Последнее время

…Он писал в посланье к другу:

«Сдавшись тяжкому недугу,

На седьмом десятке лет

Дядя самых честных правил,

К общей горести, оставил

Беспокойный этот свет.

Вспомним дядюшку Василья!

Произнес не без усилья

И уже переходя

В область Стикса, в царство тени:

„Как скучны статьи Катени-

На!“ Покойся, милый дя-

дя!» Но чтоб перед кончиной,

В миг последний, в миг единый —

Вдруг припомнилась статья?

Представая перед Богом,

Так ли делятся итогом,

Тайным смыслом бытия?

Дядюшка, Василий Львович!

Чуть живой, прощально ловишь

Жалкий воздуха глоток,—

Иль другого нет предмета

Для предсмертного завета?

Сколь безрадостный итог!

Впрямь ли в том твоя победа,

Пресловутого соседа

Всеми признанный певец,—

Чтоб уже пред самой урной

Критикой литературной

Заниматься наконец?

Но какой итог победней?

В миг единый, в миг последний —

Всем ли думать об одном?

Разве лучше, в самом деле,

Лежа в горестной постели,

Называемой одром,

Богу душу отдавая

И едва приоткрывая

Запекающийся рот,

Произнесть: «Живите дружно,

Поступайте так, как нужно,

Никогда наоборот»?

Разве лучше, мир оставя,

О посмертной мыслить славе

(И к чему теперь оне —

Сплетни лестные и толки?):

«Благодарные потомки!

Не забудьте обо мне!»

Иль не думать о потомках,

Но печалиться о том, как

Тело бренно, говоря

Не о грустной сей юдоли,

Но о том, как мучат боли,

Как бездарны лекаря?

О последние заветы!

Кто рассудит вас, поэты,

Полководцы и цари?

Кто посмеет? В миг ухода

Есть последняя свобода:

Все, что хочешь, говори.

Всепрощенье иль тщеславье —

В этом ваше равноправье,

Ваши горькие права:

Ропот, жалобы и стоны…

Милый дядя! Как достойны

В сем ряду твои слова!

Дядюшка, Василий Львович!

Как держался! Тяжело ведь —

Что там! — подвигу сродни

С адским дымом, с райским садом

Говорить о том же самом,

Что во все иные дни

Говорил — в рыдване тряском,

На пиру ли арзамасском…

Это славно, господа!

Вот достоинство мужчины —

Заниматься в день кончины

Тем же делом, что всегда.

…Что-то скажешь, путь итожа?

Вот и я сегодня тоже

Вглядываюсь в эту тьму,

В эту тьму, чернее сажи,

Гари, копоти… ея же

Не избегнуть никому.

Благодарное потомство!

Что вы знаете о том, что

Составляло существо

Безотлучной службы слову —

Суть и тайную основу

Мирозданья моего?

Книжные, святые дети,

Мы живем на этом свете

В сфере прожитых времен,

Сублимаций, типизаций,

Призрачных ассоциаций,

Духов, мыслей и имен.

Что ни слово — то цитата.

Как еще узнаешь брата,

С кем доселе не знаком?

На пути к своим Итакам

Слово ставим неким знаком,

Неким бледным маяком.

Вот Создателя причуда:

Так и жить тебе, покуда

Дни твои не истекли.

На пиру сидим гостями,

Прозу жизни жрем горстями

И цитируем стихи.

Но о нас, о книжных детях,

Много сказано. Для этих

Мы всегда пребудем — те.

Славься, наш духовный предок,

Вымолвивший напоследок:

— Как скучны статьи Кате —

Нина! Помнишь ли былое?

Я у прапорщика, воя,

Увольненье добывал,

Поднимал шинельный ворот,

Чистил бляху, мчался в город,

Милый номер набирал.

Помню пункт переговорный.

Там кассиром непроворный

Непременный инвалид.

Сыплет питерская морось,

Мелочь, скатываясь в прорезь,

Миг блаженства мне сулит.

Жалок, тощ недостоверно,—

Как смешон я был, наверно,

Пленник черного сукна,

Лысый, бледный первогодок,

Потешающий молодок

У немытого окна!

О межгород, пытка пыток!

Всяк звонок — себе в убыток:

Сквозь шершавые шумы

Слышу голос твой холодный

Средь промозглой, беспогодной,

Дряблой питерской зимы.

Но о чем я в будке грязной

Говорил с тобой? О разной,

Пестрой, книжной ерунде:

Что припомнил из анналов,

Что из питерских журналов

Было читано и где.

В письмах лагерников старых,

Что слагали там, на нарах,

То поэму, то сонет,—

Не отмечен, даже скрыто,

Ужас каторжного быта:

Никаких реалий нет.

Конспирация? Едва ли.

Верно, так они сбегали

В те роскошные сады,

Где среди прозрачных статуй

Невозможен соглядатай

И бесправны все суды.

Так и я, в моем безгласном

Унижении всечасном —

Что ни шаг, то невпопад,—

Гордость выказать пытаясь,

Говорил с тобой, хватаясь

За соломинки цитат.

Славься, дядя! Ведь недаром

Завещал ты всем Икарам,

Обескрыленным тоской,

Вид единственный побега

Из щелястого ковчега

Жалкой участи людской!

Грустно, Нина! Путь мой скучен

Сетку ладожских излучин

Закрывает пленка льда.

Ты мне еле отвечала.

Сей элегии начало

Я читал тебе тогда.

Так не будем же, о Муза,

Портить нашего союза,

Вспоминая этот лед,

Эти жалобы и пени.

Как скучны статьи Катени-

На! Кто должен — тот поймет.

Этот проспект, как любая быль,

Теперь вызывает боль.

Здесь жил когда-то Миша Король,

Уехавший в Израиль.

Мой милый! В эпоху вселенских драк

В отечественной тюрьме

Осталось мало высоких благ,

Не выпачканных в дерьме.

На крыше гостиницы, чей фасад

Развернут к мерзлой Неве,

Из букв, составляющих «Ленинград»,

Горят последние две.

И новый татарин вострит топор

В преддверье новых Каял,

И даже смешно, что Гостиный Двор

Стоит себе как стоял.

В Москве пурга, в Петербурге тьма,

В Прибалтике произвол

И если я не схожу с ума,

То, значит, уже сошел.

Я жил нелепо, суетно, зло.

Я вечно был не у дел.

Если мне когда и везло,

То меньше, чем я хотел.

Если мне, на беду мою,

Выпадет умереть —

Я обнаружу даже в раю

Место, где погореть.

