На сцене крутятся какие-то огни, звучит рок-музыка, отрывается некая рок-звезда. Нет, ничего подобного. На сцене звучит музыка рока, крутится только мотор кинокамеры, а звезда - Вифлеемская - хорошо приклеена к темному бархату над вертепом. И Гриша лежит в колыбели. Дубль номер два. Снято. И хоры - античные полухория - говорят о роке, тяготеющем над его семьей. Нет, нет, на хорах поют певчие светлыми голосами, а рока нет, есть только Бог, и Гриша спит, как у Христа за пазухой. Мотор! Снято, заметано, и не будем больше об этом. Пролог запахивает плащ и беззвучно разевает рот перед занавесом. Итак, мы начина-а-ем!
По мере того как наезжает камера, становится ясно, что на сцене и не вертеп вовсе, но комната, у которой нет передней стены, как в кукольном доме. Гриша укрыт одеяльцем в деревянной кроватке с решетками и травяным матрацем, унаследованным в относительно приличном состоянье от старшей сестры Настеньки. Лицо последней не совсем ясно видно из-под больших полей соломенной шляпы на фотографии, сделанной в семнадцать лет. Тут на стене комнаты есть и фотография ее тридцатипятилетней, хоть сейчас ей всего четыре года, и она мирно спит в уродливом раскладном кресле. Впрочем, она будет на нем спать и в тридцать пять. Просто так уж тут припасены все реквизиты. А, вот ее снимок в четыре года, с кудряшками, в платьице с пришитым фартучком. С тревогой всматриваюсь в ее позднейшие фотографии. Хорошо бы она выросла доброй - Грише так нужна будет любовь. Он с этим родился. Вот как маньяку нужно убить, так Грише нужно любить. Любить, любить всех и стяжать любовь. А вот с этим будут трудности. Вообще он из Иисусовой обоймы. Из тех, кто приходит в мир, чтобы нас пристыдить. Нельзя ли без Христа, как спросили Марию Вениаминовну Юдину в концерте? Никак нет. Без Христа ничто не движется. Без Бога ничего не существует. Ничего такого, о чем стоило бы упоминать. Все, что не Ты, и суетно и ложно. Все, что не Ты, и пусто и мертво.
Вот и бабушка Гриши, драгоценная бабочка, крылышки обтрепаны грубыми руками, пыльца с них осыпалась. Уж не долгая жилица такая бабушка. Стоит на сцене, подняв светящиеся прозрачными запястьями руки к таким же прозрачным вискам. Она поет красивым контральто какую-то очень старую итальянщину. Дирижер заслушался и замер с палочкой в руке. А дети спят себе на сцене в открытой с одной стороны детской, убаюканные ровным голосом. Эта женщина всю жизнь получала от топорного мужа нагоняй за недоваренную капусту во щах и только в позднем вдовстве понемногу вновь обрела интонацию, отвечающую легкому, вздернутому вверх взгляду ее некогда темных глаз. У Гриши будет тот же приподнятый, будто на цыпочки встающий взгляд. Вот фотография его, безобразно тощего, из пионерлага. У Гриши будет бабушкина беззащитность перед злом, ее непреложная доверчивая кротость - так распорядилась фея Генетика. Затихает, ложась в оркестровую яму, звук женского голоса, и мягкой виолончелью того же тембра вступает почти та же, чуть измененная мелодия - тема Гриши.
Эка буря налетела, только я писать! Звучат форте мокрые березы - скрипки зеленого оркестра. В зеркале вместе с переплетами рам веранды так и отражаются - то березы, то, наоборот, скрипки. Еще гудёт зеленый шум, крепко гудёт. Только это уж не весеннее скерцо. Конец августа, да и то по старому стилю. Держи, держи лето, ату его! Нет, убегает. Гром контрабасит, и мерно бьют капли о крышку рукомойника. Плачет зеленоволосая наяда, живущая в бочке для поливки. За плотными тучами Композитор прощальной симфонии лета не слышит моих жалоб. Север учит нас терпенью. Не все, что нам просияло, останется с нами. Рука сама пошла писать в осеннем миноре. Нечего вставать на уши - прибегать к смелым модуляциям, ломая властную тональность.
