Помни обо мне

Глава 22

Личные покои барона Мален были обставлены с кричащей роскошью. Серый камень стен, видевших не одно поколение мужей куд более благородных, упрятали за несколькими слоями штукатурки и деревянными панелями, поверх которых золотились лучшие шелковые обои. Паркет, пусть блестевший недостаточно ярко, был нов и узорчат. А зеркала, канделябры, картины, драгоценные безделушки, и, главное, огромная, сияющая десятком свечей люстра — выписаны из самой столицы. Но истинной жемчужиной этого вопиющего великолепия оставалась, несомненно, кровать. Огромная, с инкрустированной перламутром спинкой и высокими посеребренными столбиками, с тяжелыми бархатными занавесями, султанами из страусиных перьев, золотыми шелковыми кистями и шнурами, она казалась достойной лучшего из благороднейших мужей Арморетты. Увы, на кровати, утопая в многочисленных подушках и чрезмерно напудренной груди экономки, возлежал барон Мален.

— Ленард? — он подался навстречу вошедшему маркизу. — Какого де… Де…

Язык барона после вина и настойки, призванной облегчить невыносимую боль, сделался удивительно неповоротливым.

— Лежите, друг мой, — Ленард указал тростью, и следовавший за маркизом слуга опустил на резной, но несколько пыльный столик изящное переносное бюро.

После чего, поклонившись, вышел.

— Какого демона, — подлое слово наконец-то соизволило покинуть уста барона Мален, — Жюли говорит, ты выпустил ту дрянь, что пыталась меня убить.

— Жюли? — от улыбки маркиза экономка вздрогнула, — А поди-ка ты отсюда, милая. Нам с бароном нужно поговорить.

— Иди, — барон отмахнулся от обернувшейся к нему с немым вопросом женщины и позволил страдальческой гримасе исказить аристократичные, как он искренне полагал, черты. — И пусть эти лодыри тащат еще вина. Нога болит, как сволочь.

Дождавшись, когда за экономной закроется дверь, хозяин замка принял почти величественную позу и, глядя в сузившиеся синие глаза гостя, сказал:

— Я требую… Этих. Да как там?! Объяснений!

— Объяснений? — голос маркиза был тих и гладок, как скольжение змеи по воде. — Ты требуешь объяснений, Коннар?

— Да! Какого демона ты выпустил эту шлюху?

В следующий миг тяжелая трость опустилась аккурат на раненую ногу барона. Тот взвыл.

— За… За…

— Заткнись, Коннар, или, клянусь честью, я передумаю и вызову тебя. Королевский представитель имеется, а поединок двух хромых, полагаю, сочтут честным.

— За что, — наконец, выдавил из себя барон.

— За что? — Ленард приподнял бровь. И трость. Отчего барон дернулся, словно битая псина. — Ты оскорбил мою тетушку, Коннар. Точнее, девушек, находящихся на ее попечении. Обеих, — трость дернулась и замерла в пальце от одеяла. — Чем ты вообще думал, кретин, когда полез к послушнице ордена?

— У нее длинные волосы, Ленард! Она не монахиня! И ты сам сказал, та вторая — жонглерка! А эта тоже играла, я и подумал…

— Послушницам не стригут волос, — зло процедил Ленард, — но это не отнимает у них милости святой Интруны. И короны. Помнится, по эдикту Хюнвара посягательство на сестру каралось оскоплением. Или огнем… Не помню, надо у тетушки спросить. Кстати, моя дорогая тетушка, продли Всеотец ее годы, относится к оскорбленной тобой сестре Лоретте, как к собственной дочери…

С каждым словом багровое от гнева и обильной выпивки лицо барона становилось все бледнее, а при упоминании возможных наказаний он судорожно вздохнул и плотнее сжал предательски дрогнувшие колени.

— Вижу, — продолжил маркиз с довольной улыбкой, — ты осознал всю тяжесть своего проступка.

— Я… Не хотел, Ленард, честью клянусь, не хотел! Я не думал…

Маркиз поморщился.

— О, а вот в это я охотнейше верю. Поэтому взял на себя, по праву твоего друга, тяжкую ношу подумать за тебя. И я готов уговорить тетушку принять твои извинения в обмен на небольшую услугу.

— Что ты хочешь? — прошептал барон Мален, пытаясь понять, во сколько дорогой друг оценит его жизнь.

Он не питал иллюзий, в поединке с Ленардом шансов у него не было.

