамеренный. Он думал уже о де Берсенэ, как о каком-нибудь персонаже одного из своих романов, с тем лишь различием, что в романах Буапрео герои не умирали.

Только сейчас Франсуаза ясно почувствовала, кем собственно был Буапрео. И ему она собиралась сказать важные и значительные слова! Она заколебалась. Тонкое лицо и нежно смотревшие на нее глаза собеседника немного ободрили девушку. Несколько шагов они прошли в молчании. Гравий мягко хрустел под ногами. Франсуаза остановилась. Буапрео повернулся к ней. Они стояли теперь лицом к лицу: он — улыбающийся, она — немного бледная.

— Господин Буапрео, хотите жениться на мне?

— Жениться на вас? Я? Жениться на вас!

На его лице изобразилось столь неподдельное изумление, которое обезоруживало и не могло оскорбить. Он смотрел на Франсуазу так, как если бы вдруг началось землетрясение.

— Хотите жениться на мне, г-н Буапрео? — повторила Франсуаза, нервно теребя серебряный цветок на пряжке пояса. — Я бедна, я одинока; у меня нет ничего, кроме себя, — прибавила она, опустив глаза, и закончила совсем тихо:

— Хотите меня?

— Жениться на вас, жениться на вас… — повторял он, как эхо.

Он поднял руки к небу так забавно и так встревоженно, что Франсуаза не могла удержаться от улыбки…

— Зачем вы задаете мне такие вопросы, дорогой друг? — спросил Буапрео и повел ее к скамейке, куда они сели друг возле друга. — Зачем вы подвергаете меня такому жестокому испытанию? Значит, вы меня не знаете. Между тем я не лицемер. Я такой, каков есть. Мне не в чем упрекнуть себя. Я никогда не старался внушить вам ложное представление о себе. Значит, вы не знаете, Франсуаза, что я не могу жениться на вас?

Теперь Франсуаза посмотрела на него с изумлением. Она не узнавала Буапрео, сидевшего перед ней, Буапрео, внезапно постаревшего, с перекошенным от страдания лицом. Руки его, изящные и тонкие, судорожно сжимали золотой набалдашник трости. Он продолжал вполголоса, стиснув зубы от волнения:

