Порог дома твоего

1

Никто сегодня не сможет сказать, сколько ему лет. Говорят — много, или очень много, два или три столетия, а сколько точно — кто знает? Не одно поколение земных жителей сменилось с той далекой поры, когда из-под земли пробился росток, казавшийся поначалу немощным и недолговечным. Какая же, однако, силища таилась в нем, если из тоненького стебелька впоследствии вымахал этакий великан и смог простоять века. Он высок, кряжист, узловат. Ствол его могуч, неохватен, в слоях крепчайшей коры. И лишь у самой земли поддался разрушительной силе времени — издалека видно огромное, в человеческий рост, дупло.

Верховой ветер плавно раскачивает его ветвистую крону, легко, будто играясь, перебирает резную листву. Шелест листьев сливается с мягким плеском бужской волны. А за рекой — поля и луга, и на лобастом взгорке, будто часовые, точно такие же дубы — вековые, с кудрявыми, тенистыми кронами.

По реке — граница, на берегу — наблюдательные посты. Здесь своя, особая, всегда тревожная, беспокойная жизнь. Свой отсчет времени. На погранзаставе сутки начинаются вечером — ровно в девятнадцать ноль-ноль, когда личный состав выстраивается на боевой расчет. И всякий раз, выровняв шеренги и подав команду «Смирно!», начальник заставы первым выкликает одного и того же воина. В строю, среди тех, кто охраняет границу сегодня, его нет, и в ответ неизменно звучит:

— Младший сержант Алексей Новиков погиб смертью героя при защите Государственной границы Союза Советских Социалистических Республик.

Он исполнил свой долг до конца. Схватка с врагом была не на жизнь, а насмерть, и Алексей Новиков не пощадил ни крови, ни самой жизни. Свидетелей его подвига на заставе давно нет, но как это произошло, вам расскажут экспонаты комнаты боевой славы.

Описание боя по-штабному лаконичное и точное. Фотографии разных лет. Один из самых ранних снимков — Алеша Новиков со своими однокашниками — учениками четвертого класса. На еще детском лице — удивление и восторг. Глаза открыты широко — мальчик пытливо всматривается в мир. А в нем, этом мире, еще так много неузнанного… Годы детства и отрочества пролетают незаметно. Алексей вырастает и мужает. На следующей фотографии он уже парень что надо — рубашка с галстуком, новенький костюм… Модный пиджак ладно сидит на его широких, раздавшихся плечах. Студент Пермского педагогического института. И вот он уже в форме солдата пограничных войск: перетянутая портупеей гимнастерка, отсвечивающие эмалью треугольнички в зеленых петлицах. Вид деловой и серьезный… Оборотная сторона снимка с надписью: «На память дорогим родителям от Алеши. 17.5.41 г.». На память… Таким он и остался навсегда. Большие, пытливые глаза жадно смотрят в мир…

Есть на стенде еще один снимок — в объективе фотоаппарата оказался большой участок государственной границы. Излучина реки с живописными берегами. Дуб-исполин, широко распростерший свои ветви… Забужье…

— У этого дуба и сражался Новиков, — говорит ефрейтор Комаров, секретарь комсомольской организации заставы. — Хорошо бы туда съездить, хоть ненадолго, постоять на месте боя. Ведь там, у самого Буга, все по-иному и видишь, и чувствуешь.

Комаров — земляк героя. Ефрейтор долго и старательно собирал материалы для комнаты боевой славы, и потому лучше него о Новикове никто не расскажет.

Едем с Комаровым к Бугу. От заставских ворот уходят две накатанные дороги: одна направо — к границе, другая — в тыл. Заставские вездеходы носятся по ним круглосуточно, от зари до зари. Вот и сейчас, едва рассвело, пограничники отправляются проверить контрольно-следовую полосу. Ночью на их участке ничего не случилось, и тем не менее… Вместе с солдатами в машину проворно забралась и их незаменимая помощница — широкогрудая и поджарая овчарка.

Утренний полумрак вскоре рассеялся, тени исчезли. Теперь-то самое время тщательно обследовать границу, лишний раз убедиться, что ночная тишина не была обманчивой.

У реки машина заметно сбавляет скорость, жмется левым бортом к берегу. Между дорогой и рекой тянется узкая полоска свежевспаханной, аккуратно заборонованной земли. Ефрейтор Комаров на ходу внимательно разглядывает ровные, лежащие плотными рядами бороздки. Малейший бугорок, едва заметная вмятина, и он тут же соскакивает на землю, спешит к подозрительному месту.

Ночь хоть и прошла без происшествий, однако полоса кое-где все же потревожена.

— Ишь, носит его тут нелегкая, — неодобрительно ворчит ефрейтор. — Шныряет взад-вперед.

Это он о лосе. Копыта у него крупные, шаг широкий, размашистый. Бродил, как ему вздумалось.

