Последнее время

След овальный, и точкой — каблук.

Так сказать, восклицательный знак.

Соблазнительна тема разлук

С переходом в табак и кабак.

Но не тронет меня этот снег,

Этот снег и следы твоих ног.

Не родился еще человек,

Без которого я бы не мог.

Выйдешь в ночь — заблудиться несложно,

Потому что на улице снежно,

Потому что за окнами вьюжно.

Я люблю тебя больше чем можно,

Я люблю тебя больше чем нежно,

Я люблю тебя больше чем нужно.

Так люблю — и сгораю бездымно,

Без печали, без горького слова,

И надеюсь, что это взаимно,

Что само по себе и не ново.

Все нам кажется, что мы

Недостаточно любимы.

Наши бедные умы

В этом непоколебимы.

И ни музыка, ни стих

Этой грусти не избудет,

Ибо больше нас самих

Нас никто любить не будет.

Мне снилось, что ты вернулась, и я простил.

Красивое одиночество мне постыло.

Мы выпили чаю, а следом легли в постель,

И я прошептал, задыхаясь, уже в постели:

«А этот-то как же? Этот?» — во сне, и то

Я помнил о нем, как вину не забыть давилен.

«Ах, этот, который? — смеясь, отвечала ты.

Да ну их всех. Закаялась. Ты доволен?»

И долго, долго потом лежу на спине,

Застигнутый августовским поздним рассветом

И мыслью о том, что спишь не одна; во сне

Не видишь меня, а если видишь, то не

Напишешь вольным размером стихов об этом.

Блажен поэт, страдающий запоем!

Небритая романтика — в чести.

Его топтали — мнит себя героем,

Его любили — он рычит «Прости»…

Что до меня, то все мои потуги

Примерить эти почести — смешны.

Топтали. В этом нет моей заслуги.

Любили. В этом нет моей вины.

Ладно б гений, пускай хоть изгой,

Но с рожденья ни тот, ни другой,

Обживаясь в своей подворотне,

Жил как тысячи, думал как сотни —

А не прячется шило в мешке!

И жуешь на своем пятачке

Черствый хлеб круговой обороны,

Черной участи белой вороны.

Новые рады заморским гостям,

Старые — только татарам.

Старые люди идут по костям,

Новые люди — по старым.

В стае соратников холодно мне,

В стаде противников — тесно…

Нету мне места на этой земле.

Это и есть мое место.

Что я делал? Орал на жену

И за всей этой скукой и злобой,

Проклиная себя и страну,

Ждал какой-нибудь жизни особой.

Не дождавшись, угрюмо подох,

Как оно и ведется веками.

Что поделать? Суди меня Бог,

Разводя безнадежно руками.

Все меньше верится надежде,

Все меньше значат письмена,

И жизнь, казавшаяся прежде,

Все больше смахивает на.

Родной отряд не то что выбит,

Но стыдно собственных знамен.

Читатель ждет уж рифмы «выход»,

А выйти можно только вон.

К вечеру холодно. Скоро и лед.

Утренник сед.

Что-то все реже, все чище мелькнет

Синий просвет.

Что-то все больше бессолнечных дней,

Тусклых ночей —

Что-то становится все холодней,

Все горячей.

От себя постепенно отвык:

От каких-то привычек, словечек…

Забываю, как отчий язык

Забывает с годами разведчик.

Машинально держусь на плаву.

Жаль тонуть — выгребаю исправно.

Без тебя же я как-то живу —

Без себя проживу и подавно.

Осторожно, мучнисто светает.

Неуверенный птичий галдеж.

Мне с тобой-то тебя не хватает —

Что же будет, когда ты уйдешь?

Вид в окошко: труба водостока,

Ветки, галки, белье на ветру…

Мне и здесь-то уже одиноко —

Что же будет, когда я умру?

Божественна Россия поздней ночью,

Когда состав, кренящийся слегка,

Промахивает светопись сорочью

Широкошумного березняка.

Как впору ей железная дорога —

Изгибчатый, коленчатый костяк!

Как все ништяк! Как не хватает Бога,

Чтоб стало все совсем уже ништяк!

На закате меркнут дома, мосты

И небес края.

Все стремится к смерти — и я, и ты,

И любовь моя.

И вокзальный зал, и рекламный щит

На его стене —

Все стремится к смерти, и все звучит

На одной волне.

В переходах плачется нищета,

Изводя, моля.

Все стремится к смерти — и тот, и та,

И любовь моя.

Ни надежд на чье-нибудь волшебство,

Ни счастливых дней —

Никому не светит тут ничего,

Как любви моей.

Этот мир звучит, как скрипичный класс,

На одной струне,

И девчонка ходит напротив касс

От стены к стене,

И глядит неясным, тупым глазком

Из тряпья-рванья,

И поет надорванным голоском,

Как любовь моя.

Над пейзажем с почти прадедовской акварели —

Летний вечер, фонтан, лужайка перед дворцом,

На которой крестьяне, дамы и кавалеры

Поздравляют героев с венцом и делу концом,

Над счастливым финалом, который всегда в запасе

У Творца в его поэтической ипостаси

(Единение душ, замок отдался ключу),—

Над историей о принцессе и свинопасе

Опускается занавес раньше, чем я хочу.

