Поскрёбыши

Между двух огней

Переход от нищеты к скромному достатку дался Шестакову с трудом. Долго брал он из банки использованную спичку, зажигал от горящего газа и бережно нес огонек к соседней конфорке. Еле-еле отучил себя. Ездить на маршрутке так и не привык. Зябнет, пока какой-то полночный троллейбус не в парк завернет, а покорно остановится персонально возле него, рядом с холодной скамьей, заваленной чужими пустыми пивными банками-бутылками. Американская формула «если ты такой умный, то почему ты такой бедный» к нему не применима. Шестаков умен, даже слишком. Людей видит насквозь и под ними на три метра. Во всяком случае, думает, что видит. Просто у них в Америке так, у нас иначе. Сейчас Шестакову привалило зыбкое современное везенье. Молодая женщина, очень красивая и очень храбрая, открыла минивуз на сотню студентов-заочников. Взяла Шестакова преподавать за белогвардейскую выправку и благородный профиль. А профиль вуза был – маркетинг. Когда студенты якобы приезжали на сессию (все были москвичи и подмосковные), Шестаков читал им теорию вероятностей и математическую статистику. В остальное время рассылал по электронной почте индивидуальные задания (слабо варьирующиеся, год от года повторяющиеся) и проверял на автомате присланные работы. Волочился за директрисой, медленно восстанавливался, думал, куда себя девать. Работа его не поглощала.

Идет по улице. Яркий день, капель. Стройка, растянувшаяся на целый квартал, верещит сваркою. Идет, продолжает в уме бесконечное выяснение отношений. Я, как вы знаете, Шестаков Юрь Федорыч. Считайте, шестидесятник: родился в шестьдесят пятом. На дворе у нас 2008й. Вы – Алиса Алексевна Волкова, умница, вам двадцать девять. Мою теорию вероятностей любят преподавать выпускники военных академий. Придет осанистый, неведомо почему демобилизованный – вы мне тотчас под зад коленом. Ну, не коленом, каблуком. Колени у вас прикрыты длиннющими сапогами. Между голенищами и суперкороткой юбкою интригующий просвет. Бог знает, что творится в вашей стриженной кратчайшим ежиком белобрысо окрашенной голове. Вы скуласты, похожи на крестьянского мальчика. Или вообще ни на кого не похожи. Кто за такую редкостную женщину поручится - дурак будет. (Кап! – Шестакову по башке. Сосулька. Хорошо – не свалилась. Кончай толочь воду в ступе.)

Подошел к школе, где для игрушечного вуза сняты нормативные площади. Комар носа не подточит. Проверяйте, коли вам делать нечего. Возле школы мерз некрасивый малый лет тринадцати. Без шапки, в куртке с отстегнутым капюшоном – полмолнии осталось. Прозрачные уши светились на солнце. Шестаков без лишних слов взял хлопца за воротник. Позвонил, и охранник впустил обоих, тут же разошедшихся всяк в свою сторону. Лекцию Шестаков отбарабанил по времени чик в чик. Вуз и так дутый, нефига подставлять директрису. Слушателей было раз два и обчелся, за окном дрались воробьи. Кран «Вертикаль» волок шлакоблоки над школьной крышею. Шестаков отпустил студентов. В коридоре увидел того же ушастого подростка, перебиравшего на ладони какие-то гроши. Шестаков снова уцепил его за воротник, на сей раз рубашки, и повел в буфет. Взял два школьных обеда, себе да ему. Типовые обеды – по городу их возят го готовыми. Господи, как мальчик уплетал! Трещало за тонкими ушами. Ходят беды у всех на виду, при свете, никто за них не в ответе. Весь день Шестаков видел перед собою копейки, что ушастик считал. На ластик, точилку ли карандаш не хватало. Даже близко не набиралось. Весь день Шестаков в голове перемалывал этот факт.

Наговорив директрисе – лисе Алисе вполне заслуженных комплиментов, Шестаков из тесного офиса в центре ехал на окраину в школу. При выходе из метро его ослепило солнце, уже невысокое и оттого настойчивое. Снег опал, перелаз через сугроб ввалился и затвердел. Около аудитории, то есть класса, увидел: из учительской вышел вчерашний парень явно с матерью, блеклой и слабою. Она вытирала платочком нос, укоряя шепотом сына. Небось за двойки. И тут с Шестаковым случилось то же, что со святым Франциском, когда он спешился поцеловать прокаженного. Подошел, сунул женщине в карман конверт с деньгами, только что полученными от директрисы, и юркнул к себе за дверь. Левая рука не заметила, что сделала правая.

Не жди помощи от новых русских: не любят делиться. Какую страшную участь готовят они своим внукам. Через несколько лет после описываемых на этой странице событий кто-то из Москвы пытался купить за миллион евро осьминога оракула Пауля. Кабы бедный Пауль мог показать ему беспощадное грядущее. Если и мог – не успел. Издох. Был оплакан Испанией, коей предсказал победу на футбольном чемпионате 2010 года (что оправдалось) и кремирован по месту жительства. Помощь придет от бедняка, которому случайно привалила удача. В данном случае от Шестакова Юрь Федорыча.

Подростка звали Николаем, женщину Марией. Приезжие с Сахалина. Господи, каким ветром их занесло в Москву? Снимают две койки в хрущевке у недружных стариков. Мария за себя платит старухе, за Колю старику. Ничего нелепей Шестаков не слыхал. Работала Мария уборщицей и подручной в парикмахерской: волосы подметала, мыла головы, ведала бельем, бегала в магазин. Драила всё после вечерней смены. Вдыхала мерзкий запах краски и пар от сушилок. Держали ее только потому, что мастера таджичек-узбечек не жаловали. Мария, а на Сахалине почему очутилась? (Это уже потом, когда сошлись). Ты что, из ссыльных? Не знает. Отца не было, а мать с ней почти не говорила. Сблизились Шестаков с Марией тоже непонятно как. Шестакова затягивало в воронку. Он отгребал изо всех сил, сил немалых. Но водоворот чужих несчастий уходил в такую глубь, что озноб пронимал.

Весна стала на месте, ровно кто ее не пускал. Нахмурилось. Что подтаяло – снова обледенело. Грачи прилетали. Покружились, ни одной проталинки черной не увидали и улетели. Куда? за кудыкины горы. Но Шестаков уж переселил мать с сыном из одной хрущевки в другую, в свою. У него была точно такая же, как у не ладящих стариков: проходная комната и дальняя, совсем маленькая. В проходной на диване с шиком разместился Колька. Мария стеснялась себя, Шестакова, Кольку и целого света. Растопить ее лед было не проще, чем снега бессовестно затянувшейся зимы. Неласковый апрель помочь не хотел. Дом стоял на границе промышленной зоны – возле. ТЭЦ. Шестаков давным-давно выменял большую комнату в центре на такое вот отдельное жилье, первый этаж. ТЭЦ дымила. Но из душегубки-парикмахерской Шестаков Марию забрал. Определил уборщицей в Колькину (свою) школу. Очень не хотел, чтоб Алиса Алексевна прознала. Стыдился Марии? нет, скорей боялся Алисиной непредсказуемой реакции. Мария, встретившись с Шестаковым в коридоре, опускала глаза и боком-боком спешила разминуться с полюбовником. Она уже чуть поприличней оделась и причесалась. Колька получил новую куртку и прочую экипировку. Всё равно робости в них было не изжить. Еще бы. Шестаков, такой красивый, такой образованный, да с квартирой, да без алиментов – мог взять себе… Знали бы они, Мария с Колькой, как у их нежданного благодетеля внутри всё сложно и к обыденной жизни непригодно. Для него Мария с Колькой самое то. Говорить много не надо, они не приучены. И примененье непривычным деньгам нашлось, явно хорошее.

Вместо весны сразу наступило лето. За сутки потеплело на двадцать градусов. Снег будто корова языком слизала. Мария первый раз за полтора месяца улыбнулась. Шестаков записал ее улыбку себе в плюс. Тут как на грех в школьном помещенье появилась Алиса Алексевна. И сразу со всех сторон зашептали ей в уши. Уши были загляденье. Никаких бриллиантов не надо. Алиса хмыкнула. До чего же мужики могут дойти в своей лености. Взял себе прислугу. А вот и сынок. Это еще зачем? Ладно, Шестакова мы разъясним. Даже интересно.

Вечер в шестаковской квартире. Колька смотрит телевизор с наушниками. Там выплясывают какие-то девицы. Воспитывать Кольку Шестаков не пытается: тот и так запуган раз и навсегда. Телевизор сам бы никогда не включил – Шестаков ему буквально сует в руки пульт и нахлобучивает наушники. Всё, Колька нейтрализован. Во дворе без конца повторяет одно и то же заблудившаяся, не туда попавшая птица. Мария на кухне иной раз стукнет крышкой и надолго затихнет. Подаст хозяину ужин, сама не садится и Кольку не сажает. Уговаривать бесполезно. Еще хуже стушуется. Лишь когда Шестаков поест и с кухни уйдет, поманит пальцем Кольку и сядет сама. Книги у Шестакова – целая стенка – там, в дальней комнате, и компьютер тоже. Мария не заглянет, покуда Шестаков ко сну не отойдет. Погаснет полоска света под дверью, утихнет фильм, просматривавшийся онлайн. Тогда прошмыгнет, уже переодетая в ночное. Молча ляжет с краю. Спать на полу в Колькиной комнате она пыталась, но Шестаков воспротивился. Майская ночь, в окно лезут ветки на редкость жизнеспособной черемухи. ТЭЦ светит зловещим заревом. Мария под рукой Шестакова не смеет шевельнуться. Униженные и оскорбленные. Что они скажут, мать и сын, когда заговорят? о каких обидах поведают? Кто за них предъявит счет жизни, если сами они не сумеют сформулировать своих к ней претензий? или не посмеют? или и то и другое? Шестаков не тяготится своей богоданной семьей. Любишь человечество – полюби конкретных людей. А они не ангелы. Мария с Колькой моются, как Шестаков велел. Аж до дыр протерлись. В глубине души считают, должно быть, - это его причуда. Их старую одежду Шестаков понемногу выбросил. Щеголяют во всем новом. В постели Мария вся зажатая, не докличешься. Алиса Алексевна презрительно усмехается. До сих пор она Шестакова не трогала. У ней кавалеров целый полк. Но теперь решила – надо. Крепись, Шестаков. Устрашись, Мария. Иду на вы.

Вызвала в офис. Попросила помочь с какими-то официальными отписками. Шестаков на это натаскан. Сначала положит официальную бумагу, требующую ответа, под себя. Это у него называлось «оприходовать». Через пару минут вынет, слегка помятую, прочтет по диагонали и накатает, не долго думая, новую – в тех же ключевых словах. Талант, талант, как у Каштанки. А было ли, не было то, о чем рапортует – дело десятое. В начале перестройки юн и желторот – откуда такое уменье, характерное для застойных времен? Видать, в бюрократическом аспекте мы за время, натикавшее к моменту действия, с места не сдвинулись. Статистика показывает, что чиновников стало намного больше. А компьютерная революция позволила мигом преобразовывать один текст в другой – чего изволите? и электронной почтой отсылать. Всё равно по Москве бегают курьеры. Получить такую должность легко. Между нами говоря, Шестаков одно время побегал от экскурсионной фирмы. До сих пор помнит, где какая школа на Арбате. Чего ему только не пришлось делать. Он вообще легко деклассируется. Держись, Шестаков. На тебя объявлена охота.

Не продержался и часа. Алиса взяла его голыми руками. Голые руки Алисы были так прекрасны, что дикобраз плотно сложил иголки и позволил себя увезти. С заднего сиденья авто неотрывно глядел в зеркало на умыкнувшую его женщину. И потом неделю ровно, покоряясь ей безусловно, Шестаков Марии не звонил. Что он мог ей сказать? Да она и трубку поднимать не смела. По окончании недели Алиса заявила: свиданье окончено, забудьте. И Шестаков поехал домой на метро. Шел со странным чувством: точно с ним сыграли нехорошую шутку. Упрямая черемуха цвела в жару между глухим забором ТЭЦ и шершавой стеной пятиэтажки. Марии с Колькой не было. Аккуратно лежала почти вся купленная для них одежда. Шестаков, догадавшись, пошарил под ковриком на площадке – там лежали ключи (старая советская манера). Ушли и не вернутся. Бросился в школу. Мария забрала трудовую книжку, взяла Колькин табель с отметками за третью четверть (сплошные тройки). Так быстро решилась. Так шустро управилась. Как он не сообразил: человек, приехавший в Москву с Сахалина, способен на поступки. И дня терпеть не стала. Такая резкая реакция. Умеет ревновать – стало быть, и любить умеет. Стройка за неделю заметно выросла. Тьфу. Рабочие в оранжевых касках облепили ее словно муравьи. Под черным нагло блестящим забором трава тоже упорствовала: зеленела как умела. Каждый двор загорожен – ни проехать ни пройти. Звонок, из класса высыпали ребята. Никто ничего о Кольке не знал. Придурок… свалил – и ладно. Когда свалил-то? Миш, когда? позавчера. Как раз Алисе сообщили. Выждала сутки, чуть больше, чтоб успели уехать. И – гнать Шестакова в шею. Он метнулся в парикмахерскую. Не заходила. Что–нибудь украла? Нет, просто беспокоюсь. (Нашел о ком беспокоиться. Такой малохольной поискать.) Не дослушав мастеров-парикмахерш, кинулся к сварливым старикам, у которых раньше жила Мария. Там уже квартировали узбеки. Муж на раскладушке у старика, жена – тоже на раскладушке – у старухи. Абсурд пополам с нищетою. Нет, не показывалась. Небось на Сахалин улетела. (У Шестакова в доме денег не было , и ничего ценного, чтобы продать. Незачем проверять. Нет, они далеко не уехали. Где-то здесь.) Не пивши не евши Шестаков кинулся в милицию. Вы с нею расписаны? нет? по вашей заявке объявлять розыск не станем.

Проворочался всю ночь на полуторном матрасе, вдыхая запах пыли, чуть смоченной дождем. Капли едва касались земли, будто роса пала. Высыхали в нагретом воздухе. Утром взял телефонный справочник, намереваясь обзванивать школы. В первой же его осадилн: вы мальчику не отец и не отчим, мы не имеем права сообщать вам сведений. (У них их и не было.) Весь мир ощетинился против шестаковской неуместной благотворительности ли некстати проснувшейся любви. Алиса виду не показывала, что было, было. Поздно спохватившаяся весна задыхалась в городе. Шестаков проверял по аэропортам и вокзалам: не отбыли? Никто ему и гроша информации не подал. Паспортные данные Марии он наскоро списал в парикмахерской – пришлось заходить второй раз и по новой выслушивать смешки: такая мымра! (Типун вам на язык.) В школе спрашивать не стал - дойдет до Алисы.

Разместил в интернете отчаянное письмо, не надеясь на ответ. А ответ пришел. Шестаков поначалу думал: чей-то розыгрыш, Алисы или парикмахерш. Но слог, обороты, ошибки – всё свидетельствовало о подлинности. Писала девочка из Курска. Эк куда забрались. Хорошо не на Сахалин. К ним в класс под самое лето пришел Колька Прогонов. Ему лет тринадцать, уши торчат, и мать зовут тетей Машей. Только ему не говорите, что я вам написала – он меня изобьет. Это Колька-то? его самого кто хошь вздует. И подписи нет. Кого бить-то? Ни номера школы. Послал на электронный адрес девочки письмо – безрезультатно. Небось, интернет в школе, и девочка к нему, вообще говоря, доступа не имеет. Шестаков принял кой-как экзамен и рванул поскорей в Курск. А то Мария на край света уйдет. Опустит ноги с плоского земного диска в разреженный воздух и замкнется, отстраненная.