Частные выходы — блеф, запой —

Я не беру в расчет.

Жизнь моя медленною, слепой,

Черной речкой течет.

Твердая почва надежных правд

Не по мою стопу.

Я, как некий аэронавт,

Выброшен в пустоту.

Покуда не исказил покой

Черт моего лица,—

Боюсь, уже ни с одной рекой

Не слиться мне до конца.

Какое на небе ни горит

Солнце или салют,—

Меня, похоже, не растворит

Ни один абсолют.

Можно снять с меня первый слой,

Можно содрать шестой.

Под первым слоем я буду злой,

А под шестым — пустой.

Я бы, пожалуй, и сам не прочь

Слиться, сыграть слугу,

Я бы и рад без тебя не мочь,

Но, кажется, не могу.

Теперь, когда, скорее всего,

Господь уже не пошлет

Рыжеволосое существо,

Заглядывающее в рот

Мне, читающему стихи,

Которые напишу,

И отпускающее грехи,

Прежде чем согрешу,

Хотя я буду верен как пес,

Лопни мои глаза;

Курносое столь, сколь я горбонос,

И гибкое, как лоза;

Когда уже ясно, что век живи,

В любую дудку свисти —

Запас невостребованной любви

Будет во мне расти,

Сначала нежить, а после жечь,

Пока не выбродит весь

В перекись нежности — нежить, желчь,

Похоть, кислую спесь;

Теперь, когда я не жду щедрот,

И будь я стократ речист —

Если мне кто и заглянет в рот,

То разве только дантист;

Когда затея исправить свет,

Начавши с одной шестой,

И даже идея оставить след

Кажется мне пустой,

Когда я со сцены, ценя уют,

Переместился в зал,

А все, чего мне здесь не дают,—

Я бы и сам не взял,

Когда прибита былая прыть,

Как пыль плетями дождя,—

Вопрос заключается в том, чтоб жить,

Из этого исходя.

Из колодцев ушла вода,

И помутнел кристалл,

И счастье кончилось, когда

Я ждать его перестал.

Я сделал несколько добрых дел,

Не стоивших мне труда,

И преждевременно догорел,

Как и моя звезда.

Теперь меня легко укротить,

Вычислить, втиснуть в ряд,

И если мне дадут докоптить

Небо — я буду рад.

Мне остается, забыв мольбы,

Гнев, отчаянье, страсть,

В Черное море общей судьбы

Черною речкой впасть.

Мы оставаться обречены

Здесь, у этой черты,

Без доказательств чужой вины

И собственной правоты.

Наш век за нами недоглядел,

Вертя свое колесо.

Мы принимаем любой удел.

Мы заслужили все.

Любезный друг! Если кто поэт,

То вот ему весь расклад:

Он пишет времени на просвет,

Отечеству на прогляд.

И если вовремя он почит,

То будет ему почет,

А рукопись, данную на почит,

Отечество просечет.

Но если укажет наоборот

Расположенье звезд,

То все, что он пишет ночь напролет,

Он пишет коту под хвост.

Что было после? Был калейдоскоп,

Иллюзион, растянутый на годы,

Когда по сотне троп, прости за троп,

Он убегал от собственной свободы —

Так, чтоб ее не слишком ущемить.

А впрочем, поплывешь в любые сети,

Чтоб только в одиночку не дымить,

С похмелья просыпаясь на рассвете.

Здесь следует печальный ряд химер,

Томительных и беглых зарисовок.

Пунктир. Любил он женщин, например,

Из околотусовочных тусовок,

Всегда готовых их сопровождать,

Хотя и выдыхавшихся на старте;

Умевших монотонно рассуждать

О Борхесе, о Бергмане, о Сартре,

Вокзал писавших через ща и ю,

Податливых, пьяневших с полбокала

Шампанского или глотка Камю.

Одна из них всю ночь под ним икала.

Другая не сходила со стези

Порока, но играла в недотроги

И сочиняла мрачные стихи

Об искусе, об истине, о Боге,

Пускала непременную слезу

В касавшейся высокого беседе

И так визжала в койке, что внизу

Предполагали худшее соседи.

Любил он бритых наголо хиппоз,

В недавнем прошлом — образцовых дочек,

Которые из всех возможных поз

Предпочитают позу одиночек,

Отвергнувших семейственный уют,

Поднявшихся над быдлом и над бытом…

По счастью, иногда они дают,

Тому, кто кормит, а не только бритым.

Они покорно, вяло шли в кровать,

Нестираные стаскивая платья,

Не брезгуя порою воровать —

Без комплексов, затем что люди братья;

Любил провинциалок. О распад!

Как страшно подвергаться их атаке,

Когда они, однажды переспав,

Заводят речи о фиктивном браке,

О подлости московской и мужской,

О женском невезении фатальном —

И говорят о родине с тоской,

Хотя их рвет на родину фонтаном!

Он также привечал в своем дому

Простушек, распираемых любовью

Безвыходной, ко всем и ко всему,

Зажатых, робких, склонных к многословью,

Кивавших страстно на любую чушь,

Не знающих, когда смеяться к месту…

(Впоследствии из этих бедных душ

Он думал приискать себе невесту,

Но спохватился, комплексом вины

Измаявшись в ближайшие полгода:

Вина виной, с другой же стороны,

При этом ущемилась бы свобода.)

Любил красоток, чья тупая спесь

Немедля затмевала обаянье,

И женщин-вамп — комическую смесь

Из наглости и самолюбованья,

Цветаевок — вся речь через тире,

Ахматовок — как бы внутри с аршином…

Но страшно просыпаться на заре,

Когда наполнен привкусом паршивым

Хлебнувший лишка пересохший рот.

(Как просится сюда «хлебнувший лиха»!)

Любой надежде вышел окорот.

Все пряталки, все утешенья — липа.

Как в этот миг мучительно ясна

Отдельность наша вечная от мира,

Как бухает не знающая сна,

С рождения заложенная мина!

Как мы одни, когда вполне трезвы!

Грызешь подушку с самого рассвета,

Пока истошным голосом Москвы

Не заорет приемник у соседа

И подтвердит, что мир еще не пуст.

Не всех еще осталось звуков в доме,

Что раскладушки скрип и пальцев хруст.

Куда и убегать отсюда, кроме

Как в бедную иллюзию родства!

