Порог дома твоего

Сборы в поездку на заставу ее заметно преображали. У Любови Ильиничны словно прибавлялось сил, жизнь начинала казаться по-прежнему интересной и нужной. Движения ее становились уверенными, легкими, почти такими, какими бывали много лет назад, да и голос звучал куда бодрее, без предательской хрипотцы. Все охотнее поглядывала она на себя в зеркало — частая сетка морщин как бы разглаживалась, стиралась, на щеках проступал румянец, глаза лучились, будто в далекой молодости.

А между поездками вот уже много лет были письма. Писать солдаты не ленились. Разные почерки, разный стиль. Но одно в письмах было одинаково. Кто бы ни взялся за перо, письмо всегда начиналось одними и теми же словами: «Здравствуйте, дорогая мама нашей заставы!»

Любовь Ильинична уже и не помнит, кто и когда назвал ее так. Слишком много воды утекло с тех пор. Не одно поколение пограничников отслужило срочную службу на этой заставе, но каждый, кто заступал здесь на охрану государственной границы, почитал для себя за большую честь обращаться к ней, как к родной матери.

А началось все с письма пограничников, опубликованного в калининской областной газете. Письмо рассказывало читателям о подвиге их земляка — пограничника Александра Завидова, о том, что заставе, где он служил и погиб в неравной схватке с нарушителями границы, присвоено его имя, что он навечно зачислен в списки личного состава.

С волнением прочла эти строки жительница старинного русского города Торжка Любовь Ильинична Раевская. Эхо солдатского подвига вызвало ответную волну в чуткой, отзывчивой душе этой невысокой, худенькой, давно поседевшей женщины с большими ласковыми глазами. Пристально следила бывшая учительница и за последующими публикациями. Молодые парни, завтрашние солдаты, заявляли через газету о своей готовности стать зоркими стражами границы. Ну, а она? Неужели ей из-за своего почтенного возраста осталось только одно — удовлетвориться ролью стороннего наблюдателя? Нет, это было совсем не в ее характере!

Любовь Ильинична без долгих колебаний решила, в чем ее предназначение, как ей надо поступить: быстренько собрать свой дорожный чемоданчик и в путь. Не может быть, что пограничники не будут ей рады. Разве им не интересно побольше узнать о родном крае Александра Завидова, о том, как живут и трудятся калининцы, какой отклик в их сердцах вызвала весть о подвиге своего земляка, о желании многих юношей Калининской области служить на заставе его имени.

Из этой поездки Любовь Ильинична возвратилась переполненная впечатлениями. Сразу же пошла в школы, производственно-технические училища, на предприятия, подробно рассказывала о том, как Завидов в конце войны стал пограничником, как участвовал в восстановлении западной границы, как в одну из зимних ночей вступил в бой с многочисленной бандой, прорвавшейся в наш тыл.

Прошел год, и Раевская опять собралась на заставу. Теперь она поехала туда не одна — калининцы отправили служить на границу своих первых посланцев.

С той поры так и повелось. Что ни год, то новые земляки Завидова отправлялись служить на заставу его имени. И с тем же постоянством навещала пограничников Любовь Ильинична. А в Торжке, Калинине, Старице, селе Высоком появились улицы, увековечившие память героя. В средних школах пионерские отряды и дружины боролись за право называться его именем. Нити, связывавшие калининцев с границей, становились все прочнее, крепче. Когда Любовь Ильинична опять собиралась в дорогу, ее буквально засыпали просьбами и поручениями: родители ребят, служивших на заставе, приносили письма и посылки, школьники — разнообразные сувениры, изготовленные собственными руками.

Многим родителям Любовь Ильинична звонила сама. Позвонила, к примеру, в село Высокое Валентину Петровичу Смирнову, сообщила: «Еду к вашему сыну Сереже, может, что-нибудь ему передать?» Валентин Петрович примчался в тот же день. В долгой беседе о Сереже вспомнили и о том, как еще в школе, услышав рассказ Любови Ильиничны о Завидове, он загорелся желанием стать пограничником, как старался, чтобы мечта его осуществилась.

Получив аттестат зрелости, Сережа сразу же поступил на курсы шоферов, окончил их, успел и практики поднабраться. А на заставе его профессия пригодилась. Юркий, вездесущий «уазик», совсем недавно расставшийся со своим хозяином, словно бы только и дожидался его.

— Может, Сережа на своем «уазике» еще и на станцию за мной приедет, — предположила Любовь Ильинична.