— Боронуй теперь после него, черта, — подхватывает водитель. — Лазит без разбору. Ну, никакого тебе соображения…

— Таких «нарушителей» у нас хоть отбавляй, — продолжает Комаров, — и нет на них никакой управы. Заберется, скажем, тот же кабан, и мало того, что своим рылом полосу всковыряет, так еще и солдат по тревоге поднимет. Волей-неволей мчишься на участок, надо же поглядеть, кто пожаловал… Да и лис в этих местах предостаточно, зайцев, коз и барсуков тоже. Пойди, разберись, особенно в темень, кто там сквозь заросли продирается… Зверью у нас опасаться некого. Охотники с ружьями не бродят, а пограничники не только не подстрелят, но даже спасут, ежели что. Подобрали мы тут как-то козленка, принесли на заставу. Маленький, беспомощный. Раздобыли для него соску, натурального коровьего молока. Накормили. Окреп козленок. А когда подрос — стал свой характер показывать. Что ни говори — дикий. Затосковал. Пришлось отпустить. Теперь живет где-то здесь, на берегу. И конечно же, следы свои нам оставляет. Чтоб не забывали…

Вода в Буге мутна: окрестные болота вливают в нее крепчайший настой торфяников. Поток, мощный и быстрый, подтачивает берега, срезает выступы, намывает отмели, неутомимо, без устали перетаскивает с места на место тонны песка.

Оба берега — в зарослях кустарников. И хотя между ними пролегла граница, — они, залитые солнцем, мирные и тихие, приветливо переглядываются друг с другом. Небо над ними — глубокое, чистое. И лишь память настойчиво возвращает в прошлое, рисует совсем иные картины, в невеселые краски окрашивает эти просторы.

Ефрейтор Комаров, расчищая путь, первым продирается сквозь кусты.

Останавливаемся там, где река, собравшись с силами и изменив течение, как бы подтянулась, сделалась стройнее. Излучина. В июне сорок первого гитлеровцы облюбовали это место для переправы. С того, противоположного, берега они спустили надувные лодки и понтоны, предварительно «обработав» наш берег из пушек и минометов. Били по дислоцировавшейся здесь заставе, по штабу комендатуры, по железнодорожной станции. Снаряды и мины с грозным шелестом проносились над самыми кронами дубов. Фашисты прекрасно видели этих великанов, однако не знали, что в одном из них, самом толстом, — ствол в три обхвата, у земли притаился пограничник с ручным пулеметом. Огневая позиция вполне устраивала его: сектор обстрела широкий, русло Буга и подступы к противоположному берегу как на ладони. Там — справа, ближе к воде — раскидистая верба, поодаль — одиноко стоящие, точно рассорившиеся, деревья, на левом фланге, на пригорке, — здание старого монастыря…

— Хорошо знал Алексей Новиков эти места, — рассказывает ефрейтор, — полтора года служил уже на границе. Командовал отделением. Имел на своем счету более десятка задержанных лазутчиков. Перед самой войной, в порядке поощрения, ему предоставили краткосрочный отпуск. А вот съездить на родину Алексей не успел…

Комаров долго смотрит за реку, на белеющее здание монастыря — там, у его замшелых от времени стен, посреди цветочной клумбы был похоронен пограничник. Медленно повернувшись, шагает к дубу. Ефрейтору хочется как можно дольше побыть рядом с великаном, прикоснуться щекой к его шершавой, изрезанной глубокими морщинами коре, взглянуть на нестертые временем следы осколков и пуль. Потом забраться в само дупло, выпрямиться во весь рост, представить, как точно так же стоял в нем Алексей, как из этого дупла, будто из амбразуры дота, строчил его пулемет… Исполин будет по-прежнему поскрипывать старыми, собранными в мощные узлы сучьями, шелестеть листвой своей богатырской кроны, а рядом с ним, под песчаным берегом, ни на минуту не затихает плеск волн. И под этот шум жизни воображение солдата воскресит картину, хотя и никогда не виденную, однако из мельчайших деталей воссозданную по чужим воспоминаниям и скупым строкам пожелтевших архивов…

2

На рассвете 22 июня 1941 года стены казармы внезапно вздрогнули, младший сержант Новиков открыл глаза и мгновенно вскочил. Его ослепили яркие вспышки за окном.

— В ружье! — заглушая доносившийся со двора грохот, прокричал дежурный.

Казарма мигом ожила, солдаты бросились к пирамиде с оружием.

Новиков сразу же сообразил, что ему делать.

— Ставницкий! — окликнул он своего напарника. — За мной!

Ставницкий, хоть и был на заставе поваром, но по боевому расчету числился у ручного пулеметчика Новикова вторым номером. На границу по тревоге они всегда ходили вместе.

— Есть! — отозвался тот. — Я сейчас…

Новиков выхватил из пирамиды с оружием свой пулемет, Ставницкий — диски с патронами.

— К переправе! — приказал младший сержант, выскакивая за дверь.

— Есть, к переправе!

Переправа на Буге была тем участком, который, в случае вражеского вторжения, должен был оборонять пулеметный расчет Новикова. Участок трудный и ответственный: именно здесь, у дубовой рощи, самое подходящее место для форсирования Буга. Здесь прежде, чем где бы то ни было, мог появиться враг. Да оно так и случилось. Едва Новиков поставил на сошки свой пулемет, как увидел: по ту сторону реки густо закопошились серо-зеленые фигурки. Из-за деревьев и кустов показались понтоны и надувные лодки, привезенные накануне.

