Порог дома твоего

1

Шел июль 1944 года. Наступление советских войск, развернувшееся на центральном участке фронта, продолжалось. Вражеские дивизии не выдерживали мощных, стремительных ударов. Перед неминуемой катастрофой оказалась группа армий «Центр». Войска 1, 2 и 3-го Белорусских фронтов, а также 1-го Прибалтийского вбивали в нее глубокие клинья, резали на части, окружали.

Из-под Минска, Витебска и Бобруйска один за другим катили на восток эшелоны с пленными. Однако не все гитлеровцы после их разгрома складывали оружие. Одиночки, группы и даже целые подразделения, сумев избежать плена, уходили в леса. По глухим тропам их вела тщетная надежда пробиться к своим, за линию фронта. Беглецов вылавливали пограничники. Охраняя тылы фронтов, заставы прочесывали леса, патрулировали дороги, высылали дозоры в населенные пункты. Поисковые группы почти каждый раз возвращались с «уловом».

Прочесывая лесной массив юго-восточнее Минска, застава капитана Самородова напала на след крупного шпионско-диверсионного отряда. Самородову, а также прибывшему к нему на помощь опытному контрразведчику Хрусталеву стало известно, что в ближайшую ночь на связь с гауптманом Шустером, возглавлявшим фашистский отряд, должны прибыть курьер и радист. В таком подкреплении гауптман очень нуждался — его собственный радист подорвался на мине, связи не было.

Застава готовилась встретить абверовских посланцев. Самородов особенно тщательно снаряжал и инструктировал каждый наряд. Старшими назначал пограничников, в совершенстве владевших немецким языком. Ну а остальным строжайше наказывал в разговоры с задержанными не вступать.

Ефрейтор Опара, готовясь отправиться на всю ночь в засаду, допоздна провозился с немецким мундиром. Его фигура, пожалуй, меньше, чем чья-либо, соответствовала этой форме. Роста Опара был невысокого, в плечах не в меру раздался, грудь колесом, да и его талия не отличалась изящностью. Видимо, по этой причине среди трофеев не нашлось ни кителя, ни брюк, которые он мог бы надеть, не применив ножниц, иголки и ниток. Все пуговицы пришлось переставить. В результате этой портняжной операции Опара все-таки стал мало-мальски походить на солдата вермахта. Больше самой формы выручало ефрейтора его лицо — вытянутое, с острым подбородком и длинным, с горбинкой, носом. Тут он без всяких скидок мог сойти за немца, даже за арийца. Но лицо, как сказал ему при «генеральном» осмотре старшина Кирдищев, для предстоящего дела большого значения не имело. «Гости» могли прибыть только ночью. Кто же в кромешной тьме станет разглядывать твои небесные черты?

Не повезло Опаре и в другом. Хотя до войны почти все его дружки изучали немецкий язык, он же умудрился попасть в школу, где преподавали французский. По словам ефрейтора, этот язык гораздо меньше сопротивлялся ему, и француженка была даже в восторге от его произношения. Если бы с гитлеровцами предстояло объясняться по-французски, он бы еще сумел блеснуть.

К вечеру Алексей зазубрил добрую дюжину немецких слов, наиболее часто употребляемых военными. Да он и раньше знал, зачем нужно кричать «Хальт!» или «Хенде хох!». Но теперь мог проявить и более вежливое обхождение, например сказать «битте».

Своего командира отделения Опара не узнавал. Авдонин очень даже походил на настоящего унтер-офицера. Форма на нем сидела так ладно, будто была сшита по специальному заказу.

Когда багровый диск солнца скрылся за лесом и между деревьями легли вечерние тени, дежурный по заставе объявил Авдонину и Опаре приготовиться к выходу в наряд.

— Как себя чувствуете, товарищ ефрейтор? — спросил Опару сержант Авдонин, так же как всегда спрашивал его перед выступлением на охрану границы.

Авдонин знал, что ефрейтор здоров, бодр и нести службу может, но считал своим долгом во всех случаях соблюдать уставной порядок.

— Зер гут, господин унтер-офицер! — отчеканил Опара. — Только не принять бы мне вас за натурального фрица. В лесу скоро стемнеет… А эта паршивая форма, знаете, как за войну глаза намозолила. У меня даже особый рефлекс на нее выработался: стоит только ее побачить — указательный палец сам к спусковому крючку тянется.