Ну вот, реализовалось событие с малой вероятностью - в Гришу попал рецессивный благородный ген. Вон на темно-синем заднике звезда треугольным лучом указывает на него как на редкостную удачу человечества. Я берусь утверждать - это идет обойма. Такие люди время от времени рождаются, и обязательно всходит звезда. Родился еще один агнец, и с ним родилась проблема. Да он себе и пары не найдет, или женится так, что ни в какие ворота. Настрадается и улетит от нас, как облачко. Потянется ли дальше эта тонкая нить, или он - последнее звено в разреженной цепочке? Может быть, что-нибудь, через несколько поколений. В любом случае хорошо. Ликуйте, радуйтесь! Звучат трубы и литавры. У земли опять маленький праздник.
А что же Настенька? Ни гу-гу, выглядывает одним глазом из-под полей шляпы на юной фотографии. Колючий взгляд - такая клуша. В Настеньку попал доминантный ген попроще. Совсем вблизи взметнулся ветерок от легких крыльев гения рода и отлетел, не растрепав ее старательно причесанной головки. Снаряды судьбы ложатся рядом, но Настенька уцелеет. Вот ее старческая фотография. Экая сердитая! А Гриша? Старого Гриши здесь нет. Тяжкий груз избранничества ложится на него. Ему нести. Он лепечет в кроватке - произносит на нездешнем, оттуда принесенном языке свою присягу. Принимает огонь на себя. Ой, радуйся, земле! Хоть какое-то малое время поживет на тебе еще один из той самой обоймы. Глядите-ка, ангелы, ангелы! Они сгрудились в небе и поют. Так и поют - радуйся, земле. Значит, я права. Мессианство не единично, идет серия. Просто бывают сильные особи из этой обоймы, бывают слабые. Один прошибет головой невидимый потолок и вознесется, воздев изъязвленный лоб. Другой не прорвется и ускользнет от наших издевательств иным путем. Всё равно, блаженны кроткие; ибо они наследуют землю.
Родители Гриши говорят над его коляской, никогда не обращаясь к нему и не адаптируя своего разговора. Ой, смотрите, он уже стоит на двух довольно рахитичных ногах. Вы только подумайте! Хорошо ли, плохо ли, но стоит. На нем сшитые из чьей-то старой юбки штанишки с помочами и перемычкой, как на немецких послевоенных открытках. Защищает мягкие глаза от света рампы, прижимая к ним обе ладони тыльной стороной. Пытается говорить. Суфлер высунулся по пояс из будки и подсказывает. Блуждающие, немотствующие персонажи, ждущие приглашенья на роль в начавшейся под безымянной звездой жизненной драме, столпились в проходе партера, иные даже с сочувственным видом. Внезапно дитя разворачивается к суфлеру боком и произносит от себя целый монолог: «Коза до-обрая! Лошадь до-обрая!» Это уже можно воспринять как проповедь. От горшка два вершка, с детского садика, коли не с яслей, стал нести отсебятину, да еще таким тихим голосом. Высунулся в форточку, стоя на подоконнике, и рассыпает птичкам дефицитную гречку. Птички кучкуются, а дитя им что-то втолковывает. Просвещает. Святой Франциск. Ишь ты. А сам потом в десять лет в пионерлаге не сумеет изловчиться застелить кровать солдатским конвертом. Сейчас придут перевернут. У Гриши загодя дрожат острые коленки. Убирайте скорее этот слайд.
Ему уже двадцать, сидит во чужом пиру. Новоиспеченные родственники говорят о чем-то как о само собой разумеющемся. Это такая интонация - уверенности в том, что собеседник с тобой согласен. А он не согласен. Есть ничтожная пауза, чтобы возразить. Гриша ее никогда не пропускает. Вернее, пропускает крайне редко и потом очень раскаивается. Господи, занесло же Гришу за этот стол. Сидит напротив старика. Тот сильно сдал, глаза слезятся, на зверства его давно уж не хватает. Сарай на даче набит зэковскими телогрейками и ватными штанами. По углам везде рассованы мешочки с золотыми коронками - НЗ. Это инстинкт продолженья рода поймал Гришу на крючок. Разевает рот, как рыбка. Пропал, mon petit chose. Новоиспеченную жену зовут Надеждой. Вот он на нее и понадеялся. Напрасно понадеялся. Гришин взгляд покоится на любимом юном лице. Встала, пошла, и его взгляд туда же, как за молоточком в руке невропатолога. К невропатологам он еще находится. Сейчас его рука проносит вилку мимо рта и чуть что не тычет в зачарованный глаз. У него вообще для простых житейских дел не очень управляемые руки. Для тончайшего рисунка - пожалуйста. И так во всем. Он запрограммирован только на сложную деятельность. На книжную полку новой родни ему взглянуть некогда, а там ни одного знакомого имени. Непересекающиеся миры.
