Польские трупы

Яцек Дукай Дьявол в структуре

Пожалуй, это лучший роман Иэна Бэнкса[32], во всяком случае, лучший из тех, что я знаю. Иэна Бэнкса, а не Иэна М. Бэнкса, и, следовательно, здесь мы имеем дело не с science fiction и не с циклом статей о Культуре; это Бэнкс в мейнстримовском издании, без дополнительного инициала. Впрочем, в своих нефантастических книгах он обычно балансирует на грани хоррора, метафизики, темного психоанализа — и «Линии крови» не нарушают эту традицию.

Романы Бэнкса, как правило, имеют структуру рассказов, то есть девяносто процентов текста — завязка, а содержательная часть сосредоточена в конце, где раскрывается суть игры, каковую автор вел с читателем. Трюк может заключаться в повороте хода повествования (против течения времени), или ином изменении его порядка, или же в какой-то скрытой в сюжете тайне, столь существенной, что ее выявление разворачивает все ранее описанные события на 180 градусов. В кинематографе аналогом вышеизложенной литературной традиции является направление «закрученного кино», известное по таким фильмам, как «Обычные подозреваемые» или «Бойцовский клуб».

«Линии крови» сложны как на уровне композиции, так и на уровне сюжета, однако эта книга держится не на одной лишь Тайне. Роман делится на три части: в первой свою историю рассказывает инспектор Скотланд-Ярда Мэрион Уэсли; во второй — бизнесмен средних лет Джон Донован; в третьей — его сын-подросток Алан. Причем каждая часть в отдельности выдержана в своем литературном жанре.

Пока мы следим за работой Мэрион, мы имеем дело с классическим психологическим триллером в стиле «Молчания ягнят»: в Лондоне орудует серийный убийца, на счету которого уже пять трупов, и единственное, что отличает его от печально известных предшественников, — это, пожалуй, критерий выбора жертв. Все без исключения — белые мужчины старше шестидесяти, в хорошей форме, хорошо одетые, на вид — классические английские «пожилые джентльмены». Составляются различные психологические портреты преступника, но следствие идет главным образом по пути проработки гомосексуальной версии, что приводит в бешенство родственников жертв, а среди них есть люди весьма состоятельные и влиятельные. В результате запускается такая медиально-политико-бюрократическая мясорубка, что Мэрион сдается и — дабы успокоить издерганные нервы — берет отпуск, передав дела своему амбициозному заместителю. Как-то вечером, входя в ресторан, она чуть не сталкивается с мужчиной, в котором узнает сына одной из жертв: это Донован, разведенный красавец; между ними еще промелькнула какая-то искра во время беседы в Ярде. Минута неловкости, замешательства, болезненный укол одиночества — и Мэрион выходит следом за ним. Сцена как из пошлой романтической комедии: идти за практически незнакомым мужчиной по вечернему Лондону, чтобы инсценировать «случайную» встречу. Впрочем, Мэрион теряет его из виду, наткнувшись на давнюю приятельницу. Она даже не знает, сколько времени прошло за разговором, когда слышит полицейские сирены и видит спокойно выходящего из-за угла Джона Донована, снимающего и прячущего в карман перчатки. Они встречаются взглядами. Ни единого слова. Донован ловит такси. Мэрион достает мобильный телефон.

Я не плохой человек, — начинает свой рассказ во второй части Джон Донован, — ведь я не был способен убить отца — пока не обдумал детальный план. Он знает, что сейчас в его дом нагрянет инспектор Уэсли с сотней полицейских; исповедь совершается в спешке. У меня был прекрасный отец.

У него был такой прекрасный отец, что он ни минуты не мог думать о себе иначе как о его сыне. В этом признании нет, однако, ни малейшей иронии. Отец был фигурой родом из капиталистических эпосов Джеймса Клавелла[33]:

судостроительный магнат, начинавший как заводской рабочий и добившийся всего собственным трудом и смекалкой, он никак не решался передать свое дело в руки Джона, хотя самому было уже далеко за шестьдесят. Вместе с тем, он воспитал Джона в собственном духе неукротимых амбиций, и ОЖИДАЛ, что тот не удовлетворится не главной ролью в корпорации. Но мог ли он ожидать, что фрустрации сына закончатся таким вот образом? Должен же был быть в Джоне какой-то изъян, какой-то психологический изгиб, отличающий его от отца, — а может, как раз ничего подобного не было, он был точной отцовской копией, и единственное различие заключалось в том, что Доновану-старшему не довелось расти в столь густой тени родителя? Сыновьям не следует слишком сильно походить на своих отцов, дочерям — на матерей; каждое поколение должно иметь собственное лицо, необходим здоровый протест. В «Линиях» есть сцена праздничного ужина, во время которого Джон вступает с отцом в спор об экономике; вот как Джон потом вспоминает эту ситуацию: уступит — увидит в глазах отца хорошо знакомое презрение, если же не уступит, тот его все равно за это накажет, найдет способ выместить гнев — такой уж у старшего Донована характер, с успехом воспитанный им и в сыне. На том же ужине кто-то пошутил, что в былые времена, чтобы стать главой клана, наследник должен был убить своего отца.