— Смотря как глядеть…

— Та я ж, товарищ сержант, це добре знаю… Направление у меня всегда одно — через прорезь прицела на мушку. По прямой линии.

— А тут, товарищ ефрейтор, от нас другая линия требуется. Гибкая. Хитрая. Дипломатическая. Тут надо не столько по форме, сколько по содержанию чужаков распознать…

Начальник заставы поджидал солдат в палатке. Капитан развесил над столом, наскоро сколоченном из неструганых досок, схему, на которой были обозначены берега двух смежных озер и тропа к ним, прозванная Озерной. Тропа сначала шла просекой, затем опушкой, в точности повторяя ее изгибы. В том месте, где лес рассекала проселочная дорога, единственная в здешнем краю, она круто, почти под прямым углом, сворачивала налево и устремлялась к перешейку между озерами. По ту сторону озер проселок врезался в степь, а вдоль него чернели аккуратные прямоугольнички — дома населенного пункта. Педантичный капитан с часами в руках высчитал, сколько времени уйдет на то, чтобы добраться до озер обычным и форсированным шагом и даже бегом, если того потребует обстановка. Такие подсчеты Самородов делал и раньше, и эта кропотливая работа, казалось, не только не тяготила его, но и доставляла ему явное удовольствие.

Заслышав шаги, начальник заставы еще раз посмотрел на схему и повернулся к входу. Авдонин и Опара, подавляя в себе смех, возникли перед ним точно привидения, непривычно и как-то неуклюже держа на груди чужие автоматы с рожковыми магазинами и металлическими прикладами. При виде своих бойцов в такой экипировке капитан невольно поморщился, но едва Авдонин начал докладывать о готовности к службе, его лицо приняло прежнее, сосредоточенно-деловое выражение.

— В районе озер, — сказал Самородов, — вероятна выброска вражеских парашютистов. Командир полка приказал нам быть начеку. Вас назначаю в засаду. Расположитесь у стыка тропы с проселочной дорогой. — Капитан показал это место на схеме. — Прослушивайте небо и землю, ловите все подозрительные звуки — гул моторов, шорохи шагов. Парашютистов подпустите к себе как можно ближе. Вы. Авдонин, окликните их по-немецки. Поскольку связь с укрывшейся в здешних лесах шпионско-диверсионной группой у шефа абверкоманды сейчас отсутствует, он наверняка отправит своих посланцев без пароля, так сказать в свободный поиск… Приняв вас за своих, лазутчики обрадуются удаче, поинтересуются, есть ли в лесу еще немцы. Ориентируйтесь по обстановке. В конце концов предложите им свои услуги: согласитесь проводить к гауптману Шустеру. Назовите именно эту фамилию, она не случайна. Оружие у них следует отобрать — таково, мол, личное указание гауптмана. Конвоировать по тропе.

— А как быть в случае побега? — спросил сержант. — Оружие применять?

— Они нужны нам живыми, товарищ Авдонин. От этого будет зависеть ход всей операции по поиску и ликвидации группы гауптмана Шустера.

— Ну, а все-таки? Вдруг пронюхают, что мы не фрицы, и в кусты…

— Тогда по следу. И чтоб ни один не ушел.

Сержанту оставалось выяснить последнее.

— Они к нам как… в какой форме пожалуют? В чьих мундирах?

— Скорее всего в наших. С целью маскировки… Одним словом, ушки держите на макушке. Да и рот без нужды не открывайте. Вы, Опара, вообще… Для вас молчание — золото.

— А як же, товарищ капитан? Можно мне хоть «хальт» крикнуть. У меня це получится.

— Ну, «хальт» еще можно… И то только раз, — предупредил капитан.

По тропе они шагали друг за другом, как и положено в наряде. Впереди шел Опара. Он уже бывал на Озерной и знал, что в километре от поляны находится болото. Переправиться через него было немыслимо, и пограничники сколотили настил из бревен, приладили перильца, чтоб в темноте не сорваться в бочаг. Дальше тропа взбиралась на холм, поросший молодым сосняком, и, выпрямившись словно стрела, устремлялась к опушке.