— Ставницкий, — негромко распорядился младший сержант, — следи, чтобы в дисках все время были патроны. Понял?

— Так точно!

— Ни одна фашистская лодка не должна причалить к нашему берегу. Ни одна!

— Они уже спустили их на воду… Начинают грести…

— Ничего, — Новиков поплотнее прижался к прикладу. — Пусть начинают.

По Бугу, чуть наискосок, сыпанула длинная веерообразная очередь. Бурые фонтанчики, взметнувшись недалеко от склонившейся над водой вербы, побежали вверх по течению. Лодка, вырвавшаяся было вперед, хлебнула горячего свинца и, круто развернувшись, ткнулась в песок.

— Что, мало?.. Этого вам мало? — приговаривал Новиков, снова и снова нажимая на спуск. Его пулемет то на секунду замолкал, то опять строчил, выплескивая свинец.

Ставницкий снял опустевший диск, поставил другой.

— Вот вам еще, — стиснув от злости зубы, процедил младший сержант. — Получайте!

Лодки не могли добраться даже до середины реки. Их резиновые баллоны, прошитые пулями, испускали воздух и шли ко дну. Иные опрокидывались и, поблескивая на солнце мокрыми днищами, скользили вниз по течению. Солдаты, отчаянно барахтаясь, поворачивали назад, к берегу.

Первая попытка форсировать реку была сорвана. Новиков опустил на землю нагревшийся приклад пулемета, отполз за Дуб. С тыльной стороны в его ствол была вбита железная скоба, служившая как бы ступенькой лестницы. Он подтянулся и, удерживаясь на одной ноге, поймал нижний, самый толстый и прочный сук. Мгновение — и он уже на нем верхом. Отсюда, с этой своеобразной смотровой площадки, был хороший обзор, и младший сержант мог теперь заглянуть даже за прибрежные кустарники. Но ничего утешительного для себя он там не увидел.

— Дело, брат, хреновое. — Новиков спустился на землю. — Похоже, каша заваривается надолго. Так что в Пермь я уже не попаду.

— Думаешь, они еще полезут? — тревожно спросил Ставницкий.

— Тут и думать нечего. Их там как саранчи. А застава уже горит, — Новиков хмуро посмотрел в тыл, где к небу тянулись языки пламени.

— Что же нам теперь делать, Алеша? — дрогнувшим голосом спросил Ставницкий.

— А ты сам как думаешь? Приказа на отход не было. И, уверен, не будет.

— Значит, стоять?

— Стоять. Стоять насмерть. Давай, Коля, пополним свой боезапас, пока не поздно. Смотайся-ка ты на заставу.

— Она же горит…

— Все равно. Нам очень нужны будут патроны. Хотя бы еще один ящик. Понял?

— Есть!

Проводив солдата, Новиков опять взобрался на свою смотровую площадку, но теперь уже с пулеметом, так как стрелять оттуда можно было подальше и поточнее. Выстрелы гремели уже по всему участку заставы. По-прежнему проносились над головой вражеские снаряды. Разрывы все ближе подходили к берегу.

Новиков долго разглядывал русло реки, очистившееся на время от лодок, противоположный берег, неширокую полосу кустарников на нем. В кустах копошились солдаты, готовясь к новой переправе. Он тщательно прицелился, нажал спусковой крючок и держал на нем палец, пока не опустел диск. Из-за Буга донеслись приглушенные расстоянием крики. Фигурки, только что суетившиеся на берегу, рассыпались по полю.

Вскоре на его огонь ответили. Несколько мин взорвалось поблизости, в дубовой роще. Затем по деревьям защелкали пули. Немцы били из автоматов, с дальнего расстояния и неприцельно, однако и такой огонь был опасен. Что оставалось пограничнику? Опять искать защиту у дуба? Спрятаться в его дупле? Пожалуй. Не такая уж и плохая это крепость.

— Товарищ младший сержант… Алеша…

Новиков вздрогнул, оглянулся. Из неглубокой лощины к нему медленно полз Ставницкий. Еще не распечатанный, набитый патронами ящик он еле волочил за собой. Доски ящика по краям обуглились и слегка дымились.

— Выхватил все-таки… Из огня выхватил, — чуть слышно проговорил Ставницкий.

— Ты ранен? — Новиков бросился к товарищу, обхватил его за плечи.

— Возьми вот… Командир приказал держаться до последнего… Со мной не возись… Не надо…

— Куда тебя ранило? Я перевяжу… Коля!

— Не надо… Мина… Теперь уже все… Не надо…

— Коля!

Ставницкий высвободил руку и, оставив в траве ящик, попытался подползти ближе к дубу. Он сделал лишь несколько вялых движений и вдруг, глубоко вздохнув, затих.

— Коля! Коля!!!

Ставницкий больше не отвечал.

Торопливыми движениями младший сержант сорвал с ящика доску, набил упакованными в нем патронами диск. Там, на воде, уже опять зачернели вздутые бока резиновых лодок, холодно, неярко поблескивали макушки касок, в брызгах мелькали мокрые лопасти весел.