С Сергеем Смирновым служил и давнишний подопечный Любови Ильиничны — Александр Солонкин. Она заприметила его еще в школе — тогда бойкого и пытливого мальчишку. Когда, окончив школу, Солонкин поступил в профессионально-техническое училище, комсомольцы избрали его своим вожаком. Уже в этой, новой для него роли Солонкин как-то разыскал Раевскую и попросил выступить перед призывниками — многим ребятам скоро в армию, так что рассказ о границе будет как нельзя более кстати. Любовь Ильинична выступила. Да так с того вечера и не порывала связей со своими новыми друзьями. Ну, как тут Любови Ильиничне ехать к Саше Солонкину с пустыми руками? Позвонила его матери, та в тот же день приехала, привезла посылочку, письмо, наказала кое-что передать и устно. И опять — долгий задушевный разговор, не ограниченный временем.

Так и шли очередные сборы. Когда же все было сложено и упаковано, оставалось лишь одно — всеми мыслями сосредоточиться на предстоящей дороге.

Любовь Ильинична молча подошла к предвечернему окну. Там, за стеклами, кружились, опадая с кленов, последние желтые листья, лениво покачивались на легком ветру оголившиеся ветви берез и тополей. К концу октября заметно похолодало, и она зябко куталась в накинутый на плечи пуховый платок, согреваясь, потирала руки. Руки у нее были сухонькие, морщинистые, но они еще сохраняли былую подвижность и ни минуты не мирились с покоем. Конечно, годы брали свое, их власть, что и говорить, ощущалась все сильнее и сильнее, однако сдаваться им просто так Любовь Ильинична не собиралась. Что из того, что вот уже и девятый десяток разменен. Жизнь по-прежнему ей интересна, забот хватает, в том числе и важных, можно даже сказать — государственных. Оторвать ее от них ничто не в силах, даже нынешний возраст, деликатно именуемый преклонным.

2

В купе скорого поезда молчание, тянувшееся словно по какому-то тайному сговору, располагало к размышлениям. Думалось о предстоящей встрече на погранзаставе, о Завидове, его героическом поступке. Любовь Ильинична знала о нем все, и до мельчайших подробностей. И тем не менее ее беспокойная память опять начала прокручивать перед мысленным взором все ту же строго документальную ленту.

…Морозная январская ночь. Заснеженные берега пограничной реки. Над ними в белом пушистом одеянии — скованные стужей деревья. На пространстве между рекой и заставой плоскими кругами застыли крошечные озерца. То тут, то там горбатятся высокими сугробами копны прошлогоднего сена. Размеренно-однообразно, даже как-то успокоенно поскрипывают на морозе шаги часового, расхаживающего вблизи казармы.

«Да, да, — припоминает слышанное не однажды на заставе Любовь Ильинична, — в ту ночь часовым стоял рядовой Дворников… Василий… Это он вышагивал взад-вперед, чутко вслушиваясь в напряженную, обманчивую тишину. Василий Федорович сам рассказывал об этом. Живет он сейчас неподалеку от заставы, часто навещает завидовцев…»

Обстановка на границе тогда была постоянно тревожной. Никто не взялся бы заранее предсказать, что уготовит очередная ночь — на 23 января 1945 года.

Вечером на дозорные тропы ушли усиленные наряды, в казарме остались лишь солдаты тревожной группы. Остался и ефрейтор Завидов — ему нездоровилось. Сам-то он и виду не подавал, что болен, однако фельдшер, побывавший на заставе днем, сразу же обратил на него внимание, заставил измерить температуру. Ртутный столбик предательски подскочил.

— Вот как! — Фельдшер повертел в руках градусник. — Ничего себе, температура! Да оно и по глазам видно. — Приставил к груди Завидова стетоскоп, начал озабоченно выслушивать, потом решительно сказал: — Необходимо дня два-три полежать. Оставлю вам порошки и микстуру, принимайте регулярно! От занятий и службы освобождаю.

«Два дня ничего не делать? — с огорчением подумал Завидов. — Да еще в такое время! А кто же вместо меня будет в дозоры ходить?»

Лишних людей на заставе действительно не имелось. Время-то было военное. У каждого двойная, а то и тройная нагрузка. Недобитые гитлеровцы и их приспешники группами пробирались по окрестным лесам к границе, пытались прорваться на запад, чтобы уйти от справедливости возмездия.

Едва фельдшер уехал, Завидов попросил командира отделения отправить его в дозор. Тот развел руками: не имею права. Но разрешил обратиться к начальнику заставы.