Ефрейтор на ходу прикидывал, как они будут сопровождать германских парашютистов, в каком месте, если те заподозрят что-то неладное, возможен побег. Лично он рискнул бы показать своим конвоирам пятки в двух местах — на подступах к болоту, где по обе стороны Озерной густые кустарники, и на спуске с холма, в сосняке, — а на остальных участках тропы мгновенно скрыться с глаз невозможно. Значит, особенно собранным надо быть у холма и перед болотом, внушал себе Опара. В сущности, в нем жила давнишняя привычка — заранее все рассчитывать и прикидывать. Научился этому еще до войны во время службы на границе. Правда, за год службы ни одна из предварительных прикидок ему так и не пригодилась. Можно было подумать, что лазутчики просто не осмеливаются переходить границу на том участке, который охранял Опара. Возможно, и здесь, в лесу, вообще в эту ночь ничего не случится.

Бронзовые стволы сосен уже потонули в сумраке, и только их высокие кроны все еще проступали на фоне потускневшего, с редкими, пугливо мерцающими звездами неба. Там, наверху, погуливал ветерок, внизу же было тихо. Тропу Опара не столько видел, сколько угадывал, и ногу старался ставить плотно и мягко, чтобы ненароком не поддеть словно железные прутья корневищ, выпирающие из земли. И все же башмаки, которые были не по ноге, нет-нет да и подводили его. В одном месте ефрейтор так мощно зацепил распластавшийся по земле корень, что едва устоял на ногах и, не выдержав, чертыхнулся. «Осторожнее, товарищ ефрейтор, — услышал он недовольный шепот старшего, — и потише».

Спешить нужды не было, в срок, установленный начальником заставы, они укладывались. Там, у озер, еще никого не должно быть — характерного, подвывающего гула двухмоторного «юнкерса» над лесом они пока не слышали. Вероятнее всего, «гости» прибудут за полночь, ближе к рассвету.

Гул, высокий и вначале почти неуловимый, невнятный, донесся до слуха, едва пограничники расположились на стыке тропы и проселочной дороги. Он постепенно нарастал, наплывая из-за озер, как раз оттуда, откуда и следовало его ожидать.

— О це они, — тихо проговорил Опара, напряженно вслушиваясь. — Точно, товарищ сержант, це они, — повторил он уже с большей уверенностью. — Як есть на нас летят…

— Слышу! — коротко отозвался Авдонин.

Они лежали в высокой некошеной траве и, приподняв головы и затаив дыхание, всматривались и вслушивались. По звуку, растекавшемуся над лесом, определили, что самолет, если только он не изменит курса, пройдет как раз над проселком и его можно будет разглядеть. Но уверенно нараставший гул вдруг стал удаляться в сторону и куда-то за озера. Пограничники переглянулись. Опара не рискнул больше беспокоить сержанта, так как мог схлопотать замечание за отвлекающие вопросы. Да сержант еще и сам толком не знал, что же с самолетом: сбросил парашютистов и ушел на запад или еще вернется? Пока Авдонин строил различные предположения, прежний звук возник снова. Теперь он плыл очень низко.

— Зашел со стороны Круглого озера, — определил сержант, чувствуя, что Опара дожидается его авторитетного заключения. — Опустился на малую высоту.

Над Круглым, свинцово темневшим слева от дороги, возникла словно привидение огромная черная птица. Ее скорость на низкой высоте казалась невероятной. Самолет пронесся над озером, затем с той же стремительностью пересек соседнее, Долгое, и круто взмыл в небо. После нового разворота он пошел уже не над озерами, а вдоль опушки.

— Следите, Опара… Пригляделся, значит, теперь сбросит, — наставлял сержант. — Именно теперь…

Самолет забрался высоко. Опаре показалось, что в небе скользнула какая-то тень. Он даже протер глаза, словно ему что-то мешало хорошо видеть. Но тень исчезла, и ефрейтор не мог ничего определенного доложить старшему. В последний раз бомбардировщик проплыл точно над ними. Моторы работали уже тише и без особого напряжения. Неужели сбросил?

Приложив ко рту ладонь, ефрейтор тихо кашлянул, чтобы привлечь внимание Авдонина.

— Дуже подозрительна тень. Над опушкой, товарищ сержант. Ясно видел…

— Одну?

— Одну.

Гул удалялся на запад и затихал. Авдонин приказал ефрейтору не спускать глаз с опушки леса справа от дороги, сам же немного прополз по обочине и залег так, чтобы наблюдать за опушкой слева и ближним берегом озера Долгое. Перешеек между озерами его не беспокоил, так как в населенный пункт наверняка не пойдут.