У Джона не было такого намерения — но шутка запомнилась. Убить? Ха, если бы на меня пало хоть малейшее подозрение, я бы потерял право на наследство; а я всегда буду первым подозреваемым. Это стало чем-то вроде логической задачи: как убить его так, чтобы никто меня даже не заподозрил? Первая мысль: имитация несчастного случая или естественной смерти. Но у отца слишком много конкурентов, расследование в любом случае будет очень тщательным, хватит одного следа, одной улики — кто знает, на что способна современная судебная медицина? Тут дело даже не в доказательствах, надо в зародыше пресечь любой шум в прессе вокруг своей персоны. Вторая мысль: нанять кого-нибудь. О, так только навлечешь на себя беду! Что еще? Судя по всему, способа нет.

Пока однажды вечером, когда он смотрел по телевизору кровавый триллер о серийном убийце, его не осенило. Психопат! Первая, вторая жертва — еще ни в чем нет уверенности, еще ведется поиск вероятных мотивов преступления. Но третья, четвертая? Тогда остается только одна версия: серийный убийца. Проще всего скрыть правду в чрезмерном шуме.

Так как же следует это сделать? (Снова логическая задача.) Недостаточно просто убивать; надо действовать как настоящий серийный убийца. А какой серийный убийца избрал бы в качестве объекта расправы почти семидесятилетнего бизнесмена? Нужно выстроить психологический образ такого человека.

И он начал собирать в интернет-кафе материалы о серийных убийствах. Покупал учебники психиатрии и биографии маньяков-убийц; хранил их в анонимном сейфе. Изучал интервью с полицейскими психологами и репортажи с судебных процессов. Важен был некий особый знак, по которому следствие могло бы без сомнений установить авторство убийства, — поэтому он придумал кровавые мазки, следы свежей крови на лицах жертв: характерные и при этом многозначительные. Фигура убийцы стала приобретать в его воображении конкретные черты. Какое оружие тот выберет? Конечно, нож; с минуту рассматривал вариант бритвы, но нож более аристократичен. Как будет наносить удар? Пырнет сзади, в почки, или спереди, в сердце, а может, перережет горло? Сквозь глаз в мозг? Ему нужна была кровь для мазков, поэтому в конце концов победило горло.

Так оно и шло. Никто ведь не останавливается на полпути, решая кроссворд.

Казалось бы, в какой-то момент он должен был принять конкретное решение, раз уж вышел в город и убил свою первую «типичную» жертву. А вот и нет. На весенней ярмарке, куда они отправились с сыном, он купил нож — поскольку, увидев его, подумал, что такой наверняка бы понравился вымышленному убийце. Стал этот нож носить при себе — поскольку прикосновение к нему было приятным. А первое убийство произошло так: Донован увидел мужчину, убийца в голове Донована крикнул, распознав объект своей безумной тяги, мужчина заметил заинтересованный взгляд Джона, завязался разговор, с каждой секундой приобретавший все более сюрреалистический характер, мужчина начал что-то подозревать, его внимание привлекли нервные движения руки Донована в кармане пальто, еще минута, две — и выхода не осталось, Джон должен был перерезать ему горло и измазать лицо.

Две следующие жертвы также были — должны были быть — случайными. Казалось, будто Провидение ведет его за руку: на пустой гостиничной парковке он СЛУЧАЙНО встретил отца. Нож был при нем. Убийца в голове орал. Отступить, отвести руку — это было немыслимо.

И, разумеется, серия не могла закончиться Донованом-старшим, это возбудило бы подозрения. Случай подводил под нож очередные жертвы. Пять? Шесть? Семь? В какой момент следует остановиться? Когда будет достаточно? Но Джон снова выхватывал из толпы лицо — и уже видел на нем красные линии. Ох, удался ему этот убийца, даже слишком удался.

Вот что успел рассказать Джон, пока его не арестовала инспектор Уэсли. Исповедовался, конечно, своему сыну, Алану. Алан застал его в минуту отчаяния, когда он, ожидая полицию, звонил адвокату и уничтожал компрометирующие записи; слова полились сами собой. Подросток слушал молча. Не произнес ни слова и когда отца забирал Скотланд-Ярд.

Третья часть — это, прежде всего, история взросления. У Алана уже и раньше не было нормальной семьи: единственный ребенок, он жил с разведенным отцом, который большую часть времени пропадал на работе. Как ему жить дальше и вести себя в ситуации, когда отец оказался серийным убийцей, да еще убийцей собственного отца? Его раздирают противоречивые чувства (серийные убийцы — cool); к тому же отношения Алана с дедом складывались не лучшим образом. Мы невольно стараемся приукрасить и облагородить каждую унизительную ситуацию, в которой оказываемся, чтобы вообще быть в состоянии ходить с поднятой головой. Алан — учитывая обстоятельства и возраст — адаптируется очень быстро. Уже на третий день он приходит в школу в футболке с надписью Я СЫН ЧУДОВИЩА. Сатаниста ведь не обидишь, бросая ему в лицо: «Ты, дьявол!»

