Поскрёбыши

Неравновесье тепла и холода

Море разное – одна беспредельная влага у отдаленных друг от друга берегов. Здесь оно блёклое и подвешено к горизонту, как на прищепках. Там кружат корабли, размагничивая корпус. Другие в доке, вытесненные наверх водой, смирно подставляют борта для ремонта. Скелеты третьих, подбитых в войну, торчат на мелководье. Будто кит выбросился на берег. Ах, как я был хорош, когда я плавал! На обрыве распластался цветущий шиповник. По берегу натянута колючая проволока, и всякий, идучи мимо, считает своим долгом принести домой столб. Курортное местечко довоенной Эстонии завяло. Уцелевшие корпуса пансионата разбиты на квартиры. Лишь по планировке можно догадаться, что всё принадлежало кому-то одному. Начало восьмидесятых, слова «реституция» никто еще не слыхал. Должно быть, это что-то неприличное?

Наш дом стоит сам по себе, его покойный хозяин владел рестораном. Теперь тут три его дочери, все с русскими именами. Некогда семья гордилась происхожденьем от русского купца. Подушка вышита крестом – купец на тройке. Гони, ямщик! Хозяин при жизни выделил часть земли сестре, она построила дачу. На границе двух участков общий колодец и погреб, обветшалые, небезопасные. Кругом лиловые колокольчики – мы звоним, звоним. Сестра жива, но с тремя немолодыми племянницами не общается. Сидит всегда одна в освещенном окне и пьет чай. Сколько можно пить чай? сколько лет можно пить чай? сколько можно выпить чаю? жизнь ее застыла. Аллегория одиночества. Тогда, в шестнадцатом году, на танцах, у меня был кружевной воротничок.

У середней сестры, владеющей середней частью дома, есть садовый участок. Здесь живет ее квартирантка Лорана – сын сбагрил мать за нелады с невесткой. Лорана тщедушна, похожа на старую деву. Всё время читает молитвенник и ни с кем не разговаривает. Уже две застывшие жизни. Господь всё видит... Он знает, что я не сделала зла Улафу и Пилле. Просто Пилле лишена чувства долга, этого ничем не восполнишь.

Через дорогу, ближе к морю, дом с балконом, на котором две немолодые дамы вечно пьют чай вдвоем. Будь добра, Иринушка, передай мне сливки. Сколько можно? я двенадцать лет сюда езжу… сколько же нужно чаю… сколько нужно тепла, чтоб растопить тысячи застывших жизней? А лето холодное, и мне самой неуютно. Сотрудник Володя Заховалер приехал с будущей женой и ее маленькой дочкой. Он теперь человек без селезенки. Лечили от белокровия и не велели иметь детей. Выбирал женщину с ребенком из трех вариантов. Взял ту, у которой самое младшее дитя. Теперь не надышится. Бумбик, ты чем измазалась? только что вытер рожицу… Будущая жена уж взяла начальственный тон. Он получил то, что искал. Теперь я должна получить то, что мне нужно. Иначе будет нечестно. От меня, нежеланного свидетеля, они прячутся, а столкнутся носом к носу – просят: Вера Алексанна, не рассказывайте о нас на работе. И наша с мужем жизнь застыла… сколько можно ездить в одно и то же место?

Мой четвертый по счету муж отдал местному фотографу проявить пленку и кой-что напечатать. Тот, увидавши на снимке Юлию, не взял денег за всю пачку фотографий. Юлия – вдова двух мужей, один из которых был пастором. Ее жизнь тоже застыла. Да, да, я их обоих любила… не обращайте вниманья на мои слезы… не всякой женщине выпало овдоветь дважды. В кирхе – пасторша, женщина, по будням бухгалтер. Это облаченье – оно мне было длинно, я подшила. Купила черные замшевые туфли с бантами – из уваженья к Божьему дому. Завтра конфирмуются двое юношей. Хорошие, особенно один. Верую – ответил я на вопрос госпожи пастор. И теплом повеяло от каменных стен, потому что я сказал правду.