Рассвет, обычно ранний в первой половине июля, на этот раз словно запаздывал. Может быть, за лесом, на востоке, уже и обозначилась неширокая полоска зари, но небо там еще с вечера было затянуто темно-синими дождевыми тучами. Они громоздились тяжело и грозно, подобно горному хребту.

И все же вокруг заметно светлело. Перед уставшими за ночь глазами все четче проявлялись темно-зеленая кайма леса, серое, с заросшей колеей полотно дороги, серебристая, отшлифованная до глянца гладь озер. Очертания предметов выступали все четче и резче.

Послышались шорохи. Припав к земле, Авдонин уловил частые, равномерно повторяющиеся звуки. Да, это были чьи-то шаги. Он чуть приподнялся, предупреждая ефрейтора. И тут же на обочине дороги появился человек в армейской форме, с вещмешком за спиной. Присев и осмотревшись, он коротко взмахнул рукой. На обочину выскочил еще один в такой же военной одежде и с чемоданом. Выбравшись на дорогу и уже не оглядываясь, они зашагали рядом. Ничего не подозревая, протопали мимо, ефрейтора, замаскировавшегося в кустах, однако, едва поравнялись с сержантом, прозвучала не очень громкая, но властная команда:

— Хальт!

Оба остановились, зашарили глазами по кустам. Авдонин поднялся. Перед ним, всего в нескольких шагах, стоял офицер в полевой форме и с автоматом.

«Это они, — решил Авдонин, не отрывая глаз от переднего, свернувшего на тропу. — Тоже мне лейтенант! Откуда бы ему тут взяться в такую рань? И потом — дорожные вещи, у его спутника — даже чемодан. А что в том чемодане? Портативная рация? Главное же — самолет. Его и не видя не спутаешь с нашим…»

— Стой, — еще раз приказал Авдонин по-немецки и на всякий случай взял автомат на изготовку. — Кто идет?

Первым пришел в себя «лейтенант». Он быстро сообразил, что свой к своему обращаться на чужом языке не стал бы. Значит, им повезло.

— Свои, — произнес он отчетливо и с радостной ноткой в голосе. — И своих ищем.

— Каких своих? Судя по вашим мундирам…

— По нашим? — «Лейтенант» сдержанно хохотнул. — Но вы по ним и не судили. И слава богу… Не будем зря терять времени. В этих дебрях много наших?

— Я не знаю, много ли, но есть. Бои были жаркие, из «котлов» удалось вырваться лишь счастливчикам, — уклончиво ответил Авдонин. — Вас интересует кто-либо конкретно?

— Да.

— Кто именно?

Пауза — долгая, томительная.

— Один гауптман.

— Гауптманов в этом лесу на пальцах не сосчитать. Если хотите, чтоб я помог вам, будьте откровенны.

— Шустер.

— Это уже другое дело, — проговорил Авдонин, постепенно освоившись с обстановкой. А поначалу эта встреча вызвала в нем ощущение чего-то нереального, созданного лишь силой воображения. Трудно было поверить, что она предопределена заранее, кем-то тонко и точно рассчитана. — Если вам нужен гауптман Шустер, пойдете с нами, — добавил он. — В целях предосторожности прошу сдать оружие. Личное и строжайшее указание гауптмана.

Только теперь из кустов вышел Опара. Он приблизился к офицеру и, осмелившись сказать «битте», протянул руку к его кобуре. Тот не сопротивлялся. Более того, по собственной инициативе извлек из потайного кармана еще и крошечный браунинг, решив, что скрывать его опасно.

— Все? — спросил Авдонин. — Предупреждаю: господин гауптман наказывал нам строжайше…

— Все, все, господин унтер-офицер, — поспешил заверить «лейтенант».

Его спутник, радист, имел при себе револьвер. Опара, провернув пальцами барабан, высыпал на ладонь все семь патронов. Револьвер сунул за парусиновый ремень.

— Гауптман находится примерно в километре отсюда, — сказал после этого Авдонин, и «лейтенант» кивнул головой. — В пути прошу соблюдать максимум осторожности, шагать бесшумно, не разговаривать.