Новиков застрочил по лодкам короткими, прицельными очередями. Сначала ушла ко дну передняя, потом исчезла вместе с солдатами и следовавшая за ней. Он тут же перенес огонь на остальные, и те закружились, сбиваясь в кучу. Над Бугом понеслись вопли и крики; вываливаясь из лодок, шлепались в воду и тут же поглощались ею раненые и убитые, и лишь немногие, побросав оружие и отчаянно взмахивая руками, плыли обратно, к берегу.

— Это вам за Ставницкого! За Колю! — в ярости проговорил Новиков.

В дупле стало душно, воздух смешался с пороховыми газами, от раскалившегося ствола растекался едкий запах гари. Глотнуть бы свежего воздуха, но из дупла нельзя было даже высунуться. Гитлеровцы засекли ручной пулемет, они теперь знали, откуда бьют по их переправе, и вели уже прицельный огонь. В роще кружились срезанные осколками мин листья, дуб осыпала свежая щепа, на траву, рядом с дуплом, бурой трухой оседала измельченная металлом кора.

Едва стих огневой налет, возобновилась переправа, третья по счету. И снова неистово застучал пулемет Новикова. Алексей не прекращал огня до тех пор, пока в мутной воде Буга не захлебнулась и эта атака.

Над рекой воцарилась гнетущая тишина. Томило ожидание. Что еще предпримет враг? Какие силы бросит он в бой? Ударит опять в лоб или изменит тактику? Придет ли кто на помощь? Как хотелось, чтобы хоть к концу этого жаркого дня подоспела подмога. Но откуда ее ждать, если такие же ожесточенные и неравные схватки идут по всему участку заставы. Да, наверное, и по всей границе.

В свою последнюю атаку, уже совсем остервенев, враги бросились вечером. Им все же удалось переправиться, правда, в другом месте, и незаметно подтянуться к роще. К штурму они готовились основательно: били по дубу из всех видов стрелкового оружия, пустили в ход и минометы. Одна из мин разорвалась у самого дупла. Спину и плечи пограничника точно обожгло кипятком. По дереву змейкой поползло пламя. Мучило удушье. И тогда, предчувствуя свой близкий успех, гитлеровцы разом вскочили и, ни на мгновение не переставая стрелять, устремились к дубу.

Новиков был уже еле живой, терял сознание. Его вытащили из горящего дупла.

— Переправить на тот берег! — распорядился офицер, руководивший атакой.

На том берегу Алексея поволокли к зданию монастыря. Гитлеровцы еще надеялись привести своего пленника в чувство и допросить. Им важно было точно знать, дислоцируются ли в тылу заставы армейские части и какова их численность. Нашелся и переводчик. Но ни на один из вопросов немецкого офицера пограничник не ответил.

Алексей Новиков так и не разомкнул губ. До последнего своего вздоха.

Захоронили его поляки, служители монастыря. По древнему обычаю положили в могилу без гроба, как воина, геройски погибшего на поле брани.

3

Граница эта — сегодня мирная. По обе стороны Буга лежат дружественные страны. На обоих берегах стоят солдаты дружественных армий. И стерегут они сообща покой, мир и труд своих народов-братьев. Да, стерегут, потому что и здесь нужны их зоркий глаз, их высокая боевая готовность. Вражеские лазутчики покушаются и на эту границу.

Расчет у них такой: авось здесь менее бдительны и потому будет легче, чем в ином месте, отыскать лазейку. Как тут не попробовать, не рискнуть?

И пробуют.

Естественно, пограничники все это учитывают. Потому-то каждый раз, уходя в дозор, они настраивают себя на вполне вероятную возможность встречи с врагом. С этим настроением они прошагают за ночь не один километр по вьющейся вдоль границы тропе, каким-то чудом угадывая ее в кромешной темени. С этим же настроением они будут часами лежать в засаде, мокнуть под проливным дождем, от которого к рассвету в их добротной одежде не остается ни одной сухой нитки, до боли в ушах вслушиваться во все многообразие звуков, не доверять обманчивой тишине. А если боевая тревога, то каждый постарается сделать все возможное и невозможное. Тревоги здесь хотя и не часты, но застава постоянно живет их ожиданием. Команда «В ружье!» поднимает солдат, отдыхающих в казарме, всякий раз внезапно и никогда — неожиданно. Пограничник, беседуя с вами, употребит именно это слово — внезапно. Он не назовет тревогу неожиданной, ибо на собственном опыте убедился: ею может обернуться любая минута.

Каждый вечер, на боевом расчете, будут по-иному распределены на новые сутки все силы и средства заставы, неизменной останется лишь ее основная задача. Капитан Олейняк на боевом расчете формулирует ее следующим образом:

— Личному составу не допустить безнаказанного нарушения государственной границы. Каждому солдату проявлять высокую бдительность, действовать четко, смело и решительно…

…Над границей опускаются сумерки. Тускнеет опаленное жарким летним солнцем небо, расплываются на его фоне очертания наблюдательной вышки. Часовой, прохаживающийся вдоль перил верхней площадки, вот-вот сойдет на землю. Из тесного солдатского круга — ребята собрались под акацией, жадно дымят махрой, ведь ночью в наряде не закуришь, — незаметно, бочком выскальзывают те, кому пора на службу. Надо еще раз осмотреть оружие, постовую одежду, заглянуть на кухню. Подкрепиться у повара найдется чем, электрические котлы и титан действуют круглосуточно.