Поначалу принцессе нравится дух навоза,

И привычка вставать с ранья, и штопка рванья —

Так поэту приятна кондовая, злая проза

И чужая жизнь, пока она не своя.

Но непрочно, увы, обаянье свиного духа

И стремленье интеллигента припасть к земле:

После крем-брюле донельзя хороша краюха,

Но с последней отчетливо тянет на крем-брюле.

А заявятся гости, напьются со свинопасом —

Особливо мясник, закадычнее друга нет,—

Как нажрется муж-свинопас да завоет басом:

«Показать вам, как управляться с правящим классом?

Эй, принцесса! Валяй минет… пардон… менуэт!

Потому я народ! У народа свои порядки!

Никаких, понимаешь, горошин. А ну вперед!»

Он заснет, а она втихаря соберет манатки,

И вернется к принцу, и принц ее подберет.

Или нет. Свинопас научится мыться, бриться,

Торговать свининой, откладывать про запас —

Свинопасу, в общем, не так далеко до принца,

В родословной у каждого принца есть свинопас…

Обрастет брюшком, перестанет считать доходы —

Только изредка, вспоминая былые годы,

Станет свинкой звать, а со зла отбирать ключи

И ворчать, что народу и бабам вредны свободы.

Принц наймется к нему приказчиком за харчи.

Есть и третий путь, наиболее достоверный:

Ведь не все ж плясать, не все голоском звенеть.

Постепенно свыкаясь с навозом, хлевом, таверной,

Свинопасом, стадом, — принцесса начнет свинеть.

Муж разлегся на солнцепеке, принцессу чешет —

Или щиплет, когда заявится во хмелю,—

Та начнет обижаться, хрюкать, а он утешит:

«Успокойся, милая, я ведь тебя люблю!»

Хорошо мне бродить с тобою по кромке леса.

Середины нет, а от крайностей Бог упас.

Хорошо, что ты, несравненная, не принцесса,

Да и я, твой тоже хороший, не свинопас.

Вечно рыцарь уводит подругу у дровосека,

Или барин сведет батрачку у батрака,

И уж только когда калеку любит калека —

Это смахивает на любовь, да и то слегка.

Вся любовь прошла в чужих жилищах,

В хатах снисходительных коллег.

Нас туда пускали, словно нищих

На краю деревни на ночлег.

Как ужасна комната чужая,

Как недвижный воздух в ней горчит!

В ней хозяин, даже уезжая,

Тайным соглядатаем торчит.

Мнится мне, в пустой квартире вещи

Начинают тайную войну:

Ящик шкафа щерится зловеще

На торшер — ущербную луну;

Хлебница стучит железной створкой,

Требуя себе особых прав;

Из сортира тянет свежей хлоркой —

Газовой атакою на шкаф;

Табуретки, выстроившись по три,

Топают и стол теснят с торца,

Позабыв о гнете и присмотре

В гости отвалившего жильца…

Но как только ключ в замке запляшет

И войдем, дыханье притая,

В комнату, в которой все не наше —

Даже ты как будто не моя,

Где окатит дрожью каждый шорох,

Где за всем следит незримый глаз,—

Позабыв о собственных раздорах,

Вещи ополчаются на нас,

И под их безжалостным надзором

Обнаружит с кражею родство

Наше счастье бедное, в котором

Все и так с начала воровство.

А когда в разгар, как по заказу,

У дверей хозяин позвонит

И за то, что отперли не сразу,

Легкою усмешкой извинит,

За ключом потянется привычно

И почти брезгливо заберет —

Дай мне, Боже, выглядеть прилично,

Даже в майке задом наперед.

Был я в мире, как в чужой квартире.

Чуждый воздух распирал мне грудь.

Кажется, меня сюда пустили,

Чтобы я любил кого-нибудь.

Солнце мне из милости светило,

Еле разгоняя полумрак.

Если б здесь была моя квартира —

Вещи в ней стояли бы не так.

Шкаф не смел бы ящика ощерить,

В кухне бы не капала вода,

И окно бы — смею вас уверить —

Тоже выходило не туда!

Господи! Пред тем, как взять обратно,

Наклонись хозяином ко мне.

Все, что я оставил, — это пятна

На твоей бескрайней простыне.

Боже, мы плохие работяги!

Видишь, как бедны мои труды:

Пятна слов на простыне бумаги,

Как любви безвыходной следы.

И когда твой ангел, встав у двери,

Вдавит кнопку черного звонка

И увижу, что любой потере,

В сущности, цена невелика,—

Прежде чем души моей объедок

Вытряхнуть из плоти, сжать в горсти,

Господи, помедли напоследок:

Дай себя в порядок привести!

Нету прежней стати, ни прежней прыти.

Клонюсь ко праху.

Аще песнь хотяше кому творити —

Еле можаху.

Сердце мое пусто. Мир глядит смутно,

Словно зерцало.

Я тебя не встретил, хоть неотступно

Ты мне мерцала.