— Зачем вы подвергаете меня таким унизительным и тягостным минутам? Вы молоды, красивы, прелестны, и я не могу ответить вам, как ответил бы другой. Я могу лишь сказать вам: Франсуаза де Клере, я не могу жениться на вас, потому что я порядочный человек. — Он продолжал более спокойно, овладев собой. — Если вы не знаете меня, то я знаю вас. Я знаю, кто такая вы сейчас и кем вы будете. Я уважаю и люблю вас. Я знаю вам цену, и мне больно от подобного знания. Бывают дни, когда человек почти доволен тем, каков он есть, когда он почти примиряется с самим собой. Сегодня я стыжусь себя. Я испытываю грусть, сожаление и даже угрызения совести. — Он смотрел на нее; кончиком своей ноги она машинально отбрасывала маленькие камешки. — А между тем я не думаю, чтобы поступал когда-нибудь дурно по отношению к вам. Мне доставляло удовольствие видеть вас и разговаривать с вами. Я уносил каждый раз от вас мысли, приятные и милые. Мог ли я предположить, что вы увидите когда-нибудь в моем отношении к вам что-нибудь другое, чем мимолетный дар малой частицы вашего существа, требовавший от меня взамен лишь нежного уважения, которое я всегда питал к вам. Клянусь вам, я не думал, что обязан давать что-нибудь большее, а мой долг признательности и дружбы я в состоянии с радостью заплатить вам; но вы только что предложили мне взять на себя другое обязательство, более тяжелое и в то же время более приятное, и вот я должен отказаться от него, потому что не способен его выполнить. — Он взял ее за руку, и она не отнимала ее. — Все, что я брал от вас мимоходом, чтобы украсить свои воспоминания, вы приносите мне не в виде случайного дара, а навсегда; но вы щедро влагаете его в мои руки, а я отказываюсь от чудесного подарка, не могу принять его. Ах, Франсуаза, Франсуаза! Если бы вы знали… — Она отняла у него свою руку. Буапрео сделал печальный и безнадежный жест. — Нет, тут не то, что вы думаете. Никакое обязательство ни с кем не связывает меня и никогда не свяжет. В том-то и заключается моя трагедия. Ах, Франсуаза, зачем я жил так, как жил? Зачем я сделал себя тем, что я есть? — Он смотрел прямо перед собой и продолжал глухим голосом: — Я не хотел реальной жизни. Я создал себе жизнь в жизни. Я избрал свою долю жизни и в силу ложной деликатности избрал долю малую и легкую. Я заботливо устранил все, что есть в жизни сложного, глубокого и тяжелого, искал в ней только приятное. Я никогда не спускался в глубины страсти и никогда не восходил на высоты долга. Я заимствовал от всех вещей лишь то, что мне непосредственно казалось наилучшим. Я избегал чувств, когда они казались непривлекательными и сдержанными: Я просто отворачивался от них. И теперь, когда вы предлагаете мне возможность жить в другой жизни, пусть даже наиболее прекрасной и привлекательной, я страшусь и отказываюсь. Я малодушен. — Он вздохнул. — А между тем именно любовь могла бы возвратить меня к истинной жизни, и вы могли бы возвратить меня к любви. Знаете ли, Франсуаза, я, может быть, вчера думал о том, что вы мне говорите сегодня. Но вчера, как и сегодня, я испытывал страх. Жениться на вас, Франсуаза! Нет, нет! — Он опять вздохнул и продолжал: — Женщина! Сама жизнь в ее лице приходит к нам, с ее требованиями и непреложными законами, жизнь как смешение прекрасного и жалкого, которое составляет ее и благодаря которому она велика и великолепна для тех, кто способен изжить ее всю целиком. Жизнь! Но я всегда ужасался ее правды, и теперь еще, Франсуаза, когда она предстает передо мной в вашем лице, я испытываю страх. Я малодушен, и наказанием мне служит стыд, который я чувствую, признаваясь вам, Франсуаза, в слабости моего сердца…

Буапрео смотрел на нее, и по его взгляду девица де Клере поняла, что он видит ее не такой, какая она сейчас стоит, красивая, молодая, стройная, в платье, застегнутом серебряным цветком на поясе, с прекрасными волнистыми волосами и печальной улыбкой, а представляет ее себе в жалких условиях повседневной жизни, во время сна, во время болезни, в старости, которые искажают черты, в самой смерти, которая разрушает их, в том малом и том великом, что является женщиной, в обязанностях, которые она возлагает на того, кто соединяется с ней навсегда и на всю жизнь. Его эгоизм не имел силы ни преодолеть себя, ни удовлетвориться самим собой.

Она прислонилась, молчаливая и усталая, к каменным перилам террасы. Небо пылало пурпуром за очертаниями Трокадеро. Сена окрасилась в золотисто-фиолетовые тона. Деревья набережной шелестели от налетающего ветерка. На углу улицы Бак виднелся дом, в котором жил Буапрео. Его высокие окна во французском стиле смотрели на уличное движение с видом бесстрастным и спокойным. Для них девица де Клере всегда останется простым прохожим. Буапрео опустил голову и царапал ногтем теплый и шершавый камень.

— Вы сердитесь на меня, Франсуаза?

Она протянула ему руку. Они расстались у подножия сфинкса. Пневматические часы Тюильри показывали шесть.

