Поскрёбыши

Максим, или неплохое начало

У Максима свинка. Еще два дня тому назад, в понедельник, катались они втроем, со Стасиком и Женькой, среди дня в пустой электричке взад-вперед, всунув пустую бутылку между дверей, овеваемые в тамбуре весенним ветром. От своего Реутова и куда придется - Электроугли, Электросталь, Электрогорск. А теперь это свинство у всех троих и еще у доброй половины класса. Свинка вещь болезненная. Мать-медсестра еще вчера отвезла четырехлетнюю сестренку к бабушке на 33-ий километр. Оставила Максиму жиденькую еду на плите, закутав телогрейкой, и ушла на две смены до ночи. В форточку высовываться не велела. Поэтому Максим как встал, так сразу выставил в форточку коротко стриженную голову в шапке с опущенными ушами и узкие плечи в куртке с коротковатыми рукавами. Утреннее солнце греет Максимовы подвязанные щеки. Сверху капает на кожаный верх ушанки. Извивается невдалеке зеленая электричка. Налетела, точно Змей Горыныч, на платформу, сглотнула всех, кто там стоял. Не лопнула, показала хвост, подала сердитый голос: «Иду-у-у!» Через несколько минут съест тех, кто стоит на платформе Никольское, где голубая церковь. По крыше дома напротив за перилами, вдоль которых протянута цепь лампочек для праздничных иллюминаций, идет мужик в телогрейке - от одного домика над лифтовой шахтой к другому. Солнце светит ему в стёганый бок. Над Реутовым летят строем дикие гуси - к северу, и даже кричат. Весь день проведет Максим с облаками и электричками. Не только потому, что там, снаружи, хорошо, но также и потому, что не любит оборачиваться в безмолвную комнату. Никогда толком не знаешь, что там, за твоей спиной, делается.

Мать придет уже в темноте, а отец третий год спивается где-то в чужом доме. От него, как от козла, ни шерсти ни молока. Максим лежит животом на подоконнике, ноги греются у батареи. Не выйдя на контакт с инопланетянами, он скоро начинает скучать по человеческому общенью. Берет веревку с крючком-долларом, стащенным у матери. Она на такие крюки вешает в транспорте сумку с продуктами, купленными возле работы. Максим опускает свою удочку с третьего этажа на второй. Крючок завис, тихо постукивает в стекло Лидии Васильевны. Ага, она клюнула. Затащила веревку в свою форточку, держит. Отпустила. Напротив ее окна болтается большая сушка-челночок. Ветер треплет ее - будто великан, сложивши губы, дует в овальную ее дырку. Максим подтягивает веревку и ест, что дали, хоть и больно желёзки. Сушка очень твердая, но играть надо всерьез. Опускает Лидии Васильевне старую копейку с пробитой дыркой. Всё идет по правилам. Потом копейка к Максиму же вернется за какое-нибудь сокровище, птичье перышко или еще что. Сейчас Максим оборачивается в таинственное безлюдье своей комнаты. Подходит к буфету так осторожно, как если бы он охранялся невидимыми существами. Заедает сушку немецкой гуманитарной сгущенкой, напустив в большую банку своей свинки. Этот тяжеленный бочонок ему выдали в школе на той неделе, и он его еле донес, прижавши обеими руками к животу. Запивает чаем из термоса и скорее к окну, проверять свою наживку, а заодно спрятаться в форточке от неведомого, властвующего пустой комнатой. Время летит вместе с гусями и уж машет крыльями где-то далеко от Реутова, в голубом просторе. Максим тянется к солнцу бледным лицом, и незримым духам, живущим в буфете, слышно, как он растет.

В каком-то другом году стоит рыжая осень. Вечная троица порядком вытянувшихся реутовских ребят занята серьезным делом. Максим с Женькой под покровом темноты отвинчивают массивную алюминиевую раму в заброшенном и разгромленном кафе неподалёку от станции. Работают в перчатках, по всем правилам искусства. Стасик стоит на стрёме. Стёкла давно выбиты, добрые люди целую неделю растаскивали по домам штампованные красные стулья. Разобрать саму коробку взрослые мужики к стыду своему не догадались. Эта мысль пришла в голову способному Максиму. Вчера он с неразливными друзьями отвинтил в сумерках первую раму. Пыхтя, оттащили втроем к пункту приема цветных металлов. Спрятали на ночь в кустах, наутро сдали. Схватили деньги, сколько приёмщик дал, и скорее бежать, покуда не догнали и еще не добавили. Отметились в школе. Потом отоварились на все рубли копченой колбасой, хлебом и пепси-колой. Устроили пир горой на пустыре. Дома у Максима только рыбный суп. Копейки честно поделили и допоздна проигрывали друг другу в подкидного. Сытому домой торопиться незачем. В темноте пошли за второй рамой. Повадился кувшин по воду ходить. В разгаре операции подкрался мент и сцапал Стасика. Тот пискнул из-под ментовской пятерни. Максим с Женькой, побросав с перепугу отвертки, выскочили насквозь через два битых стекла в заросли позадь кафе и бежали ажник до Новогиреева.