Неважно, та она или другая:

Дыхание другого существа,

Сопение его и содроганья,

Та лживая, расчетливая дрожь,

И болтовня, и будущие дети —

Спасение от мысли, что умрешь,

Что слаб и жалок, что один на свете…

Глядишь, возможно слиться с кем-нибудь!

Из тела, как из ношеной рубахи,

Прорваться разом, собственную суть —

Надежды и затравленные страхи —

На скомканную вылить простыню,

Всей жалкой человеческой природой

Прижавшись к задохнувшемуся ню.

Пусть меж тобою и твоей свободой

Лежит она, тоски твоей алтарь,

Болтунья, дура, девочка, блядина,

Ничтожество, мучительница, тварь,

Хотя на миг, а все же плоть едина!

Сбеги в нее, пока ползет рассвет

По комнате и городу пустому.

По совести, любви тут близко нет.

Любовь тут ни при чем, но это к слову.

…Что было после? Был калейдоскоп,

Иллюзион. Паноптикум скорее.

Сначала — лирик, полупьяный сноб

Из странной касты «русские евреи»,

Всегда жилец чужих квартир и дач,

Где он неблагодарно пробавлялся.

Был программист — угрюмый бородач,

Знаток алгола, рыцарь преферанса,

Компьютер заменял ему людей.

Задроченным нудистом был четвертый.

Пришел умелец жизни — чудодей,

Творивший чудеса одной отверткой,

И дело пело у него в руках,

За что бы он ни брался. Что до тела,

Он действовал на совесть и на страх —

Напористо и просто, но умело.

Он клеил кафель, полки водружал,

Ее жилище стало чище, суше…

Он был бы всем хорош, но обожал

Чинить не только краны, но и души.

Она была достаточно мудра,

Чтоб вскоре пренебречь его сноровкой

Желать другим активного добра

И лезть в чужие жизни с монтировкой.

Потом — немытый тип из КСП,

Воспитанный «Атлантами» и «Снегом».

Она привыкла было, но в Москве

Случался он, как правило, пробегом

В Малаховку с каких-нибудь Курил.

Обычно он, набычившись сутуло,

Всю ночь о смысле жизни говорил,

При этом часто падая со стула.

Когда же залетела — был таков:

Она не выбирала сердобольных.

Мелькнула пара робких дураков —

По имиджу художников подпольных,

По сути же бездельников. Потом

Явился тощий мальчик с видом строгим

Он думал о себе как о крутом,

При этом был достаточно пологим

И торговал ликерами в ларьке.

Подвальный гений, пьяница и нытик,

Неделю с нею был накоротке;

Его сменил запущенный политик,

Борец и проч., в начале славных дел

Часами тусовавшийся на Пушке.

Он мало знал и многого хотел,

Но звездный час нашел в недавнем путче:

Воздвиг на Краснопресненской завал —

Решетки, прутья, каменная глыба…

Потом митинговал, голосовал,

В постели же воздерживался, ибо

Весь пар ушел в гудок. Одной ногой

Он вечно был на площади, как главный

Меж равными. Потом пришел другой —

Он был до изумленья православный.

Со смаком говоривший «грех» и «срам»,—

Всех православных странная примета,—

Он часто посещал ближайший храм

И сильно уважал себя за это.

Умея контра отличать от про

Во времена всеобщего распада,

Он даже делал изредка добро,

Поскольку понимал, что это надо,

А нам не все равно ли — от ума,

Прельщенного загробного приманкой,

От страха ли, от сердца ли… Сама

Она была не меньшей христианкой,

Поскольку всех ей было жаль равно:

Политика, который был неистов,

Крутого, продававшего говно,

Артистов, программистов, онанистов,

И кришнаита, евшего прасад,

И западника, и славянофила,

И всех, кому другие не простят

Уродств и блажи, — всех она простила.

(Любви желает даже кришнаит,

Зане, согласно старой шутке сальной,

Вопрос о смысле жизни не стоит,

Когда стоит ответ универсальный.)

Полковника (восторженный оскал),

Лимитчика (назойливое «Слухай!»),—

И мальчика, который переспал

С ней первой — и назвал за это шлюхой,

Да кто бы возражал ему, щенку!

Он сам поймет, когда уйдет оттуда,

Что мы, мерзавцы, прячем нищету

И примем жалость лишь под маской блуда —

Не то бы нас унизила она.

Мы нищие, но не чужды азарта.

Жалей меня, но так, чтобы сполна

Себе я победителем казался!

Любой пересекал ее порог

И, отогревшись, шел к другому дому.

Через нее как будто шел поток

Горячей, жадной жалости к любому:

Стремленье греть, стремленье утешать,

Жалеть, желать, ни в чем не прекословить,

Прощать, за нерешительных — решать,

Решительных — терпеть и всем — готовить.

Беречь, кормить, крепиться, укреплять,

Ночами наклоняться к изголовью,

Выхаживать… Но это все опять

Имеет мало общего с любовью.

Что было после? Был иллюзион,

Калейдоскоп, паноптикум, постфактум.

Все кончилось, когда она и он

Расстались, пораженные. И как там

Ни рыпайся — все призраки, все тень.

Все прежнее забудется из мести.

Все главное случилось перед тем —

Когда еще герои были вместе.

И темный страх остаться одному,

И прятки с одиночеством, и блядки,

И эта жажда привечать в дому

Любого, у кого не все в порядке,—

Совсем другая опера. Не то.

Под плоть замаскированные кости.

Меж тем любовь у них случилась до,

А наш рассказ открылся словом «после».

Теперь остался беглый пересказ,

Хоть пафоса и он не исключает.

Мир без любви похож на мир без нас —

С той разницей, что меньше докучает.

В нем нет системы, смысла. Он разбит,

Разомкнут. И глотаешь, задыхаясь,

Распавшийся, разъехавшийся быт,

Ничем не упорядоченный хаос.

Соблазн истолкований! Бедный стих

Сбивается с положенного круга.

Что толковать историю двоих,

Кому никто не заменил друг друга!

Но время учит говорить ясней,

Отчетливей. Учитывая это,

Иной читатель волен видеть в ней

Метафору России и поэта.

Замкнем поэму этаким кольцом,

В его окружность бережно упрятав

Портрет эпохи, список суррогатов,

Протянутый между двумя «потом».

Я научился плавать и свистеть,

Смотреть на небо и молиться Богу,

И ничего на свете не хотеть,

Как только продвигаться понемногу

По этому кольцу, в одном ряду

С героями, не названными внятно,

Запоминая все, что на виду,

И что во мне — и в каждом, вероятно:

Машинку, стол, ментоловый «Ковбой»,

Чужих имен глухую перекличку

И главное, что унесу с собой:

К пространству безвоздушному привычку.