Всю дорогу Шестаков стоял в коридоре, глядя в окно на убегающие рельсы. Будто от этого быстрей выйдет. Подталкивал поезд. Тот честно шел по расписанью. Нет, тайная дума быстрее летит, и сердце, мгновенья считая, стучит. Неприбранная, неказистая центральная Россия напоминала Марию. Вот в чем дело. Или ее сейчас напоминали бы и Канарские острова? Ан нет. Что в ней такого родного? мера страданья. Как раз столько, сколько нам отвешено. Ну, иди же, чертов поезд. Что остановился? столб пометить? И без Кольки Мария была бы не Мария. Обязательно с довеском. С пассажиром, как говорят в Узбекистане. Как в хохлах скажут – покрытка та байстря. Демография российских деревень советского периода. В каждой избе мать-одиночка с единственным дитем, и лишь в крайней бригадир с семьей. Вот такие Марии не дали народу сойти на нет. Выплакали ему будущее. Скорей бы увидеть Колькины уши. Кажется, не нагляжусь.

В Курск попал ранним утречком. Поклажи с собой нет, идти всё равно куда. Улицы горбаты, за деревянными заборами дома с садами. На березах скворечники, и не без скворцов. Вот и школа – типовое здание с лепной раскрытой книгой. Прошел с независимым видом мимо охранника (в кармане у него удостоверенье смешного вузика). В туалете курили двое подростков. Испугались было, но Шестаков протянул им по очереди жесткую взрослую ладонь и честно признался, зачем прибыл. Подростки наконец въехали: неизвестно почему, но мужику кровь из носу надо сыскать Кольку Прогонова, тринадцати лет отроду. Наводка – электронный адрес, по-видимому, компьютерного класса одной из школ города Курска. Загасив окурки, повели Шестакова в свой компьютерный класс, к учителю информатики. Молодой человек лет двадцати, с позволенья сказать бакалавр, чтоб не назвать недоучкой. Очень славный оказался юноша. Отослал участливых подростков курить дальше и терпеливо выслушал про Сахалин, про некрасивую Марию, про робкого лопоухого Кольку. И сел гуглить по всем городским школам, выясняя электронные адреса. Полтора часа потратил. За компьютерами дважды сменились ребятишки, он им на ходу впаривал какие-то задания и продолжал поиск. Наконец выскочил тот самый электронный адрес. Школа номер сорок девять. Коммунистическая, дом 15. Идите пешком, так будет проще. Прямо к центру, второй поворот налево, и до пересеченья с Коммунистической. Там найдете. Привет Марии. Как всё в Москве непробиваемо и как по-доброму вышло в Курске. Москва не Россия, а утрамбованный Союз Советских Социалистических Республик с двунадесятью языками.

Через час Шестаков уже держал растерянного Кольку за редкостное ухо. Повел его домой (кто кого повел?) По дороге купил ему мороженое. Колька не ел, нес в вытянутой руке. Пришли в какую-то сторожку при большой больничной территории. В будке этой имелся тесный туалет с раковиной, что позволило превратить проходную в жилое помещение. Три кровати были втиснуты впритык в комнатушку привратника. На одной из них сидела щекастая молодая узбечка и кормила картофельным пюре с казенной тарелки такую же щекастую девочку лет четырех. Две кровати – Марии с Колькой. Вам Машу? она в пятом корпусе убирается. Коля, покажи. О господи. По коридору, держась за стенку, еле переступал старик. Не человек, а ходячий скорбный лист. Нашли Марию. Мыла хлоркой пол в пищеблоке. Выпрямилась, зло взглянула на Шестакова. Зря ехали – себя беспокоили. Мы с Колькой тут при деле. Здесь останемся, обвыкнемся. И повернулась спиной. Нет, какова. Не застеснялась, не стала лихорадочно подбирать волосы под косынку. Мороженое у Кольки в руке окончательно растаяло и шлепнулось всей массой на пол, оставив ему голую измазанную палочку. Мария подтерла шоколадное месиво.

Шестаков вышел на улицу, записал адрес больницы и зашагал снова к хорошему парню-допризывнику, учителю информатики в ближайшей к вокзалу школе. Теперь лишь спросил его имя. Женя. Женя Комонов. Шестаков подробно рассказал о том, как его приняли. Что у вас делается с учителями математики? – Хреново. И пошли вдвоем к директору. В Курск так в Курск. А мои ти куряне ведомые кмети. Жить буду у Женьки Комонова. Пока что. Поехал в Москву забрать трудовую книжку. Квартиру сдал. Деньги пригодятся и Женьке, и Марии, и вообще. Дыми, ТЭЦ, на немолодого армянина, наконец получившего российское гражданство. Опять понукал поезд, едучи в Курск. Чуть не загнал его до смерти. Нещадно обрезанные тополя выгнали новые ветви. Пахло железной дорогой: гарью, машинным маслом. В больнице Марии не было. На трех тесно поставленных койках разместились две узбечки: прежняя с девочкой и новая с двумя мальчиками. Шестаков отдал детям три шоколадки, предназначавшиеся Кольке, и женщины раскололись: Шестаков получил теперешний адрес Марии. Не рассказывайте, что мы дали. Она не велела.

За дальнею околицей, на холме с видом на подгородние пустыри стоял дом для престарелых. Еще горшие, чем в той больнице, старики сидели в инвалидных креслах, бессмысленно помовая головами. Мария работала при них санитаркой. Сменить Кольке школу не поспела – началось лето, но явно намеревалась, чтоб надежней затаиться. Колька вывозил стариков на солнышко, являя пример милосердия. Шестаков видел окрест непонятно отчего заброшенный чернозем, поросший мощным бурьяном, и дивился силе Марииного характера. Смотрел вдаль, сидя на гнилом бревне. В высоком бурьяне, похоже, была протоптана тропинка, потому что приближался кто-то низкорослый. Прямо на него, опустив глаза, не то погруженная в свои мысли, не то просто глядя себе под ноги, шла Мария. Но откуда такая красота? Задумавшаяся Мария была похожа… была похожа… наверное, на деву Февронию. К ее юбке прилипло полпуда репьев. Остановилась, на замечая Шестакова, стала выбирать репьи, всё выше задирая юбку. А почему у ней такие стройные ноги? Как у… даже не знаю кого. Вообще-то ты на ее ноги обращал вниманье? нет, она всегда приходила в темноте. Ну, а на ощупь ты не заметил, что она стройна? Нет. На ощупь я ее не щупал. Ну и дурак.

Шестаков не успел возразить своему внутреннему оппоненту. Мария подняла глаза, опустила юбку. И опять ни тени смущенья. Не пошла на него, как на пустое место – и то хорошо. Стояла точно олень. Сделаешь хоть одно движенье – уйду. Мария! я думал: накормил, обогрел – и всё в порядке. Ты ткнула меня носом в реальное положенье вещей. Снизойди до меня, Мария. Молчанье. Они уже двигались – Шестаков пятился, Мария медленно шла к «старческому дому», как она подойдя выразилась. Всё ясно. Из ссыльных поляков. Это их язык. Вот и Колька топорщит уши на летнем солнышке – лицо бездумное и безмятежное, но отнюдь не тупое. Шестакову стало стыдно, что держал его за недоумка. Из ссыльных поляков… Но ведь не на Сахалин же сосланных. Не дальше Иркутска. Вошли втроем в комнатушку, где от двух кроватей и тумбочки оставалось полтора квадратных метра пола. В низком оконце садилось солнце. На подоконнике и тумбочке были любовно разложены брошюрки. Шестаков хищным взглядом выхватил сектантские заголовки. Забывши свое смиренье, коршуном кинулся. Мария! еще и это! Что ж ты, птичка божия, что ни посыпь – всё клюешь. Эти распространители состоят на жалованье у богатых американских адвентистов седьмого дня… или свидетелей Иеговы… или как их там. Мне одна бабенка сдуру созналась, гуляя по Усовской ветке. Сплоченная православная Россия не шутки. Всем не по себе. Поняла? Уж если твоя душа просит обряда – верь, как деды верили. И осекся. Коли она из ссыльных поляков, то, сами понимаете…

Колька с размаху сел на кровать, по-видимому, свою. Кровать уныло скрипнула. Сказал совершенно непривычным Шестакову взрослым тоном: «Они ее сюда и устроили». Они – то есть сектанты. Ее! не маму, не мать – ее! И Колька несомненно их видел – тех, о ком говорил. Шестаков их тоже видел. Стоило ему поздним вечером сесть в пустой автобус, напротив него пристраивался мухортый проповедник. А я вот хотел вас спросить. Как вы думаете, это господь насылает на нас стихийные бедствия? Шестаков чуть было не плюнул на оставшиеся свободными пол квадратных метра пола. Плюхнулся рядом с Колькой на Колькину же кровать – та снова издала жалобный звук. Стал рвать в клочья (без спросу) ненавистную макулатуру. Когда Шестаков еще работал в нормальном вузе, ОНИ по утрам заслоном стояли со своими гребаными книжонками, совали их спешащим на занятия студентам. Шестаков грозно рычал, и они – как черт от ладана.

Удивительное дело, но вспышка Шестакова сыграла на руку ангелу-миротворцу, что заглядывал в коморку ясным вечерним взором. Мария села на свою кровать, столь же скрипучую, как и Колькина. Сложила на коленях ладони и слушала без гнева. Чутье на правду у нее было, и захочешь – не откажешь. Ну, а дальше-то что? Мария, я ушел из вуза. Устроился учителем математики здесь, в Курске, в школе у вокзала. Переведи туда Кольку. Ведь ты всё равно собиралась сдернуть его с места, не отрицай. Продам свою плохонькую московскую квартиру, куплю тут дом с садом, с медными тазами для варенья в придачу. Ну? нет ответа. Колька словно с цепи сорвался. Я с вами жить пойду, Юрь Федорыч. У нас собака в конуре будет дом стеречь, Полканом назовем. Я к вам в школу перейду, сам перетащу документы. Вы через своего директора с моим директором договоритесь. Скажем – мать стала блажная сектантка. Уймись, Колька. Тебя не спрашивают. Молоко на губах не обсохло… яица курицу учат.

Мария отверзла уста. Я тебя переведу, Коля. Тебе учиться будет легче, и не изобьют, остерегутся. Насчет дома пропустила мимо ушей. Но считай, пребывание Шестакова в Курске и его участие в делах семьи Прогоновых было признано. Повторное приручение Марии сдвинулось с мертвой точки Пошло если не полным ходом, то и не черепашьим шагом. Зачем эти двое ему. Шестакову? А всё вообще зачем? Сейчас Шестакову казалось, что Мария по сравненью с Алисой Алексевной – всё равно как сосновый бор против парка аттракционов. Даже затоптанный, замусоренный – сосновый бор всё равно тянется ввысь. А колесо обозренья знай крутится. Современная бизнесвуменша – белка в колесе. А больничная сиделка не белка.

Легка на помине, белочка. Она явилась в Курск и тоже предстала не прежней. Неожиданной не только своим появленьем, но и проявленьями своими. То ли люди меняются, то ли мы в них не разбираемся. Или и то и другое вместе. Стоит август, отнюдь не обделенный яблоками. Живет Курск, на Москву не оглядываясь – что ему подеется. Колька уж переведен в привокзальную школу – слушать за партой гудки заслуженных отправляемых на пенсию паровозов. Определен под патронаж не только Юрь Федорыча, но и подозрительно молодого учителя информатики Евгень Василича. Тот еще в армию не сбегал и всё ждет, когда его заберут. Заливается, курский соловей:

Топи да болота,

Синий плат небес.

Хвойной позолотой

Взвенивает лес.

Болота рязанские, распев курский. Шестаков пока живет «у Женьки» и неплохо его подкармливает. Уж продал убогую московскую квартиру, так и не дождавшись мнения Марии на сей счет. Продал в спешке абы как. Ходит вдвоем с Колькой, высматривает дом в Курске. Ему, Кольке, жить. Вот-вот исполнится четырнадцать, получит паспорт – на него и оформим. А сам, чудило? он что, ничего не смыслит? прекрасно смыслит. Облавливает Марию. Той ничего не останется, как расписаться с Шестаковым. Тогда у Николая Прогонова и будут прописаны: мать с отчимом. Но брак вполне может остаться фиктивным: Мария уперлась на своем.

Так об чем мы? да, Алиса приехала. Нарочито скромная, без накладных ногтей, с некрашеными белесыми ресницами. Нашла Шестакова будто по точной наводке. С чем пришла? Оказывается, купила через подставное лицо шестаковскую квартиру и предлагает ее ему же отдать. Подумаешь, мелочь. При заключении сделки был указан временный адрес проживания Шестакова в Курске и место его работы. Господи, она что же, облавливает Шестакова? Шестаков, совершающий странные поступки – в некоторых границах – был ей нафиг не нужен. А откровенно безумствующий Шестаков, значит, понадобился? Пришла в школу. Колька, знавший Алису в лицо, сверхъестественно прозорливый Колька, похолодел. Знала и Алиса Кольку. Еще в Москве ей показали вместе с Марией Марииного дебила. Уже выпытала у Шестакова, что дом покупается на Колькино имя, а Шестаков, сейчас живущий «у Женьки», станет жить «у Кольки». Подошла к мальчику и обнадежила: дом будет полностью в распоряжении Кольки и его матери. А квартиру Шестакова она выкупила и возвращает Шестакову. Ко мне, Достоевский!

Четырнадцать лет Кольке должно было исполниться в сентябре, но он выказал себя настоящим мужчиной. Да благословит бог его выдающиеся уши. Он ничего не передал матери. Когда Шестаков заговорил с Колькою о цели Алисиного визита, тот неопределенно промычал. Алиса видела издали новую Марию и не подошла. Мария не подняла вечно опущенных глаз и осталась в неведенье о коллизии, достойной лучшего пера, чем нежели мое. Алиса отбыла, получив согласие Шестакова принять квартиру. Тот отнесся к Алисиному порыву с легкостью. Хочет заладить содеянное? похвально. Пусть Колькин дом будет ее подарком. И ничего не сказал Марии. Мужчины вдвоем хранили тайну, не упоминая более о ней. Заглядывали через заборы продающихся домов, хозяева коих отсутствовали. Иной раз и перелезали в сад, помогая друг другу. Смотрели в сумрачные окна. То есть смотрел в основном Колька, сидя у Шестакова на плечах. Ну ладно, уедет Шестаков в Москву, если Мария будет настаивать. Колька перейдет под легкую руку Евгень Василича. Уйдет «Женька» в армию – за Колькой останется статус уважаемого им парня. И дом, и сад. И целая жизнь, о которой Шестаков с Колькой не говорили. Грызли чужие яблоки, пугали наглых ворон. Пока им удалось обмануть назревавшую трагедию. Алиса никак не могла предположить, что малый с идиотским выражением лица окажется таким, черт возьми, мудрым.

Шестаков съездил в Москву на зимних каникулах. Повторно вступил во владение своей же квартирой, снова сдал ее. Алиса, при всем своем московском наряде и параде, вела себя естественно и сердечно. Спросила, не хочет ли Шестаков вернуться в ее заведенье. Нет, еще не хочет. Поблагодарил ее с неменьшей сердечностью от имени неудалого Кольки. Разговор напоминал заседанье общества попечения о бездомных собаках. Кто-то хорош, кто-то хочет быть хорошим, кто-то нуждается в общенье, у кого-то просто много лишних денег. Продолжать можно бесконечно, а собеседников всего двое. И у каждого не менее двух причин из перечисленных поступать так, как они поступают.

Шестаков вернулся в Курск, накупил Женьке новой бытовой и компьютерной техники. Посвятил его в круг своих забот и просил, если что, не оставить Кольку попеченьем. В ответ на просьбу Женька кивнул так энергично – чуть голова не оторвалась. И. наконец, в марте сторговали дом. Вкруг него таяли глубокие сугробы, и сам он был глубокий, таинственный. Вскоре состоялось введение Марии в дом аки во храм. Дом загодя натопили. Архаичные изразцовые печи бездействовали. В сенцах тихо шумел газовый котел, по-канцелярски называемый АГВ (автоматический газовый водонагреватель). Старые чугунные батареи исправно грели. Свет зажигать вроде еще ни к чему, а ранний вечер ранней весны уже вот он. Мария прошла анфиладою комнат. Истово, как хотелось Шестакову, перекрестила лоб и поцеловала дарителю руку. То гордыня-опала, то смиренье-обожанье. Середины она не знала. Вывернулась наизнанку. Сменила пугающее сектантство на непривычную ортодоксальную веру. По-видимому, она так же, как и ее сын, таила в себе тьму нераскрытых возможностей. Шестаков, хоть и захаживал когда-никогда в церковь, такого лица, нет, лика, как у Марии сейчас, не видывал. Вечно погруженная в себя, она о возвращении шестаковской московской квартиры так и не знала. Прослышь Мария о роли Алисы в этом деле – какие страшные последовали бы догадки, какая бурная перемена! и всё псу под хвост. Но Шестаков с Колькой и Женькой (с которым Мария уже познакомилась) надежно зажали информацию. Обвести Марию вокруг пальца было легко: вечно витала незнамо где. Сейчас – в оголтелой любви. Наконец-то. Давно пора.