Ты была повсюду, если ты помнишь:

То дымя «Шипкой»,

То в толпе мелькая, то ровно в полночь

Звоня ошибкой.

Где тебя я видел? В метро ли нищем,

В окне горящем?

Сколько мы друг друга по свету ищем —

Все не обрящем.

Ты мерцаешь вечно, сколько ни сетуй,

Над моей жаждой,

Недовоплотившись ни в той, ни в этой,

Но дразня в каждой.

…Жизнь моя уходит, обнажив русло,

Как в песок влага.

Сердце мое пусто, мир глядит тускло.

Это во благо:

Может, так и лучше — о тебе пети,

Спати с любою…

Лучше без тебя мне мучиться в свете,

Нежли с тобою.

Он так ее мучит, как будто растит жену.

Он ладит ее под себя: под свои пороки,

Привычки, страхи, веснушчатость, рыжину.

Муштрует, мытарит, холит, дает уроки.

И вот она приручается — тем верней,

Что мы не можем спокойно смотреть и ропщем;

Она же видит во всем заботу о ней.

Точнее, об их грядущем — понятно, общем.

Он так ее мучит, жучит, костит, честит,

Он так ее мучит — прицельно, умно, пристрастно,—

Он так ее мучит, как будто жену растит.

Но он не из тех, кто женится: это ясно.

Выходит, все это даром: «Анкор, анкор,

Ко мне, ко мне!» — переливчатый вопль тарзаний,

Скандалы, слезы, истерики, весь декор,

Приходы, уходы и прочий мильон терзаний.

Так учат кутить обреченных на нищету.

Так учат наследного принца сидеть на троне —

И знают, что завтра трон разнесут в щепу,

Сперва разобравшись с особами царской крови.

Добро бы на нем не клином сошелся свет

И все пригодилось с другим, на него похожим,—

Но в том-то вся и беда, что похожих нет,

И он ее мучит, а мы ничего не можем.

Но что, если вся дрессура идет к тому,

Чтоб после позора, рева, срыва, разрыва

Она взбунтовалась — и стала равна ему,

А значит, непобедима, неуязвима?

И все для того, чтоб, отринув соблазн родства,

Давясь следами, пройдя километры лезвий,

Она до него доросла — и переросла,

И перешагнула, и дальше пошла железной?

А он останется — сброшенная броня,

Пустой сосуд, перевернутая страница.

Не так ли и Бог испытывает меня,

Чтоб сделать себе подобным — и устраниться,

Да все не выходит?

Кое-что и теперь вспоминать не спешу —

В основном, как легко догадаться, начало.

Но со временем, верно, пройдет. Заглушу

Это лучшее, как бы оно ни кричало:

Отойди. Приближаться опасно ко мне.

Это ненависть воет, обиды считая,

Это ненависть, ненависть, ненависть, не

Что иное: тупая, глухая, слепая.

Только ненависть может — права Дюморье —

Разобраться с любовью по полной программе:

Лишь небритая злоба в нечистом белье,

В пустоте, моногамнее всех моногамий,

Всех друзей неподкупней, любимых верней,

Вся зациклена, собрана в точке прицела,

Неотрывно, всецело прикована к ней.

Получай, моя радость. Того ли хотела?

Дай мне все это выжечь, отправить на слом,

Отыскать червоточины, вызнать изъяны,

Обнаружить предвестия задним числом,

Вспомнить мелочи, что объявлялись незваны

И грозили подпортить блаженные дни.

Дай блаженные дни заслонить мелочами,

Чтоб забыть о блаженстве и помнить одни

Бесконечные пытки с чужими ключами,

Ожиданьем, разлукой, отменами встреч,

Запашком неизменных гостиничных комнат…

Я готов и гостиницу эту поджечь,

Потому что гостиница лишнее помнит.

Дай мне выжить. Не смей приближаться, пока

Не подернется пеплом последняя балка,

Не уляжется дым. Ни денька, ни звонка,

Ни тебя, ни себя — ничего мне не жалко.

Через год приходи повидаться со мной.

Так глядит на убийцу пустая глазница

Или в вымерший, выжженный город чумной

Входит путник, уже не боясь заразиться.

Как-то спокойно я вышел из ада,

Ужас распада легко перенес.

Только теперь заболело как надо.

Так я и думал. Отходит наркоз.

Выдержал, вынес — теперь настигает:

Крутит суставы, ломает костяк…

Можно кричать — говорят, помогает.

Господи, Господи, больно-то как!

Господи, разве бы муку разрыва

Снес я, когда бы не впал в забытье,

Если бы милость твоя не размыла,

Не притупила сознанье мое!

Господи Боже, не этой ли мукой

Будет по смерти томиться душа,

Вечной тревогой, последней разлукой,

Всей мировою печалью дыша,

Низко летя над речною излукой,

Мокрой травой, полосой камыша?

Мелкие дрязги, постылая проза,

Быт — ненадежнейшая из защит,—

Все, что служило подобьем наркоза,

Дымкой пустой от нее отлетит.

Разом остатки надежды теряя,

Взмоет она на вселенский сквозняк

И полетит над землей, повторяя:

«Господи, Господи, больно-то как!»

Раньше здесь было кафе «Сосиски».