…Представим, что не вышло. Питер взят

Корниловым (возможен и Юденич).

История развернута назад.

Хотя разрухи никуда не денешь,

Но на фронтах подъем. Россия-мать

Опомнилась, и немчура в испуге

Принуждена стремительно бежать.

Раскаявшись, рыдающие слуги

Лежат в ногах растроганных господ.

Шульгин ликует. Керенскому ссылка.

Монархия, однако, не пройдет:

Ночами заседает учредилка,

Романовым оставлены дворцы.

Не состоялась русская Гоморра:

Стихию бунта взяли под уздцы

При минимуме белого террора,

Страна больна, но цел хребет спинной,

События вошли в порядок стройный,

И лишь Нева бушует, как больной,

Когда в своей постели беспокойной

Он узнает, что старую кровать

Задумано переименовать.

В салоны возвращается уют,

И либералы каются публично.

За исключеньем нескольких иуд

Все, кажется, вели себя прилично.

В салоне Мережковского — доклад

Хозяина: Текущие задачи.

(Как удалось преодолеть распад

И почему все это быть иначе

И не могло.) Взаправду не могло!

Чтоб эта власть держалась больше года?

Помилуйте! Восставшее мурло

Не означает русского народа,

Который твердо верует в Христа.

Доклад прекрасно встречен и сугубо

Собранием одобрены места,

В которых автор топчет Соллогуба.

Но Соллогуб не столько виноват,

Сколь многие, которых мы взрастили.

Да, я о Блоке. Болен, говорят.

Что он тут нес!

Но Блока все простили.

Сложнее с Маяковским. Посвистев,

Ватага футуристов поредела.

Он человек общественный — из тех,

Кто вкладывает дар в чужое дело,

В чужое тело, в будуар, а альков,

В борьбу со злом — куда-нибудь да вложит,

Поскольку по масштабу дар таков,

Что сам поэт вместить его не может.

Духовный кризис за год одолев,

Прокляв тиранов всею мощью пасти,

Он ринется, как вышколенный лев,

Внедрять в умы идеи прежней власти,

Давя в душе мучительный вопрос,

Глуша сомненья басовым раскатом —

И, написав поэму «Хорошо-с»,

С отчаянья застрелится в тридцатом.

Лет за пять до него другой поэт,

Не сдерживая хриплого рыданья,

Прокляв слепой гостиничный рассвет,

Напишет кровью: «Друг мой, до свиданья…» —

Поскольку мир его идет на слом,

А трактор прет, дороги не жалея,

И поезд — со звездою иль с орлом —

Обгонит жеребенка-дуралея.

Жизнь кончена, былое сожжено,

Лес извели, дороги замостили…

Поэту в нашем веке тяжело,

Блок тоже умер.

(Но его простили.)

Тут из Европы донесется рев

Железных толп, безумием объятых.

Опять повеет дымом. Гумилев

Погибнет за Испанию в тридцатых.

Цветаева задолго до войны,

Бросая вызов сплетникам досужим,

Во Францию уедет из страны

За жаждущим деятельности мужем —

Ему Россия кажется тюрьмой…

Какой-то рок замешан в их альянсе,

И первой же военного зимой

Она и он погибнут в Резистансе.

В то время вечный мальчик Пастернак,

Дыша железным воздухом предгрозья,

Уединится в четырех стенах

И обратится к вожделенной прозе.

Людей и положений череда,

Дух Рождества, высокая отвага —

И через год упорного труда

Он ставит точку в «Докторе Живаго»

И отдает в российскую печать.

Цензура смотрит пристально и косо,

Поскольку начинает замечать

Присутствие еврейского вопроса,

А также порнографию. (Поэт!)

Встречаются сомнительные трели

Насчет большевиков. Кладут запрет,

Но издавать берется Фельтринелли.

Скандал на всю Россию — новый знак

Реакции. Кричат едва не матом:

«Ступайте вон, товарищ Пастернак!»

Но Пастернак останется. Куда там!

Унизили прозванием жида,

Предателем Отчизны окрестили…

Сей век не для поэтов, господа.

Ведь вот и Блок…

(Но Блока все простили.)

Добавим: в восемнадцатом году

Большевики под громкие проклятья

Бежали — кто лесами, кто по льду.

Ильич ушел, переодевшись в платье

И не боясь насмешек. Что слова!

«А вы слыхали, батенька, что лысый

Оделся бабой?» — «Низость какова!»

Но он любил такие компромиссы.

Потом осел в Швейцарии. Туда ж —

Соратники (туда им и дорога).

Уютный Цюрих взят на абордаж.

В Швейцарии их стало слишком много.

Евреев силой высылают вслед.

Они, гонимы вешними лучами,

Текут в Женеву, что за пару лет

Наводнена портными и врачами,

А также их угрюмыми детьми:

Носатые, худые иудеи,

Которые готовы лечь костьми

За воплощенье марксовой идеи.

Количество, конечно, перейдет

В чудовищное качество, что скверно.

Швейцарии грозит переворот.

И он произойдет. Начнется с Берна.

Поднимутся кантоны, хлынут с Альп

Крестьяне, пастухи, и очень скоро

С землевладельца снимут первый скальп.

Пойдет эпоха красного террора

И все расставит по своим местам.

Никто не миновал подобных стадий.

Одним из первых гибнет Мандельштам,

Который выслан из России с Надей.

Грозит война, но без толку грозить:

Ответят ультиматумом Антанте,

Всю землю раздадут, а в результате

Начнут не вывозить, а завозить

Часы и сыр, которыми славна

В печальном, ненадежном мире этом

Была издревле тихая страна,

Столь гордая своим нейтралитетом.

Тем временем среди родных осин

Бунтарский дух растет неудержимо:

Из сельских математиков один

Напишет книгу о делах режима,

Где все припомнит: лозунг «Бей жидов!»,

Погромы, тюрьмы, каторги и ссылки,—

И в результате пристальных трудов

И вследствие своей бунтарской жилки

Такой трехтомник выдаст на-гора,

Что, дабы не погрязнуть в новых бурях,

Его под всенародное ура

Сошлют к единомышленникам в Цюрих.

С архивом, не доставшимся властям,

С романом карандашным полустертым

Он вылетит в Германию, а там

Его уже встречает распростертым

Объятием, не кто иной, как Бёлль.

