Последнее время

Вот толстая девочка с толстым письмом

Проходит вдоль пляжа с изрытым песком,

Вдоль моря, штормящего пятые сутки,

И мыса, что тонет в тумане морском.

Все как-то тревожно, не так, как вчера,

Уже москвичам собираться пора,

Сентябрь на носу, и штормит, и впервые

Из бухты боятся уйти катера.

Хоть солнце, но ветер. Во всем этом есть

Какая-то новая, внятная весть.

Письмо набухает тревогой и счастьем:

Еще не открыто, и страшно прочесть.

Под ветром акации сходят с ума:

Они понимают, что скоро зима,

А это начало иного отсчета

(Что, в сущности, ясно уже из письма).

Я был тут уместен, покуда в разгар

Сезона я впитывал крымский загар

И каждую ночь уплывал в Адалары,

А каждое утро ходил на базар.

Но нынче, когда наконец началось,

Сложи свою сумку и куртку набрось:

Курортный сезон проживается вместе,

А время штормов проживается врозь.

Летают обрывки вчерашних торжеств,

Скрипит под порывами ржавая жесть,

Отводит глаза продавец на базаре,

И городу странно, что я еще здесь.

А я и не здесь, но помедлить люблю

В кафе перед порцией «Гордона блю»,

У моря, которое нынче пустынно —

И даже нельзя помахать кораблю.

Мне нравится, в общем, что здесь сведены

Три главные ноты — точнее, струны,

На коих играл я, пока моей лире

Внимали читатели нашей страны.

Во-первых — приморского города тишь,

В котором остались по осени лишь

Любители странной поры межсезонья —

Пустеющих пляжей, ржавеющих крыш;

Затем — я любил межсезонье само,

В котором, как пел Сальватор Адамо

(А может, не пел, но годится для рифмы)

Так много тревоги. И в-третьих — письмо.

Как Лотман учил нас — а он ли не знал?—

Письмо — медиатор, тревожный сигнал,

Канал меж мирами, внушающий трепет

(Особенно тем, кто письма не читал).

Там может быть вызов, а может — тоска

Далекого друга, мальчишки, щенка,

Но все-таки главное — это начало

Чего-то, чего я не знаю пока.

Все резко, и в блеске электродуги

Обрезками лески, железки, фольги

Дробятся лучи на неистовой зыби

(Достань из конверта, прочти и сожги).

А главное, ветер. На этом ветру

Слезятся глаза, и бежит по двору

Воронка окурков и листьев платана

(Все брось, приезжай, а не то я умру)

Иди же вдоль пляжа не знаю куда,

Пока потерявшая разум вода

Горою вздымается рядом с тобою

И рушится, не оставляя следа;

Покуда под ветром скрипят фонари,

Покуда по рюмочным пьют рыбари,

Пока никому ничего не понятно,

И это мне нравится, черт побери!

Да, подлый муравей, пойду и попляшу

И больше ни о чем тебя не попрошу.

На стеклах ледяных играет мерзлый глянец.

Зима сковала пруд, а вот и снег пошел.

Смотри, как я пляшу, последний стрекозел,

Смотри, уродина, на мой прощальный танец.

Ах, были времена! Под каждым мне листком

Был столик, вазочки, и чайник со свистком,

И радужный огонь росистого напитка…

Мне только то и впрок в обители мирской,

Что добывается не потом и тоской,

А так, из милости, задаром, от избытка.

Замерзли все цветы, ветра сошли с ума,

Все, у кого был дом, попрятались в дома,

Повсюду муравьи соломинки таскают…

А мы, не годные к работе и борьбе,

Умеем лишь просить: «Пусти меня к себе!» —

И гордо подыхать, когда нас не пускают.

Когда-нибудь в раю, где пляшет в вышине

Веселый рой теней, — ты подползешь ко мне,

Худой, мозолистый, угрюмый, большеротый,—

И, с завистью следя воздушный мой прыжок,

Попросишь: «Стрекоза, пусти меня в кружок!» —

А я скажу: «Дружок! Пойди-ка поработай!»

Самодостаточных, мечтательных, упрямых,

Неподдающихся, угрюмых, как броня,

Не самых ласковых и непокорных самых,

Ревнивых, бешеных, не верящих в меня,

Жестоко мучащих себя за каждый промах,

Скиталиц истовых, кому и космос мал,

Отважных, меченых, в стигматах и изломах —

Вот этих я любил, вот этим жизнь ломал.