Дежурный все еще поглядывает на часы. И вот он уже стучится к начальнику заставы.

— Товарищ капитан, очередной наряд к получению задачи на охрану границы готов…

Капитан Олейняк, не дослушав рапорт, выбирается из-за стола, надевает фуражку и, привычно расправив под ремнем гимнастерку, шагает вслед за дежурным. На ходу, как бы между прочим, и тоже в силу привычки приглаживает густую щеточку своих черных, коротко и аккуратно подстриженных усов. Потом, между делом, он расскажет вам, как решил было обзавестись ими еще в пограничном училище. Доставалось же тогда молодому курсанту от офицера-воспитателя, пока последний не узнал, что дело тут вовсе не в подражании штатской моде. У Ивана Олейняка имелась на то особая причина. Он рос очень похожим на своего отца — так ему говорила мать, потому что сам Иван никогда в жизни отца не видел. Для полного сходства ему недоставало только вот этих усов. Парень еле дождался той поры, когда мог отрастить их, — уж очень хотелось повторить живые черты отца, не вернувшегося с войны…

Перед тем как отдать солдатам приказ на охрану границы, Олейняк поинтересовался, как они себя чувствуют, хорошо ли отдохнули перед службой, все ли взяли с собой — запасные магазины к автоматам, ракетницу, телефонную трубку…

В наряд уходит и ефрейтор Комаров — беречь пядь земли, за которую отдал свою жизнь Алексей Новиков. Я смотрю на стройного, подтянутого, с сосредоточенно-серьезным лицом парня и вспоминаю недавний рассказ Владимира о самом себе.

Комаров из Перми. Станция Кын, на которой жил до службы Алексей Новиков, находится в Пермской области. Именно туда посылал герой свою последнюю карточку родителям — Анне Дмитриевне и Александру Ивановичу.

— Когда в Перми узнали о подвиге своего земляка, многим ребятам захотелось на заставу съездить, — рассказывал Комаров, — а потом стало традицией — самых достойных посылать сюда служить. Вот и мне комсомольская организация оказала честь. — Комаров смущенно улыбнулся, торопливо добавил: — И не только мне. Шестакову Александру, например… Брезгину… Все трое здесь по ее путевке. Это, мы считаем, большое доверие — служить на заставе имени героя и земляка. И если уж здесь служить, то только с полной отдачей сил… Никак не иначе…

— Приказываю выступить на охрану Государственной границы Союза Советских Социалистических Республик! — властно и по-военному четко произносит начальник заставы.

— Приказано, — тут же слово в слово повторяет ефрейтор Комаров, — выступить на охрану Государственной границы… Боевая задача наряда…

Он запомнил каждую фразу приказа — на какой фланг ему следовать, где расположить свой наряд, как поддерживать связь с соседними нарядами и дежурным по заставе, какое направление перекрыть в случае тревоги.

И вот уже с улицы, сквозь плотные, сгустившиеся сумерки доносится команда: «Заряжай!». Холодно лязгнули затворы. Четкие, поначалу тихие шаги на вымощенной бетонными плитами дорожке вдруг сменяются гулкими ударами твердо, на полную ступню опускаемых ног. Солдаты строевым шагом подходят к обелиску между деревьями, виднеющемуся в пучке яркого света, падающего из окна, и разом останавливаются. Тишина и молчание. Мысленное, слышимое лишь собственным сердцем, прочтение слов, высеченных на мраморной плите. И снова слышен тот же гулкий, с усердием печатаемый шаг и лишь за воротами заставы — обычный, постепенно затихающий.

— Кто возглавит следующий наряд? — спрашиваю озабоченного сейчас Олейняка.

Капитан заглядывает в свои записи.

— Александр Кашманов… Сержант… Специалист он у нас редкий, таких на границе пока немного. На службу ходит со сложным, хитроумно устроенным прибором. Без солидной подготовки его не применишь, тут и теория, и практика нужны. Не всякие там ручки машинально вращать, а глубокие познания иметь надо, особенно в физике… Времена, когда пограничник мог рассчитывать только на помощь своего четвероногого друга, прошли…

Разговорился сержант Кашманов не сразу. Понять его, конечно, можно: техника, с которой он имеет дело, в общем-то довольно деликатная. Как о ней расскажешь? Лишь в самых общих чертах… Словом, она помогает и видеть, и слышать в любое время суток, при любой погоде. Главным образом темными ночами и в ненастье. Правда, ветер и дождь создают кое-какие помехи, но если умело выбрать позицию, то ничего, терпимо.

— Пограничник я, можно сказать, ночной, — шутит Кашманов, — обычно выхожу на участок, когда темным-темно… Поначалу трудно было, потом привык, втянулся, будто так и надо. И ночь уже вроде как не ночь. Дадут выходной — до утра не заснешь. Ночи тут особенные, темнища — в двух шагах человека не видно. Вдобавок места низкие: болота да кустарники… Но получается вроде бы надежно. Настоящих нарушителей, правда, ловить мне пока не доводилось, а вот тех, что посылают с учебной целью, засекал.