Весенние каникулы миновались, а Шестаков не удосужился проведать московских своих жильцов. Боялся спугнуть обретенное здесь, в Курске. Доверенного лица у него в Москве не было, и он распорядился отсылать отнюдь не лишние квартирные деньги на свой счет в Курск. К его удивленью, деньги приходили столь аккуратно, что даже не похоже было на заселенных простоватых супругов из Белоруссии. Присылались даже оплаченные квиточки за коммунальные услуги и прочее. Что-то не то было в такой пунктуальности. Но Шестаков об этой ситуации подолгу не задумывался. Сад при Колькином (Мариином) доме цвел, и бело-розовые зефиры веяли меж стволов. Конуру для пса сколотили, притащили и пса, на вид довольно страховитого. Окрестили Полканом, как договорились, хоть прежнее его собачье имя было Верный. Пес стерпел переименованье. Зато на цепь не посадили. На поверку добрейший оказался пес, полный блох и предрассудков. Кость, положенную в миску, изымал и грыз с земли. Подстилку из конуры вытаскивал зубами и относил подалей. Спал на голом полу. Ему подсыпали порошку от блох. Пес чихал, но не жаловался. Вроде бы покладистый пес. Но пробовали мыть – тут же находил самый грязный угол двора и, потершись боками, восстанавливал свой люмпенский вид. Раз и навсегда создав себе имидж, не отступал от него ни на йоту. Идеальный пес для Марии. С псом им повезло.

У Марии расцвели бело-розовые хрупкие щеки. А была мордочка с кулачок, точно у летучей мыши из страшных комиксов. Шестаков дивился метаморфозе и не смел дохнуть. Вдруг красота с Марииного лица спадет от легкого дуновенья. Яблони уже облетели. Колька получил за год натянутую четверку по алгебре и вовсе уж незаслуженную пятерку по геометрии. Зато четыре по информатике честно заработал. Влюблен в компьютер как всё его поколенье. Шестаков звонил на свой московский телефон – не отвечал. Позвонил белорусам на мобильный. Сказали: всё в порядке. Действительно, на поверхности всё было в шоколаде. Даже как-то неправдоподобно хорошо. Шестаков договорился с посвященным почти во все его дела Колькой и заодно с Женькой, чтоб во время Марииного двухсуточного дежурства в богадельне рвануть в Москву. Если что – Юрь Федорыч у Евгень Василича. Водить Марию за нос – печальная необходимость. Скажешь правду – закусит удила. В ее речи проскальзывает всё больше польских оборотов. Вместо «иди прямо» - «иди просто». И тому подобное. Небось из шляхты: простолюдинов не ссылали. Горе горемычное.

Обеспечив тылы, Шестаков наконец ехал. Торчал опять в коридоре возле форточки. Что-то отжившее было в рельсах и шпалах, в подножках вагонов. Слишком устоявшееся, слишком застоявшееся. Когда бабушка моя с семью детьми переезжала на зиму из Орла в Москву, проводник спрашивал: «По счету принимать прикажете?». Сейчас всё примыкающее к дорожному полотну так казенно-бесцветно. А где-то там расцветают липы в лесах, и на липах птицы поют. Где-нибудь на Южном Урале. Добрался до дому, открыл своим ключом. За столом сидела Алиса. Ждала она гостя: шипели пред нею два кубка вина. Шестаков остановился в дверях, глядя в пол, и задумался. Не сидела же она всё лето в этой норе возле ТЭЦ. Значит, у какого-то транспортного чиновника в Курске стоит на автоматическом контроле: сообщить по такому-то номеру, когда сядет в поезд Шестаков Юрий Федорович и когда прибудет по месту назначения. Сильный человек Алиса. Так уж он ей нужен. Патологическое желанье влиять на чужие судьбы. Играть чужими судьбами. А где белорусы? ах, да она же и сняла квартиру на подставных лиц. Никаких белорусов тут и не было. Откуда столько денег? должно быть, не только этот вузик, еще что-то.

Хорошо мужчине. Его не сгребешь в охапку, не опрокинешь на постель. Не подымая глаз от пола, Шестаков развернулся кру-гом, вышел, захлопнул дверь, сунул ключ в карман рубашки и застегнул молнию. Просидел в сквере до поезда. На обратном пути возле форточки не стоял – просто отворил дверь купе. И о цветущих липах не вспоминал. Опять добрался до дому, теперь уже в Курске, но какой-то неспокойный. И Колька был дерганый. И Мария с дежурства не пришла. Колька, в чем дело? – Не знаю, только чую нюхом: плохо. (Как Колька говорить стал – не узнаешь.) Шестаков побежал в «престарелый дом». Марию еле нашел. Уже подала заявленье об увольненье. Зачем. Мария? ведь было так хорошо. Пожалей Кольку. Мы с ним сроднились. Крепко взял ее за руку, усадил. (Хорошо мужчине, он сильный.) Рассказал по ряду всё о квартире, о своем бегстве. Мария поверила. Слишком сильна у нее была интуиция, чтоб не почувствовать правды. И Шестаков подумал: с нею так и будет. Правду и ничего кроме правды. Никаких шкурных мыслей у него не явилось. С правдой легко и весело.

Нет, не весело. Печально стало в доме. Светлые дни переезда, когда каждая геранька на окне улыбалась, боле не возвращались. Мария, что мне сделать? давай я перепишу московскую квартиру на Кольку. Будем жить вдвоем ради его будущего. Качает головой. Не хочет. Мария, надо примириться со случившимся. (Я нарвался сразу на двух женщин с очень сильной волей.) Мария, нет худа без добра. Как бы не свалился на нас этот дом, он наш. Я ведь действительно жаждал сам подарить его тебе. А вышла такая байда. Мне что, вернуть квартиру ЕЙ? ОНА не примет. Даренье – акт двусторонний. Нам остается плюнуть. Начхать. Ну, Мария?

Что ему, не хотелось взять молодую жену, родить своего ребенка? Так уж невтерпеж, вынь да положь, поскорей дать покой и подобие счастья этим двоим – Марии с Колькой? Где у него заглючило? поди угадай. Не так Шестаков восторгался собою, дабы обязательно, во что бы то ни стало, оставить потомство. Оборванцы воробьи – и те не чирикали, всё больше молчком. Мария побледнела, посерьезнела. Иной раз улыбнется вымученной улыбкой. Не хлопотлива стала. Мария, не Марфа. Колька торчал на стремянке. К бидону привязал пояс от материного халата. Повесил бидон на шею – собирал вишню. Стремянка шаталась от каждого движенья. Колька балансировал, выравнивался. Бидон качался. Шестаков растопил садовую печку: варил вишневое варенье, оно пригорало. Полкан осторожно лизал снятые пенки – не обжечься бы. Приходила с дежурства Мария, рассеянно гладила пса. Псу больше ласки доставалось, чем Шестакову. Московскую квартиру на Кольку Шестаков переписал. Полюбив тебя, я махнул рукой, очертил свою буйну голову. Нескоро понял он – идет игра с Алисой. Ей ничего не жаль – ему тоже. Любовная игра. Боже праведный. Полюбив кого, я махнул рукой?

Бомжом Шестаков не был – прописан «у Кольки» в Курске. Постоянно поселен у «дальнего родственника» Николая Прогонова вместе с «дальней родственницей» Марией Прогоновой в недрах явно к ним расположенного дома. Сидели темным августовским вечером под целым ливнем падающих звезд на садовой скамье, гладя с двух боков одного и того же пса. Шестаков к тому времени уж понял, откуда ветер дует в скрытном его сердце. Устрашился, решился рубить канаты. «Мария, - сказал, не смеши людей, распишись со мной». Тут-то она ему и сказала. Она замужем. (Ни разу не полистал ее паспорта.) Муж отбывает долгий срок в тюрьме по уголовному делу. Но она с мужем разводиться не станет. Боже милостивец. Только этого не хватало. Не то чтоб Шестаков струсил: когда-нибудь кончится долгая отсидка, придет убивец по его душу. Конечно, и это тоже. Но Колька? любимый Колька, уши на отлете? какие гены в него попали? Вырастет – начнет преступать закон на каждом шагу, покуда не нарвется. Шестаков сам привык жить поверх барьеров, но всегда следил – не сделать бы того, за что сажают. ТАМ хорошо не будет. Оттолкнуть Кольку от края. Любой ценой.

В доме всё переменилось – в который раз. Честная Мария в два счета поняла: своим умолчаньем поломала жизнь хорошему человеку. Шестаков тоже начал соображать: в ее вечных попытках бегства было сразу всё – любовь, ревность, но и совестливое желанье уберечь его от чужой беды. Подвижная ровно тростник на ветру, Мария вновь стала послушной рабой. В том мало радости. Лета оставалось с гулькин нос. Сорока дергала хвостом на заборе, и тень ее тоже дергала хвостом. Шестаков сказал Марии: съезжу-ка я в Москву, разберусь наконец, что там с Колькиной квартирой. Мария виновато кивнула в знак того, что не сбежит. Кончились эти бега. Набегалась, арестантская женка.

В Москве было бессовестно душно, в квартире пусто. Он сам позвонил Алисе – приехала. Накрашена чуть-чуть-чуть-едва, как обычно, а не то чтоб нарочно совсем не краситься. Села, отбросила сумочку на стол. Заговорила спокойно-дружелюбно. Боже мой, мы с Шестаковым ее недооценили. Я, я ее оболгала. Такая пушистая Алиса. Ну, поиграла в какие-то женские игры. А я уж качу на нее бочку. Людям свойственно ошибаться. Но не до такой же степени. И еще берусь писать. Стыд и срам. За окном сумерки – миролюбивые, не таящие в себе угрозы. Шестаков вздохнул и всё рассказал Алисе. «Ты влип, - сказала она. - Давай подумаем, как жить дальше». Шестаков ничего не возразил.

Одна гора високо,

А другая низько.

Одна мила далеко,

А другая близько.

В конце счастливой бессонной ночи они порешили: Шестаков возвращается в Москву. Преподает как прежде в Алисином заведенье, живет в этой самой квартире «у Кольки». Дальше видно будет. Позвонил «Женьке» на мобильник и всё (почти всё) ему сообщил. «Ну, ты даешь», - только и проговорил офонаревший Женька. Алиса отняла у Шестакова трубку. «Деньги за квартиру будут высылаться на имя Марии». Теперь опешил Шестаков. «Алиса, откуда у тебя столько…» Она отключилась от Курска и невозмутимо объяснила: «От богатого любовника». Теперь уже Шестаков почувствовал, что его кинули. Игра была нечистой. Он отдавал Марии свое, Алиса возвращала ему чужое. За какие грехи его так? узнать бы.

Поехал в Курск как побитая собака забирать трудовую книжку. Их с Марией вертоград показался ему пыльным и пожухлым, Мария за два дня постаревшей. «Мария, поедем на зиму в Москву. Пусть Колька там учится. А каждое лето будем приезжать в Курск». К его великому удивленью, Мария согласилась. Но так, будто ей без разницы. Что Курск, что Москва. Мир рухнул. Шестаков уведомил Алису: никаких денег на Мариино имя высылать не надо. Они переезжают в Москву «к Кольке». Нельзя было заставлять Марию вернуться уборщицей в школьное зданье, где снимала площади Алиса. Устроил курьером по старым связям. А Колька пошел как миленький в прежнюю школу. Алиса, когда наезжала с ревизией, трепала его за огромное ухо. Колька молчал в тряпочку. Он любил Шестакова и по-мужски понимал его. Была бы Колькина воля – он осчастливил бы всех женщин. Красивых, капризных, неведомо почему включивших его, Кольку, в свой список. (Размечтался.) И некрасивых, застенчивых, с религиозным восторгом отдающихся любви. Воистину господь умудрил Кольку ранней мудростью. Темная московская осень задолбала его после легкодыханного полуюжного Курска. Хочешь жить там, а жизнь тебя держит здесь. Хочешь жить с НЕЮ – жизнь привязывает черт и к кому. И вправду Колька предвосхитил догадливостью перипетии многих судеб. А ТЭЦ пыхала скверным дыханьем в и без того мерзкий смог. Драть бы отсюда когти.

В аудитории Шестакова встретили на ура. Рассказы о его скоропалительном отъезде в Курск, продаже квартиры, романтическом возвращенье – распространялись с приукрашеньями довольно быстро, несмотря на немногочисленность студенческой популяции. Две сильных любви, борющихся в душе одного человека – это круто. Даже математическую статистику слушали со вниманием. Тем более что одна героиня передаваемой из уст в уста истории была всем знакома. Другую же кто-то видел прежде, запомнил – так по крайней мере утверждали. Уборщица против директрисы – отпад. Да вот и мальчик. По легенде – незаконный сын Шестакова. И студиозусы дарили Кольке всякую всячину.

Колька основал нечто вроде музея подарков товарищу Сталину. Шестаков прозвал Колькину кунсткамеру «На тебе боже что нам негоже». В большом ящике под стеклом по одному лишь Кольке ведомой системе размещались ненужные с точки зрения недалекого человека, но сами по себе ценные вещи: значки, брелочки, магнитики на холодильник, старые советские пятаки, настоящие американские центы, тяжелые мобильники первых выпусков и прочие сокровища разного калибра. Относительно Колькиного происхождения позже явилась новая версия: не бастард, но законный сын узника совести, отбывающего срок в постсоветских лагерях. Тогда в Колькиной коллекции появился перочинный ножик с несколькими лезвиями, дальнобойный фонарь и даже боксерские перчатки, пока для него великоватые. Поскольку зданье-то было одно, россказни перекочевали к школьникам. У Кольки завелись ухажерочки, сразу несколько. Оставалось только выбрать. Это было нелегко, учитывая Колькины теории.

Тут в класс неведомо откуда, будто с неба спустившись, пришла Катя. И Кольке стало ясно, что, не в пример Шестакову, он по жизни однолюб. Еще вчера думал иначе, однако теперь… Катя ну совершенно ничем не отличалась от остальных девчонок, и надо было обладать Колькиной прозорливостью, чтоб в ней вообще что-то разглядеть. Колька обладал. И даже ножки кресла из черт и каких спрессованных опилок расцвели в ту зиму аки посох папы, отвергшего кающегося Тангейзера. Отсвет Колькиной влюбленности мерцающими бликами лег на лица его домашних. Мария вернула Шестакову сумасшедшую радость близости – это она умела. Ну и семейка досталась моему герою. Жизнь переплюнет любую фантазию.

Алиса не осталась в стороне от повальной колькомании. Подарила Кольке компьютер-таблетку. Колька разметил для него место в уже двухэтажном ящике и убирал на ночь под стекло. Одновременно Алиса поведала слушателям Шестакова, что Колькин отец осужден по уголовному делу. Подробностей она не знала, а врать не хотела. Алисе были присущи отнюдь не все пороки. И что же Колькины фанаты? они придумали ту еще историйку. Сами в нее поверили и всех убедили. Колькин отец убил оскорбителя Колькиной матери. Убил и на каторгу пошел. Колька даже выиграл от Алисиной вредности. Подарки посыпались как из рога изобилия. Пришлось выделить под них списанный канцелярский шкаф. Ухажерок он более не замечал: носил на своем щите цвета одной лишь дамы. За честь ее готов был идти на галеры. А тут пора ехать в Курск. Знаменитые соловьи еще пели, яблони же отцвели. Но сад ждал, и Полкан скучал у соседей. Вдруг Мария заявляет: «Вы езжайте, а мне дали свидание с мужем. Я к нему». Куда к нему? Не так далеко – в Кемеровскую область. Колька сорвался вместе с матерью, Шестаков же остался в Москве с Алисою. Та вчера вернулась с Мальдивов, такая красивая – с ума рехнуться. Шестаков не спрашивал: с кем ездила, на чьи деньги. Ему уж было по барабану. Главное – допускала до своей священной особы. Чем заслужил? Да что это его всё время из жара в холод и обратно? ТЭЦ и в жару дышала злобой. Шестаков сидел голышом в единственном кресле, тупо глядел на Катину фотку под стеклом Колькиного шкафа сокровищ и ждал Алисина звонка. Долгонько приходилось ждать.