Опара встал на тропу первым, за ним — «лейтенант». Расправив под лямками вещмешка свои крепкие, широкие плечи, тот с выражением покорности и угодливости на лице поглядывал на унтер-офицера, дожидаясь его команды. Когда тронулись с места, он зашагал с завидной легкостью. Опара чувствовал за спиной его нешумное дыхание и мягкие, по-охотничьи осторожные шаги. Незаметно меняя темп, ефрейтор все время старался держать парашютиста на безопасной дистанции: если тот в какой-то миг и попытается напасть на сопровождающего или же юркнуть в кусты, Опара успеет принять нужные меры. Но судя по тому, как естественно, натурально, без подозрений прошла их встреча и с какой готовностью курьер и радист сдали оружие, в пути ничего не должно приключиться, даже в тех немногих местах, которые ефрейтор считал наиболее опасными.

Благополучно проследовали холм с густой порослью молодого сосняка, перебрались по настилу через болото. Но когда в просветах между стволами редеющих сосен уже завиднелась поляна, ефрейтор допустил оплошность. Он опять, как и вчера, только с еще большим захватом поддел носком прочное узловатое корневище.

— Ух, черт! — выругался Опара, потеряв равновесие и едва не растянувшись.

Все сбились с шага. Авдонин зычно крикнул что-то по-немецки. Подобные слова ефрейтор слышал впервые и потому их смысл до него не дошел. «Лейтенант» на время затих, словно перестал дышать. Был, наверное, момент; когда он даже приостановился, потому что вдруг резко прозвучало авдонинское «Шнель!» Слово это Опара знал, он и сам невольно прибавил в скорости. Надо же — ни с того ни с сего выдал в себе русского. Этого-то и опасался начальник заставы.

2

Царьков инстинктивно вздрогнул, услышав, как смачно, с чувством выругался шагавший впереди солдат: «Ух, черт!». Строит из себя немца, а сам, оказывается, чистейший русак. Каким же образом он здесь очутился? Полицай, что ли? А если не полицай? И почему он в немецкой армейской форме? Выдает себя за солдата вермахта? Тут что-то не то… Не то…

Нервный озноб пробирал Царькова. Там, в начале тропы, он еще ничего не подозревал. Он даже радовался, что все так удачно получилось. В завязавшемся разговоре все совпало, как говорится, тютелька в тютельку: и воинское звание, и фамилия гауптмана, к которому они направлялись. Унтер-офицер предложил временно сдать оружие. Мог ли он ослушаться? Наверное, так нужно. В глубоком тылу противника требовалось соблюдать осторожность. Логично. Он, Царьков, если и перестарался, то, пожалуй, лишь в одном: зря предъявил браунинг. Хотя как сказать! А если бы обыскали?

Но теперь, после только что случившегося, он остро почувствовал, как ему недостает этого пистолета. Крошечный, безотказный. Голыми руками не взяли бы. Сейчас же возьмут, запросто возьмут. Даже этот шалопай. Шут его знает, кто он. Может, партизан, может, переодетый красноармеец. Эта неожиданная, поначалу показавшаяся просто нелепой, мысль заставила Царькова еще раз вздрогнуть.

Больше всего на свете он опасался западни. Опасался ее и тогда, когда в Борисов, где Царьков накануне войны ухитрился жить по чужим, украденным документам, в сорок первом ворвались немцы, и он, среди ночи, брел глухими переулками в их комендатуру. А вдруг его перехватят свои — уже распространился слух, будто в городе действуют партизаны. Ничего, тогда обошлось. Да и потом все обходилось. Гитлеровцы, присмотревшись к перебежчику, отправили его в местечко Печи, где вскоре расположилось какое-то подразделение абвера, устроили в разведшколу… А тут, кажется, влип. Если эти парии и на самом деле ряженые, тогда все, тогда, считай, крышка. У Советской власти, стоит ей поглубже копнуть, претензии к нему найдутся. Его отец, кубанский кулак, в свое время порезвился. Не одного красного петуха в колхозных станицах пустил, не одного партийного активиста из обреза ухлопал. Батя работал чисто, следы заметать умел. Его раскулачили, сослали в Сибирь и только. Уже потом, года два спустя, клубочек все же размотали. Уходил папаша под конвоем из дома и чувствовал: возвращения не будет. Оттолкнул от себя милиционера, бросился к сыночку… Наставлял слезно всю жизнь помнить папашу…

Идущий впереди больше не спотыкался, ногу ставил уверенно. Вот только куда он ведет? К кому?

Завиднелись палатки — одна, другая. Кто там, в этих палатках? Царьков хорошо знал гауптмана. В лицо. Стоит только взглянуть на него, даже одним глазом, и все прояснится. Но не будет ли поздно?