— Его уже столько раз поощряли! — сообщает капитан Олейняк, дополняя не слишком разговорчивого сержанта. — Лучше всех руководит пограничными нарядами. Специалист второго класса. Готовится сдать экзамен на первый. Кроме того, своего помощника, ефрейтора Василенко, на классность обучает, теорию с ним штурмует…

4

Ночь на границе прошла спокойно, ничего не случилось. На рассвете Олейняк выслал дозорных проверить контрольно-следовую полосу. Сам же засобирался в тыл, к своим добровольным помощникам.

— Конечно, понимаю, — говорит Олейняк, выходя на крыльцо, — вам хочется увидеть заставу, так сказать, в чрезвычайной ситуации. — Он помолчал, удерживая на лице лукавую улыбку. — Скажем, наряд, осматривая КСП, вдруг замечает след лазутчика. Я поднимаю заставу «В ружье», выбрасываю на линию границы прикрытие, ставлю задачу поисковой группе и добровольной народной дружине, докладываю в штаб отряда… И пошло… Короче говоря, у вас на глазах развертывается настоящая пограничная операция. Однако нас больше всего устраивает отсутствие всяких происшествий. Главное в нашей службе — труд. Ежечасный, каждодневный, лишенный внешнего эффекта. Труд, требующий отдачи всех сил. Не только физических, но и духовных. Каких больше — определить невозможно.

Олейняк с минуту помолчал, вспоминая что-то, видимо уже далекое, и, слегка щурясь под лучами всходившего солнца, продолжал:

— Я ведь за свои девять пограничных лет повидал всякое. Где только и не служил! Начинал в Заполярье. А дальше — Средняя Азия, Закавказье, Карпаты… География довольно обширная. И повсюду жизнь моя и моих солдат состояла из ратных, трудовых будней, внешне так схожих… Те же ночные бдения, бесконечные хождения по одним и тем же тропам, скрупулезное исследование местности. Человеку постороннему, не пограничнику, это может показаться ужасно однообразным и скучным, но мы, представьте себе, не скучали. Каждый выход на границу становился очередным испытанием. И если иной раз что-то не получилось, в чем-то сплоховал — в душе такое недовольство самим собой разыгрывалось, что потом, в следующий раз, откуда только и ловкость, и черт знает какие силы брались!

Помню, стажировался в Талышских горах. Однажды ночью меня, курсанта, начальник заставы послал проверить, как несут службу наряды. Ночи в горных ущельях знаете какие темнющие? А что там за тропы? Узенькие, крутые, скользкие, камень на камне. И — то вверх, то вниз… Напарником со мной пошел повар — он хоть и знал участок лучше меня, новичка на этой заставе, но по ночам на границу ходил редко. Вот мы и отправились. Видимость — нулевая. Шагаешь все время на ощупь. Камни. Скользко. И то он сорвется с тропы, то я. Вскочишь, разотрешь ладонью ушибленное место и топаешь дальше. Пока весь участок обошли — синяков понаставили. Конечно, меня заело: все ходят, и ничего, а я что — хуже всех, что ли? Малость отдохнул и снова на границу, теперь уже днем. Потом еще и еще. И до того здорово участок изучил, что мог уже с завязанными глазами с фланга на фланг пройти. Вот как на границе бывает. Чем не романтика!

За недалекой рощицей, высветленной робкими утренними лучами, послышался шум «газика». Капитан быстро обернулся и обрадованно сказал:

— Возвращаются с проверки КСП… Значит, все в порядке… Так и должно быть. — Он вдруг пристально посмотрел на меня и с какой-то затаенной в глазах грустью улыбнулся: — А знаете, происшествие у нас все же случилось. Я ведь до самого утра домой не уходил: высылал и встречал наряды, проверял службу. На рассвете решил малость прикорнуть. И только примостился на диване, только глаза сомкнул, сразу вроде бы подходит ко мне наш дежурный и осторожно толкает рукой в плечо: «Товарищ капитан, а товарищ капитан!» Я, понятное дело, моментально вскочил, спрашиваю: «Что случилось?» — «Вам, — докладывает он, — звонят с границы, старший наряда». — «По какому вопросу звонит?» — «Да он вам все сам скажет». Ну, я мигом к аппарату, слышу в трубке: «Товарищ капитан, только что задержали нарушителя. Из-за Буга шел». Уточняю, что за нарушитель. «Странный какой-то, товарищ капитан… Такие мне еще не попадались. Дело в том, что нас он не то, что не избегал, но даже сам искал. Когда его окликнули — навстречу бросился, чуть ли не обнимать стал». Велю старшему толково доложить, кого же он все-таки задержал. И что же, вы думаете, слышу? «Задержанный очень похож на вас, товарищ капитан. Точная копия». — «Фамилию спросили?» — «Да фамилия у него тоже ваша». — «А имя?» — «Зовут его Гавтон. Идет откуда-то издалека, и очень давно идет, еще с войны». — «Так это же мой отец!» — закричал я и проснулся, а самого аж в жар бросило. Вот ведь какие у меня сны бывают…

«Газик» тем временем подкатил к воротам и остановился.