Я сам, не слишком тверд, не скрытен и несдержан,

Болтун и зубоскал, возросший без отца,

Отчаянно ломал их сокровенный стержень,

Чтоб только сделать их своими до конца.

Задобрить, приучить к хозяину и дому —

И выжечь изнутри, чтобы одна зола;

Поскольку мысль одна, что некогда другому

Достанутся они — мне пыткою была.

И знаешь, иногда я думаю: ей-богу,

Как славно, что кафе на южном берегу,

И летний двор с бельем, и долгую дорогу

Из школы через парк — я выжечь не смогу.

Могу лежать в траве, рассеянно листая

Роман «Армагеддон» — и думать в полусне,

Какая черная, сожженная, пустая,

Безвидная земля осталась бы по мне.

Он умница, этот упорный,

Озлобленный, еле живой,

С его меланхолией черной

И лысой его головой.

Он вроде упрямца-солдата,

Что свой защищает редут,

Не веруя в то, что когда-то

И чем-то ему воздадут.

Среди соискателей подлых,

Которые сплошь бодрячки,

Он верит в бессмысленный подвиг,

И я им любуюсь почти,

Когда, покидая берлогу,

Он мрачно выходит на свет —

Назло неизвестному Богу,

Которого, в сущности, нет.

И пошлость подачки загробной

Ему очевидна вполне

В гордыне его бесподобной;

Ей-богу, он нравится мне.

Извечная жертва разбоя

В глухих подворотнях Москвы,

Он может представить любое,

И лишь милосердье — увы.

И в полночь, плетясь со свиданья,

Спасенья ища в кураже,

Он даже не видит сиянья

В окне на шестом этаже,

Где я, снисходительный к павшим,

Любитель угрюмых зануд,

Откроюсь меня не искавшим,

Да так, что они не поймут.

Разбуди лихо, пока оно тихо,

Пока оно слабо, пока оно мало,

Пока не проснулось, пока не потянулось,

Пока не надулось, пока не расцвело.

Покуда не в славе, покуда не в праве,—

Не встало на поток, не раззявило роток:

Протирает зенки, ходит вдоль стенки,

Хочет укусить, да боится попросить.

Не давай лиху дремать в колыбели,

Подбирать слова, накачивать права.

Разбуди лихо, пока оно еле,

Пока оно только, пока оно едва,

Пока оно дремлет, чмокая губою,

Под напев матери, под крылом отца.

Пока лишь юроды, вроде нас с тобою,

Слышат, как оно по-тя-ги-ва-ет-ца.

Чеши ему пятку, вливай в него водку,

Стучи во все бубны, ори во весь рот,

А когда разбудишь — сигай ему в глотку,

Чтобы все увидели, как оно жрет.

Может, поперхнется, может, задохнется,

Задними скребя да передними гребя…

А как само проснется, уже не обойдется:

Всех умолотит, и первого тебя.

Помнишь канцонету про умную Грету,

Плакавшую в детстве — мол, смерть впереди?

Разбуди лихо, пока его нету,

Выдави из чрева и тут же буди!

Словес нет, чудес нет, помощи небес нет.

Лучшая среда для нашего труда.

Когда сожрет много, оно само треснет,

Но это когда, но это когда…

Жизнь — это роман с журналисткой. Стремительных встреч череда

С любимой, далекой и близкой, родной, не твоей никогда.

Поверхностна и глуповата и быстро выходит в тираж,—

Всегда она там, где чревато. И я устремлялся туда ж.

За склонной к эффектам дешевым, впадающей в удаль и грусть,

Питающей слабость к обновам китайского качества — пусть.

Зато мы ее не подселим в убогое наше жилье.

Порой ее нет по неделям. Люблю и за это ее.

Не жду ни поблажек, ни выгод. Счастливей не стал, но умней.

Я понял: единственный выход — во всем соответствовать ей.

Мы знаем, ты всех нас морочишь и всем наставляешь рога.

Как знаешь. Беги куда хочешь. Не так уж ты мне дорога.

Пусть думает некий богатый с отвисшею нижней губой,

Что я неудачник рогатый, а он обладает тобой,—

Лишь я среди вечного бега порой обращал тебя вспять,

Поскольку, во-первых, коллега, а в-главных, такая же блядь.