К старшему лейтенанту Алешину Завидов вошел четким шагом, встал перед ним навытяжку, даже каблуками прищелкнул. Начальник заставы от фельдшера знал о болезни Завидова, да и сам видел, что щеки ефрейтора покрывал нездоровый румянец, глаза лихорадочно блестели, поэтому, заметив, как тот храбрится, невольно слегка улыбнулся. Потом поднялся из-за письменного стола, предложил присесть.

Алешин и Завидов познакомились под Смоленском. Именно там старший лейтенант принял людей, которых предстояло обучить пограничной службе. Солдаты ему достались бывалые, с фронтовой закалкой. Но из них раньше никто не служил на границе, а поскольку времени на обучение имелось не так уж много, то занятия проводились почти круглые сутки. По ночам частенько объявлялись тревоги, велся поиск «нарушителей». Уже в те дни Алешин заприметил старательного и смекалистого солдата, который всякий раз действовал так, будто и впрямь охраняет государственную границу. Этим солдатом был Александр Завидов. В дальнейшем, с прибытием на границу, молодой солдат стал проявлять еще больше усердия. Своему характеру он не изменил и в этот раз.

— Значит, остаться в строю хотите? — начальник заставы подсел к Завидову.

— Так точно. Я же солдат.

Завидов даже привстал, ибо намерения его были действительно серьезны.

— А как же быть с заключением фельдшера?

— Но я уже… — начал было Завидов, однако начальник заставы прервал его:

— Никаких уже. Фельдшер, наверное, еще и до комендатуры не доехал, а вы «уже»… Лекарство приняли? Ну вот, а хотели сказать — поправляюсь… Вам прописан постельный режим…

— Да у меня и так пройдет, без всякого режима. Я же нужен там, на границе.

— Граница вас подождет.

— Подождет? В такое время?

— Даже в такое время, — твердо проговорил старший лейтенант и встал.

Последние слова могли означать лишь одно — окончательный отказ. Завидов тоже поднялся, но все-таки медлил с уходом.

«Конечно, сейчас каждый боец на счету, — подумал Алешин. — Застава выдерживает нечеловеческое напряжение. Возвращается солдат из дозора и вскоре — опять туда же. Не успевает даже как следует отогреться. Разве тут улежишь в постели? Особенно с таким, как у Завидова, характером. Чувство долга обострено у него до предела».

— Идите и лечитесь, — уже мягче сказал старший лейтенант. — Посылать вас, больного, на службу крайней необходимости нет.

— Понимаю…

— Ну вот и хорошо.

Завидов медленно вышел, тихо прикрыл за собой дверь и остановился в коридоре. Из-за окна, густо разрисованного крепчавшим к ночи морозом, донеслись размеренные, поскрипывающие шаги: возвращался сменившийся дозор. Припав к окну, ефрейтор подышал на стекло, вгляделся сквозь оплавившийся кружочек: пришли Иванов и Павлов.

Распахнулась входная дверь, обдав морозным воздухом. Иванов прямо с порога спросил:

— Саша, ты что, уже выздоровел?

Завидов лишь махнул рукой.

— А почему расхаживаешь?

— К старшему лейтенанту ходил.

— Небось, на службу просился?

— Угадал.

— Как же, знаю твой характер… Ну и что старший лейтенант?

— Приказал занять горизонтальное положение…

— Вот видишь… На месте начальника заставы я приказал бы тебе то же самое, — авторитетно заключил Иванов… У тебя ж температура, сразу видно. Так что выполняй приказ…

…Завидов прошел в спальную комнату, неохотно разобрал постель, лег. Помещение наполняли тишина, темень и струившееся от печки тепло. Спать не хотелось. Как всегда в таких случаях, длинной чередой пошли воспоминания. Перед мысленным взором, будто наяву, предстала захолустная деревушка с не очень веселым названием — Заболотье. Там, на ее узкой и кривой улочке, были сделаны самые первые шаги по земле. И первые в жизни слова были выговорены там же… В селе по соседству, в Кожевниках, — его начальная школа. В селе Высокое — средняя. Мир постепенно распахивал все новые и новые горизонты. Вспомнил, как впервые оказался в городе — в знаменитом Торжке. Приехал туда на крестьянской телеге вместе с отцом, Абрамом Матвеевичем. Подрос — подался почти за тридевять земель — на север, в Карелию. Позвали его туда старшие братья. В Петрозаводске, на заводе «Северная точка» работали каменщиками трое Завидовых. Там же стал трудиться и он — подмастерьем у своих братьев. Правда, работать долго ему не пришлось — вскоре вспыхнула война. Сразу же, в конце июня, Саша запросился на фронт. Взяли его неохотно, слишком был молод. Но он не подвел. Воевал с первых дней наравне со взрослыми. До самой границы фронтовыми дорогами дошел…

