До берега оставалось двенадцать миль. Ровно двенадцать. Капитан видел это по приборам, в точности которых не сомневался. Он доверял им сейчас больше, чем самому себе.
Ночь выдалась по-осеннему темной. Ни единой звездочки над головой. Ни малейшего просвета на горизонте. Лишь рядом с катером, в нескольких метрах от борта, смутно угадывались белые гребешки волн.
А ведь здесь, на Балтике, бывают и светлые, и знаменитые белые ночи… Если бы сейчас была такая ночь, он ни за какие доллары не посмел бы пересечь Балтику. Шутка ли, катер уже в советских территориальных водах. Его могут в любую минуту остановить, задержать. Окажись поблизости пограничный корабль — все пропало. Они умеют охранять свои воды. Они тоже и хитрые, и ловкие. Единственное спасение в скорости. Катер, который специально построен для подобных рейдов, очень быстроходен. В мире, пожалуй, нет ни одного судна, которое способно делать столько узлов в час.
И еще на его катере смелые и выносливые люди. Их тоже специально готовили. Месяцы упорных, каждодневных тренировок. Тех, кто не выдержал, списали. Остались лучшие из лучших. Они знают, на что идут, и не требуют гарантий. Риск есть риск.
Деловое настроение команды передается и тем четверым, ради которых предпринята вся эта затея. На катере их никто не знает. Даже сам капитан. Они плохо владеют английским языком и предпочитают отмалчиваться. «Прибалты». Так кратко, не вдаваясь в детали судеб, охарактеризовал их сам шеф. Он-то знает всю подноготную каждого, это его питомцы. И, провожая их на первое задание, он соблаговолил лично прибыть в порт.
Вероятно, ему не особенно жаль было расставаться со своими питомцами. Встречи на конспиративных квартирах и в ресторанах все равно не сближали и не роднили. Он любил чисто деловые отношения. И если много было вина и женщин — это тоже были деловые встречи. Надо же чем-то заинтересовать этих, в общем-то, еще очень молодых парней, отвлечь их от вредных раздумий. Чего доброго, стали бы доискиваться, в чем смысл жизни, зачем она дается человеку и как ее надо прожить. Вспомнили бы родные места, тяжелые для своего народа дни войны, родных и знакомых, и себя в форме карателей. Гитлеровцы спасли их, захватили при отступлении, а то бы их уже давно списали в расход.
Шеф знал об этом. Люди иной судьбы его и не интересовали. На пирсе он пожал каждому из них руку и долго еще оставался, провожая набиравший скорость катер. А они, капитан это заметил, смотрели на него доверчивыми, благодарными и немного грустными глазами.
Потом, когда катер плотно окутали сумерки и на палубе стало темным-темно, он уже не различал выражения их лиц. Занятый своим делом капитан иногда совсем забывал о пассажирах. К тому же они ничем не напоминали ему о своем присутствии. Только один из них, в кожаной куртке, видимо старший, иногда поднимался на мостик, спрашивал, в каком квадрате находится катер. Его больше всего беспокоило время. Малейшая задержка в пути ставила под угрозу операцию. Высадиться надо до наступления рассвета, когда берег не виден.
Человек в кожанке действительно был старшим группы. Звали его Лембит Устель. Накануне с ним долго беседовал шеф. Инструкции были разработаны до мельчайших подробностей, они вряд ли нуждались в особых разъяснениях, и тем не менее… Шеф хотел удостовериться, что Устелю все ясно и что он все понимает так, как следует понимать. Что делать, если часть его группы погибнет в столкновении с советскими пограничниками, которое не исключалось? Как быть, если в живых останется только он один? То, что Устель останется в живых, не вызывало сомнений ни у него самого, ни у шефа. Схема вероятного боя разработана была так, что он, Устель, подвергался наименьшей опасности. Бой будут вести те трое, а он и в крайнем случае еще Аксель Порс должны после высадки на берег немедленно уходить. В том месте, куда подойдет их надувная резиновая лодка, берег порос сосняком и изрезан оврагами, частые холмики наметенного песка будут служить надежным укрытием.