Палатка, в которую их ввели, оказалась совершенно пустой. Спутник Царькова, немец, радист абвера, навытяжку встал перед унтер-офицером, ожидая, что тот скажет теперь. Царьков же думал: «Если и этот унтер-офицер такой же немец, как его солдат, тогда наверняка влипли. Тогда уж действительно крышка».

— Кто вы? — спросил унтер-офицер. — Прежде чем представить вас гауптману, нам надо ближе познакомиться. Прошу назвать свои имена, воинские звания.

Первым представился радист.

— Ганс Деффер… Ефрейтор…

— А вы?

— Царьков!

— Стало быть, вы — русский? — унтер-офицер посмотрел на него, не проявляя особого любопытства. — Ваша роль в группе?

— Курьер.

— Какие имеете документы? Что я могу доложить господину гауптману?

— Письмо от шефа.

— Прошу, — унтер-офицер шагнул к Царькову.

— Письмо личное. Мне приказано передать из рук в руки.

— Ничего… Я поступлю точно так же.

«Ходит вокруг да около, — Царьков начинал злиться. — Впрочем, письмо я ему отдам, тут уж никуда не денешься. Ну, а свои собственные документы — удостоверение личности, командировочное предписание, денежный и вещевой аттестаты — ни за что. Эти бумажки, пожалуй, мне еще пригодятся».

Он хоть и неохотно, однако протянул унтер-офицеру конверт, украшенный сургучными печатями.

— Что у вас в чемодане? — спросил унтер-офицер радиста.

— Портативная рация… Комплект сухих батарей… А еще посылка господину гауптману. Продовольственная.

— Чемодан оставите здесь, сами пойдете со мной. Посылку можете прихватить.

— Простите, — заговорил Царьков, по-прежнему терзаемый сомнениями. — Могу ли я… имею ли право узнать, кто принял от меня письмо шефа… Поскольку оно личное… И секретное. Я обязан был в крайнем случае вручить его адъютанту.

— Я и есть адъютант гауптмана, — ответил унтер-офицер, не ожидавший такого вопроса.

Царьков живо припомнил фотографию, которую шеф показал ему на инструктаже, и тут же почувствовал, как спазм перехватил горло. Значит, и унтер-офицер подставной. Никакой он не адъютант. С тем, лицо которого запечатлела его цепкая память, ни малейшего сходства!

В палатку вошел еще один солдат, рядовой, тоже в немецкой форме. С автоматом, зажатым в руках, он встал у входа, «унтер-офицер» повел радиста к «гауптману». Царьков теперь оказался под охраной двоих. Бежать! Только бежать! Выскользнуть за эти парусиновые стеночки…

— Иван, — пристал он к своему конвоиру, — ты что же это немцам продался? Любопытно, за сколько сребреников? Шьешь ты, браток, белыми нитками. Рассчитываешь в их шкуре за натурального фрица сойти? Я ж насквозь вижу. Эх ты, оболтус! Честной жизни не захотел… Ну, ну, служи им, иуда… Угодничай, холуй несчастный!

Опара не ожидал услышать от него такие наглые, в высшей степени оскорбительные слова, хотя и понимал, что там, в лесу, выдал себя с головой. Теперь этот русский заговорил, рассчитывая получить от Опары еще одно подтверждение. Подлеца следовало бы тут же одернуть, поставить на место, однако начальник заставы ясно сказал: держать язык за зубами.

— До чего ж ты дурной, Иван, как я погляжу, — продолжал Царьков, все более наглея. — Ты напоминаешь мне ту самую птицу, что прячет под крыло свою глупую голову и думает, будто ее никто не видит. А ты свою-то башку не прячь. Господь бог крылышек тебе не дал. И немцы не дадут. На кой хрен ты им сдался! Бросят в этом же лесу, как приблудного щенка. На все твои услуги плюнут. Даже на эту, последнюю: приволок к ним в подарок советского офицера. Выслужился!

Теперь Опару так и подмывало цыкнуть на своего подопечного, слишком уж он разболтался, но приказ капитана властно удерживал. Ефрейтор только переглянулся с пограничником, пришедшим на подмогу, и вновь промолчал.