На самом деле мне нравилась только ты, мой идеал

и мое мерило. Во всех моих женщинах были твои

черты, и это с ними меня мирило.

Пока ты там, покорна своим страстям, летаешь

между Орсе и Прадо, — я, можно сказать, собрал

тебя по частям. Звучит ужасно, но это правда.

Одна курноса, другая с родинкой на спине, третья

умеет все принимать как данность. Одна не чает

души в себе, другая — во мне (вместе больше не попадалось).

Одна, как ты, со лба отдувает прядь, другая вечно

ключи теряет, а что я ни разу не мог в одно все это

собрать — так Бог ошибок не повторяет.

И даже твоя душа, до которой ты допустила меня

раза три через все препоны, — осталась тут, вопло-

тившись во все живые цветы и все неисправные телефоны.

А ты боялась, что я тут буду скучать, подачки сам

себе предлагая. А ливни, а цены, а эти шахиды,

а роспечать? Бог с тобой, ты со мной, моя дорогая.

Божий мир придуман для счастливцев —

Тоньше слух у них и взгляд свежей,—

Для бойцов, для страстных нечестивцев,

А не для чувствительных ханжей.

То есть счастье — этакий биноклик,

Зрительная трубка в два конца,

Чрез какую внятным, будто оклик,

Станет нам величие творца.

Этот дивный хор теней и пятен,

Полусвет, влюбленный в полутьму,

Если вообще кому и внятен,

То вон той, под кленом, и тому.

Меловые скалы так круты и голы,

Так курчавы усики плюща,

Чтобы мог рычать свои глаголы

Графоман, от счастья трепеща.

Пленники, калеки, разглядите ль

Блик на море, солнцем залитом?

Благодарно зорок только победитель,

Триумфатор в шлеме золотом!

Хороша гроза в начале мая

Для того, кто выбежит, спеша,

Мокрую черемуху ломая,—

А для остальных нехороша.

Врут, что счастье тупо, друг мой желторотый,

Потому что сам Творец Всего,

Как любой художник за работой,

Ликовал, когда творил его.

Столько наготовив хитрых всячин,

Только благодарных слышит Бог,

Но не тех, кто близоруко мрачен,

И не тех, кто жалок и убог.

А для безымянного урода

С неизбывной ревностью в груди

В лучшем — равнодушная природа,

В худшем — хор согласный: вон иди!

Сквозь сиянье нежного покрова,

Что для нас соткало божество,—

Видит он, как ест один другого,

Мор и жор, и больше ничего.

Только рыл и жвал бессонное роенье,

Темную механику Творца,—

И не должен портить настроенье

Баловням, что видят мир с лица.

Он спешит под пасмурные своды,

В общество табличек и камней,—

Как Христос, не любящий природы

И не разбирающийся в ней.

Зима приходит вздохом струнных:

«Всему конец».

Она приводит белорунных

Своих овец,

Своих коней, что ждут ударов,

Как наивысшей похвалы,

Своих волков, своих удавов,

И все они белы, белы.

Есть в осени позднеконечной,

В ее кострах,

Какой-то гибельный, предвечный,

Сосущий страх:

Когда душа от неуюта,

От воя бездны за стеной

Дрожит, как утлая каюта

Иль теремок берестяной.

Все мнется, сыплется, и мнится,

Что нам пора,

Что опадут не только листья,

Но и кора,

Дома подломятся в коленях

И лягут грудой кирпичей —

Земля в осколках и поленьях

Предстанет грубой и ничьей.

Но есть и та еще услада

На рубеже,

Что ждать зимы теперь не надо:

Она уже.

Как сладко мне и ей — обоим —

Вливаться в эту колею:

Есть изныванье перед боем

И облегчение в бою.

Свершилось. Все, что обещало

Прийти, — пришло.

В конце скрывается начало.

Теперь смешно

Дрожать, как мокрая рубаха,

Глядеть с надеждою во тьму

И нищим подавать из страха —

Не стать бы нищим самому.

Зиме смятенье не пристало.

Ее стезя

Структуры требует, кристалла.

Скулить нельзя,

Но подберемся. Без истерик,

Тверды, как мерзлая земля,

Надвинем шапку, выйдем в скверик:

Какая прелесть! Все с нуля.