Коротая время на палубе, Устель пытался представить себе, как все это произойдет. В море их; конечно же, не заметят: такая ночь! А на берегу… Там не исключено. Следы на мокром песке полосы прибоя сохранятся, и едва забрезжит рассвет, пограничники обнаружат их и пустят по нему собаку. Его группе надо будет идти как можно быстрее. На шоссе он перехватит машину. Если проехать хотя бы с десяток километров и потом сойти, никакая ищейка уже не опасна… Вариант этот — самый подходящий. Пробравшись глубоко в тыл, переждет, пока пограничники будут вести безуспешные поиски, и со спокойной душой приступит к делу. Подберет надежных людей, создаст на побережье свои опорные пункты, организует широкий сбор сведений, интересующих его шефа.
Ну, а если пограничники заметят их в момент высадки? Тогда придется пустить в ход оружие. Огонь будет мощный: у каждого по автомату и два пистолета. На случай рукопашной — по два ножа. И для самого крайнего случая — ампулы с ядом. Они зашиты в кончики воротников рубах.
Устель вспомнил об ампулах, и впервые за весь путь через Балтику по его спине поползли мурашки. Он инстинктивно передернул плечами и посмотрел на своих путников.
— Лембит, — поймав его взгляд, проговорил Порс, — не пора ли нам собираться? Скоро начнет светать. Справился бы у капитана…
— Хорошо.
Устель резко повернулся, перешагнул через рюкзак с походной рацией и, привычно ступая в темноте по чуть качающейся палубе, направился к мостику.
— Скоро ли берег, господин капитан? — Лембит произнес это так, словно находился на пассажирском судне.
Капитан медленно отложил карту, которую только что внимательно рассматривал, перекатил языком из одного угла рта в другой толстую сигару и ответил вопросом:
— Не кажется ли вам, что вы уже порядком мне надоели? Еще несколько миль, и я избавлюсь от подобных вопросов.
Морской волк был не в духе. Он сам уже начинал нервничать, ибо чувствовал, как с приближением к берегу увеличивается опасность. Темная ночь и высокая скорость катера еще полностью не гарантировали от неожиданной и неприятной встречи в чужих водах. Зачем, собственно, нужно было забираться так далеко? Пусть бы прошли эти двенадцать миль на своей лодке. Глупый, ненужный риск. Все может кончиться крупнейшим скандалом, и катер, которым так гордится шеф, окажется в руках русских. Черт с ней, с командой, таких балбесов найти легко, только свистни. Но катер? Секретная аппаратура? И, наконец, он сам, капитан?..
Он смотрел то на Устеля, то на карту, а в голове билась мысль, которой он не мог ни с кем поделиться. А что, если он повернет назад хотя бы на три-четыре мили раньше? В открытом море это сущий пустяк, но здесь они могут решить все. Разумно ли лезть в пасть, которая вот-вот захлопнется?
Густые кустистые брови капитана поползли вверх, на широкий крепкий лоб. Тайно родившаяся мысль овладела им окончательно.
— Ровно через пять минут катер застопорит ход, — сказал он, тяжело взглянув на Устеля. — Готовьтесь!
— Как далеко берег, господин капитан? — Устель хотел удостовериться, что высадка произойдет точно в намеченном квадрате. Он ждал ответа.
— Вы трус! — почти выкрикнул капитан и взглянул на часы. — Осталось на минуту меньше.
Пока Устель ходил на мостик, его спутники успели пропустить для храбрости по полстакана виски и закусить приготовленными еще на берегу бутербродами с голландским сыром. Они налили и ему, как только услышали быстрые шаги по палубе. Устель, взвинченный столь нелюбезным приемом на мостике, залпом осушил стакан и зло швырнул бутерброд за борт.
— Три минуты на сборы! — заявил он.
С правого борта спустили лодку. На волне, плескавшейся у катера, она раскачивалась словно игрушечная. Перебирались осторожно — чего доброго, еще опрокинется! Капитан сошел с мостика и поторапливал. Дело свое он сделал. И главная забота его сейчас была лишь о том, чтобы как можно скорее уйти из двенадцатимильной зоны. Счет времени капитан вел на секунды. Из них складывались не столько минуты и часы, сколько морские мили.