Мария с Колькой приехали из Кемерова прямо в Курск – Шестакова там не было. Мария отперла дверь ключом, запрятанным под крыльцо, привела от соседей пса и стала жить, ничего не ожидая, ни на что не надеясь. Пошла работать в больницу – первое свое курское пристанище. Договорилась с Евгень Василичем, что Колька придет к нему учиться. К тому времени «Женьке» окончательно выдали белый билет по зрению, что не мешало ему сидеть за компьютером по двенадцать часов в сутки. Колька не в первый раз проявил железный характер. Он не заикнулся ни о возлюбленной Катерине, ни о накопленных драгоценностях. Когда Шестаков в конце августа удосужился наведаться в Курск, Мария заявила ему: «Володя приказал жить своими силенками». Шестаков впервые услышал от нее имя мужа. Перетаскивая Кольку как щенка из школы в школу, оформляя на него недвижимость, Шестаков ни разу не вчитался в его отчество. Таков был Шестаков, не удивляйтесь. Николай Владимирович Прогонов сидел пригорюнившись. Лохматый Полкан смотрел на Шестакова холодно. Не укусил – и то спасибо. Потерянным раем предстал сегодня Шестакову дом, купленный в порыве жертвенной щедрости. Ну, хорошо, Мария, ты живешь своим трудом, никто не спорит. Только прошу – не оставляй меня своей любовью. Сама видишь, как я запутался. Не поддавайся, Мария. Мы с тобой заодно, и Колька за нас (не совсем). Какие-то два денечка Марииной ни на что не похожей любви ему удалось урвать. Деньги оставил Кольке: это надежно – он такой жох. И уехал опечаленный. Улыбнись нам, жизнь. Что ты хмуришься. Скалишь зубы, как отвыкший Полкан.

Колька иной раз давал матери из своего загашника крупную деньгу. Мария молча принимала. Сектанты опять к ней подсыпались, но она как-то сумела от них отбояриться. Казалось, всё укрепляло Марию: высокое крыльцо, спиленный клен, что оброс сильными побегами, отчаянно трясущий мокрой шерстью пес. В доме, подаренном с такой искренностью, таилась неисчерпаемая сила. Ну да, Алиса втерлась. От людей не отгородишься. Всегда найдется женщина моложе и (или) красивей тебя. Чудо уже и то, что было. У других и того не было. В общем, Мария держалась, и держалась неплохо.

Алиса. Шестаков увидал ее с НИМ – мифическим богатым любовником. Тот заехал за Алисой в офис. Шестаков как раз выходил из дверей. Не пожалевши цивильных брюк, присел на выпирающий из земли корень тополя. Выбежала в стильном пальтишке. Шофер выскочил из мерседеса с задымленными стеклами, распахнул перед лисой Алисой заднюю дверцу. В глубине сидело нечто сильно пузатое. Юркнула будто в норку. Мерседес мягко тронулся. Шестаков едва не тронулся умом. Ну, богат. Но зачем такое пузо? или за пузо как раз и платит? тогда да здравствует пузо. Убогая хрущевка Шестакова (Кольки) оплачена этим раблезианским брюхом. Произошла из вместительного новорусского живота. Слава мощному чреву. И чреслам заодно.

Евгень Василич проторчал всю зиму в молчаливом Колькином доме, заваленном снегом чуть что не по крышу для пущей секретности. Любовался ни на кого не похожей Марией, постоянно радостной в своем одиночестве. Учил Кольку разным компьютерным премудростям. Но вплетать себя в и без того запутанный клубок не хотел. Уже вплел. Компьютер-таблетка, подаренный Алисою, привезенный Шестаковым из Москвы, был им, Евгень Василичем, подключен к интернету. Интернет оплачивала Мария из денег, даваемых Колькою. Откуда брались деньги? из тумбочки. Поди разберись. Колька ежедневно виделся по скайпу, поставленному Евгень Василичем, с некой Катей, на которую «Женьке» не разрешал взглянуть. Был уверен, что коль скоро Евгень Василич увидит Катерину, толь скоро в нее и влюбится. Евгень Василич был более расположен влюбиться в Марию, однако хранил дружескую верность неверному в любви Шестакову. Измены – девам, верность – друзьям. Вот так.

Весной вернулся «Володя». Мария с Колькой произвели на лагерное начальство столь благоприятное впечатленье, что Владимиру Прогонову скостили срок всеми правдами и неправдами. Пришел по схеме «не ждали» - без предупрежденья. Как раз Шестаков приехал в Курск. Сидел там у них. Хорошо не один – с Женькой. У Владимира Прогонова было квадратное лицо, мосластые руки убийцы и тяжелый взгляд недавнего зэка. Колька первым выскочил: «Здорово, папка. Это мои школьные учителя. Юрь Федорыч по математике, Евгень Василич по информатике». – «Чего?» - переспросил отец. «По компьютеру», - пояснил Колька. «А здесь зачем?» - «К нам из Москвы приедут школьники. Надо присмотреть место, где их разместить». – «Здесь не сели. Дом чей?» - «Мой». Колька достал свидетельство собственности. Владимир Прогонов медленно прочел. «Как получил, за что?» - «Хозяин старый был, детей пережил, внуки уехали. Он уж под себя ходил, а я ходил за ним. Он на меня и отписал дом». – «Где завещанье?» - «Я его отдал, и свидетельство о смерти отдал. Тогда мне дали вот эту бумагу». Колька вновь выставил на вытянутых руках уже прочтенное отцом вдоль и поперек свидетельство собственности. «Во горазд врать», - подумал Евгень Василич. А у Шестакова от вдохновенной Колькиной лжи аж дух перехватило. Владимир Прогонов недоверчиво опустил глаза, помедлил, сколько счел нужным, и наконец взглянул на жену. «Как жила?» - спросил. «В больнице санитаркой работала», - ответил за нее Колька. - «Почему за стариком не сама ходила?» - «Он баб до себя не допускал, снова встрял Колька. – Такой щепетильный был. Я за ним его золото убирал. Каникулы у меня были. Хорошо, недолго помирал». Владимир Прогонов уставился в пространство. «У такого долго не заживешься», - синхронно подумали Шестаков с Женькой. «Ну, мы, пожалуй, пойдем, - сказал Шестаков. – У нас еще два адреса». Шли к Женьке, оба молчали. - «Что ж там теперь будет?» - думали. Женька первым нарушил молчанье: «Мария очень хорошая женщина». – «А то», поддержал разговор Шестаков.

Ехал в Москву точно приговоренный. Ему мнилось: выйдет на перрон – тут же арестуют. Просто так не обойдется. Он вклинился четвертым лишним, сбоку-припеку в семью матерого волка. Преступленье прямо таки витает в воздухе. Владимир Прогонов на воле долго не погуляет. У него скверные отношения с реальной действительностью. Кабы еще Кольку не втянул. Тогда вообще хана. Боязно за Марию. И за себя, если не кривить душой. Тоже мне учитель математики нашелся. Живет в Колькиной квартире. Будут скрывать, а коли обнаружится? Этот тип объяснений слушать не станет. Тогда мне крышка… кулаки ровно гири. Мария, любовь моя, хоть ты уцелей. И позвонил с дороги Алисе.

Встретила его на площади у вокзала, поцеловала, впустила в машину. Ну что? Шестаков ей поведал от начала до конца, что. Алиса не к месту рассмеялась. Сидел на корнях тополя? сидел. Видал моего толстопузого? видал. Ты думаешь, там всё нажито чинно-благородно? как не так. Он в первых рядах мафиози. От десяти судов ушел и еще от двадцати откупится. Хочешь, я твоего Владимира Прогонова отправлю обратно в тюрьму? Попросишь – отмажу, когда он еще кого замочит. (Только не Марию! только не ее.) Я делаю что хочу и не трясусь как осиновый лист. Поехали к тебе. На квартиру наплюй. Гаже твоей хрущевки надо долго искать. Купим другую – получше этой, небось. Они поспешили в самую скверную на свете, да еще и не ихнюю квартиру.

Алиса не назвала имени своего мафиозного покровителя. По-видимому, не только фамилия, но даже имя суперсекретного человека не должно упоминаться всуе. Фамилии она, возможно, сама не знала (сколько у него было паспортов?) А вот изменять ему осмеливалась, храбрая женщина. Но к себе никогда не приглашала. Ни-ни. Ну как ОН заглянет. Интересно, через сколько дней Шестакова на улице сшибет машина, пересекись возле Алисиной двери эти двое мужчин. Даже сидеть на корне тополя и глазеть на НЕГО было опасно. И Шестакову стало весело. Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Приятно, знаете, думать, что не только Владимир Прогонов может кого-то замочить, но и его тоже можно. Хотя Алиса как раз этого не предлагала. Но, господи, как всё сложно. ОН с Алисой, Алиса с Шестаковым, Шестаков с Марией, Мария с «Володей». На обоих концах цепочки чудовища. Колька да Женька. Женька да Колька – двое ангелов.

Через год после «Володиного» возвращния Шестаков в Москве уж дрожмя не дрожал, а в Курске июнь всё дождями дождил. Колька заканчивал школу без Шестакова, да с таким отцом в доме - тут уж не до занятий. Лишь бы увернуться, не попасть под горячую руку, не прдти на экзамен с разбитой губой. Спаситель Женька, компьютерный гений, взломал все коды и устроил парню, оставленному на его попеченье, неправдоподобно хорошее ЕГ. С этаким ЕГ, покуда никто не опомнился, пропихнул Кольку, уж не прежнего недотепу, в институт, какой сам не окончил. Тут же, в Курске. По электронной технике – то, что Колька обожал до полного экстаза. Да и не он один – все его ровесники. Так что конкурс был приличный. Женька, почитай, совершил подвиг. Я так полагаю – из любви к Марии. Ну. и во имя дружбы с Шестаковым тоже. Не Женька, а киногерой советских времен.

Дальше-больше. Шестаков облокотился на Женькино благородство всей своей тяжестью. О следующем приезде – в августе – сообщил Женьке, Женька Кольке, Колька Марии. И Мария пришла в Женькину квартиру на любовное свиданье с Шестаковым, а безгрешный Женька ушел рыбу ловить. Синяки… бьет? – Бьет. – За что? – Так просто… озлобился в тюрьме. – Мария, он был прежде хорошим? – Очень недолго. Когда я Колькой ходила. – Почему не разводишься? – Он сказал: от меня только в смерть.

Кому поплакаться по возвращении в Москву о Марииных синяках? только Алисе. И я. и Шестаков раньше считали: у Алисы их полно, мужчин. Теперь мы оба думаем иначе. Может, и было, а сейчас нет. ОН – безымянный, да сам Шестаков. Нрав у нее необузданный, но здесь, похоже, заклинило. Как-то так сюжет жизни складывается. Отбивала у Марии из любви к искусству – теперь готова ее чуть что не своим телом заслонить. И наконец прозвучало ЕГО имя: Михаил. Грозно так прозвучало – архистратиг Михаил.

Драка в Курске на вокзале завязалась сама собой. Зачинщик ее тут же смылся, и никто его примет не помнил. Однако Владимир Прогонов успел врезать кому надо и кому не надо. Один попал в больницу с переломом предплечья. Хорошо- обошлось без операции. Но господина пудовые кулаки уж держали с двух сторон бог весть откуда взявшиеся менты. И свидетелей нашлось хоть отбавляй. Условное освобождение не досидевшего свой срок Владимира Прогонова было отменено. Отправили досиживать остатние два года. Впредь не ерепенься. Можем и еще добавить, нам не жалко. На что другое, а на это не поскупимся. Шестаков не задавал Алисе вопросов: вряд ли она скажет правду. Мария же ни о чем не догадалась. Колька, тот что-то учуял, у него собачий нюх. Женька – тоже, почитай, член семьи – остался в полном неведенье. Шестаков побывал в Курске осенью. Заново влюбился в тишину дома и сада, в необъяснимые ночные шорохи. Алиса подарила ему отсрочку, и он был ей благодарен. Какой ценой оплачено – лучше не задумываться.

Декабрь сыпал на Москву сухой снежок. В жарком дыхании ТЭЦ он испарялся и до земли не долетал. Лишь отсвет пламени слегка менял цвет. Не зажигая света, Шестаков смотрел в окно на единственно доступный ему пейзаж: индустриальный. Алиса явилась внезапно, не позвонивши. Пока Шестаков снимал с нее пальто, задержавшее на манжетах немного снежинок, она сообщила новость: беременна, буду рожать. Спросить, от кого – Шестаков никогда не посмел бы. Не только Алису, не только Марию – вообще никакую женщину. Она сама вещь в себе, а то что в ней и подавно. Усадил, ждал дальнейших ее слов. Наконец разомкнула уста. Я никогда не беру декретного, мне хватает двух недель. – Никогда? – Ну, это сильно сказано. У меня будут вторые роды. – А первый ребенок? – Дочь. В Америке, у отца. Шестаков не решился спросить имени девочки. Стоял между креслом, не заполненным тонкой Алисиной фигуркой, и темным окном. Пол, покрытый старым линолеумом, медленно уходил из-под ног. Не беспокойся, к тебе я няню с детенышем не поселю. ОН купил мне еще одну квартиру, когда врач сказал: сын. Правда, другой сказал – дочь, но на этого врача я ЕГО не вывела. Так что ты пока живи здесь. Любуйся своей ТЭЦ. Там посмотрим. За Марию не перереживай. Я о ней уже подумала.

В бараке, где ночевал Владимир Прогонов, шел той порой тотальный шмон. Намедни в сумерках пырнули заточкой молодого парня. Не опасно, слегка. Прогоновскую подушку всю расковыряли. Впрочем, она и была уже с подковыркой. В слежавшейся вате откопали искомую заточку. Второй срок «Володе» впаяли не глядя. Шестаков подробностей не узнал, только итог операции. Услыхал от Марии – Алиса вообще промолчала. Спросить ее Шестаков побоялся. Насчет Алисиных слов «уже подумала» Марии не говорил. Но теперь не только пол квартиры на первом этаже хрущевки, но и сама земля под Шестаковым явственно проваливалась.

Учился Колька не так уж рано. Когда на Сахалине пошел в первый класс, ему было без трех недель семь. Сейчас Кольке восемнадцать, и Катерине Захаровой, его возлюбленной, только что исполнилось восемнадцать. Она в Москве на юридическом, не как-нибудь. На сбоку пристегнутом факультете в вузе другого профиля. Чуть только стала студенткой, легендарный Колькин образ в памяти ее потускнел, а потом и вовсе померк. Безо всяких объяснений она перестала включать скайп в условленное время. Ничего не знает о новых и вообще об истинных злоключениях Колькиного отца. А просто так, а просто так – разлюбила и точка. Первый снег убил цветы.

Своих драгоценностей из ветхого шкафа в московской хрущевке Колька пока не забрал, за исключеньем упомянутого компьютера-таблетки. Детство кончилось, и быть бы ему, детству, совсем паршивым, кабы на Юрь Федорыч с Евгень Василичем. Двое рыцарей его матери – это Колька уже прекрасно понимает. Колька всегда видит больше окружающих – у него так глаз наметан. Да еще уши-антенны, нерядовые Колькины уши, ловят сигналы неизвестной науке природы. Шестым чувством Колька знает: не ему жениться – детей рожать. Нет, Юрь Федорычу предстоит такая забота. А соловьи аж захлебываются, и Колька-Женька, два очаровательно несчастливых человека, вместе готовятся к весенней Колькиной сессии. Зимнюю кой-как свалили с плеч, в основном трудами Евгень Василича. Поставил же господь на Колькином пути ангела. Ему, господу, видней. Уж и возрастная разница между ними, ведущим и ведомым, стирается. Женьке двадцать пять, Кольке, как говорено, восемнадцать. Полюбите их, круглоликие курские девушки. Сперва Женьку, Колька подождет.