У благоприобретенных родственников на даче. Гриша изо всех сил старается, подсыпает гравий под приподнятый домкратом угол осевшего сарая. Тесть - глаза навыкате - всякий раз вздрагивает, когда еще не совсем привычная фигурка зятя стремительно возникает за домом. Там штабелями навалены доски, что отгружают большие лесовозы, отправляясь в зарубежный рейс - плата за чиновничью подпись. Долгие годы каждый выходной ездил с начальником на рыбалку, пил с ним, копал червей. Тот «завещал» ему свою должность. Сам стал начальником, обнаглел. Многое непонятно Грише в его новой жизни. Но разбираться некогда. Надо учиться, надо работать, надо любить. Он молод и легковерен. Родители ему не помощь - сами идеалисты. Относительное отрезвленье придет тогда, когда все пути к отступленью будут отрезаны. Господи, смилуйся над Гришей!
Он студент, учится в инженерно-физическом, читает молодой жене вслух фейнмановские лекции, та зевает. Облучается на плохоньком оборудованье. Любовно глядит в старенькую, похожую на ретро-фотоаппарат, камеру Резерфорда. В голове Гришиной носится легкая кавалерия мысли, мозг его озарен сполохами догадок. Ему ясно не только то, во что его охотно посвящают дорвавшиеся до нестандартного ученика профессора. Ему понятно всё и еще кое-что. Когда Гриша говорит, а это бывает редко, его учителя собираются вкруг него и слушают с опущенными глазами, не выдавая своей реакции - до перестройки еще несколько лет ждать. Всё это очень напоминает известную картину Поленова. Изустные свидетельства о Грише только здесь, в среде физиков, и сохранились. Из физических законов вселенной Гриша первым с неопровержимостью и свойственным ему изяществом мысли вывел факт бытия Божьего. Ему, дилетанту не то что в богословии, но и в философии, принадлежит этот высокий приоритет, о чем мало кто знает.
Так вот, Гриша уставился в эту допотопную камеру Резерфорда. Там таинственные частицы чертят свои траектории. Мир бесконечен вширь и вглубь, как и сам человек. Вот теперь на большой экран - смотрите все - проецируется этот салют во славу разума. Или это пучок возможных траекторий жизни Гриши? Ой, там что-то столкнулось. Маленькая катастрофа. Свет гаснет, воцаряется печальное молчанье, из которого постепенно возникает космическая музыка. Как, однако ж, всё хрупко.
А, вот тут какой-то материал отснят уже в катастрофический период Гришиной жизни. Он работает в банке, его туда поспешили устроить на хорошие деньги. Глядь, Гришины товарищи-физики начинают один за другим уезжать за границу. Спохватившись, жена пытается переиграть ситуацию назад, но поздно - у Гриши развилась нервная болезнь, которая уже заметна пристальному глазу и скоро будет видна за версту. Он идет из банка домой зимними сумерками и громко воет на луну, пока никто не слышит. Оборачивается - за ним идет человек. Нехорошо получилось. А настоящие собаки кусают Гришу при всяком удобном случае, чуя его слабость. Летом идет он из раскаленного контейнера - почему контейнера? - да ладно, из контейнера, и всё тут. Проходит под своим балконом, глядя на рубашки своих детей, как строй перелетных птиц вытянувшиеся на веревке. Проговаривает про себя свою жалобу:
В знойном Сенегале в плен враги меня забрали
И отправили сюда - за море синее.
И тоскую я вдали от родной своей земли
На плантациях Виргинии, Виргинии…
О, я так устал, я так устал,
Мой прекрасный, мой далекий Сенегал!
Враги – это так, какие-то парки, прядущие нить Гришиной судьбы. А свои - драгоценные. Всё вечно меняется в Гришиной жизни, и всё не по его воле. Одно лишь остается неизменным - радостная жертвенность. В его удивительно теплой философской системе так и положено – чем располагаешь, тем и жертвуешь: призваньем, талантом, тонкой своей культурой. Кто захочет душу свою сберечь, тот ее потеряет. Что не отдал, то пропало, а что отдал, то твое. Хотяе быть первым да будет всем слугой. Вроде бы всё верно. Но эта удивительная ситуация брака, когда двое в комнате, и никто их не слышит, кроме Бога! Уж коли один из них человек бессовестный - тогда он не остановится, пока не отнимет у другого и право быть самим собой, и самый воздух. Играем Стриндберга.