Ему казалось, что на лодке слишком долго усаживаются, долго прилаживают весла. Чему их только учили! Если они с такой же медлительностью будут высаживаться на берегу, их перебьют, как куропаток. Впрочем, все это его уже не волнует. Пусть только поскорее отчаливают.
Наконец Устель сильно и резко оттолкнулся от борта, и лодка, подхваченная волной, скрылась в ночи. Взревели моторы катера. Их звук, первое время почти оглушавший, стал быстро удаляться на запад.
Грести было легко — помогали волны. Они шли в том же направлении, к берегу. Лодку то приподнимало на гребень, мощный, упругий, но без особой крутизны, то плавно опускало. При каждом нерасчетливом взмахе весла в лодку сыпались холодные, как капли осеннего дождя, брызги. А вокруг все та же чернильно густая темень и тишина, прочно устоявшаяся после того, как ушел катер.
В дежурной комнате пограничной заставы зазвонил телефон. Трубку снял майор Лактюшин. Он ждал этого звонка еще с вечера. Пограничникам уже было известно, что именно в эту ночь надо встречать гостей. Потому-то майор и приехал на заставу. Вместе с ее начальником, старшим лейтенантом Козловым, он расставил на ночь людей, надежно прикрыв наиболее вероятные направления. Тревожную группу составили из самых опытных солдат. Козлов вызвался возглавить эту группу, и майор не стал возражать. Все же после того, как люди ушли на отдых, сказал:
— Об одном прошу тебя, Михаил Матвеевич, будь осторожен.
— А зачем меня об этом просить? — Козлов даже обиделся. — Маленький я, что ли?
— Больно ты горяч.
Козлов рассмеялся:
— Так это же хорошо, товарищ майор. Граница, насколько успел я заметить, любит горячих.
— Все-таки успел?
Майор знал, что пограничником Козлов стал совсем недавно.
Так случилось, что, прослужив несколько лет в рядах Советской Армии, повоевав, окончив общевойсковое училище, Михаил Матвеевич согласился переквалифицироваться. Границе нужны были офицеры, и он пошел в погранвойска. Заставу на первых порах ему не дали, да он и не настаивал. Нужно было изучить новое дело. Командовал учебным взводом и одновременно знакомился с документами, определяющими порядок охраны границы, которые пограничник, тем более офицер, обязан знать назубок.
Учение продолжалось и тогда, когда он получил первую должность на заставе — заместителя начальника. Ему помогали, к нему присматривались, отмечали первые успехи. И года не прошло, как написали досрочную аттестацию: занимаемой должности соответствует, достоин выдвижения.
Он служил на острове, перевели на берег. Новая застава, теперь уже его застава, приютилась у самого мыса. Место даже красивое: мыс, шагнувший далеко в море, вогнутый подковой берег, осока у самой воды, а дальше, за песчаной полоской, — ель и знаменитые балтийские сосны с высокими, стройными, янтарного цвета стволами. Еще дальше, уже в тылу, лес. Приехали бы сюда медики — облюбовали бы это место для санатория.
Но Козлов смотрел на побережье глазами пограничника и потому не всем восхищался: не нравились ему овражки, в которых легко укрыться нарушителю; не нравился густой ельник, по ночам казавшийся подозрительно таинственным. Да и лес тут совсем некстати.
Козлов иной раз посматривал на берег и глазами нарушителя — то пробирающегося по этим зарослям и перелескам из тыла, то подплывающего на весельной лодке бесшумно и незримо, непременно в самую темную ночь. В каком месте причалит? Как схватить его?
Вот и сейчас он думал об этом. Хотя нарушителей ожидали и на соседних заставах, Козлов почему-то был убежден, что прорваться они попытаются именно на его участке. Он так и сказал майору Лактюшину:
— Они пойдут сюда.
— Вы так считаете? Уж не сообщили ли они вам по радио? — майор смотрел на него улыбающимися глазами.