— А знаешь ли ты, дурья башка, кого стережешь? Не обозного интенданта, нет! Боевого советского офицера. Я сам сцапал этого парашютиста, сам! Он же тюха-матюха. Напарник его был попроворнее, так того пришлось отправить к праотцам. Планшетка вот на память о нем осталась, вещевой мешок и браунинг, что ты у меня взял. Эти улики я собрал, я! И второго доставил бы по назначению, если б не вы… Если б не сбили меня с толку своим «Хальт!». Да и мундирами тоже. Гляжу — немцы, ну и, понятное дело, хитрить стал. Наговорил на себя с три короба. Хочешь, могу и удостоверение свое показать. Офицерское.

Царьков извлек из нагрудного кармана книжечку в красной коленкоровой обложке, потряс ею в воздухе, но часовые не обратили на нее никакого внимания. Их глаза по-прежнему глядели на него в упор — сурово, неподкупно.

— Отпустите меня… А то, может, вместе махнем? — изменил Царьков свою тактику. Голос его теперь звучал с притворной любезностью. — Ну так как, столкуемся? Пока хватятся — далеко будем. А? Денег у меня достаточно. Ежели в пути на кого и нарвемся — откупимся. Смотрите: полный мешок. И все — наши.

Неуловимым движением он забросил руку за спину, сорвал с вещмешка завязку. Выскользнули и упали на пол несколько пачек новеньких тридцатирублевок.

— Знаете, сколько их там? Сто тысяч! Сто! И все будут ваши, все!

Он наклонялся все ниже к земле, как-то боком, сыпя содержимым своего мешка, и среди палатки росла горка денежных пачек. И тут вдруг произошло то, чего никак не ожидал видавший виды Опара: абверовский курьер в одно мгновение, подобно ящерице, юркнул под полог палатки. Его расчет был понятен: пока часовые опомнятся, — скрыться в лесу.

Добежав до орешника, он услышал за спиной частый, торопливый топот. По барабанным перепонкам трижды резануло властное, требовательное «Стой!». Подчиняться Царьков и не думал, даже когда застучал автомат. Пули шли выше, над головой.

Опаре сподручнее было бы взять его на мушку, по-снайперски, как он это делал, находясь на фронте, но тут схватка была особая и, скрепя сердце, он подчинялся требованиям начальства, строчил неприцельно, хотя и мог срезать беглеца первой же очередью.

«Они, конечно же, попытаются схватить меня, взять живым», — думал Царьков, вкладывая в свой бег все силы.

Не сбавляя скорости, с ходу вломился в низкорослый кустарник. Упругие ветки орешника больно хлестнули по щекам. С головы будто ветром сорвало пилотку. Он даже не оглянулся — все это сущие пустяки. Кустарник вскоре окончился, и, почувствовав свободу простора, он помчался еще стремительнее. Однако именно тут случилось то, чего абверовец никак не ожидал: из-за ближних деревьев в упор, точно внезапный выстрел, оглушающе громыхнуло «Стой!». Царьков вздрогнул, вгляделся и остолбенел — прямо на него двигались солдаты в зеленых фуражках, тех самых, которые, как он давно знал, носят только пограничники.

3

«Итак, первый блин комом! — распекал себя начальник заставы, направляясь к контрразведчику Хрусталеву. — И уж кто бы другой, а то — Опара! Бывалый пограничник. Лучший снайпер. На его личном счету десятки истребленных гитлеровцев. А тут сплоховал, не совладал с конспирацией. Навернулся же ему на язык этот «черт»! Вроде бы ерунда, сущий пустяк, а в итоге вон что… Побег!»

Хрусталев уже успел допросить радиста, ожидавшего встретить в палатке своего гауптмана, успел прочитать и адресованное тому письмо шефа одной из прифронтовых абверкоманд. И когда явился капитан Самородов, счел необходимым познакомить и его с этим посланием.

«Уважаемый господин гауптман! — переводил он по ходу чтения. — Прошло более трех недель, как Вы отправились в части переднего края с тем, чтобы в подходящий момент оказаться за спиной у русских. Ныне в далеком и враждебном вам тылу Вы разворачиваете действия, полные непредвиденных опасностей.

Как лицо, особо заинтересованное в успехе Вашей миссии, нахожу уместным лишний раз выразить Вам свою уверенность в том, что через все испытания Вы пронесете солдатское мужество, верность долгу и безграничную преданность нашему фюреру.