Окружение только укрепляет его в правильности избранной роли. Приятели расспрашивают об отце и выпытывают подробности преступления, и Алан начинает изучать газетные отчеты, сравнивая их с рассказом Джона. Так рождается чисто эстетическое восхищение. В кровавых полосках есть красота — то есть Алан ее видит. Линии крови снятся ему по ночам.

Он навещает отца в следственном изоляторе. Дело против Донована лишено серьезных оснований: от ножа он успел избавиться, других вещественных доказательств не обнаружено, объекты биологического происхождения отсутствуют — он был осторожен: все-таки, в отличие от настоящих серийных убийц, ему подсознательно совсем не хотелось быть пойманным, а то, что у него нет алиби на время убийств и есть мотив устранить Донована-старшего — этого ведь недостаточно для обвинения. И какие показания могла дать инспектор Уэсли? О случайной встрече недалеко от места преступления и возникшем у нее предчувствии, ни о чем больше. Но чтобы замарать репутацию и вызвать проблемы с вступлением в права наследства, вполне достаточно. Когда тебя выпустят, папа? — Как сложится.

Лето, ночи теплые, душные, упитанная луна висит над предместьями Лондона. Невозможно заснуть. И даже если Алан засыпает, ему снится только одно. Ждет ли Джон от него этого? Таким ли был его ПЛАН? Так или иначе, это лишь вопрос времени. Однажды ночью Алан выходит в город. На следующий день газеты на первых полосах обсуждают содеянное им.

Убийца не схвачен, убийца по-прежнему на свободе.

Когда спустя несколько месяцев инспектор Уэсли посещает Джона Донована в его новом особняке — она одна ЗНАЕТ, что Джон виновен, — и после разговора (это, notabene, психологический шедевр Бэнкса) выходит, к дому на своем новехоньком «феррари» как раз подъезжает Алан. Подарок на день рождения? — Отец ни в чем не может мне отказать. И пусть лучше не пробует.

Смысл названия книги двойственен: оно отсылает и к ритуальным мазкам на лицах жертв, и — возможно, в первую очередь — к генеалогии темного начала, иерархии наследования зла: как оно переходит от деда к отцу, а от отца к сыну. Это не проклятие — здесь нет фатальной неизбежности, решающее значение имеют гены и воспитание; а поскольку все дело в генах и воспитании, вероятность наследования данных черт в семье особенно высока. Так же, как существует «структурная безработица» (никогда не работавшие родители формируют у детей такой менталитет и прививают такие ценности, что каждому последующему поколению все сложнее представить себе жизнь работающего человека, а это приводит к психологической неспособности работать), существует и «структурное зло».

В свое время в христианскую теологию было введено понятие «структурного греха», которое относят, в частности, к тоталитарным системам (а так называемыми теологами освобождения — и к капиталистическим системам тоже), где сама организация социальной жизни если не вынуждает, то в значительной степени способствует массовому совершению некоторых грехов. Вина грешника тогда меньше, подобно тому, как меньшей считается вина человека, грешащего по неведению или при отсутствии альтернативы греховному поступку. Кто тогда является настоящим преступником? Создатель структуры? Вот только не часто удается определить ее точное начало и автора; как правило, структуры самопроизвольно эволюционируют от форм совершенно невинных, и все участники процесса тогда могут поклясться, что действовали из самых лучших побуждений. Откуда в таком случае берется зло — в государстве, в семье, в человеке?

Теологи ведут по этому вопросу ожесточенные дискуссии. С одной стороны, левые теологи, те, что сидят под пятой южноамериканского олигархического капитализма и глядят на мир сквозь марксистские очки, говорят о «социальном грехе» и присущей свободному рынку несправедливости, о зле безличном и всеобщем, пронизывающем все сферы и нормы жизни в государстве, построенном на фундаменте подлостей и обид; таким образом, здесь наличествует грех, но нет грешника, есть зло, но дьявол кроется в структуре, люди — продукт побочный. С другой стороны, Иоанн Павел II и теологи-традиционалисты с уверенностью утверждают, что не может быть греха без грешника, так же, как не может быть мысли без мыслящего; у падающего с неба камня не может быть цели, а значит, нет и вины; если из мира удалить людей, мораль станет пустой абстракцией, не существует этики математики или аксиологии морских приливов.

История, описанная в «Линиях крови», занимает в этом споре срединное положение, хотя, впрочем, в большей степени подтверждает верность первого варианта, поскольку у читателя после нее остается впечатление, что Джон Донован, по сути, «призвал» зло, как оккультисты призывают демонов и проклятых духов. Зло пришло «извне», вошло в него, овладело им; он передал его сыну, так колдуньи из поколения в поколение передают свою магическую силу. Разница лишь в средствах и ритуалах: вместо пентаграмм, свечей из человеческого жира и латыни — психология патологии, эстетика убийства и монографии по криминологии. Но черная кислота зла разъедает разум с той же неотвратимостью.

Иэн Бэнкс «Линии крови»

перев. Аркадиуш Наконечник

Proszynski i S-ka 2002

Цена: 33 злотых

Перевод Е. Верниковской