— Сущий пустячок, — тот взмахнул тростью в опасной близости от подрагивающих рук барона, — ты будешь молчать о случившемся с сестрой Лореттой и напишешь, что сам упал на нож.

— Что?!

— Ты, — Ленард наклонился и, бережно поправляя одеяло, заглянул в мутные глаза барона, — напишешь, что твоя рана — досадная случайность, приключившаяся вследствие падения на, скажем, забытый кем-то в коридоре нож. Там ведь было темно, правда?

— Какого демона ты несешь, Ленард?! Эта шлю…

Барон осекся когда очень острое на вид лезвие сверкнуло в опасной близости от его горла.

— Я нахожу, — синие глаза маркиза поймали отблеск извлеченного из трости клинка, — игру сестры Аланы, впрочем, как и само ее общество, приятным.

Барон сглотнул вязкую, словно деготь, слюну.

— И от мысли, что твои мужланы могли нанести непоправимый вред ее здоровью, у меня начинают… Ты видишь, Коннар, начинают дрожать руки.

Дрожащее лезвие заставило барона вжаться в спинку кровати.

— Хорошо! — крикнул он зажмуриваясь.

— Чудно!

Клинок исчез в черном дереве трости, а Ленард легко подошел к столу, взял бюро и опустил его на кровать рядом с бароном.

— А заодно, — сказал он, небрежно, — подпиши договор о передаче мне виноградников Мален.

Барон замер, не донеся пера до золоченой чернильницы. Отдать виноградники вот так? За оплеуху какой-то жонглерке?

— Мы, — он сглотнул, и отчаянно выпятил вперед подбородок, — мы так не договаривались. За виноградники ты обещал мне место при дворе.

— Разве? — легкомысленно переспросил маркиз.

— Я, — вид холодной стали оказал на барона Мален чудотворно отрезвляющее действие, — признаю, был неправ. Не стоило трогать ту… девушку, воспитанницу твоей тетушки. И вторую тоже. Да, если б я знал что ты… Что она твоя… Я бы в жизни не стал… Но виноградники, Ленард, это слишком. Мы так не договаривались.

— Разве я сказал, — почти ласково улыбнулся Ленард, — что виноградники имеют отношение к сегодняшнему инциденту? Нет, Коннар, просто я решил не злоупотреблять более твоим гостеприимством. Я возвращаюсь в столицу. Мы возвращаемся: тетушка согласилась продолжить путешествие в моей карате. Разумеется со своими подопечными. Так вот, мы уезжаем на рассвете, и я просто пользуюсь оказией, чтобы закрепить наши договоренности.

— Значит, — не веря своей удаче, начал барон, — ты представишь меня ко двору?

— Лучше, друг мой, — маркиз посмотрел на потолок, с которого хихикая подмигивали полуобнаженные пышногрудые пастушки, прикрыл глаза и хищно улыбнулся, — я представлю тебя лично королю. А теперь, пиши, Коннар, пиши. Я, Коннар, милостью короля Хильдерка, барон Мален, пребывая в здравом уме и без какого-либо принуждения, свидетельствую…

Кухня встретила Дарьена молчанием. Замерла чумазая девчонка, что выгребала из очага остывшую золу, застыли с котлами служанки, остановилась повариха, не донеся до стола кувшин и ковригу серого хлеба, а прищуренные глаза сидящих мужчин явно не доброго вечера желали.

Свидетели. И женщины. Женщины это хорошо — помогут удержаться. Сейчас доверия себе было мало.

Крупный парень в жилете, украшенном полосками алого шелка, поднялся навстречу, сплюнул, утер рукавом губы и, переглянувшись с другими мужчинами, спросил:

— Че надо?

Сапоги на нем были новые, с яркими медными пряжками, слишком, как и говорила Алана, нарядные для простого слуги. Дарьен разжал ладонь и золотая бляха королевского интенданта с тихим стуком упала на стол.

Тишина. Недоуменные, а после и испуганные взгляды. Шепот, словно шелест опавшей листвы.

— Богатая цацка…

Но страх, мелькнувший в глазах, парня плохо вязался с наглым, почти развязным тоном.

— Этот знак, — Дарьен обвел взглядом притихших слуг, опасаясь, что еще миг и он просто ударит, сбрасывая бурлящее, точно переполненная дождями горная река, раздражение. А с ним злость и гнилостное чувство вины. — Этот знак дает мне право рассматривать прошения и вершить королевский суд. Как зовут?