Свободный Запад только им и бредит:

Вы богатырь! Вы правда, соль и боль!

Оттуда он в Швейцарию поедет.

Получит в Альпах землю — акров пять,

Свободным местным воздухом подышит,

Начнет перед народом выступать

И книгу «Ленин в Цюрихе» напишет.

Мир изменять — сомнительная честь.

Не лечат операцией простуду.

Как видим, все останется как есть.

Законы компенсации повсюду.

Нет, есть одно. Его не обойду —

Поэма получилась однобока б:

Из Крыма в восемнадцатом году

В Россию возвращается Набоков.

Он посмуглел, и первый над губой

Темнеет пух (не обойти законов

Взросления). Но он везет с собой

Не меньше сотни крымских махаонов,

Тетрадь стихов, которые не прочь

Он иногда цитировать в беседе,

И шахматный этюд (составлен в ночь,

Когда им доложили о победе

Законной власти). О, как вырос сад!

Как заросла тропа, как воздух сладок!

Какие капли светлые висят

На листьях! Что за дивный беспорядок

В усадьбе, в парке! О, как пахнет дом!

Как сторож рад! Как всех их жалко, бедных!

И выбоина прежняя — на том

же месте — след колес велосипедных,

И Оредеж, и нежный, влажный май,

И парк с беседкой, и роман с соседкой —

Бесповоротно возвращенный рай,

Где он бродил с ракеткой и рампеткой.

От хлынувшего счастья бестолков,

Он мельком слышит голос в кабинете —

Отцу долдонит желчный Милюков:

Несчастная страна! Что те, что эти!

И что с того, что эту память он

В себе носить не будет, как занозу,

Что будет жить в Отчизне, где рожден,

И сочинять посредственную прозу —

Не более; что чудный дар тоски

Не расцветет в изгнании постылом,

Что он растратит жизнь на пустяки

И не найдет занятия по силам…

В сравнении с кровавою рекой,

С лавиной казней и тюремных сроков,—

Что значит он, хотя бы и такой!

Что значит он! Подумаешь, Набоков.

У нас военный переворот.

На улицах всякий хлам:

Окурки, гильзы, стекло. Народ

Сидит по своим углам.

Вечор, ты помнишь, была пальба.

Низложенный кабинет

Бежал. Окрестная голытьба

Делилась на «да» и «нет».

Три пополудни. Соседи спят.

Станции всех широт

Стихли, усталые. Листопад.

В общем, переворот.

Сегодня тихо, почти тепло.

Лучи текут через тюль

И мутно-солнечное стекло,

Спасшееся от пуль.

Внизу ни звука. То ли режим,

То ли всяк изнемог

И отсыпается. Мы лежим,

Уставившись в потолок.

Полная тишь, золотая лень.

Мы с тобой взаперти.

Собственно, это последний день:

Завтра могут прийти.

Миг равновесия. Апогей.

Детское «чур-чура».

Все краски ярче, и день теплей,

Чем завтра и чем вчера.

Полная тишь, голубая гладь,

Вязкий полет листвы…

Кто победил — еще не понять:

Ясно, что все мертвы.

Что-то из детства: лист в синеве,

Квадрат тепла на полу…

Складка времени. Тетиве

Лень отпускать стрелу.

Миг равновесья. Лучи в окно.

Золото тишины.

Палач и жертва знают одно,

В этом они равны.

Это блаженнейшая пора:

Пауза, лень, просвет.

Прежняя жизнь пресеклась вчера,

Новой покуда нет.

Клены. Поваленные столбы.

Внизу не видно земли:

Листья осыпались от пальбы,

Дворника увели.

Снарядный ящик разбит в щепу:

Вечером жгли костры.

Листовки, брошенные в толпу,

Белеют среди листвы.

Скамейка с выломанной доской.

Выброшенный блокнот.

Город — прогретый, пыльный, пустой,

Нежащийся, как кот.

В темных подвалах бренчат ключи

От потайных дверей.

К жертвам склоняются палачи

С нежностью лекарей.

Верхняя точка. А может, дно.

Золото. Клен в окне.

Что ты так долго глядишь в окно?

Хватит. Иди ко мне.

В теле рождается прежний ток,

Клонится милый лик,

Пышет щекочущий шепоток,

Длится блаженный миг.

Качество жизни зависит не —

Долбаный Бродский! — от

Того, устроилась ты на мне

Или наоборот.

Дальше — смятая простыня,

Быстрый, веселый стыд…

Свет пронизывает меня.

Кровь в ушах шелестит.

Стена напротив. След пулевой

На розовом кирпиче.

Рука затекает под головой.

Пыль танцует в луче.

Вчера палили. Соседний дом

Был превращен в редут.

Сколько мы вместе, столько и ждем,

Пока за нами придут.

Три пополудни. Соседи спят

И, верно, слышат во сне

Звонка обезумевшего раскат.

Им снится: это ко мне.

Когда начнут выдирать листы

Из книг и трясти белье,

Они им скажут, что ты есть ты

И все, что мое, — мое.

Ты побелеешь, и я замру.

Как только нас уведут,

Они запрут свою конуру

И поселятся тут.

Луч, ложащийся на дома.

Паль. Поскок воробья.

Дальше можно сходить с ума.

Дальше буду не я.

Пыль, танцующая в луче.

Клен с последним листом.

Рука, застывшая на плече.

Полная лень. Потом —

Речь, заступившая за черту,

Душная чернота,

Проклятье, найденное во рту

Сброшенного с моста.

Внизу — разрушенный детский сад,

Песочница под грибом.

Раскинув руки, лежит солдат

С развороченным лбом.

Рядом — воронка. Вчера над ней

Еще виднелся дымок.

Я сделал больше, чем мог. Верней,

Я прожил дольше, чем мог.

Город пуст, так что воздух чист.

Ты склонилась ко мне.

Три пополудни. Кленовый лист.

Тень его на стене.

Он сел в автобус. Впереди

Сидела девочка с собакой.

Он ощутил укол в груди.

Вот так напьешься дряни всякой —

Потом мерещится. Но нет:

Все было чересчур похоже —

Осенний день, закатный свет,

Она сама… собака тоже…

Как раз стояла та пора,

Когда, томясь отсрочкой краткой,

Природа, летняя вчера,

Палима словно лихорадкой:

Скорей торопится отцвесть,

Все отдавая напоследок.

Он пригляделся: так и есть.

Сейчас она посмотрит эдак,

Как бы зовя его с собой.

