Попаданец в себя, 1960 год

Глава 9

Очередная ангина сменилась здоровьем, я весело соскочил с папиной кровати, на которой болел, и прямо в байковой ночнушке пошел на кухню, к маме.

– Мама, – сказал я, – скоро Новый год, вы еще ёлку не покупали.

– Иди обуйся, – сказала мама, – пол холодный, а ты еще вчера в жару метался. До Нового года еще больше месяца. Ты завтра в институт пойдешь, запустил небось, столько болел? – В какой институт, мама? – спросил я удивленно.

Выяснилось, что я забыл полгода своей жизни. И как в иняз поступал, и как в экспедицию ездил, и как в газете публиковался. Мама с братом объяснили, что все это время я был не похож на себя, а лечь к невропатологу отказывался.

– Наверное на тебя смерть отца так повлияла, – сказал брат. – Ты даже во двор играть с пацанами ни разу не ходил за это время.

Очень странное ощущение. Забыл – не забыл, а худо мне. Плакать хочется. И удивительно – ну на фига я в иняз сунулся, если «спикаю» с трудом. Брат говорит будто я в беспамятстве бойко болтал на инглиш, вот прикол. Как в фантастике их журнала «Химия и жизнь», про возможности человеческого мозга. Придется в психушку ложиться к соседу-профессору.

– Мама, – сказал я, не буду в психушку ложиться, меня потом с этой справкой в армию не возьмут, что я, как какой-то убогий, буду с белым билетом!

– Твои братья тоже не служили, так не рассыпались, вон какие здоровые.

– Так у них зато военная кафедра была, вон Лялька из пушки стрелять научился. А я вообще в погранвойска хочу, да!

– Тоже мне, пограничник сопливый, учиться будешь, завтра пойдешь и справку отнесешь в институт. Твоя бабушка пять языков знала, а ты совсем недавно хорошо говорил, значат опять вспомнишь.

– Ма, какие бабушка пять языков говорила? Армянский и французский – она говорила, А еще какие?

– Еще турецкий, грузинский и немецкий.

– Не фига себе, бабка была! Я плохо её помню. У нее леденцы клевые были, это помню. Ма, я во двор на полчасика, приду – поем.

Мама ворчит про неевшего скелета, кожей обтянутого, а я ссыпаюсь по лестнице во двор. Это сколь я не был тут, если полгода в беспамятстве провел! У нас двор хороший – аж на три дома. Первый наш, для врачей сосланных в Сибирь, говорят вообще первый пятиэтажный дом в Иркутске. Наш город – он больше купеческий был, да еще и для декабристов, дома больше двух-трехэтажные, деревянные на кирпичной основе, из лиственницы вымоченной – вечное дерево. Второй дом для инженеров и всяких там физиков, его всего год как построили. И третий тоже старый, в нем офицеры живут от майора и выше. У них гаражи не такие как у нас, а просто металлические. А чё, кто последний пришел – тому обглоданный мосел. А у нас гаражи одним рядом, теплые, с ямами. Там и мой «турист»[23] стоит трехскоростной. подарок на шестнадцать лет, папа покупал за аж 700 рублей старыми.

Иду за дом на детскую площадку, где беседка, качели и песочница для мелких. На этих качелях мне недавно удалось прокрутить солнышко, а другие мальчишки его давно крутят. Все же я немного ссыкун. Обидно!

(«Солнышко» – это полный оборот вокруг перекладины, к которой крепятся качели. Под воздействием центробежной силы качающийся накрепко «сливается» с сиденьем качелей. Если же любитель скорости и высоты не очень силен физически и на мгновение потеряет контроль над своим телом, он рискует на всю жизнь остаться инвалидом).

Вечером в этой беседке мы иногда с девчонками обжимаемся. Кеша приносит радиоприемник на батарейках и можно слушать иностранную музыку. Если есть деньги, то бутылка сухого или пиво. Тут мы никому не мешаем, вокруг домов нет, только вдали хибара дворника, который и за сторожа и за плотника. А водопроводчик Моисеевич в первом подъезде живет. У него квартира маленькая, угловая, всего три комнаты. А у нас целых шестьдесят шесть квадратов, не считая кухни, двух коридоров и кладовки. Я в этой кладовке пленку проявляю и фотки печатаю.

А бабушку я не так и плохо помню. Рядом с папиным кабинетом была комната бабушки. Вернее, комнатка. Возможно, эта комната была и большая, но из-за бабушкиных вещей казалась маленькой.

Треть комнаты занимал сундук. Такой сундук, в котором можно было бы жить, если б бабушка разрешила. Сундук запирался фигурным ключом, замок был с музыкой: когда бабушка поворачивала ключ, замок играл «Эх, полна, полна коробочка, есть и ситец и парча…».