Этот июнь получился жарким, даже чересчур. У Шестакова в узкой щели между окнами на первом этаже и бетонным забором ТЭЦ застаивался воздух – не самый лучший, прямо скажем. Так что он старался приходить домой как можно позже. Принимал экзамены в живучем вузике, болел за Кольку. Об Алисе пытался не думать. Не вышло. Прислала ему эсэмэску длиною в километр. Родила сына, ОН в восторге. Купил ей дачу в Жаворонках, генеральский участок. Нанял няню, медсестру и домработницу. Ни о каких двух неделях отпуска, якобы достаточных Алисе после родов, не хочет слышать. Ну ладно, в заочном вузе занятия начинаются с первого октября. К этому сроку птичка всё равно выпорхнет. Наглая Алиса назвала ребенка Федором. Подарила Юрию Федоровичу Федора Юрьевича. Хотя все автомобили архистратига в ее распоряжении, только позвони – она дерзко вызвала такси и привезла дитя показать «отцу».Долго доказывала, что есть сходство. Шестаков силился что-то почувствовать и не мог. Уехали – испытал облегченье.

Колька благополучно сдал сессию. Еще год продержаться, а там уже не выгоняют. Шестаков ехал в Курск, думал – будет нескончаемый праздник, длиною во всё лето. Так обещали облака, несущиеся навстречу. И стыки рельсов подтверждали: всё так, всё так. Но в доме ровно кого похоронили. Дождь лил как нанятый. Пес выл точно покойнику. Скрывать от Марии что бы то ни было не имело смысла. Не на такую напал. Колька пытался разрядить обстановку – тщетно. Являлся Женька с девушкой Аленой, с букетом полевых цветов. Какое там. Ну да, Мария, это правда: Алиса родила сына. Но там есть такой пузатый, с деньгами. Алиса от меня десять раз отречется. А ты не предавай. Тобой держусь, Колькой, другом Женькой. Домом, садом, псом Полканом. Заклинаю, не выдай.

Мария вроде бы вняла мольбам запутавшегося Шестакова. Давно ли она сама была будто пташка в силках. Похоже, очередная гроза миновалась. Пес завилял хвостом. Алена прыскала в кулак от шуток своего однолетка Кольки. Женька продолжал глазеть больше на Марию, чем на Алену, но о женитьбе поговаривал. Ты поменьше говори – побольше делай. Шестаков вздохнул если не полной грудью, то всё же. Женщины, зачем вас так много. Адам с Евой в раю – и больше никого не надо.

Настоящая, не фигуральная гроза часто ходила в то лето. Так, денек даст передохнуть – и опять за свое. И вдруг над самой головой ка-ак жахнет! Матушка царица небесная. Грехи наши тяжкие. Свадьба Женькина назначена на конец октября. Это уже около дела. Шестаков приедет и останется немного подольше. Дайте душой передохнуть. Змея-тоска давит. Кто мое дитя присвоил и что из него вылепит? С кого будет спрос – вот в чем вопрос. Я не я, и лошадь не моя, и я не извозчик.

Всякий раз извиняюсь заново, залезая не в свое время. В данном случае нарочно начала пораньше с запасом в пять лет. Не хватило, даже близко к тому нет. Вперед время! время, вперед! Я переваливаю через момент написания этого текста. Дальше неведомое. Бежать впереди паровоза – мое свойство. Не взыщите, если что напортачу. А курское лето погремело-погремело за тучами и стихло. Яблоки уродились – хоть пруд пруди. Марии тридцать семь, она постарше Алисы всего на четыре года. Но чтоб рожать – избави бог. Придет «Володя» и всех порешит, мокрое место останется. Ни Марии не будет, ни дитяти, ни «учителя математики», ни сводника Кольки, ни укрывателя Женьки.

Алиса и впрямь вырвалась в октябре на работу. Никому не доверила своего дела, а ребенка доверила. Встретилась с Шестаковым как ни в чем не бывало. И ни слова о сыне: как, что? на даче ли, в Москве ли? Шестаков и не любопытствовал. Работы было как всегда немного. И, странное дело, друзей у Шестакова в Москве по-настоящему не имелось, окромя Алисы. Когда-то водились, но Шестаков всегда умудрялся их перерасти. В каком смысле – непонятно, но именно так. Длинная стройка возле школы на одной стороне улицы закончилась, на другой началась. Опять подъемный кран таскал бетонные плиты над балконами пятиэтажек. Шестаков насмотрелся на отчужденную, отчалившую Москву и пораньше подался в Курск к Женькиной свадьбе. В октябре багрянолистом увидел свой сад и обомлел: до чего хорош.

Хорош был и Женька-жених, верный воин компьютерных революций, великодушный друг. Если бы Шестаков был раздатчиком счастья – уж он бы Женьку не обделил. Уж он бы ему отмерил полной мерой. А невеста была просто Алена. Алена – она Алена и есть. Шестакову, раздираемому надвое, жизнь женатого человека сейчас представлялась неописуемым блаженством. Пропивали Женьку школьные учителя (учительницы), бывшие ученики, Аленины подружки, да родные жениха с невестой, да Шестаков с Марией и Колькой. Не так уж и много. Превращать воду в вино аки в Кане галилейской не потребовалось.

Шестаков вернулся в Москву – в Москве холодно и сухо. Ветер со скрежетом таскает корявые листья по асфальту. Алиса в неброском относительном трауре, но глаза из-под ресниц так и взлетают. Что такое? ЕГО убили. Снайпер. Охранник мог киллера на автомате подстрелить – выстрел на выстрел. Нет, дурак, вздумал живьем взять: хорошо знал дом, откуда стреляли. Тот ушел, представляешь себе? Хоронили вчера. Ты по нахалке задержался… они так поспешили… (Кого ж это так, точно воры вора пристреленного, выносили? И какова фамилия на памятнике? Небось не настоящая.) Алисе остались две квартиры, дача в Жаворонках, сын и – свобода. Грешно радоваться чужой смерти. Каков же должен быть гроб под такое брюхо? Владимир Прогонов выйдет на свободу через четыре года. Колька как раз будет в армии после института. Мы остались без крыши. Господи, твоя воля.

Алена толклась в «Колькином» доме и очень помогала отрешенной Марии. Названая сноха. Наш талисман. Ее ясноглазое центральнорусское лицо светилось в недрах сумрачного дома. Повезло Женьке. Нешто он не стоил? Парень ягодка, разве только в очках. Но в компьютерный век глаз не убережешь. Год начинался, топился в сенцах газовый котел. Колька прикладывал руку к обманчиво теплым изразцам голландских печей. Снег лежал пирожком на садовом столе, за которым летом пили чай. Самовар, также как и медный таз для варенья, прилагался к дому при его покупке.

На зимних каникулах по веселому солнышку Шестаков поспешил в Курск. Любовался Женькиной молодой женой, поддразнивал Кольку – тот едва разделался с очередными экзаменами. А перед глазами стоял, буквально стоял на робких ножках восьмимесячный детеныш, может, и впрямь похожий на Шестакова, бог его знает. Двуотцовство угнетало. Кто заказал Михаила – сам того не зная, отдал Шестакову Федора. В метрике записано: Волков Федор Юрьевич. Волков, не Шестаков. Конспирация. ЕГО фамилия вообще не должна упоминаться, даже имя как можно реже и постольку поскольку. Ребенка могли выкрасть – запросто. Откуда взялись имена Федор и Юрий – архистратиг Михаил думать не думал. Хватало ему о чем думать, покуда снайпер не продырявил черепа, прекратив всякую мысль. Об ЕГО смерти Марии тоже пришлось рассказать. Игра в прятки кончилась. Мария прочно настроилась на волну Шестакова и чувствовала что ни случись. Лучше рассказать как есть, иначе она еще и не то вообразит. О «Володе» не говорили. Мария, похоже, о феномене крыши, о роли архистратига Михаила в своей судьбе ничего не подозревала. Это было вне диапазона ее настройки. Любовь, измены, рожденья, смерти – тут она прозревала всё насквозь, кликуша деревенская, получившаяся из шляхетской панны под тяжким гнетом российской жизни. Пока-то еще «Володя» выйдет. Песня такая есть: «А мне сидеть еще четыре года». До беды еще нужно дожить. Довлеет дневи злоба его. Шестаков отбыл в Москву раньше срока, перекрестив из окна вагона стоящих на перроне Марию с Колькой.

Счастливая Алиса – ей больше некого бояться. Дала Шестакову ключ от квартиры, где живет Федя с няней Таней. От своей не дала, но в хрущевку возле зловредной ТЭЦ больше не ездит. Вызывает (не часто) Шестакова в офис. Шестаков знает, что сие значит. Алиса сажает его в очередную машину и везет к себе. На двадцать втором этаже перед окном плывет небо. Внизу залив, полностью освободившийся ото льда. Летом тут ходят серфингисты. По дамбе бежит трамвай, на длинной песчаной косе пушится ивняк. Мария там в Курске с ума сходит. Вот так у нас всё выходит.

К Феде можно в любое время. Если гуляет с няней Таней – подождать или позвонить няне на мобильник и присоединиться к гуляющим. Это вблизи Алисина дома, но с нею Шестаков тут ни разу носом к носу не столкнулся. Всё равно – Колька раньше Феди занял место в шестаковском сердце. А это дитя, столь щедро ИМ оплаченное, трудно приживается у Шестакова в душе. Шестаков никогда ЕГО лица не видел – ни в жизни, ни в гробу. Было и осталось совершенно секретно. Алиса одна знает, чьих черт в постоянно меняющемся личике сына больше. А если от обоих отцов что-то есть? может так быть? Все люди друг другу родня: все от Адама. Успокойся, Шестаков. Не береди рану.

Лето в Курске. Колька благополучно перешел на третий курс. Считай закрепился. Уже не отчислят: пожалеют затраченных на обученье денег. О том, чтоб привезти сюда Федю, нет и речи. Смертельно оскорбить Марию? не годится. Федя на пышной даче в Жаворонках. Но верхний этаж сдан: Алисе нужны деньги на содержанье дома и участка. Забыть об этом, не крушиться понапрасну. Алиса сильная, она выплывет. Тут, в Курске, всё мирно. По ночам ко крыльцу приходит ежиха с целым выводком ежат в мягких иголках. Пьют молоко из блюдечка, поставленного не на ходу, в сторонке. Алена затеялась в августе родить. Еще Шестаков уехать не успеет – того гляди позовут крестить. Алена девчонка, едва исполнилось двадцать, вот только-только. Так нет же, родила – девочку. Крестили Софьей. Шестаков с Марией восприемники. Кто теперь Женька? вестимо – кум. Из Колькиного дома не вылезает, теперь уже на законных основаниях.

Притихло, призадумалось, похолодало: олень выкупался и в воду наделал. Шестаков покидал свою многочисленную семью: Марию, Кольку, Женьку, Алену, Сонечку. Еще Полкана и ежей, на коих тот лаял: много вас тут развелось. Пытался призвать их к порядку, они же кололи ему нос. Прощайте, милые. Я не надолго.

В Москве, наоборот, немилосердно жаркий сентябрь. Вот и разберись. Москва стала как отдельный континент. Все хотят вырваться из города, стоят в пробках, теряют терпенье. Федя еще на даче – туда Шестакова не приглашают. Об Алисе ни слуху ни духу. Няня Таня как-то странно вздыхает в трубку. В конце концов признается: Алиса Алексеевна вышла замуж. За кого? за бизнесмена, вроде бы торговца вином, точно не знаю. Ребенка усыновили, привенчали, сменили ему фамилию и отчество. Ключ отдавать не нужно – замок тоже сменили. Вот вам и весь Федя. Наверное, уже говорит «папа», только не мне. Хорошо, Шестаков не успел привязаться к мальчику. Впрочем, Алиса о признании спорного шестаковского отцовства никогда и не заикалась. Дала сыну имя-отчество не с потолка, однако же и не спросясь. Сыграла с Шестаковым нехорошую шутку. Не в первый и, должно быть, не в последний раз. По работе они еще связаны, так что возможность есть. Таня, верхний этаж дачи сдавать перестали? – Да, конечно. Сдавать теперь нет необходимости. Но вы не приезжайте. Алиса Алексеевна вам адреса давать не велела. Не взыщите, я человек подневольный. - Конечно, конечно. Алиса Алексеевна в нужде долго не останется. Как я не подумал.

Ну и что теперь? переселиться в Курск? А придет «Володя»? У Женьки теперь не отсидишься – там семья. Зато Колька уже взрослый, надо держать совет с ним. Может, вторично продать московскую «Колькину» квартиру, купить на Колькино же имя второй дом в Курске? Главное, подальше от Алисы. Чтоб никаким боком не соприкасаться. В начале года горько отпраздновал свое пятидесятилетие и подался туда, где любят, где не предают. Каждой станции названье знакомо. Почему же снег такой черный? ведь паровозы ходить перестали. Разве что какой призрак. Вскочишь на подножку – и прямиком в иные миры. Никто тебя больше здесь не увидит. Отчего рано стемнело? Десятое февраля, вот-вот зима изломится, медведь переворотится. Ранняя масленица, на платформе продают сложенные вчетверо блины. Зачем солнце ушло не попрощавшись, не бросив сквозного луча в окно вагона? Грусть-тоска, отпусти мое сердце. Колька вырос. С Колькой и примем решенье. Он поступит так, чтобы мне можно было жить.

Курск. Наши задворки, крупичатый снег, розовое утро. А сердце щемит и щемит у меня. В доме менты. Мария недвижно стоит посреди комнаты. Кольки нет. Проверили документы у Шестакова. Прописан тут. Кто такой? родственник. Преподавал здесь в школе, сейчас работаю в московском вузе. Что случилось? где Николай? Молчат. Что-то нашли, составляют протокол. Мария подписывает не читая. Шестаков прочел, внимательно разглядел найденное из рук ментов и подписал. Нож с выскакивающим лезвием. Острый, бандитский. В Колькиной сокровищнице такого не водилось.

Просил свидания с Колькой. Пришлось брать справку, что тот был его учеником. Дали и справку, и свиданье. Колька, у тебя еще один нож был? – Ну да, финка. – И давно ты начал собирать свой арсенал? – Отец гостил (так и сказал: гостил… погостил и снова сел), рассказывал, каково там. Спрятал два ножа, забил под ступеньку лестницы на чердак. Говорит: живо достану, коли понадобится. Когда его забрали, я себе взял. – Зачем, Колька? – А нельзя никому ничего спускать. Иначе не заметишь, как докатишься. – И кого же ты, за что? – Так, слово за слово. Это Колька, понимавший Шестакова с полуслова. Его Колька, коего он предпочел Феде. Воспитанник безупречного Евгень Василича. Что ж из Феди-то выйдет? С высокой вероятностью сын ужаснейшего мафиози. Растет под неведомо чьим влияньем. Господь храни мое дитя. Мое ли? всё равно храни. Я не уберег Кольку. Было мне жить здесь, в Курске. Черт понес меня в Москву.

Кольке дали три года. По максимуму дали. Теперь выйдут одновременно с отцом. Пока суд да дело, на раненом, по молодости его, зажило как на собаке. Шестаков в Москву так и не уехал: обивал пороги суда. Но красноречивей всех был Женька. Расписывал, какой Колька хороший студент. А вы откуда знаете? – Так я ж у них в школе информатику преподавал. Николай Прогонов со мною до сих пор во всем советуется. – И как ножом пырнуть парня, который его пальцем не тронул? – Нет, уж это отец наставлял. Приходил из тюрьмы, оставил в доме холодное оружие и учил постоять за себя. Пальцем не тронул… так он словами обзывался… его мать поминал. – Это, Евений Васильевич, как вам известно, довольно распространенное русское ругательство. Так, междометие. Не несет в себе смысла личного оскорбления. – Нет, они Марию Прогонову знали, по имени назвали. И – нехорошими словами. А она… она… ну, вроде как святая. (Тут Женька смутился и покраснел. Явно перестарался.) Господи, как всё связано. Когда-то шестаковские студенты придумали сказку: де Прогонов-отец убил оскорбителя Колькиной матери и загремел в лагеря на приличный срок. Теперь Колька их выдумку реализовал (почти что). Столько лет прошло – вернулось подобно бумерангу и ударило. Попридержать бы и мне, автору сей истории, болтливый язык, не молоть страшилок. Сбудется – не обрадуешься. Уже бывало.