Он тяжело посмотрел на подрастерявшего боевой задор парня.

— А тебе зачем? — спросил тот, делая шаг назад. К столу, за которым, как он, похоже, надеялся, сидели его товарищи.

— Этого? — седой мужчина проследил за взглядом Дарьена и ответил прежде, чем молодчик успел открыть рот. — Гастоном кличут.

Заступаться, значит, не будут. Что ж, тем проще.

— Сегодня Гастон из замка Мален совершил преступное нападение на послушницу ордена святой Интруны.

Звякнула о пол оловянная кружка, а упустившая ее женщина поспешно сотворила Знак Всеотца.

— Не было такого, — молодчик задрал подбородок с зачатками бороды, — сама она упала. Правда, ж, парни, — он повернулся к столу, и трое сидевших за ним молодых мужчин вздрогнули.

А Дарьену стоило труда, не спросить и с этих тоже. За каждый ее хриплый вдох, за подрагивавшие от боли веки и багровые пятна на смуглой коже. За то, что смотрели и не вмешались вовремя.

— По закону, — Дарьен смотрел на них, как смотрел на тела пиратов из команды «Мести королевы Меб», — совершивший это злодеяние должен предстать перед церковным судом. И, если возникнут сомнения в его виновности, подвергнутся испытанию огнем и верой.

Шепот стал громче, а лица тех троих — белее творога.

Боятся. Хорошо.

А вот обвиняемый, похоже, еще не осознал какой опасности подверг свое тело и душу.

— Но аббатиса Карнальской обители попросила меня наказать преступника.

Во взгляде, которым Гастон обвел хмурые лица, наконец-то забрезжило отчаяние. И пожелай Дарьен, эти мужчины и женщины сами притащат веревку, да еще и покажут балку понадежнее. А барон Мален после разговора с кузеном наверняка не потребует компенсации за жизнь чересчур исполнительного слуги.

Вот только права Алана, нельзя заставлять других платить за свои ошибки.

— Именем короля Хильдерика я признаю Гастона из замка Мален…

— Мне приказали! — крикнул Гастон.

И вдруг бухнулся на колени и пополз. Он полз, сгребая грязную солому, пока не ткнулся лбом в пропыленные сапоги Дарьена.

— Хозяин приказали! Пощадите, господин. Мне приказали…

Дарьен вдохнул, чувствуя, как отзывается тренированное тело, потянул завязки кошеля, достал из него десять серебряных монет, стряхнул поскуливающего молодчика, быстро подошел к столу и один за другим положил на него блестящие кругляши с четким профилем Хильдерика.

— Я признаю Гастона из замка Мален, потерпевшим. И, — чтобы перекрыть удивленные вскрики и перешептывания, пришлось повысить голос, — как виновный в нанесении вреда здоровью, выплачиваю, согласно кодексу Хьяльмара, Гастону из замка Мален пять серебряных монет.

Скулеж под ногами, и без того поутихший, смолк.

— И еще пять, — быстро, чтобы поскорее покончить с этим, сказал Дарьен, — я выплачиваю хозяину Гастона, Коннару барону Мален.

В удивленной тишине, что заполнила замковую кухню, хруст ломаемой кости и сопровождавшие его крики прозвучали особенно громко.

— Помогите ему, — сказал Дарьен.

Он отпустил парня, который выл от боли, баюкая уже бесполезную правую руку, быстро подхватил со стола интендантскую бляху и, не оглядываясь на поднявшуюся за спиной суету, вышел из кухни.

Замок не спал, растревоженный сперва хозяйскими воплями, а после — внезапным отъездом щедрого, а оттого особенно дорогого гостя. Дарьена всегда раздражало умение Ленарда поднимать столько шума вокруг своей особы, но сейчас эта суета оказалась на руку. Да и предложенный кузеном план оказался хорош. Хотя Дарьен предпочел бы просто вызвать барона на поединок. Но, нельзя, демоны сожри эту сволочь. Сейчас нельзя. И от мысли, что тот, пусть недолго, но останется безнаказанным, во рту было мерзко, словно кто-то затолкал туда тухлую рыбью голову. В десятый раз перебирая в уме законы, эдикты и подзаконные акты — должна же быть лазейка, которая позволила бы разобраться с бароном немедленно, — Дарьен, сам того не замечая, повернул от лестницы налево. И лишь когда в дверном проеме показалась хмурое, как метель, лицо Кодра, понял, куда его занесло.