— Встретим как положено. Честное слово. У меня такие ребята!
То, что у него были замечательные солдаты, майор знал. Не очень давно заставу проверяли по огневой подготовке. Если бы нарушители видели мишени после стрельбы, они ни за что не посмели бы соваться сюда. Как стрелял из автомата ефрейтор Волков! Прострочил мишень словно на швейной машине. А рядовой Виктор Барданов? С виду неказист, щупленький, невысокий, зато юркий, быстрый и глаз у него охотничий — только на белку ходить.
Майор еще не успел поднести к уху трубку, как офицер, звонивший с соседней заставы, начал докладывать:
— Принято сообщение с корабля… Радиолокатор засек в нескольких милях от берега иностранный катер… На воду спущена лодка…
Лактюшин слушал молча. Козлов стоял рядом и по выражению глаз майора, сделавшихся вдруг озабоченно серьезными, догадался, о чем идет речь.
— Поднимите заставу в ружье, — сказал майор, продолжая держать в руках трубку.
Дежурный выскочил из комнаты.
— Пусть уточнят, куда направляется лодка, — сказал майор в трубку, — и доложите. Да побыстрее!
— Разрешите проверить готовность тревожной группы? — спросил Козлов, уловив за стеной частые торопливые шаги.
— Да-да, проверьте, — майор прикрыл ладонью трубку, ожидая новых, более точных данных с соседней заставы. — Скажите, чтобы были начеку.
Он кивнул, и Козлов поспешил в казарму.
Солдаты успели уже одеться, разобрать из пирамиды оружие и сейчас получали у старшины патроны. Переговаривались шепотом — то ли боялись помешать старшине, то ли сказывалась пограничная привычка. Увидев старшего лейтенанта, они вообще замолкли. В казарме слышался только металлический шелест вкладываемых в магазины патронов.
— Ефрейтор Волков! — позвал Козлов. — Ко мне!
— Есть, товарищ старший лейтенант! — И рослый солдат шагнул вперед.
— Постройте тревожную группу во дворе.
На улице еще было темно, но это была та темень, из которой уже проступали первые признаки близкого рассвета. Он разбавлял отступавшую ночь мельчайшими брызгами, их трудно было уловить глазом, но ощутить, почувствовать как-то уже можно было. Ленивое, медленное движение воздуха приносило с материка усиленные ночной свежестью запахи сосны и ели вперемешку с запахами гари: третьего дня кто-то поджег лес. Заставе пришлось часть сил бросить на пожар, распространившийся неширокой полосой вдоль берега. Огонь укротили, но причину поджога так и не выяснили: кто, с какой целью? Не для того ли, чтобы отвлечь внимание от границы? Во всяком случае пограничники не настолько наивны. Козлов и в эти дни высылал столько нарядов, сколько считал нужным. Дым, стлавшийся низко над берегом, слепил глаза, противно щекотал в носу, до удушья сжимал горло, но люди не оставляли дозорных троп и наблюдательных вышек.
Построив солдат, ефрейтор Волков встал на правом фланге. Старший лейтенант подошел к нему первому, спросил, как обычно, здоров ли, все ли захватил — от патронов до индивидуального пакета, — затем перешел к следующему. Так он проверил каждого.
— Повоюем, товарищ старший лейтенант? — спросил Волков.
— Может, и повоюем, — в тон ему ответил Козлов. — Готовы?
— Так точно! — Волков всегда отвечал командиру с молодцеватостью и даже лихостью.
Приободрились, подтянулись, заулыбались в строю.
— Все готовы? — спросил начальник заставы.
Ответили дружно, в один голос:
— Так точно, товарищ старший лейтенант.
— Вот и хорошо! — Козлов еще раз прошел вдоль строя и, приказав ждать его, направился в дежурную комнату.