Как все бело, как незнакомо!

И снегири!

Ты говоришь, что это кома?

Не говори.

Здесь тоже жизнь, хоть нам и странен

Застывший, колкий мир зимы,

Как торжествующий крестьянин.

Пусть торжествует. Он — не мы.

Мы никогда не торжествуем,

Но нам мила

Зима. Коснемся поцелуем

Ее чела,

Припрячем нож за голенищем,

Тетрадь забросим под кровать,

Накупим дров, и будем нищим

Из милосердья подавать.

Приснился Тютчева новооткрытый текст —

Шестнадцать строчек нонпарели;

Он был из лучшего, и помнится — из тех,

Что строятся на параллели.

Уже он путался — в предсмертии, в бреду,

Усилье было бесполезно,

И обрывалась мысль, и словно на виду

Сама распахивалась бездна.

Он с бури начинал; с того, что двух начал

В ней есть слиянье роковое.

Два равных голоса он ясно различал

В ее смятении и вое.

Один был горний гром, боренье высших сил,

Второй был плач из преисподней,

И чем грознее шторм удары наносил,

Тем обреченней и бесплодней.

Стихия буйствует — сама, в себе, с собой,

С извечной злобой инородца —

И вдруг, покорная, как утренний прибой,

На милость берега сдается.

Не так ли и душа, он спрашивал, когда

Она пускается в мытарства

Для бунта жадного — и жалкого стыда

При виде тщетности бунтарства?

Не так ли и она, сама, в себе, с собой,

Без утешенья остается

И, утомленная безвыходной борьбой,

На милость Господа сдается?

Там был еще мотив — какой, не усмотреть,

И в нем особая отрада:

Там каждая строка пласталась, будто плеть

Дичающего винограда.

Все силится схватить опору на скалах,

И заплетается, и вьется,

И обрывается, и, воротясь во прах,

На милость хаоса сдается.

И вот я думаю — что он хотел сказать,

Коль верить в бред загробных сплетен?

Сознанье бренности с отвагой увязать —

Мол, только тот порыв, что тщетен,

Зовется доблестным? — Я это знал и так.

Покинуть Лимб трюизма ради?

Иль, видя мой распад, он подавал мне знак,

Что есть величье и в распаде?

Душа немотствует и лишь удивлена,

Как это вовремя примнилось.

На милость чью-нибудь сдалась бы и она,

Когда б надеялась на милость.

Словно на узкой лодке пролив Байдарский пересекая,

Вдруг ощутишь границу: руку, кажется, протяни —

Там еще зыбь и блики, а здесь прохлада и тишь такая.

Правишь на дальний берег и вот очнешься в его тени.

Так я вплываю в воды смерти, в темные воды смерти,

В область без рифмы — насколько проще зарифмовать «Der Tod»,

Словно намек — про что хотите, а про нее не смейте;

Только и скажешь, что этот берег ближе уже, чем тот.

Ишь как прохладою потянуло, водорослью и крабом,

Камнем источенным, ноздреватым, в илистой бороде,—

И, как на пристани в Балаклаве, тщательно накорябан

Лозунг дня «Причаливать здесь»; а то я не знаю, где.

Все я знаю — и как причалить, и что говорить при этом.

В роще уже различаю тени, бледные на просвет.

Знаю даже, что эти тени — просто игра со светом

Моря, камня и кипариса, и никого там нет.

А оглянуться на берег дальний — что мне тот берег дальный?

Солнце на желтых скалах, худые стены, ржавая жесть.

Это отсюда, из тени, он весь окутан хрустальной тайной:

Я-то отплыл недавно, я еще помню, какой он есть.

Вдоль побережья серая галька, жаркая, как прожарка.

С визгом прыгает с волнолома смуглая ребятня,

Но далеко заплывать боится, и их почему-то жалко;

Только их мне и жалко, а им, должно быть, жалко меня.

Так я вплываю в темные воды, в запах приморской прели.

Снизу зелено или буро, сверху синим-синё.

Вот уже видно — заливы, фьорды, шхеры, пещеры, щели,

Столько всего — никогда не знал, что будет столько всего.

Камень источен ветром, изъеден морем, и мидий соты

Лепятся вдоль причала. Мелькает тропка. Пойдем вперед.