Кассации, апелляции… подавать, не подавать. Шестаков остался в Курске. Снова преподавал математику в Женькиной школе: там был хронический дефицит. Жил на глазах у всей улицы вдвоем с Марией Прогоновой в недоступных чужим взглядам покоях дома. Думал – пролетит время, и всадит ему Владимир Прогонов под ребро третий, незнакомый нож. Финку в качестве вещественного доказательства Шестаков повидал на суде. Пока сад зарастает высокой дурман-травой, что по весне зовется сныдь. Ее и правда можно есть. Живучая эта сныдь. Мария принимает свою судьбу стойко. Сын дорос до тюрьмы. А институт – дело непонятное. Шестакова любит взахлеб. Чем кончится – не ее ума дело. Расплатиться всегда готова, прятаться не станет. Ох, Мария.

Алиса привыкла к тому, что Шестаков бегает туда-сюда. У нее в запасе имелся приличной внешности почасовик, всегда готовый ко услугам. Несимпатичного Алиса не потерпела бы. Этот благообразный читал студиозусам промозглой осенью беспощадную математическую статистику. По ее критериям выходило: не принадлежим мы Европе, ни же Азии. Сами по себе. Алисин муж Леонид, импозантный сорокалетний бизнесмен (его занятия как раз под вопросом), жену вроде бы и любил. Ценил ее аномальную красоту и практический разум, критику коего ни разу не предпринимал. Однако чего ради женился на тридцатипятилетней женщине с ребенком – не возьму в толк. Вполне мог бы осчастливить семнадцатилетнюю и пиарить собственного сына еще в памперсах. Дивны дела твои, господи. Выждал ровно столько, сколько требовало приличие, и опять посвятил свои досуги офисным девицам, подобранным строго по внешним данным. Деловые качества – какая проза. Зато от житейских забот Алиса была избавлена. Остальное приложится.

В Москву Шестаков наезжал – «Колькина» квартира была сдана. Осуществлял надзор. Феде два года исполнилось еще летом. Но посмотреть, на кого стал похож, не удавалось. По третьему отцу писался Веткин Федор Леонидыч. Рекреационное пространство элитного дома, где мальчик жил с няней Таней, располагалось на высокой веранде над двухэтажным подземным гаражом. Газон, пожелтевшие клумбы, тренажеры, детская площадка. Даже сосёнки росли – непонятно как, куда девали корни. Попасть внутрь огражденья можно было только из подъездов дома, то есть через швейцара. Тот спрашивал: вы к кому? вас ждут? Нет, Шестакова не ждали. Он поворачивался онемевшей спиной, уже не чувствуя оскорбленья. Колька. У него есть только Колька. И от Кольки пришло письмо. На московский адрес пришло. Должно быть, не хотел полошить мать. Юрий Федорыч, я проиграл в карты свою (вашу) квартиру. Если бы я сам не предложил откупиться ею, если бы не дал расписки кровью, случилось бы такое страшное, чего вы сами для меня никогда бы не пожелали. Больше играть не сяду: от меня отступились. Простите, не кляните. Когда выйду, что-нибудь придумаем.

Шестаков честно показал Колькиным постояльцам полученное письмо. Тех ровно как ветром сдуло. Не требуя возвращенья вперед уплаченных денег, мгновенно съехали, положивши ключ по неписаному закону под коврик. Шестаков повнимательнее взглянул на примелькавшуюся черемуху у забора. Снег едва держался на тонких прутиках. Мигом собрал наиболее любимые вещи - свои и Колькины. Выключил телефон из розетки, вырубил электричество - уже стоя на площадке. Запер квартиру – до Колькиного возвращенья – и потащился в Курск сознаваться Марии. Мария, давно уж арестантская жена, а теперь еще и арестантская мать, почти не удивилась. Людей проигрывают, не то что квартиры. Пока Колька цел, впереди что-то есть. Приедет, доучится – Евгень Василич поможет. (Это при таком-то отце! да он Евгень Василича близко не подпустит.) Пес Полкан опустил шерстистые уши и к разговору не присоединился.

Алиса примчалась ранней весною в Курск. Одна, без шофера. Опять в новом авто, щедро забрызганном дорожной грязью. Сидела в нем у школьных ворот, чуть приоткрыв дверцу и включив отопленье – ждала, когда выйдет. Кругом стоял гомон детей и птиц. Вот идет, увидел ее, сел в машину. Алиса почему-то нервничала. Ты не звонишь… я что, должна за тобою бегать? В твоей квартире бардак. Отворили такие страшные – даже войти побоялась. К счастью, сверху шли двое нормальных людей, и я поскорей с ними. (Ни фига себе. Я не звоню. А сама позвонить не могла. Потащилась сюда по весенней распутице. В этом она вся, моя Алиса. Ну и женщины мне достались. Аховые. Таких поискать.) Алиса, поехали к Женьке. – Никаких Женек. В гостиницу или вообще никуда. - (Никуда, Алиса. Нам с тобою нет места на земле.) Да, хорошо, в гостиницу. Захлопнула дверцу, и птиц голоса стали тише. Ну как, мой милый, сейчас всё расскажешь или потом? – Немного отъедем. Отъехали. Выслушала спокойно. Потом набрала номер мужа. Леня, скажи кому нужно: Жукова, дом двенадцать, квартира три. Очистить сейчас же. – Алиса, и этот у тебя мафиозный? – А то! откуда знакомство, ты думаешь? с похорон. Не надо гостиницы, едем в Москву. В безмолвии ехали. Только Женьке он отзвонил. Женька! ответь мне хоть слово. Ты слышишь, ты понял? Молчит.

Проглянуло солнышко, слепит глаза мокрое шоссе. Сквозь смог пробилось дыханье весны. Господи, что же я делаю с Марией? Женька женат, у него свои хлопоты. Пес Полкан – вот и вся опора Марии. Ничего, она выдюжит – и не такое видала, Алиса источает дорогостоящий аромат. Должно быть, Леонид сошка помельче покойного беспокойного Михаила. Не так засекречен: живет под какой-никакой фамилией. Брак с Алисой повысил его мафиозный статус. Вот в чем фишка. Алиса еще только едет, а там, на Жукова, мафиози-шестерки вышвыривают блатных из шестаковской захудалой хрущевки. Алиса, а слабо тебе вызволить Кольку? – Давай не всё сразу. Через полгодика, если будешь себя хорошо вести. (Значит, шесть месяцев рабства за Кольку. Терпи, Мария. Оно того стоит. В мафиозной «семье» Алиса ценится как мать Михайлова сына. И Леонид заодно – воспитатель принца. Бывшего Феди Волкова. Теперь Феди Веткина. Немножко «семья» помедлила помогать Алисе. Совсем недолго. Выжидали, как дамочка себя поведет. Не исключено, что первое время интриговала вдова Михаила: Алиса как-никак была любовницей. Теперь всё наладилось: Алиса вышла за члена «семьи». Полный порядок. Законная жена человека, живущего вне закона. Прикрывающегося винной торговлей.)

Едем-торжествуем. Штурмуем крутые подъемы, приближающие горизонт. Привет облакам. Перекусили возле заправки, помыли машину – беленькую, как Алисины зубы – и дальше без устали. Как с ней легко, с Алисой. Сколько она берет на себя. Легко, и страшно, и весело. Приехали ночью. Замок сменен, дежурит один из «своих». Хлам выкинули, квартиру отмыли и освежили, что твой мистер Проппер. Постели застелили купленным свежим бельем. Алиса даже не потрудилась заранее высадить Шестакова. Значит, они с Леонидом дали друг другу свободу. Здесь старались его подчиненные. На верхний уровень мафиозной «семьи» информация не пойдет. Вассал моего вассала не мой вассал. Странно. А что Шестаков предаст – они не боятся? Или они вообще ничего не боятся, или Алиса продолжает быть важнее Леонида. Привезла Шестакова – значит, так надо. Ломай, ломай голову. Всё равно ничего не поймешь. Отпустили дежурного. В душ – и в постель. А что весь день ехали – это не в счет.

Проснувшись назавтра уже в сумерках (Алиса сразу почувствовала и тоже проснулась), Шестаков спросил: А у Михаила сыновья есть, кроме Феди? – Нет. - (Так и думал. Не Веткин привенчал – «семья» прмвенчала. Не нужна мне отбитая-отмытая хрущевка. Нужен этот мальчик, сын – не сын. Ему третий год, и он, похоже, может со временем наследовать власть «крестного отца». Решенное дело? отсюда и весь сыр-бор? вот во что я вляпался).Возможно, последнюю фразу Шестаков нечаянно произнес вслух. Во всяком случае, Алиса ответила: А с Колькой ты не вляпался? молчи уж. Да, надо молчать, если хочешь, чтоб она, всесильная, вытащила Кольку из лагеря. Захочет - одним мановением руки вернет Марии сына. А своего (моего?) сына обрекла мафии. За окном мало свету.. Стена дождя стоит между стеной хрущевки и стеной ТЭЦ.

Немногочисленные студенты привыкли к колебаниям шестаковского маятника: Фигаро здесь – Фигаро там. Он что-то им почитал наскоро ранней весною, не отходя от кассы (пардон, от Алисиной постели). Повинуясь воле Алисы, не поехал на лето в Курск. Подался с нею в Швейцарию, и надолго. Дитя с новой нянею Антониной в то время сидело на даче в Жаворонках под надежной охраной. Его бесценную жизнь никакой авиакомпании не доверяли. Жизнь Леонида Веткина, напротив, доверяли охотно. Он постоянно мотался в США и обратно по тайным делам «семьи», не мешая Алисе жить. И дышала она полной грудью чистейшим воздухом гор. Шестаков пытался звонить Женьке, но горы не пропускали сигнала, и скайпа Женька включать не желал – слишком любил Марию. А Шестаков ловил ненасытным взором очертанья снежных хребтов и ждал обещанной осени – освобождения Кольки. Стал верить Алисе – что еще оставалось?

Колька пришел домой - в Курск - к началу октября. Отсидел чуть больше половины срока. Формулировка была: за ударный труд. Ну что ж. В институте его восстановили на третьем курсе. А так он был бы уже на пятом. Шестакова Алиса задержала в Москве до лета. К лету – сказала – отпустит насовсем. Теперь Шестаков ей полностью верил. Не мог налюбоваться Колькой по скайпу. Тот заматерел, скулы обдернулись, кулаки задубели. Юрь Федорыч, да вы ж в своей квартире! вон мой шкаф с сокровищами. Мне там уголовники говорили: забрали они хрущевку, ихняя явка. Как же это? – Не спрашивай, Колька. Выкупил я и тебя, и квартиру. Душу дьяволу не продал, не боись. Ты мой сын, нет у меня другого. Дай мне слово, что никому от тебя не будет никакого членовредительства. Вспомни, как мы с тобою первый раз в школьной столовой обедали. Поклянись страшной клятвой. - Не стану клясться, Юрь Федорыч. Иной раз рука сама подымается. С вами не бывало, со мной бывало. Вон мать Полкану жрать принесла, а яблоко в миску бух! Мы вас ждем, кода бы ни приехали. Вон и Евгень Василич в дверь. Сейчас будет с вами говорить. (Господи, как я счастлив!)

У меня нет сына, кроме Кольки? не знаю. Алиса, покажи мне Федю. Устрой как-нибудь, чтоб я его повидал. Привезла мальчика сама, без няни Антонины, без охранника. Детенышу три с половиной. Поставила на стол игрушечную елочку: завтра рождество. А ребенок к обществу-то матери не привык: трижды назвал ее няней. Потоптался возле елочки и попросился гулять. Одели вдвоем – не сопротивлялся. Повели за ручки в убогий двор. Чья-то самостоятельно выгуливающаяся собака обнюхала дитя: пахло чужим. Федя поглядел на трубы ТЭЦ и одобрил: «большие». Алиса усадила его в машину, в специальное креслице. Помаши ручкой, Федя. Помахал. Свиданье окончено. Как в тюрьме. И это будущий «крестный отец»? Скорей будущий неудачник Шестаков. А, черт.

Шестаков зависит целиком от Алисы. Если она отпустит – приедет на лето в Курск. Насчет «насовсем» лучше не заикаться. Удержит при себе на неизвестный срок – терпи. Одна Алиса может спасти Марию, если (когда) настанет беда. Топор над ними как висел, так и висит. Отпустила – надолго, просила лишь навестить ее зимой. Колька только что сдал весеннюю сессию. Мария в сорок два выглядит девушкой – это уже навсегда. Женька родной, Алена родная, Соне три года. У пса Полкана родная морда – так бы и расцеловал. Не забыл Шестакова: лизнул ему руку – молодец. В траве перед домом цветут лесные цветы бубенчики. Шмель тяжело поднял в воздух полное меда брюшко. Не отлетай от нас, радость, помедли. Владимир Прогонов должен придти в ноябре.

Сентябрь на носу, рябит рябинка возле ворот. Очнитесь, безумные – нужно срочно чесаться. Шестаков! ты собрался вести старшие классы? ты, верно, спятил. Тебе осталось два месяца. Немедля в Москву. И в Москве надо быть начеку: ну как «Володя» узнает, в чьей квартире залег «учитель». Нельзя всю жизнь держать человека в тюрьме. Нехорошо, нечестно. Нельзя всю дорогу жаловаться Алисе: смешно. Какой на тебя нашел морок, Шестаков? Скажите ему – Мария, Колька, Женька. Алену спрашивать всё равно что спрашивать Соню. Решайтесь вы, взрослые. Кончилось ваше лето, пора прощаться. Но все они словно рехнулись. В полнейшем ступоре. Даже вещей Шестакова не спрятали. А он всё думает: Алиса просила лишь зимой ее навестить. Она ведунья. Всё так и будет: на каникулах к ней поедет. Ну, ну. Она над тобой, Шестаков, посмеялась. Уж кто другой, а Алиса умеет считать. У вас с Алисой не только вся зима впереди, а вовсе немеряно времени. Еще успеешь ей надоесть, и сам как бы ее не проклял. Заступница, блин.

Владимир Пронов пришел в сентябре. Свалился как снег на голову. Мария только-только отдежурила. Спать не легла, мирно чистила грибы. Шестаков, олух царя небесного, утратив всякую бдительность, с увлеченьем вел урок. Женька торчал как обычно в компьютерном классе. Колька, убегая на занятия, к добру или к худу забыл на столе, где завтракал, свой мобильник. Незваный гость подкрался неслышно. Мария подняла голову от красавца подосиновика. От неожиданности лишившись последнего разума, выскочила мимо мужа в сад звонить Шестакову. Тот извинился перед ребятами, вышел в коридор. Юр, он здесь. И тут же рядом голос: кому звонишь, лярва? И звук падающего тела. Оставленные без присмотра ученики негромко шумели за дверью. Шестаков метнулся в компьютерный класс. Женька понял без слов. Летели вдвоем навстречу уже случившемуся. Возле дома стрельба. Пятеро ментов. Владимир Прогонов лежит на мостовой лицом вниз. Мария, дождись… скорая едет… десять минут, Мария. Колька успел. Открой глаза! не открыла. Носилки, халаты. Говорят меж собой: довезти бы… чтоб не у нас.

Случилось так: Владимир Прогонов бежал, не дождавши двух месяцев. Чуял неладное, хотел уличить. В Курске его уже ждали. Сопротивлялся задержанию – пристрелили. Пристрелили, не пристрелили… Нам-то что. Если Мария умрет – остальное до лампочки. Не умерла. Встала через те же два месяца, словно как тень. Пошла, прихрамывая. А мы ее и хромую… Если Алиса что и подстроила в этой истории, но потом разыгралось не по нотам – Шестакову она не призналась. Вряд ли желала Марииной смерти, на нее не похоже. В чем-то Алисин план не сработал. И на старуху бывает проруха. Простим ей. Сложный она человек.