— Ну, поехали. Командир добровольной дружины ждет нас в поселковом Совете. Это начальник моего второго эшелона. Боевой парень. И ребят себе подобрал таких же. Запас нашей прочности!..

Дружину возглавляет Анатолий Пархомук, рабочий местного промкомбината. В пути капитан рассказывает о нем так подробно, так обстоятельно, будто Пархомук — его солдат. Да оно, в сущности, так и есть. Дружинники любят называть себя пограничниками. «Мы — те же солдаты, — с гордостью говорят они, — только без погон».

Вот уже пять лет как Анатолий пришел со срочной. Служил в артиллерийских частях. Узнать в нем недавнего военного человека легко — все та же отменная выправка, быстрота и четкость движений, скупые, обязательные слова: «Никак нет»… «Так точно»… «Слушаюсь»… Без этих уставных фраз разговор не обходится. Анатолий родился и вырос близ границы, здесь же, в этих местах. Еще мальчишкой бегал к пограничникам. В школе вступил в отряд ЮДП. Поначалу надо было кое-чему научиться: с заставы приходили солдаты, рассказывали, как распознать нарушителей, что делать, если на границе тревога, как вести себя при встрече с подозрительным человеком. Со временем отряду стали и кое-что поручать: патрулирование на людных дорогах, в населенных пунктах, дежурство на железнодорожных станциях.

— С тех пор так и пошло, — рассказывает Пархомук. — Мы переходили из класса в класс, росли, мужали. Старшие делились с младшими своим «пограничным» опытом, готовили себе замену. После выпускных экзаменов у каждого была своя дорога: кто в институт, кто на производство, а кто и в армию. Но многие ребята вернулись с военной службы и — опять к нам. Так что сейчас наша дружина состоит в основном из бывших членов отряда ЮДП. Это очень хорошо. Взаимопонимание полное. Посылаю, скажем, патрулировать, ставлю задачу — никаких тебе вопросов, каждому все ясно. Начальником штаба у нас Анатолий Продюх. Среднюю школу вместе окончили, на промкомбинате тоже вместе трудимся, в комсомольско-молодежной бригаде… Или возьмем Виктора Пучкина. С пограничниками можно сказать со дня своего рождения дружит — отец его всю жизнь служил на заставе, сверхсрочно, старшиной. Уж кто-кто, а Виктор границу знает. Самые сложные задания поручаем ему. Нашему штабу ДНД поселковый Совет отвел отдельную комнату. Она просторная, уютная, здесь можно собрать всю дружину. Ребята приходят сюда не только на занятия, но и справиться об обстановке, узнать, когда в очередной раз дежурить, уточнить сигналы для сбора по тревоге. У каждого масса своих дел и забот, однако для границы времени не жалеем. Ведь все наши дома окнами на границу смотрят…

Прощаясь, Пархомук условливается с начальником заставы о новой встрече. Оказывается, его отчет недавно слушали на исполкоме поселкового Совета, кое-какие рекомендации высказали. Надо все обмозговать вместе, не тянуть с этим, дело-то срочное…

— Хорошо, все продумаем, — обещает ему Олейняк, пожимая на прощание руку.

…Дорога бежит параллельно с границей из одного населенного пункта в другой, по всему ближнему тылу заставы. Олейняка здесь знают, останавливаясь у обочины, люди приветливо кивают ему, а заодно и приглядываются к выражению его лица: не тревога ли?

— Слыхали, как Пархомук сказал? — оборачивается с переднего сиденья капитан. — Все дома окнами на границу смотрят! Хорошо сказал: и образно, и верно…

Дорога впереди раздвоилась, и капитан приказал шоферу ехать направо.

— Навестим Сашу Вакулича, нашего самого юного помощника… Из отряда ЮДП… Саша — сын стрелочницы, живет с мамой в одном из станционных зданий. Его окна тоже смотрят на границу. А от станции до Буга рукой подать…

Дом, в котором живут Вакуличи, — добротный, из красного кирпича. По одну сторону — перрон, железнодорожные пути, по другую — тенистый палисадник, пологий спуск к реке. Кусты ольхи, акация, верба. Над берегом, укрывшемся за этими зарослями, кудрявятся шапки дубов-исполинов. Саша видит их из своей уютной квартирки. А еще видит он светло-бурую ленту контрольно-следовой полосы и лежащую рядом с ней неширокую дорогу. Саша хорошо знает, что по этому проселку ходят и ездят только пограничники и что появляться там никому другому нельзя.

Однажды рано утром он собирался в школу. Позавтракал, положил в ранец учебники и тетрадки (Саша учился в четвертом классе) и, повязав пионерский галстук, подошел к гардеробу со встроенным в дверцу зеркалом. Надо же поглядеть на себя перед школой. В это зеркало он видел и все то, что находилось у него за спиной: распахнутое окно, часть палисадника, разросшуюся внизу рощу и даже небольшой отрезок пограничной следовой полосы. Он невольно загляделся на отражение в зеркале и вдруг заметил, как из кустов выбрался какой-то человек и зашагал прямо через следовую полосу. Был он в штатском. Саша резко повернулся к окну. Нет-нет, ему не показалось, там действительно кто-то шел. Кто же? Неужели нарушитель? Здесь-то и ходить больше некому!