Славно — какие норы, какие бухты, какие гроты.

Жалко, что нет никого… а впрочем, кто его разберет.

У меня насчет моего таланта иллюзий нет.

В нашем деле и так избыток зазнаек.

Я поэт, но на фоне Блока я не поэт.

Я прозаик, но кто сейчас не прозаик?

Загоняв себя, как Макар телят,

И колпак шута заработав,

Я открыл в себе лишь один, но большой талант —

Я умею злить идиотов.

Вот сидят, допустим, — слова цивильны, глаза в тени,

Говорят чего-нибудь о морали…

Я еще не успел поздороваться, а они

Заорали.

И будь он космополит или патриот,

Элита или народ, красавец или урод,

Раскинься вокруг Кейптаун или Кейп-код,

Отчизна-мать или ненька ридна,—

Как только раскроет рот,

Да как заорет,—

Становится сразу видно, что идиот.

А до того иногда не видно.

Иногда я что-нибудь проору в ответ,

Иногда с испугу в обморок брякнусь.

Я едва ли потребен Господу как поэт,

Но порой полезен ему как лакмус.

Может быть, фейс-контроль. А может, у них дресс-код.

Может быть, им просто не нравится мой подход

К их святому, напыщенному серьезу,

Я не знаю, чем посягаю на их оплот

И с чего представляю для них угрозу.

А писанье — продукт побочный, типа как мед.

Если каждый день на тебя орет идиот,

Поневоле начнешь писать стихи или прозу.

Я назову без ложного стыда

Два этих полюса:

Дурак боится слова «никогда»,

А умный пользуется.

И если жизнь его, как голова,

Трещит-разламывается,—

Он извлекает, как из рукава,

Величье замысла.

Я не увижу больше никогда

Тебя, любимая,

Тебя, единственная, тебя, балда

Себялюбивая.

Теперь ты перейдешь в иной регистр

И в пурпур вырядишься.

Отыгрывать назад остерегись:

Вернешься — выродишься.

Мне, пьедестала гордого лишась,

Тебя не выгородить —

А так еще мы сохраняем шанс

Прилично выглядеть.

Я, грешный человек, люблю слова.

В них есть цветаевщина.

Они из мухи делают слона,

Притом летающего.

Что мир без фраз? Провал ослизлой тьмы,

Тюрьма с застольями.

Без них плевка не стоили бы мы,

А с ними стоили бы.

Итак, прощай, я повторяю по

Прямому проводу.

Мне даже жаль такого слова по

Такому поводу.

Простились двое мелочных калек,

Два нищих узника.

А как звучит: навек, навек, навек.

Ей-богу, музыка.

Если бы кто-то меня спросил,

Как я чую присутствие высших сил —

Дрожь в хребте, мурашки по шее,

Слабость рук, подгибанье ног,—

Я бы ответил: если страшнее,

Чем можно придумать, то это Бог.

Сюжетом не предусмотренный поворот,

Небесный тунгусский камень в твой огород,

Лед и пламень, война и смута,

Тамерлан и Наполеон,

Приказ немедленно прыгать без парашюта

С горящего самолета — все это он.

А если среди зимы запахло весной,

Если есть парашют, а к нему еще запасной,

В огне просматривается дорога,

Во тьме прорезывается просвет,—

Это почерк дьявола, а не Бога,

Это дьявол под маской Бога

Внушает надежду там, где надежды нет.

Но если ты входишь во тьму, а она бела,

Прыгнул, а у тебя отросли крыла,—

То это Бог, или ангел, его посредник,

С хурмой «Тамерлан» и тортом «Наполеон»:

Последний шанс последнего из последних,

Поскольку после последнего — сразу он.

Это то, чего не учел Иуда.

Это то, чему не учил Дада.

Чудо вступает там, где помимо чуда

Не спасет никто, ничто, никогда.

А если ты в бездну шагнул и не воспарил,

Вошел в огонь, и огонь тебя опалил,

Ринулся в чащу, а там берлога,

Шел на медведя, а их там шесть,—

Это почерк дьявола, а не Бога,

Это дьявол под маской Бога

Отнимает надежду там, где надежда есть.