Попутешествовав в прошлом, он заглянул в будущее — опять вернулся в родной Торжок. Бродил по знакомым улицам, навстречу ему непрерывно шли люди, и многих он узнавал. Да и его здесь узнавали. Она тоже узнала, еще издали, бросилась к нему, поцеловала, не стесняясь прохожих. Она — его единственная, любимая. И тут же он, словно очнувшись, вспомнил о ее письме, хранившемся под подушкой. Стараясь не шуметь, осторожно приподнялся — пружинная сетка все-таки предательски скрипнула, — пошарил в изголовье. И очень пожалел, что перечитать письмо — уже в который раз! — сейчас невозможно. Надо дожидаться рассвета.

Письмо получил вчера. Нетерпеливо, все больше волнуясь, пробегал глазами неровные, тесно жмущиеся друг к другу строки. Через какие-то мгновения стало казаться, словно она сидит рядом, как всегда веселая и озорная, что он не письмо читает, а беседует с ней, и не бесстрастной бумаге, а ему лично поверяет она свои сокровенные думы. Конечно же, она догадывалась, как опасно там, где служит ее любимый, и именно поэтому не удержалась, чтобы не приписать в самом конце письма: «Если ты, Саша, в бой пойдешь, если тебя ранят, то знай, что твой искренний, неизменный друг всегда с тобой».

Он наизусть запомнил эту приписку, каждое слово…

Сон одолел Завидова только после полуночи. Однако был он кратковременным. В комнату ворвался раскатистый голос дежурного: «Застава, в ружье!» Ефрейтор приподнял голову, стал прислушиваться, хотя эта команда и не имела к нему отношения. Освобожден… Солдаты из состава тревожной группы вскакивали с коек, мгновенно одевались и, на ходу выхватывая из пирамиды свое оружие, устремлялись к выходу. Дверь хлопала непрерывно.

Какое-то время Завидов, лежа в постели, прислушивался к происходящему. Но его сознание все больше охватывала тревога. Словно кто-то стоял рядом и стыдил: «А что же ты не с ними? Полеживаешь, а им, быть может, придется в бой вступить. Численный перевес ведь, наверняка, будет на стороне этих бандитов — двойной, тройной… Знаешь ведь, как бывало в последнее время. Будет трудно товарищам, погибнет кто-то из них — оправдаешься ли тогда перед собой своей болезнью?»

Он сбросил с себя одеяло, решительно встал. И как раз в это время услышал, как дежурный спросил у старшего лейтенанта, будить ли Завидова. Ответ был категоричным и кратким: «Не беспокоить!»

«А почему, собственно, не беспокоить? — подумал Завидов. — Тревога же на границе. Тревога! Это же и есть крайняя необходимость».

Ему сразу стало легче, показалось даже, что совсем выздоровел — и озноб прекратился, и голова не раскалывается, как прежде. Стало быть, и температуры уже нет.

Окончательно приняв решение, Завидов с выработавшейся за годы службы сноровкой быстро оделся. Но когда выскочил во двор, тревожной группы и след простыл. Что ж — догонит. Но сначала — в питомник, за розыскной собакой. Правда, над его помощницей солдаты часто подшучивали — была она обыкновеннейшая дворняжка! Но где сейчас возьмешь овчарку?! Ничего, поднатаскал и эту — идет по следу не хуже породистой.

Тревожную группу Завидов настиг примерно в километре от заставы, на просторной заснеженной поляне. Старший лейтенант Алешин оторопел от удивления.

— Ефрейтор Завидов? Вы почему здесь? — И шумно перевел дыхание, соображая, как поступить. — Я же вам ясно сказал… — продолжил он было, но почувствовав свои упреки неуместными, оборвал фразу и после небольшой паузы участливо спросил: — Как себя чувствуете?

— Гораздо лучше… Нормально, товарищ старший лейтенант.

— Нормально? — усомнился Алешин. — Ну, смотрите.

— Разрешите пойти вперед, — спросил Завидов и кивнул на поводок, струной натянутый собакой.

— Разрешаю.

Дозор, повстречавшийся с Завидовым на пересечении троп, объяснил обстановку. Судя по замеченным близ линии границы следам — лазутчики пришли из-за Буга, их десятка полтора, если не более. Вооружены.

— Какой давности следы?