Эта столовка — полуподвал —

Чуть ли не первой значится в списке

Мест, где с тобою я пировал.

Помню поныне лик продавщицы,

Грязную стойку… Входишь — бери

Черного хлеба, желтой горчицы,

Красных сосисок (в порции — три).

Рядом, у стойки, старец покорный,

Кротко кивавший нам, как родне,

Пил неизменный кофе цикорный —

С привкусом тряпки, с гущей на дне.

Рядом был скверик — тополь, качели,

Летом пустевший после шести.

Там мы в обнимку долго сидели:

Некуда больше было пойти.

Нынче тут лавка импортной снеди:

Датское пиво, манговый сок…

Чахнет за стойкой первая леди —

Пудреный лобик, бритый висок.

Все изменилось — только остался

Скверик напротив в пестрой тени.

Ни продавщицы больше, ни старца.

Где они нынче? Бог их храни!

Помнишь ли горечь давней надсады?

Пылко влюбленных мир не щадит.

Больше нигде нам не были рады,

Здесь мы имели вечный кредит.

…Как остается нищенски мало

Утлых прибежищ нашей любви —

Чтобы ничто не напоминало,

Ибо иначе хоть не живи!

Помнить не время, думать не стоит,

Память, усохнув, скрутится в жгут…

Дом перестроят, скверик разроют,

Тополь распилят, бревна сожгут.

В этом причина краха империй:

Им предрекает скорый конец

Не потонувший в блуде Тиберий,

А оскорбленный девкой юнец.

Если ворвутся, выставив пики,

В город солдаты новой орды,—

Это Создатель прячет улики,

Он заметает наши следы.

Только и спросишь, воя в финале

Между развалин: Боже, прости,

Что мы тебе-то напоминали,

Что приказал ты нас развести?

Замысел прежний, главный из главных?

Неутоленный творческий пыл?

Тех ли прекрасных, тех богоравных,

Что ты задумал, да не слепил?

В этой связке ключей половина

Мне уже не нужна.

Это ключ от квартиры жены, а моя половина

Мне уже не жена.

Это ключ от моей комнатенки в закрытом изданье,

Потонувшем под бременем неплатежей.

Это ключ от дверей мастерской, что ютилась в разрушенном зданье

И служила прибежищем многих мужей.

О, как ты улыбался, на сутки друзей запуская

В провонявшую краской ее полутьму!

Мне теперь ни к чему мастерская,

А тебе, эмигранту, совсем ни к чему.

Провисанье связующих нитей, сужение круга.

Проржавевший замок не под силу ключу.

Дальше следует ключ от квартиры предавшего друга:

И пора бы вернуть, да звонить не хочу.

Эта связка пять лет тяжелела, карман прорывая

И призывно звеня,

А сегодня лежит на столе, даровым-даровая,

Словно знак убывания в мире меня.

В этой связке теперь — оправданье бесцветью, безверью,

Оскуденью души, — но ее ли вина,

Что по капле себя оставляла за каждою дверью

И поэтому больше себе не равна?

Помнишь лестниц пролеты, глазков дружелюбных зеницы

На втором, на шестом, на седьмом этаже?

О, ключей бы хватило — все двери открыть, все границы,

Да не нужно уже.

Нас ровняют с асфальтом, с травой, забивают, как сваю,

В опустевшую летом, чужую Москву,

Где чем больше дверей открываю, тем больше я знаю,

И чем больше я знаю, тем меньше живу.

Я остался при праве своем безусловном —

Наклоняться, шепча,

Над строфою с рисунком неровным,

Как бородка ключа.

Остается квартира,

Где прозрачный настой одиноких ночей

Да ненужная связка, как образ познания мира,

Где все меньше дверей и все больше ключей.

Финал любовной кинодрамы:

Герой в вагоне, у окна,

Его лицо в квадрате рамы

Плывет, помятое со сна,

Сквозь отраженье панорамы,

Которая ему видна.

Разбег случился накануне.

Тянули оба, изводясь,

Природа распускала нюни,

Но наконец подобралась,

И выпал снег — пытаясь втуне

Припрятать смерзшуюся грязь.

И в мире ясном, безысходном,

Где больше нечего решать,

Пора учиться быть свободным,

И не служить, и не мешать,

И этим воздухом холодным,

Прозрачным, заново дышать.

Потом — отчаянье. А ныне —

Блаженный холод пустоты.

На бледной утренней равнине

Торчат безлистые кусты,

И выражают не унынье

Его небритые черты,

Но примирение. «Ну ладно».

А из динамика в стене

Несется «Горная лаванда» —

Мотивчик, радостный вполне,

Или подобная баланда

На память о тебе и мне.

Так, по свершении разбега,

Он курит и глядит в окно,

В сиянье утреннего снега,—

А так как дело решено,

То там и альфа, и омега,

Конец с началом заодно.

И не обиды, не проклятья,

Не ревность, не вчерашний стыд,—

Но снежный свет жизнеприятья

Глаза герою холодит,

Пока за всеми без изъятья

Безмолвно камера следит.