Майор все еще разговаривал по телефону. Он глазами предложил начальнику заставы подождать — обстановка, видимо, прояснялась. Козлов встал у стола и, пока майор занимался своим делом, мысленно прикидывал, где должны находиться сейчас высланные на ночь дозоры, какой участок прикрыт менее надежно, к какому месту на побережье может подойти лодка с нарушителями. В районе мыса? Вряд ли, слишком заметен. У причала? Тоже исключено, причал охраняется. Тогда, возможно, левее, там, где много осоки и кустарников? Пожалуй, там, именно там. Но как далеко это от здания заставы? Сколько времени понадобится тревожной группе? И он стал в уме высчитывать расстояние и определять время.
Становилось совершенно ясно, что перехватить нарушителей он успеет при любых обстоятельствах. Это успокоило старшего лейтенанта, и он, сняв фуражку, присел на табурет. Почему-то вдруг захотелось хотя бы на секунду заскочить домой. С вечера он не собирался заходить, жене не обещал, да она и не надеется, сама хорошо знает, как он сейчас занят. А вот, поди ж ты, ни с того ни с сего потянуло… Впрочем, последнее время такое случалось частенько. Причиной всему Юрка. Что же, что ему только четвертый месяц. Сын! Растет сын! Смотрит на тебя твоими же глазенками, агукает, точно разговаривает с тобой, тянется к тебе ручонками…
— Михаил Матвеевич, — майор положил наконец трубку, — ты не ошибся. По всем данным, идут к тебе.
— Расстояние? — быстро опомнясь от раздумья, спросил Козлов.
— Около двух миль.
Козлов потянулся к телефону.
— Не надо, Михаил Матвеевич, — майор придержал его руку. — С нарядами свяжусь сам. Все, что надо, скажу. Доверяешь? — он улыбнулся. — А тебе пора — чем раньше, тем лучше. Расположись с людьми правее причала, они идут сейчас точно на причал, но этот курс неокончательный.
— Я думаю так же.
— Ну и хорошо.
Козлов привычным жестом поправил густые черные волосы, придававшие его смуглому с мягкими округлыми чертами лицу солидный вид, надел фуражку и, молодцевато козырнув, решительно направился к выходу. Уже перешагнув порог, услышал просьбу майора:
— Почаще звони мне…
Козлов повел группу прямо к берегу. Светлело. Сумерки уходили все дальше, открывая чуточку взъерошенную мелкой волной поверхность моря. На причале он остановился, поднес к глазам бинокль. Даже многократная оптика морского бинокля не сразу нащупала кравшуюся к берегу лодку. Но все-таки нащупала! Козлов почувствовал, как часто и сильно забилось сердце. Вот они гребут, гребут к нам, как воры. Нет, какие там воры. Враги!..
— Лодка идет правее причала. — Козлов обернулся: — За мной!
Он спрыгнул с дощатого настила на мягкий податливый песок и, увязая в нем по щиколотку, побежал вдоль линии прибоя. Со стороны моря пограничников прикрывала осока, и пока она надежно маскировала их, старший лейтенант вел группу почти у самой воды.
Последнюю сотню метров преодолели ползком. Козлов первым упал в песок и ловко заработал локтями, прижимаясь всем телом к земле, словно на штурмовой полосе. Старший лейтенант дополз до холмика, на котором росла сосна и, оглянувшись, поднял руку. Все залегли.
Море лениво плескалось. С материка по-прежнему тянуло запахом гари — лес теперь был ближе. Густые, похожие на каракулевые шапки кроны сосен все явственнее проступали на светлеющем небе. Где-то далеко вспыхнул прожектор, положив на воду голубой пучок света. Прожекторы были и здесь, но Козлов знал, что включат их только после того, как нарушители причалят к берегу: голубые лучи преградят им путь назад. Дать луч раньше — значит вспугнуть.