Как сдать свое дитя в работный дом,

Как выдать дочь изнеженную замуж,

Чтоб изнуряли гладом и трудом

И мучили, а ты и знать не знаешь,—

Так мне в чужой душе оставить след —

Привычку, строчку, ежели привьется,

А повстречавшись через много лет,

Узнать и не узнать себя в уродце.

Зачем я заронил тебя сюда,

Мой дальний отсвет, бедный мой обломок,—

В трущобный мир бесплодного труда,

Приплюснутых страстей и скопидомок?

Все то, что от меня усвоил ты,

Повыбили угрюмые кормильцы.

Как страшно узнавать свои черты

В измученном, но хитром этом рыльце!

Ты выживал в грязи и нищете,

В аду подвала, фабрики, казармы,

Ты знаешь те слова и вещи те,

Которых я скоту не показал бы.

Гиеньи глазки, выгнувшийся стан,

Гнилые зубы жалкого оскальца…

Но это я! И я таким бы стал,

Когда б остался там, где ты остался.

Полутуземец, полуиудей,

Позорное напоминанье, скройся.

О, лучше мне совсем не знать людей,

Чем видеть это сходство, это скотство!

Чужая жизнь, других миров дитя,

Возросшее в уродстве здешних комнат,

Тотчас ко мне потянется, хотя

Себя не знает и меня не помнит,

И сквозь лохмотья, язвы, грязь и гной

Чуть слышно мне простонет из-под спуда;

«Зачем я тут? Что сделали со мной?

Мне плохо здесь, возьми меня отсюда».

Да и другим, другим он был к чему?

В моих привычках людям все немило,

И память обо мне в чужом дому

Была страшна, как знак иного мира.

Так работяга, захворав впервой

И вдвое похудев за две недели,

Все думает тяжелой головой —

Что это завелось в послушном теле,

Что за хвороба, что за чуждый гость

Припуталась во сне, и жрет, и гложет…

А это смерть врастает в плоть и кость,

Он хочет к ней прислушаться — не может

Ни слова разобрать. Придет жена

Или брательник с баночкой гостинца,—

Брательник хмур, она раздражена,

Обоим ясно, что пришли проститься:

Сопит, бурчит… На нем уже печать,

Он всем чужак. Скорей спихнуть его бы.

Так жен моих умеет отличать

Любой — на них клеймо моей хворобы.

О, лучше бы с рожденья, как монах,

Разгромленного ордена осколок,

Я оставался в четырех стенах,

Среди моих листов и книжных полок,

Чем заражать собою этот мир!

Ужель себя не мог остановить я,

В картонных стенах нищенских квартир

Плодя ублюдков нашего соитья?

Низвергнутая статуя в снегу,

Росток ползучий, льнущий к перегною,—

Вот все, что с миром сделать я могу,

И все, что может сделать он со мною.

Скажи, ты смотришь на свои следы?

Или никак, как написал бы Павел?

Что ты меня оставил — полбеды.

Но для чего ты здесь меня оставил?

Зачем среди расползшихся дорог

Нетвердою, скользящею походкой

Блуждаю, полузверь и полубог,

Несчастный след твоей любви короткой?

Твой облик искажен моей виной,

Гримасой страха, судорогой блуда.

Зачем я тут? Что сделали со мной?

Мне плохо здесь, возьми меня отсюда.

Да, завидую — ты можешь на него облокотиться,

Опереться, положиться, встать под сень.

Ибо он твое спасенье, как окоп для пехотинца,

Как кинжал для кахетинца, как постель

Для усталого скитальца, как непалка для непальца,

Как для путника в чащобе тайный знак.

Да, завидую, мой ангел. Извини мое нахальство.

Я и сам бы так хотел, но все никак.

Для меня же ты окопа не увидишь, как ни щурься.

Редкий лес, пустое поле, голый лед.

Ибо мне он не опора, извини мое кощунство,

А скорее, я боюсь, наоборот.

Мне никто не даст гарантий, даже если бы воскресли

Все святые, коим имя легион.

Это я его последняя надежда, ибо если

Я обрушусь, то обрушится и он.

Ты умеешь видеть стену, я умею — только бездну,

Обступившую меня по рубежу.

Это он навек исчезнет, если я навек исчезну

Или даже если что не так скажу.

Кто из нас сидит в окопе, кто танцует на прицеле —

Не подскажет никакое колдовство.

Хорошо тебе, и плохо мне, держащемуся еле,

А ему — боюсь и думать каково.