Франсуаза решила не возвращаться к г-же Бриньян. Куда ей идти? Она живо представила себе угрюмые лица обеих теток Курсвиль, монахинь общин Прощения и Милосердия, эгоистичных и черствых старух. Цветочница на площади Согласия продавала красные розы, которые напомнили Франсуазе о г-же де Бокенкур. Г-жа де Бокенкур, наверное, не откажется приютить ее. Но тут ей припомнилось багровое и насмешливое лицо толстого Бокенкура, и ее передернуло. Девица де Клере подумала о графине Роспильери. Она вышла на Королевскую улицу и остановилась перед театральным киоском. Афиша объявляла о предстоящих выступлениях м-ль Кингби. Совсем тихонько она произнесла себе имя ле Ардуа и сразу почувствовала себя уверенной. Барон ле Ардуа жил в предместье Сент-Оноре. В три четверти седьмого девица де Клере звонила у входа в его особняк.

— Не угодно ли барышне подождать одну минуту? Я спрошу господина барона, может ли он вас принять. — Старый слуга бесшумно удалился.

Франсуаза подошла к окну, выходившему в сад. Широкая лужайка, окруженная красивыми деревьями, заканчивалась улицей Габриэль. Общественная зелень Елисейских полей служила продолжением частной зелени особняка ле Ардуа. Комната, в которой ожидала Франсуаза, была обставлена с простой и солидной роскошью. Снова показался лакей.

— Господин барон очень просит барышню подняться наверх.

Низенькие ступеньки широкой лестницы устилал толстый ковер. Повсюду чувствовался строгий и любящий порядок вкус ле Ардуа. Франсуазу провели в курительную. Кожаный диван и широкие кресла придавали комнате комфортный и уютный вид.

— Господин барон сию минуту выйдет.

Ле Ардуа вышел во фраке, с цветком в петлице. Он подошел к Франсуазе, дружески протянув ей руку.

— Скажите, Франсуаза, чему я обязан видеть вас сегодня во второй раз, ведь утром я заметил вас издали на похоронах г-на де Берсенэ? Бедный князь, я завидовал ему, что вы навещали его и никогда не соглашались прийти ко мне. — И он нежно пожал ее руку, выпустив ее при виде печального лица Франсуазы. Он понял, что произошло что-то серьезное.

— В чем дело, Франсуаза?

Девушка через силу улыбнулась и ответила дрожащим голосом:

— Ничего особенного, Филипп, я только хотела попросить вас о маленькой услуге. — После некоторого колебания она продолжала, положив руку на кожаную спинку кресла: — Моя тетушка — превосходная женщина. Вы знаете ее, Филипп. Я очень люблю ее, но боюсь, что мое присутствие в конце концов окажется ей в тягость. Мне, может быть, лучше перестать жить у нее. Я давно уже подумывала об этом. Сегодня я окончательно решила… — Франсуаза понизила голос: —… не возвращаться больше к ней.

Ле Ардуа внимательно посмотрел на Франсуазу и сказал только:

— А! — Потом, через мгновение, прибавил: — Вы правы, Франсуаза.

— Решив так, — продолжала девица де Клере, — я пришла к вам, зная, что вы — истинный друг. Вы часто говорили мне, Филипп, о вашем замке Гранмон, где вы почти никогда не бываете. Вам ведь не будет очень трудно приютить меня там на некоторое время? Ненадолго, лишь до тех пор, пока мне не удастся найти место во Франции или за границей. О, мне нелегко будет устроиться, потому что я не обладаю большими познаниями, но вы поможете мне. Кроме того, я попрошу еще несколько лиц заняться мной — г-жу де Бокенкур и г-жу де Потроне. Я не претендую на место воспитательницы, но я могла бы, например, стать компаньонкой какой-нибудь старой больной особы. Вместо талантов, которых у меня нет, я всегда могу предложить свое внимание и преданность, — все, чем я располагаю. Кроме того, я охотно покинула бы Париж и даже Францию. Я привыкла к путешествиям. Мне следовало бы, может быть, принять такое решение раньше, после смерти отца, но тогда я очень устала от своей скитальческой жизни. Теперь я отдохнула и могу вновь отправиться в путь…

Ле Ардуа слушал ее, не перебивая. Она почувствовала его взгляд и подняла глаза.