— Случилось что? — Кодр посторонился, пропуская Дарьена.

И тот, не колеблясь, шагнул в комнату, освещенную одинокой свечой.

— Нет. Мы уезжаем на рассвете вместе с маркизом Ривеллен. Ук останется, проследит за ремонтом кареты и вернется в аббатство. Вернется, — сказал Дарьен в ответ на скептический прищур Кодра, — барона убедили больше не испытывать великодушие сестры Марии-Луизы.

Во всяком случае Ленард, чья комната действительно находилась неподалеку от хозяйских покоев, был весьма в этом уверен. И бумагу, которая снимала с Аланы все возможные обвинения, достал. Когда нужно, кузен умел держать слово.

— Хорошо бы проследить, как готовят лошадей, да и к людям маркиза присмотреться.

Кодр хмыкнул, почесал узловатым пальцем кончик носа и спросил многозначительно:

— А дамы?

— Я останусь здесь, — правильность этого решение перебила мерзкий вкус вины, — до отъезда.

— Все сделаю, ваша милость, не беспокойтесь, — кивнул Кодр и вдруг, подавшись вперед, шепнул: — И отправьте вы ее спать…

Алана сидела, завернувшись в покрывало, расшитое огромными багряно-золотыми розами. Взгляд ее проскальзывал между кованых ветвей каминного экрана и терялся где-то в густой темноте, пахнущей лежалой золой и пылью. В руке, что покоилась на подлокотнике кресла, поблескивала сталь.

Ни Эльги, ни крестной видно не было, но сомкнутый полог кровати подсказывал: спят.

— А вы почему не спите? — спросил Дарьен, останавливаясь в двух шагах от кресла. И тонкой шеи, прикрытой тяжелым шелком и мягкими завитками растрепанных волос.

Алана вздрогнула, чуть повернула голову.

— Не хочу пить сонные капли, — сказала она тихо.

Дарьен поспешно обошел кресло и стоящий рядом столик на тонкой изогнутой ножке. Ковер, на который пришлось сесть, чтобы лучше видеть ее лицо, был тонким, пыльным.

— А без них? — спросил он мягко.

— А без них…

Алана с шумом втянула воздух. Поморщилась. А в глазах ее мелькнуло что-то темное, неясное, наверняка важное, но, увы, света от свечи было слишком мало, и Дарьен пожалел, что камин за его спиной мертв.

— Сны, — прошептала она, сжимая простые кожаные ножны. И вдруг, решительно тряхнув головой, отложила клинок. На столик. К посеребренному подсвечнику и нетронутому бокалу с вином. — Значит, мы все-таки уезжаем?

В ее словах не было и тени осуждения, и все же Дарьен почувствовал себя паршивее некуда.

— Я не могу вызвать барона, — горло было сухим, как прожаренный солнцем песок, — для дуэли он ранен, а на испытание поединком имеет право выставить другого бойца. Но эта сволочь приедет в столицу. И тогда Эльга уже не будет послушницей…

— А нападение на особу королевской крови приравнивается к государственной измене, — закончила за него Алана. — И тот, чья вина будет доказана, — продолжила она, прикрыв веки, — подлежит лишению всех земель, титулов, достоинств. И жизни.

Несколько мгновений лицо ее оставалось неподвижным, а потом пальцы, сминавшие лепестки золотой розы, разжались.

— Это хороший план. Если барон приедет.

Ее голос звучал спокойно, но очень уж тихо.

И Дарьен почти спросил почему, но вовремя вспомнил, мысленно обругал себя первейшим из болванов и придвинулся ближе.

— Приедет, — уверенно кивнул он. — Барон не первый месяц добивается приглашения ко двору. А Ленард пообещал ему обещал личную аудиенцию.

— Ваш кузен…

Пауза. И взгляд прямой и быстрый, как удар осадным тараном.

— Ваш кузен называл его другом.

— У Ленарда, — Дарьен криво улыбнулся, разгадав невысказанный вопрос в ее глазах, — нет друзей.

А кузен был зол. По настоящему зол, несмотря на все попытки держать светскую личину, которую он обычно показывал миру. Не оправдывался, но судя по тону, непривычно простым словам и яростному стуку трости о ни в чем не повинный камень, спускаясь в подвал Ленард не ожидал найти Алану в таком состоянии.