Так давно, так загодя начал с тобой прощаться,

Что теперь мне почти уже и не страшно,

Представлял, что сначала забуду это, потом вот это,

Понимал, что когда-нибудь все забуду,

И останется шрамик, нательный крестик, ноющий нолик,

Но уж с ним я как-то справлюсь, расправлюсь.

Избегали сказок, личных словечек, ласковых прозвищ,

Чтоб не расслабляться перед финалом.

С первых дней, не сговариваясь, готовились расставаться,

Понимая, что надо действовать в жанре:

Есть любовь, от которой бывают дети,

Есть любовь, заточенная на разлуку.

Все равно что в первый же день, приехав на море,

Собирать чемоданы, бросать монетки,

Печально фотографироваться на фоне,

Повторять на закате: прощай, свободная ты стихия,

Больше я тебя не увижу.

А когда и увижу, уже ты будешь совсем другая,

На меня посмотришь, как бы не помня,

Потому что уже поплакали, попрощались,

И чего я тут делаю, непонятно.

Постоял на пляже, сказал цитатку, швырнул монетку,

Даже вместе снялись за пятнадцать гривен,

Для того ты и есть: сказать — прощай, стихия, довольно.

А зачем еще? Не купаться же, в самом деле.

Жить со мной нельзя, я гожусь на то, чтоб со мной прощаться,

Жить с тобой нельзя, ты еще честнее,

Ты от каждой подмены, чужого слова, неверной ноты

Душу отдергиваешь, как руку.

Жить с тобой нельзя: умирать хорошо, остальное трудно,

Я же сам сказал, твой жанр — расставанье.

Жить вообще нельзя, но никто покуда не понял,

А если и понял, молчит, не скажет,

А если и скажет — живет, боится.

И не надо врать, я любил страну проживанья,

Но особенно — из окна вагона,

Провожая взглядом ее пейзажи и полустанки,

Улыбаясь им, пролетая мимо.

Потому и поезд так славно вписан в пейзаж российский,

Что он едет вдоль, останавливается редко,

Остановок хватает ровно, чтобы проститься:

Задержись на миг — и уже противно,

Словно ты тут прожил не три минуты, а два столетья,

Насмотревшись разора, смуты, кровопролитья,

Двадцать улиц снесли, пятнадцать переименовали,

Ничего при этом не изменилось.

Ты совсем другое. Прости мне, что я про это.

Ты не скука, не смута и не стихия.

Просто каждый мой час с тобою — такая правда,

Что день или месяц — уже неправда.

Потому я, знаешь ли, и колеблюсь,

Допуская что-нибудь там за гробом:

Это все такая большая лажа,

Что с нее бы сталось быть бесконечной.

Нас разводит с тобой. Не мы ли

Предсказали этот облом?

Пересекшиеся прямые

Разбегаются под углом.

А когда сходились светила,

Начиная нашу игру,—

Помнишь, помнишь, как нас сводило

Каждый день на любом углу?

Было шагу не сделать, чтобы

Не столкнуться с тобой в толпе —

Возле булочной, возле школы,

Возле прачечной и т. п.

Мир не ведал таких идиллий!

Словно с чьей-то легкой руки

По Москве стадами бродили

Наши бледные двойники.

Вся теория вероятий

Ежедневно по десять раз

Пасовала тем виноватей,

Чем упорней сводили нас.

Узнаю знакомую руку,

Что воспитанникам своим

Вдруг подбрасывает разлуку:

Им слабо разойтись самим.

Расстоянье неумолимо

Возрастает день ото дня.

Я звоню тебе то из Крыма,

То из Питера, то из Дна,

Ветер валит столбы-опоры,

Телефонная рвется связь,

Дорожают переговоры,

Частью замысла становясь.

Вот теперь я звоню из Штатов.

На столе счетов вороха.

Кто-то нас пожалел, упрятав

Друг от друга и от греха.

Между нами в полночной стыни,

Лунным холодом осиян,

Всею зябью своей пустыни

Усмехается океан.

Я выкладываю монеты,

И подсчитываю расход,

И не знаю, с какой планеты

Позвоню тебе через год.

Я сижу и гляжу на Спрингфилд

На двенадцатом этаже.

Я хотел бы отсюда спрыгнуть,

Но в известной мере уже.

Когда бороться с собой устал покинутый Гумилев,

Поехал в Африку он и стал охотиться там на львов.

За гордость женщины, чей каблук топтал берега Невы,

За холод встреч и позор разлук расплачиваются львы.

Воображаю: саванна, зной, песок скрипит на зубах…

Поэт, оставленный женой, прицеливается. Бабах.

Резкий толчок, мгновенная боль… Пули не пожалев,

Он ищет крайнего. Эту роль играет случайный лев.

Любовь не девается никуда, а только меняет знак,

Делаясь суммой гнева, стыда и мысли, что ты слизняк.

Любовь, которой не повезло, ставит мир на попа,

Развоплощаясь в слепое зло (так как любовь слепа).

Я полагаю, что, нас любя, как пасечник любит пчел,

Бог недостаточной для себя нашу взаимность счел,—

Отсюда войны, битье под дых, склока, резня и дым:

Беда лишь в том, что любит одних, а палит по другим.