Улыбка… краткая заминка…

Мелькнувши курткой голубой,

Она сошла напротив рынка

И растворилась в толкотне.

Автобус тронулся уныло.

Пошли мурашки по спине:

Все это было, было, было,

Он точно помнил! Дежавю?

Скорей другое. Видно, скоро

Я терпеливо доживу

До чувства полного повтора.

Пора бы, впрочем. Тридцать лет.

И вот предвестники старенья:

Неотвратимые, как бред,

Пошли цепочкой повторенья.

Пора привыкнуть. Ничего

Не будет нового отныне…

Но что-то мучило его.

Сойдя на Каменной плотине,

Он не спеша побрел домой.

Соседка, старая Петровна,

На лавке грелась. Боже мой,

Все повторилось так дословно!—

Собака, куртка, рынок, взгляд

На той же самой остановке…

Тогда, пятнадцать лет назад,

Он возвращался с тренировки.

А после все пятнадцать лет

Он вспоминал с дежурным вздохом,

Как не сошел за нею вслед,

Как, сам себя ругая лохом,

Щипал усишки над губой

И лоб студил стеклом холодным,

Следя за курткой голубой

И псом, довольно беспородным.

Из всех младенческих утрат

Он выделял особо эту —

Года сомнительных отрад

Ее не вытеснили в Лету.

Но что теперь? Не в первый раз

Он замечал за этот месяц

Повтор полузабытых фраз,

Давнишних баек, околесиц,—

Но тем-то зрелость и грозна,

Что перемены не спасают

И пропадает новизна,

А память свой же хвост кусает.

Все это можно перенесть.

Равнина все-таки не бездна.

Пускай уж будет все, что есть,

И все, как было. Худо-бедно —

Лошадки вязли, но везли.

Да и откуда в частной жизни

Искать какой-то новизны,

Коль нету нового в отчизне,

Судьба которой, несмотря

На наши снежные просторы

И многоцветные моря,—

Повторы, вечные повторы.

Что будет — будет не впервой.

Нас боги тем и покарали,

Что мы идем не по прямой,

А может, и не по спирали —

По кругу, только и всего,

В чем убеждаемся воочью.

Но что-то мучило его.

Он испугался той же ночью.

…Она сказала: «Посмотри,

Вон самолет мигает глазом.

А кто-то спит себе внутри»…

Он понял, что теряет разум:

Он вспомнил горы, водопад

И костерок перед палаткой,

Внутри которой час назад

Метался в судороге сладкой.

Потом из влажной, душной тьмы

Он выполз на блаженный холод

Негрозной ялтинской зимы.

Он был невероятно молод,

И то был первый их отъезд

Вдвоем, на юг, на две недели,

На поиск неких новых мест…

Потом они вдвоем сидели

И, на двоих одну куря,

На небо черное смотрели.

Тогда, в разгаре января,

Там было как у нас в апреле:

Плюс семь ночами. Перед тем,

Как лезть в надышанную темень,

Он посмотрел в другую темь,

Где самолет летел, затерян.

Она сказала: «Погляди —

Он нам подмигивает, что ли?»

И вот опять. Укол в груди,

Но он не думал об уколе.

Она давно жила не здесь —

Жила, по слухам, безотрадно.

Его затягивала взвесь

Случайных связей. Ну и ладно,

Но чтобы десять лет спустя,

Буквально, точно, нота в ноту?

Чтоб это бедное дитя

Тянуло руку к самолету,

Который ночью за окном

Летит из Внукова туда же,

Где мы с другой, в году ином,

В иной ночи, в ином пейзаже…

Не может быть. Такой повтор

Не предусмотрен совпаденьем.

Он на нее смотрел в упор.

Спросила курева.

— Поделим.

И понеслось! Сильней тоски,

Грозней загульного угара…

Он понял, что попал в тиски.

Всему отыскивалась пара.

Но нет: поправка. Не всему,

А лишь каким-то главным вехам —

Гора, палатка, ночь в Крыму,

Рука, скользящая по векам,

Холодный воздух, капли звезд,

Далекий щебет водопада…

Но будет и Великий пост.

Есть вещи из другого ряда:

Когда-то друг, а нынче враг,

Лишь чудом в драке не убивший,—

Другой, но бивший точно так,

Другой, но в то же время бывший;

Скандал на службе — тот же тон…

И он, мечась как угорелый,

Завыл — но суть была не в том,

Что он скучал от повторений.

Так бабочка, сложив крыла

На тех же бурых скалах Крыма,

Столь убедительно мала

И для прохожего незрима!

Вот так наложится — и нет

Тебя, как не бывало сроду.

Теперь, ступая в свой же след,

Он, видимо, придет к исходу

И перестанет быть, едва

Последний шаг придется в точку.

Меняя вещи и слова,

Он думал выклянчить отсрочку:

Сменил квартиру (но и там

Сосед явился плакать спьяну,

Как тот, из детства, по пятам

Пришедший бросить соль на рану).

Друзей покинул. Бросил пить.

Порвал с десятком одалисок —

Но все вотще. Уставши выть,

Он наконец составил список.

Там было все, что он считал

Важнейшим — все, чем люди живы.

Но, пряча в голосе металл,

Судьба вносила коррективы:

Порою повторялось то,

Что он считал третьестепенным:

Из детства рваное пальто

(Отец купил в Кривоколенном,

А он в игре порвал рукав;

Теперь рукав порвался в давке).

Но в целом он казался прав:

Учтя новейшие поправки,

За восемь месяцев труда

Он полный перечень составил

И ставил галочки, когда

Бывал игрушкой странных правил.

Сошлась и первая тоска

Весной, на ветреном закате,

И шишка в области виска

(Упал, летя на самокате,

И повторил, скользя по льду,

Опаздывая на свиданье).

И в незапамятном году

Невыносимое страданье

Под кислый запах мышьяка

В зубоврачебном кабинете…

Сошлось покорное «пока»

От лучшей женщины на свете

И снисходительное «будь» —

От лучшей девушки недели

(Хотя, целуя эту грудь,

Он вспомнил грудь фотомодели

На фотографии цветной

В журнале, купленном подпольно,—

То был десятый, выпускной)..

Бессильно, тупо, подневольно

Он шел к известному концу

И как-то вечером беспутным

Врага ударил по лицу,

Покончив с предпоследним пунктом.

Одно осталось. После — крах,

Предел, исчерпанность заряда.

В душе царил уже не страх,

Но лишь скулящее «не надо».