— Приняли ли вы во внимание, Франсуаза, неудобные стороны вашего пребывания в Гранмоне?.. — Лицо ле Ардуа просветлело. Он почти улыбался. — Вы предупредили о своем намерении г-жу Бриньян?

Франсуаза не ответила.

— Вы думаете, она позволит вам исчезнуть и не будет беспокоиться о вас? Ко мне первому обратятся за справками, и придется раскрыть ваше убежище. Мое гостеприимство будет признано очень странным. Я буду иметь вид похитителя молодых девушек. Поверьте мне, Франсуаза, вам следует отказаться от Гранмона.

Франсуаза сделала жест отчаяния. Ле Ардуа на минуту замолчал. Улыбка, озарившая его лицо, исчезла. Он слегка покраснел и закусил свои короткие усы.

— Есть средство устроить вас, но я не знаю, понравится ли оно вам. Вы согласились бы стать моей женой, Франсуаза?

Девица де Клере побледнела и осталась неподвижной, затем подошла к ле Ардуа, положила ему руки на плечи и медленно произнесла:

— Нет, Филипп.

Затем оставила его, села в большое кожаное кресло и закрыла лицо руками. Ле Ардуа опустился на ручку кресла и тихо спросил молодую девушку:

— Значит, я вам очень противен, Франсуаза?

Она открыто взглянула на него.

— Вы не противны мне, дорогой Филипп, но мне не кажется, что я вас люблю. Я чувствую привязанность и доверие к вам. Вы — мой друг, но я не люблю вас, а только любовь могла бы сделать приемлемым ваше предложение, потому что она уравнивает и сглаживает различия. Она одна могла бы заставить меня забыть, что вы богаты, а я бедная, что вы имеете все, а я не имею ничего. В противном случае, Филипп, что за жизнь мне предстоит? Мне невольно будет казаться, что, выходя за вас замуж, я руководствовалась расчетом.

Ле Ардуа пожал плечами. Она продолжала:

— Вы скажете мне, что наш брак не заключает в себе ничего необыкновенного, что в применении к девушкам его называют счастливым случаем, а в применении к мужчинам — глупостью, что я не права, отказываясь взять то, что само идет ко мне и чего я не искала, между тем как столько других девушек, слывущих порядочными, добиваются подобного всякими средствами Я, может быть, не права, но я чувствую, что основания моего отказа разумны, потому что они стоят мне дорого. — Она продолжала, воодушевляясь: — Если бы вы были мне безразличны, я, наверное, уступила бы искушению обеспечить свою жизнь, спасти ее от самых худших, самых постыдных обстоятельств, ибо кто может быть уверен в себе самом? Я попробовала, и если я не вышла замуж за г-на де Гангсдорфа, за которого хотела выдать меня г-жа де Бокенкур, то тут была другая причина… Но выйти за вас, Филипп, никогда! Вы пришли ко мне как свободный и счастливый товарищ. Вы не говорили мне о любви. Между нами — только дружба. Ваша дружба побуждает вас сделать мне сегодняшнее предложение; моя дружба отвергает ваше предложение. Вы послушались вашего благородного сердца; послушайтесь теперь моей гордости. Прощайте, Филипп, позвольте мне уйти. — И она сделала усилие, чтобы встать, но он удержал ее за руку, сильно и мягко.