А мне что делать, любовь моя? Ты была такова,

Но вблизи моего жилья нет и чучела льва.

А поскольку забыть свой стыд я еще не готов,

Я, Господь меня да простит, буду стрелять котов.

Любовь моя, пожалей котов! Виновны ли в том коты,

Что мне, последнему из шутов, необходима ты?

И, чтобы миру не нанести слишком большой урон,

Я, Создатель меня прости, буду стрелять ворон.

Любовь моя, пожалей ворон! Ведь эта птица умна,

А что я оплеван со всех сторон, так это не их вина.

Но, так как злоба моя сильна и я, как назло, здоров,—

Я, да простит мне моя страна, буду стрелять воров.

Любовь моя, пожалей воров! Им часто нечего есть,

И ночь темна, и закон суров, и крыши поката жесть…

Сжалься над миром, с которым я буду квитаться за

Липкую муть твоего вранья и за твои глаза!

Любовь моя, пожалей котов, сидящих у батарей,

Любовь моя, пожалей скотов, воров, детей и зверей,

Меня, рыдающего в тоске над их и нашей судьбой,

И мир, висящий на волоске, связующем нас с тобой.

Ваше счастье настолько демонстративно,

Что почти противно.

Ваше счастье настолько нагло, обло, озорно,

Так позерно, что это почти позорно.

Так ликует нищий, нашедший корку,

Или школьник, успешно прошедший порку,

Или раб последний, пошедший в горку,

Или автор, вошедший бездарностью в поговорку

И с трудом пробивший в журнал подборку.

Так ликует герцог, шлюху склонивший к браку,

Так ликует мальчик, нашедший каку,—

Подобрал и всем ее в нос сует:

— Вот! Вот!

А мое-то счастье клевало чуть-чуть, по зернам,

Но и то казалось себе позорным,

Так что всякий раз, выходя наружу из помещенья,

Всем-то видом своим просило прощенья,

Изгибалось, кланялось, извинялось,

Над собою тщательно измывалось —

Лишь бы вас не толкнуть, не задеть, не смутить собою,

И тем более не доставалось с бою.

Да, душа моя тоже пела,

И цвела, и знала уют.

Быть счастливым — целое дело.

Я умею. Мне не дают.

Все валится у меня из рук. Ранний снег, ноябрь холодущий.

Жизнь заходит на новый круг, более круглый, чем предыдущий.

Небо ниже день ото дня. Житель дна, гражданин трущобы

Явно хочет, чтобы меня черт задрал. И впрямь хорошо бы.

Это ты, ты, ты думаешь обо мне, щуря глаз, нагоняя порчу,

Сотворяя кирпич в стене из борца, которого корчу;

Заставляешь дрожать кусты, стекло — дребезжать уныло,

А машину — гнить, и все это ты, ты, ты,

Ты, что прежде меня хранила.

Но и я, я, я думаю о тебе, воздавая вдвое, превысив меру,

Нагоняя трещину на губе, грипп, задержку, чуму, холеру,

Отнимая веру, что есть края, где запас тепла и защиты

Для тебя хранится. И все это я, я, я —

Тоже, в общем, не лыком шитый.

Сыплем снегом, ревем циклоном, дудим в дуду

От Чучмекистана до Индостана,

Тратим, тратим, все не потратим то, что в прошлом году

Было жизнью и вот чем стало.

И когда на невинных вас из промозглой тьмы

Прелью, гнилью, могилой веет,—

Не валите на осень: все это мы, мы, мы,

Больше так никто не умеет.

Когда она с другим связалась,

А я отпал как таковой —

Какой она себе казалась

Таинственной и роковой!

Как недвусмысленно кипела

Зубоскрежещущая страсть

В том, как она не в такт хрипела

Про «окончательнее пасть» —

И в колебании недолгом

В плену постылого жилья

Меж чувством, стало быть, и долгом

Хоть долг, конечно, был не я.

Он был — исполнить волю рока:

Уйти с печалью неземной,

Чтоб милосердно и жестоко

Прикончить то, что было мной.

Насколько ей была по вкусу

Роль разбивающей сердца

Гордячки, собственнику-трусу

Предпочитающей борца!

Я все бы снес. Но горем сущим

Мне было главное вранье:

Каким бесстыдным счастьем сучьим

Вовсю разило от нее!

Ей-богу, зло переносимо,

Как ураган или прибой,

Пока не хочет быть красиво —

Не упивается собой,

Взирая, как пылает Троя

Или Отечество; пока

Палач не зрит в себе героя,

А честно видит мясника.

Но пафос, выспренность, невинность,

Позор декора, срам тирад…

Любезный друг, я все бы вынес,

Когда б не этот драмтеатр!

Увы, перетерпевши корчу,

Слегка похлопав палачу,

Я бенефис тебе подпорчу

И умирать не захочу.

Ноябрь злодействует, разбойник.

На крышах блещет перламутр.

Играет радио. Покойник

Пихает внутренности внутрь,

Привычно стонет, слепо шарит

Рукой, ощупывая грудь,

Сперва котлет себе пожарит,

Потом напишет что-нибудь…

Хотя за гробом нету ничего,

Мир без меня я видел, и его

Представить проще мне, чем мир со мною:

Зачем я тут — не знаю и сейчас.