И тем не менее иногда очень хотелось осветить приближающуюся лодку. Видна была бы как на ладони. А тут всматривайся до рези в глазах, напрягай слух, лови каждый звук, доносящийся с моря…
Устель сидел на носу лодки, вглядываясь в заметно поредевшую темень. По его расчетам они давно уже должны были бы высадиться на берег. Сколько же миль зажилил этот старый черт с толстой сигарой в прокуренных зубах? Ну погоди, собака, это тебе так не пройдет! Подлец и негодяй. Думаешь, выбросил в море — и пути навсегда разошлись? Наивное заблуждение. В первой же радиограмме донесу. Еще не успеешь войти в порт, так тебя встретит шеф с хорошенькой пилюлей…
Устель спокойно ждал предстоящей встречи с местами, где он родился и вырос. Когда гитлеровцы, проиграв войну, удирали на восток, он тоже поспешил за ними. Оставаться на этой земле казалось слишком рискованным. Отряд, в котором он состоял, не зря назывался карательным. Потешились ребята…
Теперь многое забыто, очевидцев поубавилось. Да и не такой он дурак, чтобы показываться каждому. Можно пожить несколько годков и на лоне природы, в лесочке. Его дело — создать, возглавить, направить. Ходить с заданиями будут другие…
Дела хватит, были бы только люди. Те, которые сейчас с ним, могут и не дойти. Прием может оказаться слишком горячим. На полной взаимности. Что касается его, Устеля, то скупиться он не намерен. Длинная очередь лучше короткой. Он твердо решил: бить только длинными. Глядишь, прихватит дура-пуля лишнего…
Устель снял автомат с предохранителя, дослал патрон в патронник. Уже скоро! В рассветной дымке вырисовывается береговая кайма. Вот и деревья обозначились. Лодка шла прямо на сосну, вросшую в холмик. Теперь уже казалось, что этот берег наплывает на лодку, с желтой полоской песка, желтым, с прозеленью увядающих трав холмиком, темными кустиками хвои… Берег все ближе, ближе, и вот уже внизу, под резиновым днищем, мягко зашуршал песок.
Не дожидаясь, пока лодка остановится, Устель прыгнул в воду. Было уже мелко, по колено, и он побрел к берегу, пристально вглядываясь в чернеющие кустики молодых елочек, окутанные предутренним туманом стволы сосен, островерхие холмики наметенного рядом с ними песку.
Он вышел уже из воды, весь настороженный, недоверчиво озирающийся, когда по знаку начальника заставы рядовой Барданов позвонил майору Лактюшину. Прикрывая трубку ладонью, солдат тихо, едва слышным шепотом доложил, что лодка подошла к берегу и первый нарушитель выбрался на сушу. В ту же минуту на море лег ослепительно яркий луч прожектора, высветлив широкую полосу воды позади лодки. Все четверо нарушителей уже стояли в воде, прилаживая за спиной рюкзаки со снаряжением. Луч был настолько неожиданным для них, что на какие-то секунды нарушители оцепенели.
«Сейчас они кинутся в лес, — подумал Козлов, не сводя глаз с переднего. — Путь назад отрезан. Они это поняли».
Старший лейтенант знал, что пропускать их в тыл нельзя, что захватывать надо только здесь, на берегу. Крепко сжимая в руке рубчатые бока рукоятки пистолета, он чуть приподнялся и громко и резко крикнул:
— Стой!
Устель, конечно, ожидал, что их могут окликнуть. Чутким, до предела обостренным слухом он поймал этот короткий, внезапно нарушивший тишину звук и, полуоборотясь, выпустил несколько пуль. Козлов вздрогнул: сильный удар в руку отдался болью во всем теле. Вот так же его ранило на фронте, в июле сорок четвертого. И тоже в руку. На миг вспомнил о том тяжелом военном дне и тут же забыл. Стиснул зубы — боль немного ослабла, по крайней мере ему так показалось. Он не подумал даже о том, что рану надо было перевязать. Потом, когда все это кончится… А кончится, наверное, скоро. Он скомандует «Огонь!», он вынужден так скомандовать, потому что иначе уже нельзя. Вероятно, тот, передний, снова будет стрелять на звук, этому он обучен.
— Огонь! — как и прежде одним коротким выдохом скомандовал Козлов и тут же, прицелясь, выстрелил.