— Я тоже не знаю, Франсуаза, люблю ли я вас, но я чувствую к вам нечто, о чем мне нужно сказать вам, раз вы сами не хотите заметить. Нужно, чтобы вы знали, как родилось во мне желание иметь вас, которое можете удовлетворить одна только вы. Да, долгое время я не чувствовал к вам ничего, кроме привязанности и дружбы. Вы мне нравились, Франсуаза. Я любил видеть вас и говорить с вами, но однажды мне пришлось сознаться, что этого мне недостаточно от вас. — Он остановился и встал. — Я люблю ясно видеть, что во мне происходит, люблю отчетливость в своих чувствах, и вот мне стоило труда разобраться в охватившем меня чувстве. Я боялся обнаружить, что оно незначительно и низменно; я не решался определить его истинную природу. Я — мужчина, Франсуаза, а вы достаточно красивы, чтобы внушить любому мужчине то, что я чувствовал к вам. Разве мне самому не случалось испытывать то же самое по отношению ко многим женщинам? Мне известно это сильное и животное желание, толкающее нас к ним и побуждающее нас обладать ими. Пусть они будут нашими хотя бы одно мгновение, и мы удовлетворены наслаждением, которое не гасит, однако, желания. Ах, мне хорошо известно такое влечение, и я думал, Франсуаза, что, как и другим, вы можете внушить его мне, и я, право, устыдился бы как-нибудь выказать вам его. Поэтому я замолчал; я стал размышлять; я попробовал развлечься, но напрасно. Желание вас возрождалось во мне не благодаря работе моего воображения, но из всего моего существа, из самой глубины моего я. Оно пропитывало мало-помалу мои мысли и просачивалось в мою кровь. Сегодня я уверен в нем, Франсуаза; я хорошо знаю его: вот почему я с полным правом могу признаться вам в нем. Я наблюдал его изо дня в день; я видел, как оно растет с каждым часом. Это не просто на миг вспыхнувшее яркое пламя; это пожар, охвативший меня целиком. Франсуаза, хотите быть моею?

Он говорил резко и глухо, без жестов, голосом, которого она не узнавала.

Перед ней стоял другой ле Ардуа, и она снова находила в его глазах взгляд, который уже видела в них в день обеда у Бокенкуров, когда он смотрел на ее распущенные перед зеркалом волосы. Воспоминание возникло столь живо, что она инстинктивно поднесла руку к прическе. Таким же взглядом он посмотрел на нее однажды утром в Булонском лесу с высоты своего экипажа, запряженного сильными лошадьми. И ее охватило, как и тогда, искушение дать себя унести чему-то стремительному и свободному, чтобы свежий ветер дул в лицо и чтобы захватило дух от неожиданного бега. Она ухватилась обеими руками за ручку кресла.

— Я хочу вас, Франсуаза, не на один день, но навсегда. Я знаю это, я уверен в этом, на всю мою жизнь… Хотите быть моею?

Она ответила ему едва слышным голосом:

— Нет, Филипп, еще раз нет. Неужели вы думаете, что я захочу взять у вас всю вашу жизнь! Неужели вы думаете, что я захочу заставить вас заплатить слишком дорого за короткое опьянение, от которого вы очнетесь, быть может, с сожалением? Жизнь длинна, Филипп, а желание, говорят, кратко. Кто поручится вам, что оно не пройдет? Вы испытывали желание к другим женщинам. Что подумали бы вы о них, если бы они оказались теперь подле вас? Вы их возненавидели бы. Я не хочу оказаться когда-нибудь той, кого вы стали бы упрекать за присутствие здесь. Жениться на мне, Филипп, жениться на мне! Зачем? Какое безумие! Берите меня просто, если вы испытываете желание ко мне. Разве не говорили, что я ваша любовница? Чего только не говорили про меня! — И она горько усмехнулась. — Берите меня. После этого мне можно будет вернуться к тетушке; у меня не будет причин бежать из ее дома. Подобное соединяется с подобным. Она будет принимать своего любовника, а я буду принимать своего. Вы будете встречаться там с г-ном де Пюифоном. Да, я застала их вместе сегодня. И вот потому-то я не хотела больше возвращаться домой… О, Филипп, Филипп! — Она судорожно сжала ручки кресла и откинула на его спинку голову.