Все же у Гриши есть свои тайные страстишки. Вот он один дома, жены с детьми нет. Включает «свою» музыку, быстро берет лист бумаги, макает перо в тушь, и кудрявый рисунок - Господи, как хорош - бежит из-под пера. Ненадолго счастливо забывается. Звонят, Гриша поспешно выключает приемник, а рисунок второпях смазывает, убирая не просохшим. Ой, смазываются линии на его руке, лучше не глядеть, какие. Линия судьбы - точно, а то и еще того хуже. До скольких же лет ему хватит сил нести бремя своей всеобъемлющей доброты?
Обожаемая жена Надежда – давний «бегунок». Еще в первой половине 80-х мать двоих детей, осечки не дает, выражаясь языком почтовых ящиков. Отметилась с утра в учреждении. Не табель перевесила, а просто заглянула в кабинет начальника. Ей как дочери известного в этой среде человека достаточно. И весь день по универмагам. Вместе с такими же длинноногими сметает с прилавка всё, что сегодня из милости «выбросили». У Надюши ежедневный устоявшийся маршрут. Хватает все импортное из одежды и косметики. Прячет, как белка, потом забывает где. Ошивается по «березкам» с подаренными отцом сертификатами. Это такие советские заменители валюты, а «березки» - специальные магазины, принимающие их и только их. Там, глядишь, в перестроечные времена Надюша уже «многодетная», с потребительскими привилегиями. Носится не как все с «визиткой» - магазинным удостовереньем москвича - а со спецталонами по «распродажам». Перезванивается с подругами - такими же почтенными молодыми матронами. Что-то продает, что-то обменивает. С высокомерной интонацией всерьез обсуждает, на какие товары талоны выдаются только матерям четверых детей. Она еще не дотягивает. Детей бескорыстно нянчит одинокая, немногословная Гришина тетка, рано выгнанная на пенсию и панически боящаяся своих четырех стен. Ездит каждый день, как на работу. Ездит и по сей день, двадцать лет ездит, уж Гриши не стало. Ведет хозяйство. Простодушно удивляется на окна, открывающиеся как-то не в той плоскости, посудомоечную машину и чудеса сантехники.
Пока еще дети идут подряд, Надюше хватает невинных покупательских развлечений. Но впереди взрыв почище атомного. Надюша всё хорошеет впрок, а Гриша всё тает. Жена не дает ему поболеть, время - деньги. Надо всё куда-то ехать по новым семейным торговым делам. А он, как на грех, никак не может вылезти из болезни. Ему не хватает кислорода творчества, это серьезно. Коварное постсоветское государство затаилось аки лев перед прыжком. Вот ужо будет всем этим доверчивым многодетным, разинувшим рот на щедрые льготы. Но Надюша принадлежит к клану, а у клана всё схвачено. Не мытьем, так катаньем, где наша не пропадала. Не боится ни Бога ни черта. Лев прыгнул, перестройка кончилась, жизнь еще раз переменилась, и Надюша сейчас бегает по рынкам, придерживая покрепче сумку. Только этих впечатлений ей теперь мало.
Глашенька, пустошь Ивашево -
Треть состояния нашего.
Не продавай ее, ангельчик мой,
Выдай обратно задаток…
Слезы, нервический хохот, припадок.
«Я задолжала - и срок за спиной…»
Глаша, не плачь! Я – хозяин плохой.
Делай что хочешь со мной.
Сердце мое, исходящее кровью,
Всевыносящей любовью
Полно, друг мой!
Глаша! Волнует и мучит
Чувство ревнивое душу мою.
Этот учитель, что Петиньку учит…
«Так! Муженька узнаю!
О, если б знал ты, как зол ты и гадок».
Слезы, нервический хохот, припадок.
Знаю, прости! Я - ревнивец большой.
Делай что хочешь со мной.
Сердце мое, исходящее кровью,
Всевыносящей любовью
Полно, друг мой!
Глаша! Как часто ты нынче гуляешь.
Ты хоть сегодня останься со мной.
Много скопилось работы – ты знаешь!
Чтоб одолеть ее, нужен покой.
Слезы, нервический хохот, припадок.
Глаша, иди! Я - безумец, я гадок,
Я – эгоист бессердечный и злой.
Делай что хочешь со мной.
Сердце мое, исходящее кровью,
Всевыносящей любовью
Полно, друг мой!