— Около полутора часов.

— Сейчас пять. Теперь они уже далеко.

Нельзя было терять ни минуты. Поэтому Завидов не стал дожидаться, когда подойдет тревожная группа, и пошел со скоростью, на которую у него только хватало сил. Нездоровье все же чувствовалось: не было прежней легкости в движениях, часто сбивалось с обычного ритма дыхание, из-под ушанки на лицо и шею струился пот. Замедляя временами бег, он жадно ловил морозный воздух.

Чем дальше уходили следы от границы, тем больше требовалось напряжения и внимания, чтобы разгадывать все уловки лазутчиков. Они часто и резко меняли направление своего движения, петляли между деревьями и кустами, шли не цепочкой, след в след, как было у линии границы, а врассыпную. Но и рассредоточась, действуя на широкой полосе, они не теряли связи между собой.

Наконец-то после нелегкой погони Завидов заметил мужчину. Он, видимо, шел последним, поглядывая, не появятся ли за спиной пограничники. Какое-то время Завидов следовал за ним скрытно, ждал удобного случая. И только когда его высокая, нескладная фигура мелькнула перед копной, скомандовал:

— Стой! Стой, стрелять буду!

Не остановившись, лазутчик побежал еще быстрее. Глубокий снег словно был ему нипочем. Вобрав голову в плечи, он оглядывал местность, очевидно высматривая для себя надежное укрытие.

— Стой, стрелять буду! — еще раз бросил ему вдогонку пограничник, вскидывая автомат.

Подбежав к копне, которую только что миновал бандит, Завидов припал на колено и, прислонясь щекой к холодному, заиндевевшему прикладу, нажал на спуск. Хлестнула резкая, короткая очередь, фигура, только что мелькавшая перед мушкой, словно оцепенела, потом вдруг выпрямилась, качнулась из стороны в сторону и начала оседать.

Бандиты услышали выстрелы, бросились было на выручку, но сделали лишь несколько шагов. Страх за собственную шкуру взял верх, и они повернули обратно, снова скрылись из глаз. Кусты опять закачались и затрещали, мучнистой белой пылью заклубился сбиваемый с веток снег. Хруст твердого, глубоко промерзшего снега перемещался на восток, то есть в наш тыл. Доносились обрывки каких-то фраз, полных лютой злобы.

Завидов еще поднажал, и тогда голоса стали ближе, слышнее. Что же, это уже хорошо, дистанция сокращается. Еще немного усилий, и у него появится возможность вести прицельный огонь. А пока он нет-нет да и строчил по разбросанным впереди кустам, вынуждая нарушителей все чаще залегать в снегу и терять темп.

То там, то тут сверкали вспышки ответных выстрелов, по сторонам и над головой в опасном соседстве взвизгивали пули. Лазутчикам хотелось как можно скорее избавиться от своего настойчивого преследователя. Ведь скрыться в тылу не удастся, если хоть один солдат будет идти по пятам.

Рассвело, уже скоро взойдет и солнце — полоска неба над горизонтом заметно посветлела. Сколько же он пробежал километров? В каком направлении действует сейчас поисковая группа? Товарищи должны находиться где-то совсем рядом. Не позади, нет, в таком случае они бы уже подоспели. Скорее всего, пошли наперехват, старший лейтенант применять этот маневр любит и умеет. А без хитрости с таким количеством нарушителей не справишься. Как хорошо получилось бы, если бы именно сейчас он подоспел со своей группой. Все, что было в силах Завидова, он сделал: придержал лазутчиков, выиграл время.

Пробравшись сквозь густой, заснеженный кустарник, осыпавший его колючей пылью, Завидов перебежал к старому, одиноко растущему дубу. Укрылся за его толстенным стволом, и тут же грохнул выстрел. Большой кусок коры, отсеченный пулей, шмякнулся у самых ног.

Выстрелив, лазутчик высунул голову из куста, проверяя, что с пограничником. Этого мгновения Завидову было достаточно, чтобы успеть хорошо прицелиться и не промахнуться.

Что же требовалось от него теперь? Пожалуй, только одно: метким огнем все время прижимать лазутчиков к земле, срывать их перебежки, не давать им оторваться и уйти в тыл. Силы для этого у него еще есть. Часа четыре длится уже погоня, а он не только догнал, но и подобрался так близко, что может вести прицельный огонь.