А чтобы погрузиться в мир без нас,

Довольно встречи с первою женою

Или с любой, с кем мы делили кров,

На счет лупили дачных комаров,

В осенней Ялте лето догоняли,

Глотали незаслуженный упрек,

Бродили вдоль, валялись поперек

И разбежались по диагонали.

Все изменилось, вплоть до цвета глаз.

Какой-то муж, ничем не хуже нас,

И все, что полагается при муже,—

Привычка, тапки, тачка, огород,

Сначала дочь, потом наоборот,—

А если мужа нет, так даже хуже.

На той стене теперь висит Мане.

Вот этой чашки не было при мне.

Из этой вазы я вкушал повидло.

Где стол был яств — не гроб, но гардероб.

На месте сквера строят небоскреб.

Фонтана слез в окрестностях не видно.

Да, спору нет, в иные времена

Я завопил бы: прежняя жена,

Любовница, рубашка, дом с трубою!

Как смеешь ты, как не взорвешься ты

От ширящейся, жуткой пустоты,

Что заполнял я некогда собою!

Зато теперь я думаю: и пусть.

Лелея ностальгическую грусть,

Не рву волос и не впадаю в траур.

Вот эта баба с табором семьи

И эта жизнь — могли бы быть мои.

Не знаю, есть ли Бог, но он не фраер.

Любя их не такими, как теперь,

Я взял, что мог. Любовь моя, поверь —

Я мучаюсь мучением особым:

Я помню каждый наш с тобою час.

Коль вы без нас — как эта жизнь без нас,

То мы без вас — как ваша жизнь за гробом.

Во мне ты за троллейбусом бежишь,

При месячных от радости визжишь,

Швыряешь морю мелкую монету,

Читаешь, ноешь, гробишь жизнь мою,—

Такой ты, верно, будешь и в раю.

Тем более, что рая тоже нету.

Кинозал, в котором вы вместе грызли кедрач

И ссыпали к тебе в карман скорлупу орехов.

О деталь, какой позавидовал бы и врач,

Садовод при пенсне, таганрогский выходец Чехов!

Думал выбросить. И велик ли груз — скорлупа!

На троллейбусной остановке имелась урна,

Но потом позабыл, потому что любовь слепа

И беспамятна, выражаясь литературно.

Через долгое время, в кармане пятак ища,

Неизвестно куда и черт-те зачем заехав,

В старой куртке, уже истончившейся до плаща,

Ты наткнешься рукою на горстку бывших орехов.

Так и будешь стоять, неестественно прям и нем,

Отворачиваясь от встречных, глотая слезы…

Что ты скажешь тогда, потешавшийся надо всем,

В том числе и над ролью детали в структуре прозы?

Душа под счастьем спит, как спит земля под снегом.

Ей снится дождь в Москве или весна в Крыму.

Пускает пузыри и предается негам,

Не помня ни о чем, глухая ко всему.

Душа под счастьем спит. И как под рев метельный

Ребенку снится сон про радужный прибой,—

Так ей легко сейчас весь этот ад бесцельный

Принять за райский сад под твердью голубой.

В закушенных губах ей видится улыбка,

Повсюду лед и смерть — ей блазнится уют.

Гуляют сквозняки и воют в шахте лифта —

Ей кажется, что рай и ангелы поют.

Пока метался я ночами по квартире,

Пока ходил в ярме угрюмого труда,

Пока я был один — я больше знал о мире.

Несчастному видней. Я больше знал тогда.

Я больше знал о тех, что нищи и убоги.

Я больше знал о тех, кого нельзя спасти.

Я больше знал о зле — и, может быть, о Боге

Я тоже больше знал, Господь меня прости.

Теперь я все забыл. Измученным и сирым

К лицу всезнание, любви же не к лицу.

Как снегом скрыт асфальт, так я окутан миром.

Мне в холоде его тепло, как мертвецу.

…Земля под снегом спит, как спит душа под счастьем.

Туманный диск горит негреющим огнем.

Кругом белым-бело, и мы друг другу застим

Весь свет, не стоящий того, чтоб знать о нем.

Блажен, кто все забыл, кто ничего не строит,

Не знает, не хранит, не видит наяву.

Ни нота, ни строка, ни статуя не стоит

Того, чем я живу, — хоть я и не живу.

Когда-нибудь потом я вспомню запах ада,

Всю эту бестолочь, всю эту гнусь и взвесь,—

Когда-нибудь потом я вспомню все, что надо.

Потом, когда проснусь. Но я проснусь не здесь.

В преданьях северных племен, живущих в сумерках берложных,

Где на поселок пять имен, и то все больше односложных,

Где краток день, как «Отче наш», где хрусток наст и воздух жесток,

Есть непременный персонаж — обычно девочка-подросток.

На фоне сверстниц и подруг она загадочна, как полюс,

Гордится белизною рук и чернотой косы по пояс,

Кривит высокомерно рот с припухшей нижнею губою,

Не любит будничных забот и все любуется собою.