В общем, волки и овцы. Кстати об овцах. Родители Гриши честно влачат свою инженерную старость. Ходят по привычке на работу от звонка до звонка. Сидят в опустевшем, почти не отапливаемом разваливающемся здании-стекляшке. Придумывают себе занятия с завидной изобретательностью. Сухие, отрешенные, не привыкшие роптать. Дома смотрят телевизор за ужином и идут спать - ненадолго. По привычке недосыпать, укоренившейся с советских времен. Гриша их подкармливает тайком. С величайшими муками отселил от них сестрицу Настеньку, но это уже не помогло. Настенька окончательно озлилась в своем стародевичестве, что не мешает ей заниматься приютами для бездомных собак, траволечением знакомых обоего пола и… антропософией. А Гришина бабушка обманула все мои ожиданья и оказалась долгожительницей. Ей хватило семи лет перед революцией, из них даже три года было военных, чтобы вобрать в себя счастье достойной жизни большой дружной семьи. Она прожила на таком запасе до нового тысячелетья и даже смогла порядочно уделить своему крестнику Грише. Во всяком случае, эту неспособность ненавидеть кого-либо. Всё радовалась в своих беспросветных заботах неведомо чему, пока рак не свистнул, и теперь ее позднее, безнадежное, дорогое леченье тянет тот же Гриша. Четыре возраста собрались близ него - трое детей, жена да сестрица Настенька, родители плюс кроткая тетка, еще рано отошедшие от дел тесть с тещей и, наконец, красавица бабушка. Каждый повесил на его тонкую интеллигентскую шею по камешку - кто легонький, кто вовсе булыжник. Но Гриша зрит лишь четыре времени года - так устроены у него глаза. Се весна, се лето, се осень, се зима. Танцуют вкруг него под музыку Вивальди, Вивальди, Вивальди. И он улыбается обезоруживающей улыбкой.
Так свершалось «Путешествие в страну Востока». Кто вел – неизвестно. Был некто, молчаливо всем служивший. Он исчез на какой-то стоянке, будто рыбак из лодки ночью выпрыгнул, оставив другим запас пресной воды. И всем стало ясно, что он-то и вел. Нет, Гришины родные так и не въехали. Лично у меня нет никаких сомнений – на нем всё держалось не только в семье. Понимаете, после его смерти резко упал среднестатистический показатель альтруизма на душу населения. Ровно шлюз отворили.
Гриша разменял себя на детей, а дети до него далеко не дотянули. То есть и близко нет. Почему-то они от Гриши ничего не переняли. Укоренилось пренебрежительное отношенье к нему в семье - от пучеглазого тестя пошло. Дети усвоили эту интонацию, чуть только выучились говорить. В подростковом возрасте охотно в ней утвердились. Весь мощный пласт Гришиных знаний и прозрений здесь почитай пропал. Видит ли он это? Ой ли. Ему застит глаза любовь. Чуть что его ударят по правой щеке, он подставляет левую. И всё молчит. Во многоей мудрости много печали. И чем больше молчит, тем яснее вырисовываются тайные предначертанья созвездий, законы мирозданья. Если бы только сесть, записать все, что он понял, земную жизнь пройдя до половины, вернее, пройдя половину обычного недолгого срока мужской жизни. А его собственная рано умудренная жизнь уже совсем рядом с поглощающим экраном. Вот сейчас его окликнут. Он гораздо более готов к царствию небесному, чем все мы. Но присесть к столу с пером в руке ему больше не удается, и он продолжает вести всё ту же так ему не подобающую жизнь белки в колесе.
Здоровьем слаб – в скитаньях целый век.
Рожден для муз - практичный человек.
Не есть ли я, Морель, несчастнейший из смертных?
Ну, пора кончать этот плач по Грише. Изыщем повод порадоваться, как покойница Гришина бабушка, пусть ей земля будет пухом. Если к нам время от времени такой вот Гриша не придет, вконец оскотинеем. А уж чтобы долго прожил, так это мы слишком многого хотим. Его гений не раскрылся, как не раскрывается парашют над парашютистом. Но у гения рода свои планы, и что еще проявится, просияет нам в Гришином потомстве - неизвестно. Может статься, человечество получит еще и еще один шанс. У старинушки три сына. Старший умный был детина, средний сын и так и сяк, младший вовсе был дурак. Авось либо от дурака пойдет. Поживем, но, вернее всего, не увидим. Веку нашего не хватит - такое редко рождается. И обязательно всходит звезда.