Сундук был полон сокровищ. Там была жестяная коробка с сосательными конфетами монпансье, вся разукрашенная, как шкатулка. Там было домино из сандалового дерева, это дерево и все, что из него сделано, пахло загадочным запахом. Там был альбом, в котором на коленях молодой бабушки сидела девочка с косой – моя мама. Там была коробочка из под ваксы, на которой был нарисован черт во фраке, изо рта у черта выходила надпись: «Мылся, брился, одевался, Сатана на бал собрался». Там были старинные куклы с фарфоровыми лицами, в которые даже я не отказался бы поиграть, хотя и не был девчонкой. Там была старинная книга в желтом переплете из кожи, которая застегивалась на медную застежку. Бабушка объясняла, что это божественная книга Четки Минеи и трогать ее нельзя. Там была медная ступка с пестиком, в которой бабушка толкла грецкие орехи к праздничному пирогу. Много чего было в бабушкином сундуке, но мне не позволялось туда лазить.

Всю стену комнаты занимал особый шкаф, который бабушка называла буфетом. Это был настоящий замок, с переходами, башенными шпилями, карнизами и балконами. Все было резное, а на каждой дверке и дверочке была блестящая медная ручка. На дверках были вырезаны выпуклые виноградные грозди и листья. В буфете у бабушки тоже хранились разные занимательные вещи. Чего стоила, например, пивная кружка из серебристого металла, сделанная в форме толстого человека. Крышкой для кружки служила шляпа этого толстяка. На балконах и карнизах буфета стояли китайские вазы и фарфоровые гномы.

У бабушки болели ноги и она все время сидела в кресле-качалке с полированными подлокотниками. Кресло было обтянуто розовым бархатом, а на сидение и под головой были подушечные валики. Иногда бабушка вставала, опираясь на клюку и позволяла мне покачаться на своем кресле. Это было здорово.

Сама бабушка была маленькая с громким голосом. У нее было морщинистое лицо, даже нос был с морщинками, а под носом на верхней губе длинные седые волоски. Бабушка была очень старая, но очки одевала редко, только когда читала свои Четки Минеи. Папа и мама были гораздо моложе ее, но очки носили почти постоянно.

Раньше бабушка сама ходила в магазины и на рынок, но потом у нее стали болеть ноги она даже по квартире ходила медленно, постукивая клюкой.

В доме бабушка была главная. Ее слушались и мама, и папа, и старшие братья. Я не хотел слушаться, поэтому часто ссорился с бабушкой. Тогда она называла меня неслухом и говорила, что яблоко от яблони недалеко падает. Под яблоней она подразумевала папу, хотя я считал, что должен гордиться, тем что похож на папу.

(Став старше, я узнал, почему бабушка недолюбливала папу. Дело в том, что мама была армянка, а папа – еврей. И жили они в городе Ростов-на-Дону, где тепло и где, в особом районе Нахичевань, жили одни армяне. А мама училась в филиале Варшавского медицинского института, где папа преподавал. Когда они поженились, то на папу сердились его родственники – евреи, а на маму – ее. И они уехали в Сибирь, на край света. А потом у бабушки все поумирали и она согласилась приехать к маме. Вот такая история, непонятно только, чем евреи хуже армян – и те, и другие носатые, глазастые…)

Бабушка знала множество сказок и других загадочных историй. Однажды она рассказала, как дала самому красному командарму Буденному напиться воды из кувшина, когда его конармия проходила мимо их деревни.

Охальник, – рассказывала бабушка, – попил и давай руки распускать. Я его огрела, конечно, мокрым полотенцем. А сам, когда с коня слез, маленький и ноги кривые, только усы торчат из под папахи.

Я не знал, как можно распускать руки, но что бабушка здорово дерется мокрым полотенцем, испытал на собственной спине.

…Однажды бабушка несколько дней не вставала с кровати, около нее сидела специальная медсестра, в доме часто собирались папины знакомые врачи, которые надолго уходили в бабушкину комнату, а выходили оттуда озабоченные, разговаривая на латыни.

Потом старший брат Миша взял меня с собой в кино на дневной сеанс. После кино мы не пошли домой, а пошли гулять в парк, где Миша разрешил мне покататься на всех каруселях и качелях. Домой мы вернулись уже вечером. А бабушки уже не стало.

Нельзя же было считать, что та восковая кукла с неживым лицом, которая лежала в длинном ящике, оббитом шелком, – это бабушка.

Потом была печальная музыка, кладбище, где это неживое существо зарыли, и мне сказали бросить в яму горсть земли, и я бросил, стараясь не шевелить почему-то онемевшими губами.

Потом все вернулись в дом, сели за стол и стали есть и пить. Мне тоже положили в тарелку любимые шпроты и буженину, но я не хотел есть. Я соскользнул со стула и ушел в бабушкину комнату, где не было бабушки.

Я трогал руками крышку сундука, резные виноградины на буфете, полированную перекладину кресла-качалки, гладил их. Потом поднял с бабушкиной кровати серый пушистый платок, который всегда был на плечах у бабушки, прижал его к лицу.

Платок пах бабушкой…

Да, бабушку помню, а полгода из памяти исчезли – заснул летом, очнулся зимой. Да еще успел куда-то съездить поработать к геологам и, фига себе, в иняз пролез. Голова, голова, а ну заговори на английском! Не говорит, дурная такая.