После развода не нужно возвращать

Глава 20

Ева

Молчание в лифте напрягает. Я стою, вжавшись в холодную стену, и чувствую, как предательская дрожь, которую я с таким трудом подавляла в кабинете, снова подступает изнутри, сжимая горло и заставляя сердце биться в бешеном ритме.

Алиса, устроившись на руках у Глеба, мирно посапывает, уткнувшись носиком в его пиджак, и в этой безмятежности есть что-то щемяще-трогательное.

Он держит ее с той естественной бережностью, что идет от самого сердца, будто делал это всю свою жизнь, не шесть лет назад, не вчера, а всегда. Эта картина одновременно растапливает лед вокруг души и пугает своей совершенной неправильностью.

Мы выходим на улицу, где вечерний воздух, прохладный и влажный, обволакивает кожу, но мне отчего-то душно и не хватает кислорода. Его темный представительский седан стоит под знаком «Запрещена стоянка», будто бросая вызов всем правилам и условностям этого мира.

Глеб подходит к задней двери, и я машинально, по старой материнской привычке, тянусь за дочерью, но его свободная рука опережает мое движение, нажимая на брелок. Дверь отрывается бесшумно, как призрак, открывая темную бархатную глубину салона.

И тут я замираю, время вокруг словно сгущается. На заднем сиденье, аккуратно закрепленное системой Isofix, красуется новенькое детское кресло.

— Подожди. Откуда у тебя здесь детское кресло?

Глеб, не удостоив меня взглядом, с почти отточенной нежностью укладывает спящую Алису в мягкое кресло, его пальцы ловко застегивают пряжки ремней, будто он делал это много-много раз.

— Вовсе нет, — спокойно отвечает мне. — Но, когда есть деньги, Ева, заказать и доставить любое кресло, даже самое лучшее, не проблема. Особенно когда точно знаешь, что оно понадобится. Я дал поручение своему помощнику, пока мы с тобой общались.

Внутри что-то екает, слабо и беспомощно.

Заботливый.

Предусмотрительный.

Эти слова отзываются теплой волной где-то глубоко в груди. Но следом, холодным и острым ножом, вонзается другая мысль: а может, это кресло он купил для их с Ирой ребенка? Для их общего, счастливого будущего, которое они строят вместе?

Горечь подкатывает к горлу, обжигая его. Хотя нет, кресло слишком большое, рассчитанное на ребенка постарше, а не на новорожденного. Эта мысль приносит странное, горькое, но все же облегчение.

Поездка до дома проходит в полной тишине, если не считать ровное, безмятежное дыхание Алисы. Я смотрю в окно на мелькающие огни города, чувствуя себя в ловушке, сплетенной из его внезапного вторжения, его решений, его денег, которые решают все проблемы за считанные часы, перемалывая мою реальность в прах.

Он подъезжает к моему дому, к моей скромной пятиэтажке, которая на фоне его блестящей машины выглядит особенно обшарпанной и беззащитной. Я быстро выхожу, пытаясь опередить его, чтобы забрать дочь, но Глеб уже на моей стороне. Он открывает дверцу и ловко, одним движением, отстегивает пряжки.

— Дай, я сама, — тихо, но с остатками настойчивости говорю, протягивая руки, словно щит. — Мы уже на месте, я справлюсь.

— Не надо, — он не оставляет места для возражений, отодвигая меня. — Она спит, не стоит ее будить и перекладывать. Я донесу, это не тяжело.

Он аккуратно, с почти благоговейной осторожностью, будто хрустальную вазу, вынимает сонную Алису из кресла и прижимает к своей широкой груди. Она даже не шелохнется, полностью доверяя его силе. Мне ничего не остается, как молча идти впереди, открывая ему подъездную дверь, а затем и дверь квартиры, чувствуя, как каждый шаг по лестнице отдается в висках унизительным, назойливым стуком.

Наконец, я вставляю ключ в замочную скважину, и, толкнув дверь, оборачиваюсь к нему в узком, тесном коридоре, перегородив ему путь.

— Хорошо, мы дошли. Спасибо за помощь. Теперь давай мне дочь, я сама ее уложу. Тебе незачем заходить.

Я смотрю ему прямо в глаза, пытаясь отстоять этот последний рубеж своей независимости, свою территорию, свою свободу, но Глеб лишь медленно качает головой.

— Нет, Ева. Эпоха твоей самостоятельности закончилась. Теперь я буду делать все то, что должен был делать все эти шесть лет. И начну с того, что уложу свою дочь спать.

От его слов меня буквально трясет.

— Какой муж? Какой отец? — шиплю на него, стараясь не кричать, чтобы не разбудить дочь. — Мы с тобой развелись, Глеб! Или ты за столько лет успел забыть, как подписывал бумаги? Я к тебе не вернусь, ты понял меня? Никогда в жизни! Поэтому моя самостоятельность закончится только в одном случае, когда у меня появится новый муж. Настоящий. А до тех пор, как бы тебе ни хотелось обратного, я справляюсь сама!

Он смотрит на меня, и по его лицу, такому знакомому и такому чужому, скользит та самая улыбка, которая всегда сводила меня с ума, снисходительная, знающая что-то такое, чего не знала я, полная скрытых смыслов и обещаний.

— А я разве спрашивал у тебя разрешение? — тихо, но так отчетливо, что каждое слово отпечатывается в сознании, произносит он. — И, если уж на то пошло, с чего ты взяла, что у тебя вообще будет какой-то там «новый муж»?

Он делает небольшой, но властный шаг вперед, вынуждая меня отступить вглубь прихожей. Его взгляд становится твердым и острым.

— Максимум к тебе вернется старый. Исправленный и переосмысленный.

— Это уже не смешно, Глеб! Ты переходишь все мыслимые и немыслимые границы! Ты врываешься в мою жизнь, в жизнь моего ребенка, разыгрываешь тут трогательную сцену из дешевого сериала, строишь из себя заботливого отца и семьянина, хотя у тебя там, в том городе, сидит беременная жена! Моя родная сестра!

Он даже ухом не ведет, сволочь.

— Я тебя прошу, просто оставь нас в покое! Уезжай обратно в свой город, к своей новой семье, и забудь дорогу к нашему порогу. Забудь о нас с дочкой, как ты благополучно не знал нас все эти шесть лет!

Я стою, тяжело дыша, и готова в любой момент броситься на него с кулаками, лишь бы отстоять свое право на эту тихую, одинокую жизнь.

Он смотрит на меня несколько секунд, и его лицо становится серьезным, почти суровым, вся насмешка с него слетает. Не говоря ни слова, он проходит мимо меня в комнату, так же бережно укладывает Алису на ее детскую кровать, поправляет одеяло, и его крупная фигура кажется такой неуместной и такой правильной в этом маленьком мире. Затем он выходит обратно в прихожую.

Он останавливается прямо передо мной.

— Хорошо, — говорит тихо, но так, что каждое слово врезается в память, будто обжигая душу. — У тебя есть ровно неделя. Семь дней, чтобы собрать вещи, закрыть все свои дела здесь и морально подготовиться. Через неделю ты возвращаешься ко мне. Домой. Вместе с нашей дочерью, начинать новую жизнь с чистого листа.

Я открываю рот, чтобы возразить, чтобы сказать, что этого никогда не случится, что он ничего не может мне приказывать, что я не вещь, но он уже разворачивается и выходит за дверь, не оглядываясь, оставляя за собой лишь шлейф дорогого парфюма и чувство полнейшей опустошенности.