Лазутчики от сознания своей неудачи зверели все больше. Не появись этот преследователь, они были бы уже далеко от границы. Осечка только из-за него вышла. Мстительная злоба все нарастала. Потеряв надежду оторваться от пограничника, они начали охоту за ним, затаиваясь то в кустах, то в копнах заготовленного впрок сена, то за стволами кряжистых дубов. Ефрейтор мог теперь делать лишь самые короткие и быстрые перебежки. Упав в снег, он мгновенно откатывался в сторону и снова целился и стрелял. Но задерживаться на одном месте долго было нельзя — могли окружить. Еще один рывок, еще одна перебежка. И тут ствол карабина, уставившийся в него из-за дерева, слегка вздрогнул…

Ослепляюще ярко сверкнуло пламя, и Завидову показалось, что именно оно обожгло грудь…

Алешин с солдатами действительно обошел банду с тыла и флангов и прочно замкнул вокруг нее кольцо. Дружно и дробно застучали пограничные автоматы. Они строчили неистово, буквально захлебываясь свинцом, будто знали, кому и за кого мстят.

3

В то январское утро Завидов не вернулся на заставу, чтобы доложить о своем поединке с вражескими лазутчиками, а затем почистить и поставить в пирамиду автомат, заправить койку, смерить и записать температуру — фельдшер распорядился делать это регулярно — и, быть может, в который раз перечитать хранившееся под подушкой письмо.

Да, он не вернулся. Но с того далекого теперь утра все время так и кажется, будто ефрейтор Александр Завидов продолжает служить на заставе. Здесь можно увидеть и его койку, идеально заправленную, как это всегда делал хозяин, и автомат, тщательно почищенный и смазанный. Каждые сутки на боевом расчете звучит его имя, будто в строю вместе со своими боевыми товарищами стоит и Завидов.

У героя жизнь продолжается и после его подвига. Герой жив в благодарной памяти тех, кто приходит ему на смену, незримо ходит с ними в дозоры, поднимается среди ночи по тревоге, преследует лазутчиков… Год сменяется годом, десятилетие — десятилетием, но герой ни на один час не покидает своего поста. Он — вечный часовой.

В марте 1945 года, всего лишь по прошествии двух месяцев, застава вступила в бой с довольно крупной бандой. В этот раз через границу переправились две с половиною сотни головорезов. Вооружены они были что называется до зубов: 133 карабина, 26 автоматов, два ручных пулемета, пистолеты. Обнаружили их в 23.00, открыли огонь. Видя, что через пограничные заслоны скопом не прорваться, бандиты рассредоточились. Они атаковали пограничников группами по 20–25 человек. Бой продолжался всю ночь и весь следующий день. К вечеру на заставу прибыло подкрепление, однако и теперь численное превосходство оставалось все же на стороне противника.

В районе одного из озер сержант Грищенко со своим нарядом — всего трое солдат — настиг с полсотни лазутчиков. Грищенко приказал открыть огонь. Первыми же очередями удалось скосить нескольких. Однако силы по-прежнему оставались неравными, к тому же у пограничников были на исходе патроны.

— Окружай их! — скомандовал главарь банды. — Бери в клещи!

Грищенко прекратил стрельбу. Он видел, как по сторонам — справа и слева — замаячили спины ползущих. Надо было что-то придумать. Маловато силенок — бери врага хитростью! Как случалось на фронте? Покомандуй, сержант, не своим малочисленным нарядом, а взводом, а еще лучше — целой ротой, хоть несколько секунд покомандуй! Глядишь, и поверят тебе, примут, что называется, за чистую монету.

И Грищенко, до предела напрягая голосовые связки, стал подавать команды, требовать, чтобы его рота в свою очередь начала окружать бандитов. Там все слышали. Движение в кустах на какое-то время приостановилось. Этим и воспользовался сержант. Пока лазутчики соображали, что же, собственно, происходит, он вывел свой наряд из кольца…

Когда набили патронами опустевшие магазины, прихватили еще и россыпью, про запас, надо было опять разыскивать недобитых лазутчиков. Грищенко разыскал. И опять без всяких колебаний атаковал их и разгромил.

Заставская летопись рассказывает и о том, как отличился наряд ефрейтора Фомина и рядового Малькова, других пограничников. Тут не было, как в прежнем случае, массового прорыва через границу. Реку переплыл и, стараясь оставаться незамеченным, выбрался на наш берег всего лишь один человек. Но контрольная полоса сохранила для пограничников его следы. Сработал и специальный сигнальный прибор.

Фомин позвонил на заставу. Время было дорого, и он не мешкая пошел по следу. Пошел уверенно. След был еще свежий, просматривался хорошо, чего же тут медлить.