Стасик своих всем известных корешей не сдал. Стоял на том, что де смотрел, как чужие парни работают. Его завалил свой же отец. Заорал, ненормальный, что это его отвертки. Лидия Васильевна прокомментировала - всегда был советский придурок, а теперь стал просто придурок. И жена с ним - одна сатана. Стасик загремел на год в колонию. За упрямство ему пришили соучастие во взломе. Чего там взламывать, всё настежь. Если бы схватили Максима, он бы Стасика тоже не впутывал. В Реутове строго. Неписаный закон крепче писаного. Ходят пока что вдвоем, Женька глядит Максиму в рот - он на год моложе. Придет Стасик - будет старшим. За битого двух небитых дают.

В одно холодное воскресное утро Максим, по своему обыкновению, высовывает в форточку уже довольно длинную шею. У соседнего Стасикова подъезда останавливается зеленый козел. Из козла выходит женщина в милицейской форме с таким лицом, что лучше не связываться. Выводит обритого Стасика в телогрейке. Ведет в подъезд к родителям. Стасик друга отлично видит, но знака не подает - конспирация. Максим торчит в форточке около часа. Дождался, увидал, как Стасика впихнули обратно в машину и увезли. Зачем привозили - непонятно. Родителей Стасиковых спрашивать без пользы. Правды не услышишь, хоть режь на куски. Вышколены в реутовской оборонке. Ладно. Через неделю Максим возвращается домой в полночь из чужого подъезда, где сейчас ребята поют под гитару. Собираются там, где их пока терпят. Прогонят – пойдут искать другого пристанища, до поры до времени. На Максимовой лестнице темно, хоть глаз коли. Надо б лампочку повесить - денег всё не соберем. Максим чуть не споткнулся о лежащих. Чиркнул зажигалкой - это Стасик с двумя такими же обритыми новыми дружками. Ушли в самоволку, а что тому предшествовало – не договаривают. К Стасику домой их не пустили. Пошли к Максиму в подъезд. Стасик посвистел условным свистом. Нет дома. Легли даже не на площадке, а поперек ступенек. Уже ко всему привычные рёбра сквозь телогрейку не чувствуют. Ногами не бьют - и то хорошо. Лидия Васильевна вынесла им поесть, зазывала к себе - нет, остались под Максимовой дверью. Вот пришел, сидит с ними до утра. Материно окно не светилось, когда он шел. Значит, сегодня до полуночи с делами управилась. Спит без задних ног, сестренка и подавно.

С утра пораньше к Стасикову подъезду подкатывает уже большая машина с решетками, в ней трое ментов. Пошли сперва в тот подъезд, потом прямиком сюда. Стасик велел Максиму уйти в квартиру. Это раньше Максим мог Стасика на стрёме ставить. Теперь командует Стасик. Небось знает, что почем. Максим в глазок не разглядел, как их брали. Услыхал только три хорошие затрещины. Мотор затарахтел, звук удалился. Максим пошел сдаваться матери. Не пришлось, ее ранний петух-будильник еще не звонил. Максим успел раздеться и лечь. Вот кабы у Стасика всё обошлось. Но тот по окончании срока не вернулся. Не пришел и годом позже. Никогда не пришел.

Время отлетело еще дальше к суровым северным краям. Палящее июльское солнце глядит на пятнадцатилетнего Максима. Он с артелью молдаван кроет крышу на 33-ем километре. Уж бабушки нет в живых, реутовская их квартира сдана, живут здесь, и мать тут работает. Максим уже ронял с крыши кувалду, задел рант сапога своего старшого. Был здорово бит товарищами для профилактики несчастных случаев. У Максима водятся деньги. Он лихорадочно спешит их сам потратить, предусмотрительно сосватав матери работящего молдаванина. Женька приезжает каждое воскресенье, смотрит снизу на занятого друга, который из форсу даже головы не покрывает. Максим слезает вниз лишь с наступлением сумерек. Провожает гостя на станцию. На Женькино пожеланье не свалиться с крыши отвечает с видимым удовольствием: «Саперы ошибаются один раз». Вся предстоящая взрослая жизнь с поселковой крыши и с высоты его долговязой юности видится ему безоблачной.