Все мы здесь ежеминутно помним о Вас и молим бога, чтобы в самое ближайшее время восстановилась так некстати прервавшаяся между нами связь. Люди, которые Вам хорошо известны, сегодня пересекут линию фронта и вместе с этим письмом доставят деньги для оплаты услуг тех агентов, которых Вам удастся завербовать из числа местных жителей. Попытайтесь создать подпольные опорные пункты и резидентуры и используйте их для сбора так необходимой нам информации о противнике.

Желаю Вам полного успеха.

Хайль Гитлер!

Искренне Ваш Профессор».

Хрусталев прочел и перевел также приписку в конце столь важного послания:

«Письмо не кодирую, так как вручаю в очень надежные руки. По прочтении сжечь».

— Ну, сжигать мы его не станем, — сказал Хрусталев, вкладывая листок обратно в конверт. — Думаю, что за непослушание Профессор нас не накажет. Но его послание нам еще пригодится. Возможно, со временем мы ознакомим с ним и самого гауптмана. Разыскать его в этих лесах будет нелегко, однако свой долг мы обязаны исполнить. Чего бы это нам ни стоило. — Помолчав, контрразведчик спросил: — Ну, а как тот курьер с царской кличкой — набегался?

— Да ему и побегать-то в охотку не дали. Выпорхнул из орешника, а тут мои солдаты. Лицом к лицу.

— И где же он сейчас?

— Под стражей.

— Больше не убежит?

Капитан отрицательно покачал головой.

— Опара сплоховал. Сам признает это.

— Да погодите вы с его признанием, — заметил Хрусталев. — Разве в том дело? Давайте лучше разберемся, что же все-таки произошло. В чем вина ефрейтора?

— Он, когда по Озерной шли, споткнулся.

— Ну?

— Ну и по своей глупой привычке чертыхнулся. Только и всего. А за спиной у него шагал тот тип. Шпион сразу смекнул, какой перед ним немец. В палатке хотел подкупить, нашвырял целую кучу денег. А когда увидел, что не клюет, махнул в лес.

— Откуда же он деньги швырял?

— Из вещевого мешка.

— Из вещмешка? А лимонку он из того же мешка часом не швырнул? Вместе с красненькими? Почему в самом начале не обыскали?

— Опасались, как бы не насторожить. Оружие, конечно, отобрали, а обыск не делали… Тут палка о двух концах…

Хрусталев задумался.

— Может быть, вы и правы… Народец этот ушлый. Однако на будущее учтите. Уж если опять кто пожалует с сумой за спиной, то пусть хоть самовольно завязки не развязывает. Опара зачем ему разрешил?

— Не сообразил, как запретить. Такого немецкого слова еще не заучил.

Хрусталев встал, озабоченно прошелся по палатке, мягко ступая. Пол был притрушен свежей травой, скрадывавшей звуки его шагов.

— Что же он вам теперь поет, этот спринтер?

— Молчит, будто в рот воды набрал, — ответил Самородов.

— Опаре что говорил?

— Шантажировал. Назвался советским офицером и даже документы обещал предъявить.

— Да, на фальшивки в абвере мастера.

Хрусталев мысленно возвращался все к одному и тому же вопросу. Почему курьер решился на побег не где-нибудь, а именно в палатке?

— Пытался ли Царьков разговаривать с кем-нибудь в палатке? — поинтересовался контрразведчик.

— С Авдониным, да и то накоротке.

— О чем же?

— О послании шефа. Царьков хотел вручить его Гауптману лично или, на худой конец, адъютанту гауптмана. Ну, тут сержант и нашелся…

— Как?

— Выдал себя за адъютанта.

— Ах, вот оно что! — Хрусталева мгновенно осенила догадка. — Пожалуй, здесь-то и собака зарыта. Во-первых, какой же из унтер-офицера адъютант? А во-вторых, курьер мог знать настоящего адъютанта. Ему могли показать его фото.

— Я ведь, товарищ майор, всю поляну заранее оцепил. На всякий случай.

— Ну и молодец, а то еще пришлось бы побегать… Действия наряда Авдонина советую тщательно проанализировать. Соберите заставу и в порядке учебы разложите все по полочкам. Так сказать, плюсы и минусы первого опыта. Дело это для ваших людей новое, непривычное — учить надо. Что же касается гауптмана Шустера и его шпионско-диверсионной группы, то их поиск и ликвидация станут для вашей заставы очередным и, предвижу, весьма серьезным испытанием…