Мальчик знал, что в таких случаях делать. Он бросил на стол ранец и выскочил из квартиры — дверь осталась распахнутой, — скатился вниз по лестнице и в считанные секунды очутился у дежурного по станции.

— Дяденька, звоните… Сейчас же звоните на заставу. Это — лазутчик. Честное пионерское, лазутчик…

«Газик» с тревожной группой летел стрелой. Вот и кусты с поломанными ветками, вот и след. Услышав шум мотора, мужчина побежал обратно, в кустарник, но вскоре вылез оттуда с поднятыми руками… Он так и не догадался, кто же заметил его и каким образом о нем узнали пограничники.

— Меня за это потом так хвалили, — вспоминает Саша Вакулич, — и на заставе, и, конечно же, в школе. Все наши ребята завидовали… Как только перемена — бегут ко мне. Обступят, просят: расскажи, как дело было. Рассказывал, и не однажды… А потом новая история приключилась.

Он вопросительно посмотрел на офицера и неожиданно притих.

— Говори, говори, — сказал Олейняк. — Ты не стесняйся, чего тут? Зря в Артек не послали бы… Но учти, там тоже будут расспрашивать, что, да как, да почему? Пионеры — народ любознательный. Так что давай, готовься заранее.

Саша одернул на себе безрукавку, переступил с ноги на ногу.

— Во второй раз случилось уже вечером, — начал он. — Мама вернулась с работы и готовила ужин. Летняя кухня у нас вон там, в палисаднике, — Саша показал рукой. — Я тоже вертелся у плиты, очень есть хотелось. На перроне послышались голоса — пришел поезд. Но людей к нам всегда приезжает немного. Мама сняла с плиты сковородку и велела мне мыть руки. А когда я вернулся к ней, вдруг как-то странно посмотрела на меня и, приложив палец к губам, тихонько спросила: «Ты ничего не слышишь?» Я затаил дыхание. Из кустов донеслись шорохи. «Там кто-то ходит», — шепнула мама. И почти тут же перед нами, словно из-под земли, вырос незнакомец. «Попить у вас можно?» Я взял кружку и, зачерпнув из ведра воды, подал ему. Выпил он все до капельки и опять мнется. «Чем это у вас так вкусно пахнет? — спрашивает маму. — Может, и на мою долю перепадет?» Мы переглянулись. Что за человек? Как с ним поступить? Если бы с нами еще кто был, а то одни… И отпустить нельзя, граница-то рядом… Мама у меня находчивая, она смекнула. Говорит ему: «Отчего ж не перепадет, бульбы у меня вон целая сковородка. Заходьте в дом, всем хватит». Вошел он. Уселся за столом, а рюкзак, небольшой правда, и не снял. Мама положила гостю и мне картошки, дала вилки, хлеба нарезала, а сама отошла в сторонку, стала спиной к стене и начала указательным пальцем по ней водить, словно рисовать что-то. Я сначала не догадался, а потом понял: она же словно на телефонном диске номер набирает. Значит, подает мне условный сигнал: бежать к дежурному по станции и звонить на заставу. Ну, я сразу же сказал, что уже наелся, да и вышел из комнаты. До пограничников дозвонился быстро и сразу обратно. Гость как раз благодарил маму: «Спасибо, хозяйка, хорошая из тебя стряпуха». А мама спрашивает: «Вам куда теперь?» — «На поезд». — «Что ж так скоро? Только приехали и на поезд?» — «Да тут осечка вышла, не на той станции сошел». — «Вот беда, случится же такое. Пожалуй, вас проводить надо. Как-никак, человек вы не здешний». — «Зачем провожать?» — «Да чтоб с поездами опять не напутали». И за ним, по пятам. Тут мне даже страшно стало, за маму, конечно. Но только они на перрон вышли, тут и пограничники… Потом нам с мамой сказали, что это был лазутчик, хотел за границу уйти. А граница-то вон у тех дубов… Рядом…

Саша приподнялся на цыпочки, приставил к глазам ладонь. Дубы стояли как солдаты, в две шеренги, подпирая своими могучими кронами высокое безоблачное небо.

— А вы знаете, — таинственно сказал Саша, — я иногда прислушаюсь, а от тех дубов звуки доносятся. Тук-тук-тук. Будто пулемет Новикова стучит. А дальше слушаю — уже не стучит, по всей границе тишина…

— Ну, а может, все-таки стучит? А, Саша? — Олейняк ласково притянул к себе парнишку, обнял за плечи.

— Да, может, и стучит… Только это, наверное, у меня, вот тут, — и мальчик приложил к левой стороне груди ладонь.

Я невольно еще раз взглянул на рощу. Да ведь это же она — та самая дубовая роща. Вон и тот исполин, в дупле которого укрывался с пулеметом Новиков. Дорога, опоясавшая весь участок заставы, здесь, у станции, как бы замкнулась в прочное, неразрывное кольцо…