На зимних каникулах Шестаков всё же поехал навестить Алису. Тихая, ровно с того света вернувшаяся Мария слова поперек не сказала. Да открой она только рот, Колька с Женькой живо бы ее окоротили. Ихняя курская компания то и дело попадает в смертельные беды. А где-то там в Москве сидящая Алиса умело отводит несчастье. Всем бы такую Алису. Рано поседевший (не от хорошей жизни) Шестаков сто раз мог быть заменен другим фаворитом, и разбирайтесь сами. И вот он глядит в окно вагона. Заснеженные крыши провалившихся в сугробы домишек обволакиваются ранними сумерками. Призрачные селенья центральной России окончательно утратили приметы времени, едва последнюю советскую сельскохозяйственную технику, съеденную ржавчиной, сдали в металлолом. В каком мы веке- непонятно. Богатые коттеджи не здесь. Это уже когда подъезжаем к Москве. Там деньги.

Пришел снежным утром в пустую квартиру – хватило ума не сдавать. Подсознательно чувствовал ненадежность своего положения. В общем, был прав. Алиса приехала с Федей и опять в трауре. Алиса? Да, вдова. Погиб в Америке. Автокатастрофа… конечно, подстроено. В «семье» серьезные перемены... не спрашивай. Главное – Федю отпустили (чтоб не сказать выкинули). Федя, едва раздели, уснул на «Колькином» диване. Алиса продолжала его, сонного, раздевать. Подозвала Шестакова: поди посмотри. Показала несколько родинок на детском тельце в потаенных местах. Теперь ты разденься. Шестаков повиновался. Рассеянный заоблачный свет подчеркивал его наготу. Алиса ткнула пальцем в такие же родинки в тех же местах. Одна, две, три, четыре. У тебя еще есть вопросы, Шестаков? Полезла на книжную полку, достала из Заболоцкого старую Федину метрику. Волков Федор Юрьевич. В графе «отец» прочерк. Я тогда заявила, что метрику выкрали у меня вместе с сумочкой. Получила дубликат. По дубликату Леонид усыновлял Федю, дубликат и забрали. Сказала и надолго замолчала. Шестаков одевался, путаясь в брюках. Белый день глядел в окно, и всевидящее око зорко следило за каждым движением Шестакова.

Шестаков застрял в Москве. Женька вел за него математику, Колька за Женьку торчал в компьютерном классе, пренебрегая собственным образованием. Кончалась зима, в школьные окна сиял иконный голубец. Мария со всегдашним достоинством возила грязь в больнице. Шестаков читал свой обычный курс в вузике-карапузике. Студенты смотрели в потолок и думали кто о чем. Записи шестаковских лекций давно у них были на флешках. Алиса проконсультировалась с адвокатом, хоть и сама не промах. Отнесла в загс следующее заявленье. Первичную метрику моего сына подбросили мне в почтовый ящик (прилагаю ее заверенную копию). Усыновивший ребенка Веткин Леонид Александрович погиб в автокатастрофе (прилагаю нотариально заверенное свидетельство о его смерти на английском языке и в переводе). Истинный отец ребенка Шестаков Юрий Федорович намерен признать свое отцовство (прилагаю нотариально заверенное изъявление его намерений). Я со своей стороны возражений не имею. Волкова Алиса Алексеевна. И новую метрику Феди без прочерка в графе «отец» выдали Алисе. Родинки же на теле дитяти неожиданным манером исчезли, в чем Шестаков имел случай нечаянно убедиться. Он не открыл Алисе своего тайного наблюдения. Конечно же, существенной помощи от Шестакова Алиса не ожидала. Возможно, сменив сыну фамилию, хотела понадежней отгородить его от мафии, предвидя новые беды. Алиса есть Алиса. Что у нее на уме – не угадаешь. Но сердцем Шестакова, уже не мальчика, играет будто мячиком. О браке речь не шла – и то хорошо.

Испросил у Алисы позволенья уехать в Курск. Милостиво разрешила. Денежные вопросы остались открытыми. Алиса играла свою игру и прекрасно знала, где передернула карту. В Мариином саду – в Мариинской обители – цвел белый шиповник. Бабочки на подоконнике складывались в парусные лодочки, затихая под солнцем. Только вот пес издох от старости, напомнив о неумолимом беге времени. Ни вопросов, ни упреков от близких. Соня, правда, дичилась, но недолго. Женька с мукою перетащил Кольку на пятый курс. Все вздохнули с облегченьем.

Сидели июньским вечером, отпраздновав день рожденья Сони – четыре года - и уложив именинницу спать. Женькина квартира была сдана, жили здесь в куче. Тишина задержалась в воздухе и внезапно взорвалась. Садовый стол с самоваром, за коим сидели впятером, окружили люди в масках, автоматы наперевес. Их было… их было… сначала показалось, что их очень много. На самом деле четверо. - «Где ребенок?» - спросил тот, что попал в круг света от лампочки, висящей над столом. – «Соня спит», - ответил Женька. – «Принесите его», - велел этот же человек, приняв имя Соня за прозвище рано уснувшего мальчика. Шестаков понял. – «Феди здесь нет. Обыщите дом, если хотите, только тихонько: там спит девочка». С Шестаковым пошел один – тот, что говорил. Посветил ярким фонариком в детское лицо, поднял одеяло, нагло проверил, что за дитя. Дитя не проснулось. Между тем остальные трое шарили по дому и в саду. Призрак пса Полкана беззвучно лаял. Четверо взрослых людей недвижно сидели под лампой. Наконец налетчики ушли, и Шестаков в присутствии семейных позвонил Алисе. Та промолвила: «Я знаю – Федю ищут. Понадобился вдруг… долго не вспоминали. У них на неделе семь пятниц и десять разборок. Сейчас, должно быть, взяла верх промихайловская группировка. Я отослала Федю в надежное место. Спокойной ночи». Какой уж тут покой.

Покой вернулся ненадолго. Поиграли в лето, заплетавшее вьюнки вкруг каждого прутика. Вечер закрывал розовые граммофончики, утро открывало, и неслышная мелодия лилась, настраивая на гармонический лад. Евгень Василич выбил для Кольки преддипломную практику в своей школе. Вот и рабочий сентябрь – все ему рады. Колька бегает по квартирам, налаживает интернет – зашибает деньгу. Купил старый мотоцикл, стал пропадать по суткам. Немудрено: ему исполнилось двадцать четыре. Это уж не Колька, а целый Николай. Ой, хмелю ж мiй, хмелю,

Хмелю зелененький,

Де ж ти, хмелю, зиму зимував,

Що й не розвивався?

Ой, сину ж мiй сину,

Сину молоденький,

Де ж ти, сину, нiчку ночував,

Що й не роззувався?

Колькину тайну открыла Мария. Она в больнице уж не мыла полы. Подымай выше – заведовала бельем. Николай заглянул к матери в бельевую комнату – а она пол моет! не дело. Оглянулась – поднялась, смутилась, одернула подол – не мать, другая женщина. Чуть помоложе, но похожа… похожа… Тут и Николай оглянулся: за спиной кто-то переминался с ноги на ногу. Мальчик лет четырнадцати – неказистый, неухоженный. И тоже неуловимо похожий – на кого? Как тебя зовут? – Валентин. Всё было встарь, всё повторится снова. Николай вынул из кармана куртки небезызвестный компьютер-таблетку, Алисин подарок, и сунул Вальке (Кольке?) в лапы. На, возьми – у меня теперь планшет есть. Я тебе и флешку… где-то она у меня? на, держи.

Женщину звали Лидой, Лидией никто не звал. Приезжие из Элисты. Господи, где только люди не живут. Приезжие, но не бездомные. Здесь, в Курске, умерла древняя Лидина бабушка. Записала дом на бедолагу Лиду, прямую наследницу, сироту, мать- одиночку. В этом дому и стал пропадать Николай. Сработал Эдипов комплекс. Чисто сработал. Уж на что Мария ни на кого не похожа, а нашелся таки ее клон. Мы не одни во вселенной. Кто бы удивлялся Колькиной новой привязанности, только не Мария с Шестаковым. Евгень Василич, самый здравый человек в семье, немного повздыхал. Но, будучи завзятым альтруистом, примирился с очевидностью. Так и жили. Лида пряталась на другой окраине, встречаясь с Марией лишь на работе. Чудеса в решете. Николай же тарахтел мотоциклом между двумя домами. Всякий раз прихватывал с собой для Валентина одно из своих сокровищ, без спеха переправленных из Москвы добрым Юрь Федорычем.

Алиса долго расслабляться не даст. Талым февралем, как всегда без звонка, припарковалась около школы. Небо висело низко – рукой подать. Тачка у Алисы опять новая, но Шестаков и той, предыдущей, не запомнил. Вышел рассеянный, на машину и не взглянул. Окликнула Алиса – плюхнулся на сиденье рядом с ней. Вот, возьми деньги, Юра. Я сдала твою хрущевку. Федину квартиру тоже. Мне хватает. Забери свое. Ну, спроси, что мне нужно. И, не дожидаясь вопроса, объяснила, что именно: разрешенье на вывоз Феди в Америку. – «Алиса, сделай милость, раскинь умом. Тебе придется постоянно обновлять мое разрешенье. Ты Федю спрятала. Хочешь его засветить? это мигом. На нас уже был наезд». – «Юра, ему в июне шесть. Пора в школу – не утаишь. Учиться лучше там». – «А ты? где ты будешь?» - «Мы могли бы уехать вместе». – «Даже не думай. Я ведь не чемодан, чтоб меня взять и увезти». – «Сейчас увезу. (Авто тронулось.) Едем к Феде». (Похитительница. Вечная похитительница. Как она жила без меня, над кем издевалась? никогда не узнаю.)

Приехали ночью в Елец (всем ворам отец). Не будя няню Антонину, легли без шума – не спать – в соседней комнате. – «Алиса, - сказал Шестаков уже под утро, - я знаю про родинки. Это недостойно тебя, Алиса». – «Молчи. Скоро посмотришь на сына. Вылитый ты». – (Марии звонить не стоит. Женька глядел в окно, как я залезал в салон авто. Я видел, что он видел.) Утро было немногим белее вчерашнего дня. Заспанное дитя почти одинаково долго не узнавало обоих. Няня надевала колготки мальчику, по смелому утвержденью Алисы похожему на Шестакова. Ну разве что глаз и ушей по двое, а рот и нос – эти в единственном числе. Как у всех остальных людей. – «Не увози его, Алиса. Глупая идея. Его там скорей вычислят и скорей выкрадут. У тебя там уже дочь… ты о ней помнишь? Вообще, зачем им Федя?» - «Нашли, не сразу, завещанье Михаила: малыша оставить в СЕМЬЕ, растить и учить». – «Чему учить, Алиса?» - «Ну, английскому, таэквондо. Что еще нужно родовитому мафиози? Родинок на нем нет, твоя правда, а ИХ невидимого клейма я стереть не могу». – «Отпусти мою душу на покаянье, Алиса. Я не гожусь в наставники будущему главарю мафиозной семьи. Изволишь заметить, я человек мягкий. Может, Мария и приняла бы его, если… если…». – «Если меня прикончат, ты хочешь сказать?» - «Вроде того». – «Знаешь, ты прав. Отвезу его в Курск. Если в будущем сломаю себе шею, что весьма вероятно, будет на кого уповать. А сейчас их отправлю гулять, а мы…» И еще часок мы с Алисой выкроили. Отвезти меня в Курск она отказалась. Поехал своим ходом. Где будет ребенок в Курске – я знать не должен. Не то ОНИ выследят. (А так как будто не выследят? ему же в школу идти. Впрочем, при нашем-то беспорядке, может, и обойдется.)

Апрель. Сад весь в голубеньких пролесках – и Алена в веснушках. Семья Комоновых живет у себя на квартире, сдавать не нужно: идут московские деньги от шестаковской хрущевки. Евгень Василич пишет диплом за беспечного Николая, тот выполняет домашние задания за туповатого Вальку. Мария сына не спросит, где пропадал. А Шестаков давно уж открылся Женьке: Федя здесь, в Курске – надо искать по школам. Женька организовал компьютерную слежку за всеми зачисляемыми в первый класс. Засек. Тридцать первая школа. На Лидиной окраине. И самое смешное, что Валентин там учится. Наверное, наиболее захудалая школа в Курске. Ну и Алиса. Федю будут искать по элитным школам, но никак не в этой дыре. – «Николай, - Евгень Василич командует, - ты пойдешь преподавать информатику в тридцать первую школу». – « А что? и пойду».

В сентябре нехитрые ноготки и бархотки на школьной клумбе кажутся изысканными. Шестаков мечется между своей и Колькиной школами. Уже познакомился с Валентином. Второй Колька. Уши немного попроще, остальное соответствует. Хочешь взять его на буксир? бери. Да нет, Николай уже взял. На первоклассников смотрит издали, боится подойти. Боится не узнать. В школьном буфете вроде бы приметил со спины, но окликнуть не решился. Окликнула учительница: Федя, ешь. И спина зашевелилась над тарелкой. Всё. Перехожу в эту школу. Вечный летун Юрий Шестаков. Вечно прощающий Евгений Комонов. Правильный, тридцатилетний. Опять ведет уроки математики в привокзальной школе. Посетил Шестакова на новом месте. Из сердечной деликатности сказал, что Федя на него здорово похож.

У нас сдвиги по всем фронтам: Мария пригласила Лиду с Валькой на обед. Алена старалась готовила. Николай привез за две ездки «своих» оттуда сюда. Чистенькие, робеющие. Сели в саду, под яблоней-антоновкой. Стоял подарочный октябрь – пока только начало – с финифтяной лазурью над головой. Шестаков искоса поглядывал на Лиду. Да, он ее тоже полюбил бы. Из чувства упрямой справедливости, каковое перенял от него, Шестакова, его истинный, бесспорный сын Колька. Всех, всех обделенных. Если нельзя всех, то хотя бы одну, типичную. Эта была типичная, образцовая. Кого и любить, как не ее. Было две темы разговора: больница и школа. Земские разговоры. Шестаков никогда не вспоминал о кафедре большого вуза, куда попал в девяностом, под занавес, после аспирантуры, и откуда вскоре вылетел как пробка: пришли валом из тонущих почтовых ящиков. Пришли крепко держащиеся друг за друга, вытесняющие любое инородное тело. Никогда не вспоминал их бесед, их интересов. Не заразился, не успел. Или имел иммунитет. В общем, официальное знакомство и фактическое слияние семей состоялось. Теперь их было восемь душ: Мария с Шестаковым, Николай со своим обозом, да трое Комоновых (идеальных по всем статьям). И где-то там вблизи одной из обсуждавшихся школ, по всей видимости, проживал девятый: Федя. Негласный член семьи (не мафиозной), коего видели все четверо мужчин (Юрь Федорыч, Евгень Василич, Николай, Валентип) и не видали женщины (Мария, Лида, Алена и Соня).

Хорошо сидим. Отобедали, чаевничаем. Целый самовар выпили, поставили еще. Положили мяты, тут же сорванной, в фарфоровый чайник с золотыми розами. Валентин съел всё крыжовенное варенье, предпочтя его даже клубничному. Подложили еще. Аленины яблочные пироги смели сразу, теперь доедали открытые ватрушки. Аленино круглое белое.лицо, обрамленное косами, само походило на большую ватрушку. Лида еле притрагивалась к угощенью: принуды мало было. Уж потом Мария догадалась, стала предлагать по три-четыре раза. Шестаков любовался Марией и Лидой – выглядели как сестры. Некрасивые для тех, у кого нет фантазии. Царевны-лягушки, не для всякого сбрасывающие свои лягушачьи шкурки. Главное – не сжечь их, эти шкурки. Пусть скрывают свою неописанную красоту от непосвященного.

Досидели до темноты. Зажгли лампу над столом, укрыли спины одеялами – каждой скамье по одеялу. Кто-то шел на огонек. Мальчик лет семнадцати, в джинсах, стриженный ежиком. Алиса! Подвинулись, дали место. Села, устало опустила руки. Не все ее знали. Шестаков с Колькой – те вдоль и поперек. Мария с Женькой – те мельком или же издали. Остальным вообще не довелось. Ну что, Алиса? – ОНИ требуют Федю. Я знаю – вы его уже нашли. Считай, взяли под крыло. Без помощи вашей семьи (обвела широким жестом кого знала и кого не знала) мне не обойтись. (Ну что ж, долг платежом красен.) Не решила пока, что будем делать. Во всяком случае не отдавать. Продолжать прятать или пытаться доказать, что Федя не ЕГО сын? опасно. (Ночная птица вскрикнула глуховатым голосом.) Так или иначе, надо срочно переписать всю мою недвижимость на кого-то, кто заведомо уцелеет. Мария, ты возьмешь? (Уж Алиса-то Марию «опусти глаза» в московской школе разглядела во всех деталях.) Мария не ответила. Вмешался Шестаков. Ладно, Алиса. Сейчас езжай спать к Лиде. Подвезешь ее с Валентином, а Николай заночует здесь. Завтра возвращайся в Москву. Утро вечера мудренее. Алиса прекрасно догадалась, где тут Лида, где Валентин и причем Колька-Николай. Кивнула всем вместе. Так я на вас надеюсь.