Трое суток спустя, когда наконец-то завершилась пограничная операция, оказавшаяся труднейшей, стала известна личность нарушителя. Матерый, прекрасно обученный, одним словом — профессиональный шпион. В путь отправился не вслепую. Заранее по крупномасштабной карте изучил местность. Все дороги, тропы, станции в полустанки в пограничной зоне знал не хуже местного жителя. При обыске нашли у него и пистолет системы «вальтер», а в заплечном мешке — даже взрывчатку.

О тревоге на границе были немедленно оповещены не только соседние заставы, но и добровольные народные дружины. Колхозник Горун, бросив работу, снял со стены свою двустволку, зарядил ее патронами с картечью и отправился на опушку ближнего леса. Какое-то время спустя он услышал в кустах подозрительные шорохи. Окликнул. Мгновение затишья, и опять те же шорохи, только уже не столь осторожные и удаляющиеся. Горун сразу же подумал: нарушитель! Он приложился к ружью и, прицелившись в сторону все еще доносившихся до него звуков, ударил из правого, а затем и из левого ствола. Шорохи постепенно затихли. И именно потому, что они затихли постепенно, не сразу, он понял: ушел.

— Вот беда! — сокрушался Горун, докладывая о случившемся начальнику заставы. — Зверя бы наверняка ухлопал, а этого — упустил.

— Так этот же похуже зверя, — успокоил его пограничник. — А палили вы из ружья совсем не напрасно. Теперь мы точно знаем, где он прячется.

Переброшенная в этот лес поисковая группа младшего сержанта Ужова вскоре отыскала след. И не пошла по нему, а прямо-таки понеслась. Изо всех сил. Километр. Второй. Третий. Когда наконец сквозь густые сплетения веток пограничники заметили на мгновение мелькнувшую спину, придавленную громоздким рюкзаком, рядовой Милиженко окликнул: «Стой, руки вверх!» Нарушитель — ноль внимания. Не остановился он и после предупредительного выстрела. Тогда Милиженко, припав на колено, старательно прицелился. Он видел, как нарушитель чуточку присел и, резко обернувшись, выстрелил из пистолета. Потом опять побежал. Прежней прыти, однако, не было. Дистанция между ним и поисковой группой стала быстро сокращаться.

Его взяли живым, хотя отстреливался он до последней минуты. Горун и Милиженко, действовавшие умело и решительно, были награждены медалью «За отличие в охране Государственной границы СССР».

— Когда мы приближались к шпиону, а тот все стрелял, целясь в нас, — рассказывал потом солдатам рядовой Милиженко, — я почему-то вспоминал Сашу Завидова. А вообще-то все время службы он не выходит из моей головы.

4

— Старший сержант Солонкин! — крикнул дежурный. — Рядовой Смирнов! К начальнику заставы, быстро!

День был обычный, будничный, никаких особых, так сказать неурочных работ вроде бы не предвиделось, да и с границы ничего настораживающего наряды не сообщали. И вдруг — срочно. Старший сержант и солдат переглянулись и, недоумевая, заспешили в канцелярию.

— А, калининцы… Ну, входите, входите… — Старший лейтенант Павлов таинственно и пристально посмотрел на обоих. — Догадываетесь, зачем вызвал?

— Никак нет, — ответил Солонкин.

— Значит, солдатский телеграф еще не сработал. — Старший лейтенант, улыбнувшись, переглянулся со своим замполитом и старшиной, сидевшими у приставного столика. — А я-то думал, сработал. — Старший лейтенант сделал многозначительную паузу и сказал: — Дело в том, что к нам на заставу приезжает гостья.

— Мама заставы! — невольно сорвалось с губ рядового Смирнова.

— Да, Любовь Ильинична Раевская… — сказал старший лейтенант и спросил: — Теперь вам ясно, зачем позвал и какое дело вам предстоит?

— Встретить Любовь Ильиничну? — не скрывая радости, спросил Солонкин. — Когда же?

— Сегодня, и притом очень скоро. — Павлов взглянул на часы. — На сборы у вас осталось только полчаса. Вы, Смирнов, поведете «уазик». Машину на обратном пути не гнать, резко не тормозить, одним словом, доставить нашу гостью с полным комфортом.

— Слушаюсь!