Немолодая протестантская женщина хороша и без пасторского облаченья. Не стесняется своего возраста. Бодро крутит педали, везет на прицепе овощи к базару. Взгляд открытый, почти счастливый. Zu Ende geht mein irdisches Leben. Ну, не совсем еще. Так же бодро возвращается на хутор, стоящий в устье речки – она поросла желтыми ирисами. Илистая вода растекается по морской отмели, где утвердилась цапля на одной ноге. Под вязами муж с сыном стригут овцу овечьими же ножницами, заваливши ее набок. Холодно будет бедной овце. Всё течет размеренно, по предначертанью. И только дом Вильмы, героини голливудского плана, стоит бельмом в светлом глазу северного неба. В долине при впаденье другого ручья, по ту сторону мола.

Покойный муж мой поставил дом при впаденье ручья, в стороне, по ту сторону мола. Дорога прижала нас к морю, и слышно любую машину – здесь их всего ничего. Вблизи на мысу стоят пограничники, и в автобус сажают по паспорту. Дети спали. Два сына за двадцать там, у себя наверху, и в маленькой комнате дочь девятнадцати лет. Я не спала в нашей с мужем постели. Тут на дороге заглох чей-то сильный мотор. Долго я слушала, как безуспешно шофер пытался его завести. Вот услыхала шаги и тихую русскую ругань. Утром мотор завёлся, и я покинула спящий дом, не оставив даже записки.

В кирхе дают баховский концерт Боря Вольфензон с пятнадцатилетней дочерью. Мать ее Лия, преподавательница центральной музыкальной школы, переворачивает странички. Через год уж не придется. Эти двое, что играют, уедут в Израиль, Лию же онкологи не пустят – и жизнь ее застынет. Я успела вывести Эстер на хороший уровень. Она там сделает карьеру. Боря знал, что с собой прихватить. Тень Эстер ссутулясь бродит за дюнами, не сминая черники.

Мощный Бог Баха оставил в этих краях след десницы. В лесу проходит моренная гряда, похожая на цунами. Туда, запыхавшись, взбегает лесная дорога. У самого гребня пустая избушка – там Сольвейг ждала Пера Гюнта. Зима пройдет и весна промелькнет, весна промелькнет… Дверь хлопает, но избушка согрета надеждой. При въезде в поселок так называемый «большой камень» величиной с двухэтажный дом. По той же дороге провал, размером уже с дом пятиэтажный. Кусок земли вместе с лесом опущен вниз. На осыпающемся краю орешник, но страшно орехи здесь рвать. Всего лишь одна тропа ведет вниз, со следами крупных зверей. Кого там на дне задрали? вот уж где жизнь кипит.

Озеро. Саженый лес, под ногами мох. Сторож торгует талонами на лов рыбы. Знаешь, брат окунь, сегодня мы можем не трусить – билетов никто не купил. Уютней озёрца близ судоремонтного. В пять открыли ворота, и целая армия выезжает на велосипедах. Протоки между озёрцами, льется живая вода и моет песок. Полуостров, там зачарованный дом – перевернутое отраженье. Возле дороги жилище несчастных, покрытое пылью щебенки. Среди георгинов – страдальцев ходит седая от пыли и времени женщина. Я бы уехала, точно Вильма, с любым, но время ушло, и застыла жизеь моя в едкой пудре шоссе.

Речка Арно петляет, рябит, огибает луга. В лугах жгут костры Ивановым днем, заклиная любимых придти. Я собак привяжу, часовых уложу, я крыльцо пересыплю травой. В июне съезжаются к празднику песни, и целый народ спевается в эти два дня. Их мало – им ли не слиться в гармонии. Вдохновенно поют кантату Грига на отделенье Норвегии от Швеции – не без умысла, верно. Мы переждем, перетерпим и станем хозяева в доме своем.

Возле долинки, где в доме, покинутом Вильмой, три юные жизни застыли, поднялся песчаный берег с корнями нависших сосен. Отсюда ясными днями Финляндию видно, и не проходит зимы, чтоб на лыжах никто не ушел. Прочь от застывшей жизни, из-за колючей проволоки, на волю. С кем угодно, куда угодно, только отсюда вон, из-под слоя кладбищенской пыли. Манит безудержно страсть к разрывам. Только отсюда прочь. Лия стоит с сухими глазами, смотрит с порога вдаль.