Первые секунды казалось, что Устель не понял, откуда в него стреляли. Он все еще держал наизготовку автомат, и глаза его — злые, колючие — шарили по песчаному холму, за которым прятались пограничники. Ему хотелось выпустить хотя бы одну очередь не наугад, не вслепую, хотелось увидеть, как это не однажды случалось в годы войны, перекошенное болью лицо жертвы, услышать последний вскрик, в котором он всегда чувствовал торжество своей победы. Но отчего-то вдруг начали туманиться глаза, гаснуть слух — он еще видел перед собой вспышки, но вместо выстрелов до него доносились слабые хлопки. Потом он уже ничего не стал ни видеть, ни слышать, голова начала кружиться и ноги подкашиваться, все тело налилось такой невыносимой тяжестью, которую уже не удержать. Пуля из пистолета Козлова попала Устелю в правый висок, чуть выше глаза, и он рухнул на зализанный волной песок.
По команде Козлова огонь открыла вся группа. Солдаты строчили из автоматов по оставшимся в живых нарушителям. Двое залегли у самой воды, отвечая на огонь с берега, третий бросился к лодке.
— Лодка уходит! — крикнул Волков.
— По лодке огонь! — приказал Козлов и чуть приподнялся, чтобы лучше видеть.
Те двое, которые залегли у воды, в этот миг полоснули из автоматов. Они били по сосне, так как поняли, что пограничник, руководивший боем, находится именно там. Пули густо защелкали по стволу, срезая кусочки коры, подняли фонтанчики пыли. Козлов выстрелил, и один из двоих ткнулся лицом в песок, судорожно загребая вокруг себя согнутыми руками, словно опасаясь, что волны могут смыть его. Барданов стал целиться и в его соседа, но вдруг услышал, как старший лейтенант негромко простонал. Ранен! Барданов оглянулся: Козлов держался за живот, на гимнастерке под окрасившимися кровью пальцами расплывалось темное пятно.
— Товарищ старший лейтенант! Разрешите перевязать, я быстро!
— Бейте гадов!.. Бейте их, слышите!
Голос старшего лейтенанта звучал незнакомо и глухо.
Барданов вскинул автомат, ствол часто задрожал, выплевывая горячие кусочки свинца.
У сосны все еще взвизгивали пули. Козлов попытался опять взяться за пистолет, но стрелять он уже не смог, силы покидали его.
Подполз Барданов.
— Один… Остался один, последний, — проговорил он, дрожащей рукой доставая из кармана пакет с бинтом.
— А тот… в лодке? — голос Козлова был прерывистый и слабый.
— Волков не упустит, не беспокойтесь.
— Упускать нельзя… Ни одного…
Козлов открыл глаза, и в них солдат прочел то, что уже не мог сказать офицер: благодарность за подвиг, за мужество и отвагу, и извинение за то, что вот он, их командир, попал под пули и, кажется, больше не сможет руководить боем. Да, не сможет, потому что лицо Барданова, которое он только что отчетливо видел, вдруг расплылось и затуманилось, и выстрелы стали отдаляться от него, словно бой переместился в лес, на многие сотни метров отсюда.
Бой… А разве был бой? С кем? На берегу тихо-тихо, у самых ног ластятся ленивые волны, они выкатываются на песок и гаснут, оставляя после себя ослепительно белую пену. Юрка ловит ее ладошками, весело хохочет и осторожно пытается нести к отцу, но серебристые мячики лопаются, и на глазах у Юрки, только что веселых, озорных, счастливых, появляются слезы… Конечно же, не было никаких нарушителей, а было вот это, и оттого, что Юрка заплакал, у отца больно защемило сердце.
Нет, бой все-таки был. Почему же тогда над ним склонился Барданов и почему в глазах его слезы? Почему здесь, возле него, все остальные, и у всех такие же повлажневшие глаза? Неужели он теряет сознание? Неужели он не может теперь взять себя в руки и заставить бороться за жизнь, которая ему так нужна? Что, снова забытье? Какая же глубокая пропасть и как в ней темно! Когда он упадет на самое дно, наверное будет очень и очень больно. Но никакого дна нет, и он уже никуда не летит, и ничего не видит и не слышит, и боль, невыносимая, ужасная боль вдруг прекратилась. Навсегда.
Начиналось утро. Утро нового дня.