— Будьте осторожны и внимательны, — продолжал напутствовать старший лейтенант. — Дороги тут сами знаете какие…

Да, по этим дорогам с ветерком не прокатишься. Места в тылу заставы низкие, болотистые. В сильные дожди — весной и осенью — река, разливаясь, затопляет прибрежье на многие километры. За болотом — пески, податливые, зыбучие, там вся дорога — в колдобинах. И как ее ни штопай, ни ровняй, остается прежней. Когда в позапрошлом году новобранец Сергей Смирнов впервые повел по ней «уазик», растерялся даже: в одном месте увяз, в другом его неожиданно развернуло… Да, это тебе не по асфальту ездить, где на прямой иногда можно и расслабиться — автомобиль никуда не свернет. Здесь же цепко держи баранку обеими руками, машина на такой дороге словно норовистый копь. А ездить надо и в дождь, и в пургу, и в туман, и в темень, да в такую, что ее никаким дальним светом фар не прошибешь. Да еще как ездить! Если тревога — с максимально возможной скоростью. К тому же каждая тревога, как успел заметить Смирнов, почему-то выбирает для себя самую наисквернейшую погоду.

Сейчас стоит глубокая осень, часто хлещут дожди и, конечно же, путешествие, даже в таком надежном автомобиле, каким зарекомендовал себя на границе «уазик», не может быть легким.

— Дорога трудная, но вы уж постарайтесь, — закапчивает старший лейтенант.

— Постараюсь, — серьезно обещает Смирнов.

Солонкин и Смирнов выходят.

— Надо готовиться к отчету, — улыбаясь, обращается к замполиту Павлов. — Перед Любовью Ильиничной ответ придется держать за всю заставу. Непременно спросит, как тут у нас дела.

— Да нам вроде бы есть о чем рассказать, — отвечает замполит лейтенант Ведерников.

Он имеет в виду самые свежие и убедительные итоги — результаты только что прошедшей инспекторской проверки. Застава снова, в который раз, подтвердила звание отличной. Начальник пограничных войск наградил ее Почетной грамотой. Прислал грамоту и Торжокский городской комитет комсомола. «За шестнадцать лет, — свидетельствует грамота, — на заставу направлено 67 лучших представителей калининской молодежи. Они с честью пронесли эстафету Завидова, а возвратившись на свои предприятия, в учреждения, колхозы и совхозы, показывают образцы коммунистического отношения к труду».

…Рядовой Смирнов вел машину. Моросил дождь — мелкий, надоедливый, осенний. Колеса то расплескивали грязные лужи, то увязали в сыром, податливом песке. Он знал эту дорогу до каждой рытвинки и успевал вовремя тормознуть, крутнуть послушную ему баранку, прибавить или сбросить газ.

В пути думалось о событиях последних двух лет жизни, о границе. Ведь скоро уже и расставаться — еще пара месяцев, и домой. Так что можно кое-что и подытожить. Оправдал ли надежды земляков? Не подвел ли Любовь Ильиничну? Это же по ее совету он вызвался тогда служить на заставе земляка-героя. Ну, и как служил? Что дал заставе, границе?

Начало было, откровенно говоря, не блестящим. Для такого дела оказалась слишком жидковата его мускулатура. Его физические возможности не соответствовали высоким служебным нагрузкам. Бывало, терялся, но второгодки утешали: ничего, мол, втянешься. Побольше бегай, почаще подтягивайся на перекладине, прыгай через «коня», уплетай за обе щеки гречневую кашу. И действительно, сил и ловкости стало не меньше, чем у других. Спортом Сергей увлекся так, что не пропускал ни одних соревнований. Сперва у себя на заставе, затем — в отряде. Очень полюбилось ему военное троеборье. До первого места, правда, не дотянул, а вот третье занимал, и не однажды.

Служба тоже нормально пошла. Развозил по участку пограннаряды, срочно выбрасывал то на фланги, то в тыл тревожные и поисковые группы, принимал личное участие в преследовании нарушителей. Доводилось и задерживать — правда, не настоящих, а учебных. Тревоги бывали частенько. Со временем стал ходить на границу старшим наряда. На втором году службы грудь украсили знаки солдатской доблести: «Отличник погранвойск», «Отличник Советской Армии».

На именной заставе иначе служить и нельзя.

Солонкин, если и он сейчас об этом же думает, имеет еще больше оснований быть довольным своими результатами. За два года стал старшим сержантом. На срочной далеко не все дослуживаются до такого звания. Да и разных знаков у него на груди целая коллекция. Когда «уазик» на ухабах подпрыгивает, они вон как вызванивают.

И Смирнов улыбается — есть, мол, чем перед Любовью Ильиничной отчитаться. Следовательно, жать можно на все педали. Из низинки уже выбрались, места пошли посуше и поровнее, а там и до станции недалеко…