Не всемощный, в силе и славе, творец миров,

Что избрал евреев и сам еврей,

Не глухой к раскаяньям пастырь своих коров,

Кучевых и перистых, — а скорей

Полевой командир, небрит или бородат,

Перевязан наспех и полусед.

Мне приятно думать, что я не раб его, а солдат.

Может быть, сержант, почему бы нет.

О, не тот, что нашими трупами путь мостит

И в окоп, естественно, ни ногой,

Держиморда, фанат муштры, позабывший стыд

И врага не видевший, — а другой,

Командир, давно понимающий всю тщету

Гекатомб, но сражающийся вотще,

У которого и больные все на счету,

Потому что много ли нас вообще?

Я не вижу его верховным, как ни крути.

Генеральный штаб не настолько прост.

Полагаю, над ним не менее десяти

Командиров, от чьих генеральских звезд

Тяжелеет небо, глядящее на Москву

Как на свой испытательный полигон.

До победы нашей я точно не доживу —

И боюсь сказать, доживет ли он.

Вот тебе и ответ, как он терпит язвы земли,

Не спасает детей, не мстит палачу.

Авиации нет, снаряды не подвезли,

А про связь и снабжение я молчу.

Наши танки быстры, поем, и крепка броня,

Отче наш, который на небесех!

В общем, чудо и то, что с бойцами вроде меня

Потеряли еще не все и не всех.

Всемогущий? — о нет. Орудья — на смех врагу.

Спим в окопах — в окрестностях нет жилья.

Всемогущий может не больше, чем я могу.

«Где он был?» — Да, собственно, где и я.

Позабыл сказать: поощрений опять же нет.

Ни чинов, ни медалей он не дает.

Иногда подарит — кому огниво, кому кисет.

Скажем, мне достались часы «Полет».

А чего, хорошая вещь, обижаться грех.

Двадцать пять камней, музыкальный звон.

Потому я и чувствую время острее всех —

Иногда, похоже, острей, чем он.

Незаметные в шуме, слышные в тишине,

Отбивают полдень и будят в шесть,

Днем и ночью напоминая мне:

Времени мало, но время есть.

В удушливом полдне, когда ни гу-гу

В цветущем лугу и заросшем логу,

И, еле качая тяжелые воды,

Река изогнулась в тугую дугу

И вяло колышет лиловые своды

Клубящейся тучи на том берегу,—

СГУЩАЮТСЯ СИЛЫ НЕЯСНОЙ ПРИРОДЫ.

Я слышу их рост и уснуть не могу.

Как темные мысли клубятся в мозгу,

Как в пыльные орды, в живую пургу

Сбивают гонимые страхом народы,—

В безмолвии августа, в душном стогу,

В теплице безветренной влажной погоды

СГУЩАЮТСЯ СИЛЫ НЕЯСНОЙ ПРИРОДЫ.

Я вижу их мощь и дышать не могу.

Один изгаляется в узком кругу,

Взахлеб допивая остатки свободы,

Другой проклинает недавние годы,

А третий бежит, норовя на бегу

Еще и поставить подножку врагу,—

Хотя их обоих накроют отходы,

Осколки руды и обломки породы.

На всем горизонте, на каждом шагу

СГУЩАЮТСЯ СИЛЫ НЕЯСНОЙ ПРИРОДЫ.

Я знаю, какой, но сказать не могу.

Но в это же время, над той же рекой,

В лиловом дыму вымывая проходы,

В ответ собираются силы такой,

Такой недвусмысленно ясной природы,

Что я ощущаю мгновенный покой.

Уже различая друг друга в тумане,

Они проплывают над лесом травы.

Имело бы смысл собираться заране,

Но первыми мы не умеем, увы.

И я засыпаю, почти замурлыкав,

В потоке родных переливов и бликов

Плывя в грозовую, уютную тьму.

У тех, кто клубится в лиловом дыму,

Всегда бесконечное множество ликов,

А мы остаемся верны одному.

Неясно, каков у них вождь и отец,

Неясно, чего они будут хотеть,

Неясно, насколько все это опасно

И сколько осталось до судного дня,

И как это будет, мне тоже неясно.

Чем кончится — ясно, и хватит с меня.

Противна молодость. Противна!

Признаем это объективно.

