После развода не нужно возвращать

Глава 23

Ева

Прошло всего шесть дней от дня условия, а ощущение, будто живу в аквариуме, где за стеклом плавает акула. Каждый нерв напряжен до предела, тело живет в постоянном ожидании атаки, и даже во сне я чувствую этот привкус опасности на языке.

Сегодня акула приплыла лично. Сидит напротив меня на моей же кухне, за моим же столом, под моей старой люстрой с потускневшими стеклянными подвесками. Он ест пасту, которую привез с собой. Он ест с аппетитом, я же ковыряю вилкой в тарелке.

Алиса наконец уснула, измученная впечатлениями от вечера вместе, во время которого Глеб, не моргнув глазом, пообещал ей пони.

Не игрушечного.

Настоящего.

— Я заходил в спальню, пока ты накрывала на стол, — от одного этого начала во мне все кипит от возмущения. — Ни одного собранного чемодана не увидел. Завтра истекает срок, Ева. Я дал тебе неделю не для того, чтобы наблюдать, как ты игнорируешь ее.

Черт. План Юли должен сработать. Она сказала, что завтра мистер Эдвардс увидит то, что заставит разорвать контракт, или затребовать изменение условий, но что будет непонятно. Сказала только, что будет подло и грязно, но не для меня.

Удар ниже пояса? Да. Грязно, подло, я это прекрасно осознаю, и чувство стыда жжет изнутри. Но другого выхода у меня нет. Иначе мне крышка. Или возвращение в ту самую золотую клетку, из которой я когда-то с кровью и слезами вырвалась, собрав по кусочкам свое разбитое сердце.

— Мир не вертится вокруг твоих ультиматумов, Глеб, — говорю, отодвигая тарелку. — Можем мы поговорить о чем-то другом? О дочке, например. Или тебя интересуют только чемоданы?

Он откидывается на спинку стула, и ищет слабину во мне. Я чувствую себя под микроскопом, полностью обнаженной и беззащитной перед этим холодным взглядом.

— Хорошо. Давай поговорим о дочке. Что ты хотела сказать?

— Она… последние ночи спит совсем по-другому, — начинаю дрогнувшим от обиды голосом. — Раньше она крепко спала, не вскрикивала, не металась, не просыпалась по три раза за ночь, а теперь мне приходится подходить, убаюкивать. После твоих звонков она постоянно спрашивает: «Мама, а папа когда придет? Можно, он завтра останется с нами?».

Говорю это и ненавижу себя еще сильнее. Но это правда, жестокая и неоспоримая. Его вторжение, принесло моему ребенку боль. И в этом его главная победа. Он забрал у меня даже покой малышки.

— Ей нужен отец. Не на расстоянии, а рядом, — говорит с нотками победы в голосе, гордясь, что смог так жестко все изменить. — Она тянется ко мне, а меня нет рядом. Это как открытая рана, которая ноет постоянно, — он замолкает, и я вижу, как он горд собой. — Это единственное, в чем я не сомневаюсь.

— Она очень на тебя похожа. Упрямство — твое фирменное качество. Когда она что-то захочет, будет стоять на своем до конца, пока не получит свое. Я уже вижу это в ней. Это пугает, — но не договариваю, что она хочет быть с ним и прогибает меня, хоть пока и не очень успешно.

— В своем упрямстве она пошла в мать, — парирует, но я с ним не согласна. — Ты всегда была самой несгибаемой женщиной из всех, кого я знал. Готовой сгореть дотла, но не отступить от своих принципов, даже самых бессмысленных и разрушительных.

Мне нечего ему на это ответить, поэтому мы сидим молча. Тикают часы на стене, их мерный, безжалостный ход отсчитывает секунды до моего завтрашнего поражения или… Нет, даже думать о победе страшно, это как надеяться на чудо в кромешной тьме.

— Так почему ты до сих пор не собрала вещи, Ева? — он задает тот же вопрос снова, но теперь его голос тише, без прежней властности. В нем слышно странное напряжение, почти вызов, будто он и сам хочет услышать мой ответ, понять эту загадку, которой я для него стала. — Ты все еще надеешься, что произойдет чудо? Что я внезапно исчезну, хлопнув дверью? Или что ты найдешь способ остановить меня? Какой-то тайный козырь, о котором я не знаю?

Я поднимаю на него взгляд. Он не понимает, зачем я тяну время, какая мне в этом выгода, ведь по всем его законам я уже давно должна была капитулировать.

— У меня еще есть целый день, — говорю тихо из-за изматывающей усталости, что копилась все эти шесть лет. — Целых двадцать четыре часа, даже больше. Это много. За это время может произойти все что угодно. Может, рухнет твой бизнес, и тебе будет не до нас. Может, с неба упадет метеорит и все закончится. А может, — и я делаю паузу, вкладывая в слова последние остатки смелости, — ты сам, наконец, поймешь, что нельзя вот так, с порога, врываться в чужую, жизнь и диктовать свои правила, как будто люди, это пешки на твоей шахматной доске. Все может поменяться. Всегда есть шанс.

Он медленно качает головой, ему смешно это слушать. Он становится серьезным, почти жестким, в нем нет ни капли сомнения. Глеб отодвигает свой бокал, встает из-за стола, и я чувствую, как по спине бегут мурашки.

— Нет, Ева. Ничего не поменяется. Ни завтра, ни послезавтра. Ни метеорит, ни крах бизнеса, ничто не изменит моего решения. Вопрос решен.

Он не ждет моей реакции, просто разворачивается и выходит из кухни. Я слышу, как он одевается и уходит, но не хлопая дверью, ведь дочка спит.

Я остаюсь сидеть за столом, в гнетущей тишине, нарушаемой лишь навязчивым, монотонным гулом холодильника.

Если отчаянный план Юли завтра не сработает, мне конец.

Завтра все должно поменяться.

Должно.

Или я сломаюсь, и от меня не останется ничего, кроме послушной тени, которую он так хочет вернуть.