В районе двадцати пяти,

Гордясь собой, играя силой,

В ночной Гурзуф на полпути

Он искупался вместе с милой.

Вдыхая запах хвои, тьмы,

Под неумолчный треск цикады

Он понимал, должно быть, мы

Не вкусим впредь такой отрады,

Слиянья чище и полней.

Нагой, как после сотворенья,

Тогда, у моря, рядом с ней,

Он не боялся повторенья,

А всей душой молил о нем

И в постоянстве видел милость.

Ну ладно, пусть хотя бы днем!

Не повторилось. Обломилось.

Теперь он избегал воды,

Купаться не водил подругу

(И вообще, боясь беды,

Весь год не приближался к югу).

А эта девушка была

Последней — так, по всем раскладам,

Сама судьба его вела;

И, засыпая с нею рядом,

Он думал: риска больше нет.

Сплошные галочки в тетради.

Он так протянет пару лет,

Покуда ждут его в засаде.

Но доктор был неумолим:

Ее точило малокровье.

На лето — Крым, и только Крым.

Какое, к черту, Подмосковье!

Капкан захлопнулся. И пусть.

Взамен тоски осталась вскоре

Лишь элегическая грусть

О жизни, догоревшей в хоре.

И сколько можно так юлить,

Бояться луж, ступать по краю,

О снисхождении молить?

Довольно. К черту. Догораю,

Зато уж так, чтоб до конца,

Весь тот восторг, по всей программе.

Он ощутил в себе юнца

И хохотал, суча ногами.

…Кончалось лето. Минул год

С тех пор, как рыжая собака,

А после дальний самолет

Ему явились в виде знака.

В Крыму в такие времена

(О край, возлюбленный царями!)

Ночами светится волна

Серебряными пузырями:

Планктон, морские светляки,

Неслышный хор существ незримых

Как если б сроки истекли

И в море Млечный Путь низринут.

Он тронул воду, не дыша.

Прошедший день был долог, жарок.

Вода казалась хороша —

Прощальный, так сказать, подарок.

Чего бояться? Светляка?

Медузы ядовитой? Спрута?

— Не заходи со мной пока.

Дно опускалось быстро, круто,

И он поплыл. Такой воды

Он не знавал еще. Сияя,

Родней любой другой среды,

Ночная, теплая, живая,

Она плескалась и звала,

Влекла, выталкивала, льнула…

Жена, послушная, ждала.

Вот не хватало б — утонула

Из-за него. Пускай уж сам.

Отплыв, он лег, раскинул руки

И поднял очи к небесам,

Ловя таинственные звуки —

Перекликался ли дельфин

С дельфином, пела ли сирена…

Ей ни к чему. Пускай один.

Но никакая перемена

Не замечалась. Голоса

Звучали радостно и сладко.

Взлететь живым на небеса

Иль раствориться без остатка

В стихии этой суждено?

Какая прелесть, что за жалость —

А впрочем, ладно. Все равно.

Но ничего не совершалось.

Его простили! Весь дрожа,

Навеки успокоив душу,

Как бы по лезвию ножа,

Он вышел из воды на сушу.

Он лег у ног своей жены

(Смерть, где твое слепое жало?)

И в мягком шелесте волны

Услышал, как она сказала,

Ручонку выставив вперед

(Он, вздрогнув, приподнялся тоже):

— Смотри, мигает самолет!

И тут он понял. Боже, Боже!

Чего боялся ты, герой?

О чем душа твоя кричала?

Жизнь, описавши круг второй,

Пошла по третьему, сначала.

И он, улегшись на живот,

С лицом счастливым и покорным,

Смотрел, как чертит самолет

Свой третий круг над морем черным.

…На что похожа наша встреча? На

Видение из давешнего сна:

Двадцатый год, гимназия, и в ней

Какой-то орган новоразмещенный,

Совдеповский и сложносокращенный,

С названием из десяти корней.

Я прихожу за визой… или нет —

Какой-то бумаженцией, потребной

Для выезда в Париж на пару лет.

Еще остался в классах сор учебный:

Помятый глобус, классная доска,

На коей уцелела надпись мелом

(Стереть не дотянулась ВЧК —

Им многое в новинку, неумелым,

Их главные деянья впереди):

«Товарищи! Вся власть УЧЕРЕДИ…»

Три года мы не виделись. С тех пор

Я из эстета сделался аскетом

И виновато опускаю взор,

Когда напоминают мне об этом.

Зарос, одет в какое-то рванье —

В потертом шарфе, в драненьком пальтишке,

Как нищий из моей же давней книжки —

Но я почти не помню про нее.

А впрочем, все я знал. Я был готов.

Не мы ли предрекали, накликали,

Встречали гуннов, гибели алкали

И вместо гуннов вызвали скотов?

И это я предчувствовал. Теперь

Я раболепно открываю дверь,

Записку Луначарского вручаю,

Потом, стыдясь внезапной хрипоты,

Жую слова… и в этот миг встречаю

Твой прежний взгляд. Я знал, что это ты.

Сто лет назад (а сколько в самом деле?

Все милосердно прячется в туман)

Мы пережили — нет, преодолели

Угарно-кокаиновый роман,

Продлившийся от середины лета

До предвоенной тягостной зимы,

Типичный для тогдашнего поэта

И дочери профессорской семьи.

О этот демонизм, о вамп наивный,

Богемный, добросовестно-надрывный,

Метания от беса до креста,

Запекшиеся черные уста,

«Хочу грешить!», «Хочу уйти в монашки!»,

«Хочу вина!», «Хочу на острова!» —

О, как я изучил твои замашки,

Безбожный грим, заемные слова,

Разрывы и прощания без счета…

Но было в этом истинное что-то —

Твой первый страх, твой полудетский плач,

И зябнущее, тоненькое тело,

В котором трепетала и болела

Душа живая, как ее ни прячь.

Ночные кабаки, где слух терзали

Безумцы с подведенными глазами;

Метельные видения, мосты,

Вся сомовщина, вся арлекинада,

Все притяженье черной пустоты:

Мы к гибели летим, и так и надо,

Все поделом! Мучительный набор:

Полозьев скрип, откинутая полость,

И звездный мрак, и в этом тоже пошлость —

Не музыка, не гибель, а позор.

Вот плеоназм: упадок декаданса,

Торговля бредом, драмы в синема…

В конце концов я этому не сдамся,

И не умру, и не сойду с ума,

Затем что гниль чужда моей природе

И я скучаю там, где гибель в моде.