Ноябрь отыгрался за теплый октябрь. Темный, злой, он раздувал полы пальтишка увлекаемого в школу мальчика. Няня, больше похожая на гувернантку, запахивала пальтишко, поправляла пушистый шарф. Шестаков встречался беспокойным взглядом с серыми глазами ребенка, но тот его в упор не узнавал. Сомнений не было: это Федя Шестаков. Именно такую фамилию, фамилию «отца», записали в третьей метрике, по настоянию матери и с согласия «отца». А мафии всё едино. ОНИ уж знают фамилию «Шестаков», раз нашли дом в Курске. Да, Алиса права. Можно было бы отшить их от Феди, генетически доказав отцовство Шестакова. Но при любом результате теста, положительном или отрицательном, под прямой удар попадает Алиса. Сугубое прелюбодеяние, которым глупая женщина задним числом вздумала хвастаться: измена высокопоставленному любовнику, измена СЕМЬЕ. И ее к ногтю, и Шестакова заодно. О нем-то что жалеть. Западня.

На перемене, улучив минутку, подошел к Феде. Ты – Федя Шестаков, первоклассник? А я – Юрий Федорович Шестаков, учитель математики. Как ты думаешь, это простое совпаденье? Малыш замкнулся в непонимании, притворном или нет – неясно. Помнишь, Федя, как мы с твоей мамой приезжали к тебе в Елец? – Елец … это где? – А трубы высокие в Москве дымили? Ты тогда похвалил: большие! (Мелькнуло в серых глазах. Но признаваться, что вспомнил, ребенок явно не желал. Чувствовал какой-то подвох. Спасительный звонок вывел его из затрудненья. Мальчик заторопился в класс. А Шестаков всё стоял размышлял.)

Ну, положим, тест покажет, что Федя не его, не Шестакова сын. Всё равно неверность Алисы заявлена во всеуслышанье. С нею и с Шестаковым расправятся, дитя приберут к рукам. Допустим обратное: тест подтвердил отцовство Шестакова. Тогда его с Алисой на тот свет, а Федю вышвырнут. Мария, Женька, Колька… кто-то из них возьмет. Мокрый кленовый лист прилип снаружи к стеклу точно распятый. И Шестаков тоже заспешил к себе в класс. Про наличие полиции даже не подумал. В таком деле только заикнись.)

Ребята решали контрольную, а Шестаков следил пузыри, лопающиеся на лужах, пытаясь вспомнить: эта няня – Антонина? Или еще какая-то третья? Заговорить с ней? нет, это лишнее. Вышел после урока. Алиса всё караулила. Выскочила из машины под дождь. Никуда не денешься. Придется принимать решенье вместе с ней. Юра, ты только уговори Марию. Я не сунусь ни к какой вдове, покуда не обеспечу крепкие тылы в Курске. Через неделю буду здесь с дарственными документами. – А сейчас уезжай. Осторожно на скользкой дороге. За Марию я тебе ручаюсь. (Поручился за женщину не менее изменчивую, чем перед ним стоящая.)

Алиса действительно приехала через неделю. Вернее, приехало то, что от нее осталось. Где девалась ее красота? Такое вот лицо с кулачок было в давние времена у Марии. Будто местами поменялись. Привезла общую дарственную на имя Марии Прохоровны Прогоновой. Целую неделю Марию Прохоровну доставали Шестаков и Колька с Женькой. Описывали в стихах и красках, как Алиса вызволила Николая из тюряги, как отняла у урок проигранную Николаем квартиру. Мария отмалчивалась. Ноябрьская темнота стояла насмерть, не давая солнечному свету пробиться ни на секунду. Разверзлись хляби небесные, иные улицы сделались вовсе непроходимы. Алиса добралась в грязи по самые дверцы. Жидкое месиво черной курской земли аж в салон затекло. Обработанная Мария Прохоровна поклонилась защитнице Николая в ноги. Подписала согласие принять дар и сказала, понятливая: «Беру только вместе с Федей и лишь в случае крайней беды. А так всё как было ваше, так вашим и остается». Ничего другого от Марии ее семейные и не ожидали, окромя подвига, жертвы и всепрощения. Уж насмотрелись на эту черницу в миру. Понадеешься на Марию – небось не прогадаешь. Теперь еще и Лида, ее послушница. Да Евгень свет Василич, справедливый человек. И Алена, добрая душа, с мужем не спорница. Еще Николай, коему в прорубь прыгнуть – только перекреститься. Тут даже думать нечего: всё такое океистое. И повезли Марию Прохоровну в нотариальную контору. Сделавши дело, Алиса довезла Марию до дому, ссадила, чмокнула в щеку и была такова.

Не звонила. На звонки Шестакова не отвечала, рабочий телефон тоже молчал. Уж снег порхал идеальными кристаллами, уж пристал кой-где к земле в саду. Федя всякий раз успевал шмыгнуть от Шестакова в толпу ребят и на разговор не шел. Шестаков наконец решился: подкараулил гувернантку, когда та, отведши Федю в класс, вышла из школы одна. Да, это та самая, вторая по счету. «Антонина… простите, как ваше отчество?» - «Сергеевна», ответила неприветливо. «Я Юрий Федорович Шестаков. Мы виделись в Ельце». – «Помню». – «Не могу дозвониться Алисе Алексеевне. Когда вы с ней последний раз говорили?» - «Деньги она перечислила вчера». Шестаков почувствовал некоторое облегченье. Значит, вчера была жива. Уже кое-что. «Благодарю, Антонина Сергеевна. Не позволите ли мне проводить вас с Федей после уроков?» - «Не могу». Шестаков откланялся. Нет, от этой горгоны он ничего не узнает.

Снег лег как следует. Когда прилипал к подошве, черного следа на земле не оставалось. Новый Год подошел. И горгона Медуза сама подошла к Шестакову. «Что такое? денег не перечислили?» – «Да». – «Давайте мне Федю, и можете быть свободны». Подвела мальчика, одетого, с ранцем за плечами. «Федя, сегодня ты идешь в гости к Юрию Федоровичу». Федя послушно взял руку, за которую держался лишь однажды, в Москве, там, где большие трубы дымили. Гувернантка словно в воздухе растаяла. Даже не потрудилась передать «отцу» Фединых вещичек.

Федя легко пошел Марии в руки. Мария возложила легкие руки ему на голову. Дитя несчастья сразу превратилось в любимое. А Шестаков схватил свой паспорт, Федину метрику, оставленную ему Алисою, и скорей в полицию. Прекрасно помнил, как разыскивал беглянку Марию, вроде бы полностью приготовился к разговору. Обжегшись на молоке, дуют на воду. Вот, у меня с Алисой Алексеевной Волковой общий сын. Я не могу ее разыскать. Ребенок у меня, с ним всё в порядке». «Что, не получаете алиментов?» - «Нет, об этом речь не шла.. Она обеспечила Федю на всю жизнь. Просто я боюсь… ей угрожали». – «Не удивительно, что на женщину, которая в состоянии обеспечить человека на всю жизнь, наезжают. Вы не знаете, кто это может быть?» - «Нет…» - «Конечно, даже при отсутствии денежных притязаний, вы имеете право знать, что случилось с матерью вашего ребенка. Объявим розыск. Дайте ее фотографию. (Ни одной Алисиной фотографии у Шестакова не было.) Паспортные данные!». (Позвонил на Колькин мобильник – Колька имел спасительную привычку забывать его дома. Мария взяла трубку и продиктовала Шестакову паспортные данные Алисы из дарственной. Шестаков ушел, записавши рабочий телефон мента.)

Если бы раньше обратился в полицию, может, предотвратил бы беду. А что бы он сказал? что мать мальчика много лет была связана с мафией? что Федя незнамо чей сын? что «крестный отец» задарил Алису после рожденья мальчика? Ловушка захлопнулась давно. Несчастья было не избежать. Необъяснимая, непостижимая Алиса. У ней в Америке дочь, которой она вовсе не интересуется. Тоже обеспечила на всю жизнь? вернее всего, просто отдала богатому родителю. Федя редко видел мать – едва узнавал. Но тут Алиса почему-то уперлась: не отдает. Навлекла на себя гибельный гнев СЕМЬИ. Тут Шестакову стукнуло в голову: действительно считает Федю моим сыном Любит меня . В этом причина.

Снег валил без устали, укрывая теплым одеялом нехитрые Мариины цветы. Николай с Валентином лепили для Феди снеговика. Все притихли, в любую минуту ожидая непрошенных гостей. А гости не шли. Шестаков боялся звонить менту. Ждал – тот сам позвонит. И тот позвонил. Сказал: «Ее отыскали по номеру автомобиля. Мы с вами немедленно выезжаем на опознание. До нашего прибытия приказано ничего не трогать. Опознание поначалу показалось тяжкой формальностью: при Алисе нашли документы. Подмосковный лес, бездорожье. Какое-то по счету Алисино авто. (Шестаков запутался, не узнал.) Шины прострелены. Алиса лежит грудью на подушке безопасности, с пулей в виске. Смерть наступила давно, но под Москвой мороз, это вам не Курск. Мент шарил, сверял автомобильные права с паспортом убитой и номером машины. И вдруг подал Шестакову запечатанное письмо, найденное в кармане Алисиного пальто. Юра, будь спокоен. От Феди отвязались, тебя проигнорировали – ты для них вообще не существуешь. Но предупредили: мне не жить. А я и не больно хотела. Увядать, стареть. На кой мне сдалось. Пошли они все к такой-то матери. Не боюсь их. (И никогда не боялась.)

До своей (Колькиной) хрущевки Шестаков кой-как добрался. Правда, проехал свою станцию Полежаевскую и очнулся лишь на конечной, когда все вышли из вагона. Вернулся. Жильцов дома не было. На виду лежал полиэтиленовый пакет с кучей ключей. Четыре связки. Вот его, шестаковская. Алиса возвращает, прощаясь (прощая). Три связки – от двух больших квартир и дачи. Это Федино. И с ним, с Федей, тоже прощается. Шестаков покопался в кармане, ища письмо. Ах да, письмо отобрали для проведения следствия. Но Шестаков всё запомнил. Позвонил на Колькин мобильник, превращенный в домашний телефон. Продиктовал Марии будто по бумажке Алисино посланье. «Отстрадала свои грехи», - вздохнула Мария. «А ты, Мария, собери свои и мои документы, получи Федин табель и приезжай с Федей сюда, в хрущевку. Я посплю пару дней на кухне. Думаю, жильцы сами поскорей уйдут, как начнет полиция звонить через каждые полчаса».

Всё так и вышло. Вечером Шестаков рассказал смирным супругам из Златоуста, что заселившая их женщина убита в подмосковном лесу. Тут по телевизору показали замерзшее Алисино лицо с запекшейся кровью на виске и шестаковскую спину. Ночевать на кухне Шестакову не пришлось. Постояльцы срочно вызвали родственника-шофера, с его помощью покидали свои пожитки в кузов грузовика, зашторенный синим брезентом, и в полночь съехали. Шестакову приснился ад: квадратноголовый черт вынимал ухватом из адской печи обгорелые черепа. Шестаков стоял рядом с чертом и силился разглядеть знакомый скуластый череп. Но слезы туманили взор, после хлынули потоком и загасили адский огнь. Шестаков проснулся, залитый собственными слезами, и нарочно занял мозг житейскими заботами. Селить Марию в Алисину квартиру над заливом нельзя. Значит, в Федину, где рекреационная площадка с тренажерами, куда Шестакова не пустил швейцар. Немедленно расписаться с Марией. Сейчас она возражать не станет: Федя у Шестакова, а Федино имущество у Марии. .Не хочет же Мария прибрать к рукам достоянье сироты. Шестаков больше не пошлет Марию работать: стаж у нее выработан. И у него, вообще говоря, тоже. Что с собой делать, куда себя девать? Может быть, сохранился Алисин вузик? Хотя вряд ли: всё держалось на Алисином обаянии. Быстро сдать, что не нужно: хрущевку, роскошную Алисину квартиру под облаками. Высылать деньги Кольке и Женьке. Ездить летом в Курск, чтоб Федя почувствовал наконец настоящую радость жизни. Еще остается вопрос о даче в Жаворонках. Пока сдать всю. Там будет видно. И последний каверзный вопрос: что делать с лишними деньгами? Ничего, класть пока на счет. Учить Федю в Оксфорде, или что, или еще что.

На следующий же день Шестаков убедился, что Алисин вузик цел. Миловидный почасовик, замещавший Шестакова в его длительных отлучках, взял в руки вожжи (пардон, бразды правленья). Принял Шестакова на работу, чтоб самому не пришлось читать теорию вероятностей и математическую статистику. Ревностно занялся чисто административной деятельностью, многократно ее умножив. Но Шестакова не напрягает: на нем почиет отблеск сильной Алисиной личности. Мария уж прибыла из Курска и водворена в принадлежащую ей квартиру с детским парком над подземным гаражом. Шестаков на Алисиной машине, формально доставшейся Феде под его, шестаковской, опекой, возит Федю в элитную школу. Простреленные шины сменили, а о том, что призрак Алисы сидит на заднем сиденье и виден иногда Шестакову в зеркало, Федя с Марией не знают. Мария тихо расписалась с Шестаковым, признав его правоту. Федя должен получить всё, что ему причитается. Женька и Лида приезжали в качестве свидетелей. Колька с Валентином и Алена с Сонечкой оставались в Курске. Так распорядилась Мария. Праздновать нечего. Танцы на могилке.

Вы когда-нибудь видели рай? хотя бы во сне. Конечно, рай – это сад. Раньше Шестаков с досады думал, что в раю должны обитать Адам да Ева – и довольно. А то получается байда. Оказалось иначе. Все его любимые необходимы в курском райском саду. Ну, Мария – Ева из прежних его сердитых мыслей. А Колька? Женька, Алена, Сонечка? и главное – Федя. Бесконечно любимый всеми за сиротство, за пресную жизнь с горгоной Медузой. Отучился до конца мая в элитной школе, где дети похожи на маленьких старичков. Едучи в троллейбусе, отчитываются по сотовому отцу-бизнесмену: что было на уроках поучительного, вызывали ль его. И, главное, какую получил отметку. Родился в элитной семье – изволь подтверждать всеми своими силенками, что ты достоин, достоин наследовать дело отца. Федя – застенчивый, мечтательный. Всё ж ему легче было затесаться в толпу учеников самой паршивой окраинной курской школы, прячась от шестаковского любопытства, чем степенно беседовать на перемене среди экзотических растений с новыми однокашниками.

Зато здесь, в Курске, Федя отыгрывается. Можно всё, буквально всё. Завели нового пса. Назвали по-прежнему Полканом. Можно трепать его за уши и за хвост: не огрызнется, разве только обслюнявит. Можно дернуть Соню за косичку – слегка, не больно. Соня не рассердится, не обидится. Можно играть на дядиколином планшете: он разрешил. Можно подойти к Марии, обнять ее, худенькую, поперек фартука – Мария долго гладит белокурую Федину головку. Можно не дожидаясь обеда с пылу-с жару съесть парочку испеченных тетей Аленой пирожков - та сделает вид, что не заметила. Можно задать дяде Жене очень непростой вопрос по компьютерной части – ответит на полном серьезе. И, наконец, можно сесть на колени к папе и долго-долго смотреть ему в глаза. Это не игра в гляделки – кто раньше отведет взгляд. Это любовь, так трудно давшаяся им обоим. И никто сюда не ворвется, никакие люди в черных шапочках с прорезями для глаз. Алиса обещала. Ей можно верить, где бы она сейчас ни находилась.