Портреты разного размера

ИСТОРИК ФОТОГРАФИИ ЭСТЕЛЬ ДЖАСИМ

"Иди к маме, она тебя покормит, иди, иди, – говорила Эстель Джасим большому рыжему ретриверу, который лизал ее руки. – "Ты же видишь, папа занят". Он не слушался, но потом наконец развернулся и побежал к плите, где Элизабет Лингвист-Кок что-то жарила. Та потрепала рыжего пса, сказала ему какие-то нежности и дала кость.

Я приехала навестить Джасим, ее дом был где-то в районе Амхерста, милях в 60-ти от Бостона. Она сломала ногу, долго не могла ходить, и я заменяла ее в колледже — преподавала один из ее курсов по истории кино.

Джасим была блестящим, одним из самых известных знатоков фотографии. Ее книги раскупались в Америке и в Европе. Толстая, квадратная, некрасивая, немолодая, но такая интересная, сильная в общении. Ее разговоры были немножко похожи на лекции. Своего собеседника, кто бы он ни был, она превращала в студента, но все равно это было занятно и интригующе. .

Она полулежала на кушетке с ногой в гипсе и рассказывала мне о своем детстве. Бруклин; благочестивые хасидские евреи; кошерная еда; празднование субботы; кто-то, иногда даже нищий, приглашаемый в этот день к их столу; долгие разговоры, и всегда эта потребность в семье – "услышать умное слово".

Дом, в котором она родилась, был сгорбившийся, деревянный. Фото-ателье ее родителей находилось на первом этаже. Клиенты в основном женихи и невесты – свадебные фотографии были частью женитьбы. Мeня всегда занимали эти старые фотографии: он и она, непривычные для них фраки, шелковые и батистовые платья, кружева, нарядные прически. Но улыбок там обычно нет. Скорее что-то серьезно-грустное. Что это? Ощущение, что фотография, скорее всего, их переживет, останется, когда их уже давно не будет?

Школьные годы Эстель прошли в Манхэттэне, куда родители, неожиданно получив наследство, смогли переехать. Ей было тогда 11 лет. Начался французский язык, музыкальные уроки, частная школа, поездка в Европу – такой перелом, такая перемена в жизни, которую можно сравнить только с ее уходом в буддизм, который был потом.

Эстель старалась меня убедить, что в фотографии больше художественных возможностей, чем в живописи. "И пожалуйста, не возражайте! И это совершенно не важно, что фотография изображает уже существующую реальность, а живопись как бы что-то создает. Ведь только камера может по-настоящему эту реальность увидеть и раскрыть. А какой удивительный срез времени! Разве не фотография оказалась тем прекрасным мгновением, которое остановилось?"

Мне хотелось сказать, что фотография совсем не искусство (теперь я мыслю немного по-другому), а развлечение, как это сформулировала интеллектуальная гуру 80-х годов, Сюзан Зонтаг – именно "развлечение, как танцы и секс". Но я не стала спорить, не стала сердить Эстель. Хотя она мне все прощала, потому что, как она объяснила, я сделала книжку и короткий фильм об обожаемом ею Эйзенштейне, была в его квартире, держала в руках его фотографии, письма, рисунки.

В ней была приятная честность, она не скрывала, что лесбиянка, когда это еще не было так принято, как сейчас. Она говорила, над чем работает, не боясь, что сглазят или украдут. Ее природное терпение, усердие, доверие к другим сделали очень естественным ее обращение к буддизму.

"Я буддист, медитация изменила меня – равновесие, спокойствие и созерцание", – говорила она. Ее восхищало, как прекрасно буддисты ощущают природу, родство с ней. "Вы только представьте, что сказал этот так называемый "умный" Честертон, что буддизм – это не вера, а сомнение. Пустая фраза, вот что это, чтобы покрасоваться и поспорить! Я сама пока еще не готова все охватить и принять. Я не согласна, что нужно постепенно избавиться от всех желаний, и постоянно подавлять в себе их проявление. Например, как буддист я за то, чтобы не осуждать, чтобы прощать всех, даже преступника – но только после того, как его повесят", – закончила она, подняв к верху указательный палец.