Прикосновение прохладной кожи к ее затылку заставило ее вздрогнуть. Обильные слезы брызнули из ее глаз и потекли по щекам. У своего лица она увидела лицо ле Ардуа, побагровевшее от прилива крови, надувшиеся жилы у него на лбу. Ей показалось, что он совсем другой, не ле Ардуа, друг девицы де Клере, а некто, хотевший ее, и этот некто не был больше обладателем денег, лошадей, особняка. Обращенные лицом к лицу, они стали теперь просто мужчиной и женщиной, равными. Слезы продолжали стекать по ее щекам из закрытых глаз. Когда Франсуаза открыла их, ле Ардуа уже встал. Воцарилось долгое молчание. Они с изумлением смотрели друг на друга и не узнавали себя. Словно они стали новыми один для другого, оба почти одновременно произнесли имена друг друга:

— Франсуаза!

— Филипп!

Голос его звучал тихо, а ее — еще тише:

— Делайте со мной, что хотите…

Ле Ардуа направился к окну и открыл его. Мягко спускались сумерки. Запах сада ворвался в комнату вместе с ароматами пыли, цветов и листьев. Франсуаза по-прежнему сидела в кресле. Ле Ардуа возвратился к ней, взял ее руку и поцеловал ее. Она не противилась и слабо пожала его руку.

— Франсуаза, возвращайтесь к вашей тетушке. Я навещу завтра г-жу Бриньян. Нужно быть снисходительной, Франсуаза. Все устроится.

К нему возвратилась его обычная уверенность, ясная, твердая речь. Черный фрак обрисовывал его сильное тело. Девица де Клере поднялась. Ноги ее дрожали. Ле Ардуа поддержал ее за талию, помог сойти по лестнице. Электрический фонарь освещал вестибюль. Во дворе ожидала карета ле Ардуа. Он усадил в нее Франсуазу.

— Луи, вы отвезете барышню де Клере домой, на улицу Вильжюст. — Он захлопнул дверцу.

— До завтра, Франсуаза, — наклонился он. — И до всех дней жизни!

Франсуаза почувствовала, как какой-то маленький и тяжелый предмет упал ей на колени. Большой сапфир на золотом кружке — перстень, который постоянно носил ле Ардуа. Он видел, как она взяла кольцо и надела себе на палец.

Девушка ехала по Парижу в глубокой задумчивости. Карета мягко катилась на упругих резиновых шинах, внутри обитая кожей каштанового цвета, как и кресла в курительной. Ей казалось, что она не трогалась с места. Ее словно перенесла вдруг какая-то легкая и удобная, просторная и широкая коробка. На тротуаре улицы Вильжюст она глубоко вздохнула. Ей вышла открыть Олимпия Жандрон. Увидя Франсуазу, старуха всплакнула в передник.

— Слава Богу, барышня, вот вы, наконец. Не знаю, что здесь происходит. Барыня как полоумная. Сейчас только уехала с чемоданом. Сказала, что отправляется в дорогу и напишет барышне. Наверное, заболел г-н де Палеструа.

Старая служанка в изнеможении повалилась на табурет. Маленький шиньон, украшавший ее темя, словно размяк и утратил свой вид; белая прядь выбивалась из него.

— А доктор сказал мне, что дело неважно, что моя опухоль — плохой признак; мне нельзя подниматься по лестнице и носить тяжести. Мне нужен покой, вот что он сказал мне. Покой, благодарю покорно! А на что я буду жить?

И Франсуаза в первый раз без горечи подумала о богатстве ле Ардуа. Она видела бедную Олимпию в уголке замка Гранмон, и большие, увенчанные коронами орлы на его наполеоновском фасаде простирали свои крылья над милой старухой, которая со своими толстыми ногами, хохолком на голове и круглыми глазами напоминала неуклюжую, окоченевшую мохнатую курицу.