И вот она чешет черные косы, вот она холит свои персты,—

Покуда вьюга лепит торосы, пока поземка змеит хвосты,—

И вот она щурит черное око — телом упруга, станом пряма,—

А мать пеняет ей: «Лежебока!» — и скорбно делает все сама.

Но тут сюжет ломает ход, ломаясь в целях воспитанья,

И для красотки настает черед крутого испытанья.

Иль проклянет ее шаман, давно косившийся угрюмо

На дерзкий вид и стройный стан («Чума на оба ваши чума!»),

Иль выгонят отец и мать (зима на севере сурова),

И дочь останется стонать без пропитания и крова,

Иль вьюга разметет очаг и вышвырнет ее в ненастье —

За эту искорку в очах, за эти косы и запястья,—

Перевернет ее каяк, заставит плакать и бояться,

Зане природа в тех краях не поощряет тунеядца.

И вот она принимает муки, и вот рыдает дни напролет,

И вот она ранит белые руки о жгучий снег и о вечный лед,

И вот осваивает в испуге добычу ворвани и мехов,

И отдает свои косы вьюге во искупленье своих грехов,

Поскольку много ли чукче прока в белой руке и черной косе,

И трудится, не поднимая ока, и начинает пахнуть, как все.

И торжествуют наконец законы равенства и рода,

И умиляется отец, и усмиряется погода,

И воцаряется уют, и в круг свивается прямая,

И люди севера поют, упрямых губ не разжимая,—

Она ж сидит себе в углу, как обретенная икона,

И колет пальцы об иглу, для подтверждения закона.

И только я до сих пор рыдаю среди ликования и родства,

Хотя давно уже соблюдаю все их привычки и торжества,—

О дивном даре блаженной лени, что побеждает тоску и страх,

О нежеланье пасти оленей, об этих косах и о перстах!

Нас обточили беспощадно, процедили в решето —

Ну я-то что, ну я-то ладно, но ты, родная моя, за что?!

О где вы, где вы, мои косы, где вы, где вы, мои персты?

Кругом гниющие отбросы и разрушенные мосты,

И жизнь свивается, заканчиваясь, и зарева встают,

И люди севера, раскачиваясь, поют, поют, поют.

Вот письмо, лежащее на столе.

Заоконный вечер, уютный свет,

И в земной коре, по любой шкале,

Никаких пока возмущений нет.

Не уловит зла ни один эксперт:

Потолок надежен, порядок тверд —

Разве что надорванный вкось конверт

Выдает невидимый дискомфорт.

Но уже кренится земная ось,

Наклонился пол, дребезжит стекло —

Все уже поехало, понеслось,

Перестало слушаться, потекло,

Но уже сменился порядок строк,

Захромал размер, загудел циклон,

Словно нежный почерк, по-детски строг,

Сообщает зданию свой наклон.

Из морей выхлестывает вода,

Обнажая трещины котловин,

Впереди великие холода,

Перемена климата, сход лавин,

Обещанья, клятвы трещат по швам,

Ураган распада сбивает с ног,—

Так кровит, расходится старый шрам,

Что, казалось, зажил на вечный срок.

И уже намечен развал семей,

Изменились линии на руке,

Зашаталась мебель, задул борей,

Зазмеились трещины в потолке —

Этот шквал, казалось, давно утих,

Но теперь гуляет, как жизнь назад,

И в такой пустыне оставит их,

Что в сравненье с нею Сахара — сад.

Вот где им теперь пребывать вовек —

Где кругом обломки чужой судьбы,

Где растут деревья корнями вверх

И лежат поваленные столбы.

Но уже, махнувши на все рукой,

Неотрывно смотрят они туда,

Где циклон стегает песок рекой

И мотает на руку провода,

Где любое слово обречено

Расшатать кирпич и согнуть металл,

Где уже не сделаешь ничего,

Потому что он уже прочитал.

Ты вернешься после пяти недель

Приключений в чужом краю

В цитадель отчизны, в ее скудель,

В неподвижную жизнь мою.

Разобравшись в записях и дарах

И обняв меня в полусне,

О каких морях, о каких горах

Ты наутро расскажешь мне!

Но на все, чем дразнит кофейный Юг

И конфетный блазнит Восток,

Я смотрю без радости, милый друг,

И без зависти, видит Бог.

И пока дождливый, скупой рассвет

Проливается на дома,

Только то и смогу рассказать в ответ,

Как сходил по тебе с ума.

Не боясь окрестных торжеств и смут,

Но не в силах на них смотреть,

Ничего я больше не делал тут

И, должно быть, не буду впредь.

Я вернусь однажды к тебе, Господь,

Демиург, Неизвестно Кто,

И войду, усталую скинув плоть,

Как сдают в гардероб пальто.

И на все расспросы о грузе лет,

Что вместила моя сума,

Только то и смогу рассказать в ответ,

Как сходил по тебе с ума.

Я смотрю без зависти — видишь сам —

На того, кто придет потом.

Ничего я больше не делал там

И не склонен жалеть о том.

И за эту муку, за этот страх,

За рубцы на моей спине —

О каких морях, о каких горах

Ты наутро расскажешь мне!