Она собой упоена,

Хотя не может ни хрена,

Она навязчива, болтлива,

Глупа, потлива, похотлива,

Смешна гарольдовым плащом

И вулканическим прыщом.

Ее настырное соседство —

В отличье, может быть, от детства,—

Внушает мысли о конце,

И мы меняемся в лице.

Как, как! И этому теляти —

С такими бабами гуляти

И не заботиться о том,

Что с ними станется потом!

Он так спешит открыться миру,

Он только с пылу, с жару, с жиру —

С него и бесится, пока

Еще горит его щека

От бритвы, а не от пощечин;

Пока он мало озабочен

Уместностью своих словес

В компании других повес;

На всех кидается с объятьем,

Чужие пошлости твердит,

И все, за что мы нынче платим,

Ему еще дают в кредит!

Ему фактически задаром

Досталось шляние по барам,

Полночной улицы пейзаж,

Который был когда-то наш,

Скамейки, лужи, светофоры,

Бульвары, Ленинские горы —

Читатель вспомнит сгоряча

Про фильм «Застава Ильича»,

И впрямь — кино шестидесятых

Теперь об этих поросятах:

В цепи прибавилось звено,

А в девяностых нет кино.

Есть мир расчисленный, в котором

Остались горечь, скука, гнет,

Где Бог, одевшись светофором,

Нам никогда не подмигнет…

Как ни геройствуй, ни усердствуй —

Владеет бедною душой

Не грусть по юности ушедшей,

А зависть к юности чужой.

Но тайной радостью для взора

И утешеньем для ума,

Что безболезненно и скоро

Она, как жизнь, пройдет сама.

В России выясненье отношений

Бессмысленно. Поэт Владимир Нарбут

С женой ругался в ночь перед арестом:

То ему не так и то не этак,

И больше нет взаимопониманья,

Она ж ему резонно возражала,

Что он и сам обрюзг и опустился,

Стихов не пишет, брюзжит и ноет

И сделался совершенно невозможен.

Нервозность их отчасти объяснима

Тем, что ночами чаще забирали,

И вот они сидят и, значит, ждут,

Ругаясь в ожидании ареста

И предъявляя перечень претензий

Взаимных.

И тут за ним приходят —

Как раз когда она в порыве гнева

Ему говорит, что надо бы расстаться,

Хоть временно. И он в ответ кивает.

Они и расстаются в ту же ночь.

А дальше что? А там, само собою,

Жена ему таскает передачи,

Поскольку только родственник ближайший

Такую привилегию имеет;

Стоит в очередях, носит продукты.

Иметь жену в России должен каждый —

Или там мужа; родители ненадежны,

Больны и стары, а всякий старец

Собою озабочен много более,

Чем даже отпрыском. Ему неясно,

С какой он стати, вырастив балбеса

И жизнь в него вложив, теперь обязан

Стоять в очередях. Не отрицайте,

Такое бывает; вообще родитель

Немощен, его шатает ветром,

Он может прямо в очереди сдохнуть,

Взять и упасть, и не будет передачи.

В тюрьме без передачи очень трудно.

В России этот опыт живет в генах.

Все понимают, что терпеть супруга

Приходится. Любовниц не пускают,

Свиданий не дают, а женам можно.

Ведь в паспорте никто пока не пишет

«Любовница»! А получить свиданье

Способен только тот, кто вписан в паспорт.

Вот что имел в виду Наум Коржавин,

Что в наши, дескать, трудные времена

Человеку нужна жена. Нужна. Уж верно,

Не для того, чтоб с нею говорить.

Поэтому выясненье отношений

Бессмысленно. Поэтому романы

В России кратки, к тому же всегда негде.

Нашли убогий угол, быстро слиплись,

Быстро разлиплись, подали заявленье,

Сложили чемодан и ждут ареста.

Нормальная любовь. Потом плодятся,

Дети быстро знакомятся, ищут угол,

Складывают чемодан и ждут ареста.

Паузы между эпохами арестов

Достаточны, чтобы успели дети

Сложить чемодан и слипнуться. Ведь надо

Кому-нибудь стоять в очередях.

В любви здесь надо объясняться быстро —

Поскольку холодно; слипаться быстро —

Поскольку негде; а разводиться

Вообще нельзя, поскольку передачи

Буквально будет некому носить.