— Он услышал крики барона, когда того заносили в покои, — не то, чтобы Дарьену хотелось возвысить кузена в ее глазах, но им предстояло путешествие в одной карете. — Барон не сказал ему о причинах нападения, как и о приказе задержать вас силой. Ленард…

Дарьен замолчал, перебирая и отбрасывая один аргумент за другим. Просьбы об осторожности застревали в горле. Прощение — вот единственное, о чем он, после всего, имеет право просить эту маленькую отважную женщину. Взять ее за руки и, отогревая смуглые пальцы, успокоить, пообещать защиту и безопасность. Сказать, что все будет хорошо и никто больше не причинит ей вреда.

Вот только разве вправе он давать такие обещания?

Алана молчала, и Дарьен чувствовал на себе ее внимательный и отчего-то мягкий взгляд, словно кто-то водил по напряженным до боли щекам тонкой кистью из беличьего волоса. Он кашлянул, поскреб ставшую внезапно слишком тесной куртку и со вздохом облегчения рванул из-за пазухи сложенный лист бумаги.

— Вот, Ленард убедил барона отказаться от обвинений.

Он подался вперед, чтобы Алане не пришлось наклоняться, и пока она читала и перечитывала признание барона Мален, рассматривал лицо, которое, только подумать, когда-то казалось ему слишком простым.

— Был пьян, споткнулся, упал на оброненный слугой нож?

В ее голосе звучало недоверчивое удивление, но тревожная морщинка меж бровей исчезла.

— Знаю, — Дарьен понял, что почти улыбается, — звучит так себе, но бумага гербовая, почерк барона и печать… Вы из-за обета оставили его в живых?

— Не только, — Алана еще раз пробежала глазами по нервным строкам, аккуратно свернула документ и спрятала в рукав рубашки, — был риск, что кто-то из слуг видел меня или принцессу. Да и смерть барона задержала бы нас еще больше, а по контракту…

— Алана, — он все же взял ее за руку. И рука эта тонкая прохладная, способная рождать удивительные мелодии, подделывать письма, облегчать страдания или дарить смерть, легла в ладонь Дарьена, как клинок в идеально подогнанные ножны, — если вы еще раз помянете этот демонов контракт, я…

Он замолчал, на миг потерявшись в полуночной глубине ее взгляда.

— Вы? — переспросила она с истинно кошачьим прищуром.

— Я дуну вам в ухо, — строго, насколько хватило сил, закончил Дарьен.

Алана моргнула. Раз. И другой. Прыснула и тут же, зажмурившись, прижала к груди свободную руку.

— Семь демонов Дзигоку, простите, Алана. Я… Сейчас нужно как можно скорее увезти вас и Эльгу из этого треклятого места. Я знаю, в вашем состоянии…

— Вы правы, — кивнула она, — в том, что хотите увезти сестру и в том, что согласились ехать с маркизом. Сейчас это, возможно, единственно верное решение. И я признательна за вашу, — Алана запнулась, опуская взгляд, — заботу, Дарьен. Несмотря на то, что я… не справилась.

Последние слова она произнесла очень тихо и на миг Дарьену показалось, что он ослышался.

— Не спра… — начал он слишком громко, но осекся, и, тряхнув головой от распирающей досады и злости на себя, сказал: — Это я не справился. А вы спасли Эльгу.

— Я должна была успеть раньше.

— А должен был пойти вместе с вами.

Уж кто кто, а Дарьен умел быть упрямым.

— Вам не за что себя винить. Иногда, — он вдохнул удушливую вонь гребного отсека «Мести королевы Меб», — просто случаются плохие дни. И никто в этом не виноват. И главное, — Дарьен посмотрел в расширившиеся от удивления глаза Аланы, — от мыслей, что можно было бы изменить, становится только хуже.

— Плохие дни? — прочел он по ее дрожащим губам.

— Препаршивейшие я бы сказал. Знаете, мастер говорил, что вина — это клинок, который мы куем против себя. И что только безумцы полагают себя всемогущими. Хочется верить, — он улыбнулся и взял ее за вторую руку, — что мы с вами еще в своем уме.

Лицо Аланы дрогнуло, словно треснула деревянная, искусно разукрашенная маска, из-под которой поступило что-то близкое, знакомое. Но прежде чем Дарьен смог узнать. Понять. Вспомнить. Со стороны утопающей в тенях кровати донесся шорох, а следом за ним строгое:

— Дарьен?