Портреты разного размера

ОРНИТОЛОГ ВЛАДИМИР ЛЕОНОВИЧ

Володя Леонович работал в Музее изобразительных искусств, там же, где я, но только он – в нумизматике, а я – в отделе графики. На обед к себе в тот день он пригласил меня с моим семилетним сыном Митей, посмотреть на птиц, которые у него тогда зимовали.

Два снегиря с красными щеками, красными животами и в черных "шапочках" сидели в большой клетке – они отстали от своей стаи, а серый в белую и черную крапинку певчий дрозд гулял в другой, гораздо меньшей клетке – у него что-то случилось с крылом. Володя сразу же дал Мите специальную вилку, чтобы растирать сухие ягоды и кусочки сухих насекомых на обед птицам. А для нас были расставлены тарелки и с кухни принесена кастрюля овощного супа. Рядом на столе, на кухонной доске лежал испеченный Володей хлеб.

Володе было чуть за 40, но выглядел он гораздо моложе. Высокий, прямой, все рядом с ним казались приземистыми и невзрачными. Его лицо было породистым, линия носа тонкая и красиво изогнутая, но в бороздах от носа к углам рта выступало что-то болезненное – у него с детства был туберкулез, поэтому учили его дома.

Музыкантша-мать дала ему блестящее знание музыки и круг близких друзей музыкантов, отец – знание природы и умение ее видеть. Володя стал наблюдать птиц, когда ему еще не было и 10 лет. Но потом из-за туберкулеза его не взяли на биологический факультет университета, а на искусствоведческое отделение ему удалось поступить.

Володина комната в коммунальной квартире была заставлена – книжныe полки, пианино, растения, птичьи гнезда в коробках. Володя был профессиональным орнитологом, но работал в музее, был искусствоведом.

Каждое лето он уезжал в Сибирь, на Дальний Восток, на границу с Китаем, на Сахалин. Он наблюдал птиц там, разыскивал их гнезда, брал их вместе с кладкой, обнаруживал виды птиц, неизвестные до тех пор. Сейчас его коллекция в институте Академии наук в Москве уникальна, не знает себе равных.

В его комнате было тесно, трудно пройти от двери к окну, но это было неважно, там была какая-то просветленность, приятность, уютность растений и цветов, которые он сам выращивал. Не помню, о чем говорили. Могли – о концерте Рихтера или о любимой Володей четвертой симфонии Шостаковича, такой правдивой, такой точной в выражении зла, которое нас окружало.

"Вы представьте, – говорил Володя, – Шостакович может жить только внутри своей музыки, дышать только с новыми звуками, которые он слышит, и если бы ему отрезали руки, как он говорит, он бы взял перо в рот и писал".

А может, тогда мы говорили о Сахалине, где Володя был летом. Не так важно, о чем мы говорили. Главное – что там, у Володи, как нигде, была душевная радость общения, значительность того, что мы вместе. Даже обед становился не просто едой, а трапезой, своего рода действом.

В тот день мы ели в компании птиц. Потом Володя открыл клетки, снегири лениво полетали, а дрозд задвигался по полу, постарался взлететь, но не мог, я посадила его на стул, и вскоре оттуда раздались звуки, похожие на флейту, – мелодичные, нежные трели.

Кто-то из музейных сказал, что такой интерес к природе, как у Володи, и такой интерес к музыке несовместимы. «Господь с вами, – засмеялся он. – Ничто так не близко природе, как музыка, она уводит нас в природу, на волю, можно сказать». Он не был наблюдателем природы, а жил внутри нее, как Шостакович внутри музыки, и никогда не говорил о ней высокопарно.

Через несколько месяцев после того обеда, с началом весны, мы, как и в предыдущие годы, поехали с клетками в большой лес в Дмитрове – городе, где Володя вырос. "Какой прекрасный месяц март, столько солнца, прилетают жаворонки", – говорил Володя. "Знаешь почему?" – спросила я Митю. – Да потому что в марте у Володи день рождения".

Володя дал Мите открыть клетки и выпустить птиц. "До свидания, Чирик, – кричал Митя дрозду. – До свидания". Но ни дрозд, ни снегири не обернулись и быстро исчезли. Этот день с птицами запомнился мне лучше, чем дни с людьми. Ощущение свободы открытой клетки, весны, поляны с распускающимися одуванчиками и клевером, леса, весеннего воздуха, света – все это я вижу сейчас как образ счастья.

Когда мы уезжали из России, больнее всего было расстаться с Володей. Он умер 1998 году. За месяц до его смерти мы говорили по телефону, он сказал, что сейчас его главная работа, которую он почти закончил, – это эссе о "Докторе Живаго" – великом, но неправильно понятом романе. Как только закончит эссе, пришлет его мне. Но закончить он не успел. Он умер в марте, попросив в завещании, чтобы его прах развеяли в лесу, над поляной с ландышами, которую он так любил.