Все, что носилось в воздухе ночном,

Февральском, стылом, каплющем, зеленом,—

Все разошлось с годами по салонам.

Играйте дальше. Я тут ни при чем.

Вот так, друг друга вдребезги измучив,

Мы разошлись шесть лет тому назад:

Елагин остров, между черных сучьев

Стоит февральский розовый закат,

Но тьма клубится на востоке мглистом.

Мы расстаемся. Плоски все слова.

До этого ты месяц или два

Металась между мной и террористом,

Он ждет тебя сегодня в полседьмого,

Я каблуком утаптываю снег,

И все, что в нас покуда есть живого,

Сейчас умрет — теперь уже навек.

Дальнейшее не стоит описанья.

Война, развал, февральское восстанье —

Все двинулось лавиной стольких бед,

Что нам равна возможность всех исходов.

Вот участь богоизбранных народов:

Куда ни сунься — им спасенья нет.

Куда ни правь — направо ли, налево,—

Всех притяженье ямы одолело,

И я — похмельный гость в чумном пиру —

На плечи крест безропотно беру.

Что о тебе я слышал? В общем, мало:

Сперва пила, любовников меняла,

С одним из них затеяла журнал,

У Белого в истерике валялась,

Из-за эсера Кошкина стрелялась…

Однажды ночью я тебя узнал:

Ты ехала с хлыстом в автомобиле.

Хлыст был раскормлен. Их тогда любили.

Теперь, когда, решившись наконец,

Дождавшись всех обещанных возмездий,

Я подаю прошенье об отъезде,—

Ты предо мной: без грима, без колец,

В обличий стандартной комиссарши,

Не сделавшем тебя, однако, старше,

С короткой стрижкой, с пламенем в глазах…

Кто мог предугадать такой зигзаг —

Не я ли сам? Не нас ли всех манило

Предвестье бури, грозная волна?

Все жаждали пройти через горнило —

И вот прошли. Я заплатил сполна.

Что ты творила в три последних года —

Не ведаю. Какие-то фронты…

Затянутая в кожанку свобода,

Жена наркома — это тоже ты,

И этот порох, заменивший ладан,

И кожа, заменившая парчу,—

И этот путь был мною предугадан.

Я знал, что будет так. Но я молчу.

На той, тогдашней плесени и гнили

Возрос кумач грохочущих торжеств,

Повадки новоявленных божеств,

Броневики, агитавтомобили,—

Все узнаю, и всюду мне видна

Одна рука, истерика одна.

Подобный переход не мной замечен.

Мы оба щепки этого костра.

Но я обобран, выжат, искалечен,

Я понял все, а ты, моя сестра,

Со взором снисходительно-приветным

(От этого мне тоже не уйти),

Пропахшая степным вольготным ветром,

И порохом, и «Лориган-Коти»,—

Мне доказать пытаешься, что бегство

Погибельно, что время бросить детство

И дар отдать на просвещенье масс…

Мелькает «с нами», «наше» и «у нас».

Но я молчу. Из этой мясорубки

Нет выхода, и ты обречена.

Здесь судьбы побежденных так же хрупки,

Как судьбы победителей. Весна

Меж тем берет права свои. Я слышу,

Как вниз роняет капли бахрома

Сплошных сосулек, облепивших крышу.

Я не умру и не сойду с ума,

Как и тогда. Я попросту уеду,

А ты, подвластна все тому же бреду,

Погубишь все, потом умрешь сама —

От тифа ли, от пыток ли, от пули…

И, торжествуя, встанет в карауле

Нас на пиру собравшая чума.

Ты выпустишь меня по дружбе старой.

И я — сутулый, желтый, сухопарый —

Пойду домой по снегу, по воде —

В забвенье, в эмигрантскую мякину:

Ведь если я навек тебя покину,

Мне не найти пристанища нигде.

Чириканье голодных птиц на ветках,

Прохожие в своих одеждах ветхих,

Темнеющая к ночи синева,

На Невском пресловутая трава —

Во всем просвет, прозрачность, истонченье,

Безбожно накренившаяся ось,

И будущего тайное значенье

Сквозь ткань пейзажа светится насквозь.

О женщина десятых и двадцатых,

Затем шестидесятых, — общий бред,

Подруга всех забитых и распятых,

Хранившая себя при всех расплатах,—

Не льсти себе: тебе спасенья нет.

Мы мнили — ты бессмертна. Черта в стуле!

Тебе сходило все на первый раз:

В себя стреляла ты, но эти пули,

Тебя не тронув, попадали в нас.

Тебе не минуть жребия того же:

Обрыва всех путей, постыдной дрожи,

Тоски, мольбы, мурашек по спине…

Но как же я любил тебя! О Боже,

Я так любил тебя! Ты веришь мне?

Мы делали тебя. Мы создавали

Твой бледный образ из своей мечты,

К тебе мы обращали наше «Vale» —

Мы знали, что от нас осталась ты,

Одна за всех, одна из миллиона…

Но знаешь ты судьбу Пигмалиона?

Миф умолчал о главном. У богов

Он вымолил тебя. Он был готов

Хоть жизнью заплатить за эту милость —

И все же отдал больше, чем имел.

Мир дрогнул — равновесье сохранилось.

Ты ожила, а он окаменел.

Вот так и я: вся страсть твоя, вся прелесть

Так безнадежно, мертвенно чужды

Моим мирам, где все слова приелись,

Все дни пусты и в счастье нет нужды.

Я сотворил тебя. Через полгода

Ты бросила меня, пережила —

Как всякая добытая свобода,

Взращенный сын, любимая жена.

От нас ты набиралась слов и жестов,

Измен, истом, истерики, инцестов,

Прозрений, бдений, слез, эффектных поз,—

Ты все от нас взяла, но обманула,

Поскольку никогда не дотянула

До нашей честной гибели всерьез.

Живучесть, участь мнимоодержимых!

Ты выживала при любых режимах,

Ты находила нишу, выход, лаз,

Нас, гибнущих, отбрасывала смело…

Живи теперь! Ты этого хотела,

Ты выжила. Но время мстит за нас.

Не зря ты повторяла наши фразы —

В неведенье своем, почти святом,

Ты нахваталась гибельной заразы.

Мы первыми умрем, а ты потом.

Ты находила выход. Ты бежала

Иль со скотами оставалась — но

Единое для всех, слепое жало

Нас настигало все-таки равно.

…Весенний вечер, мокрая брусчатка.

Все призрачно, погибельно и шатко,

И даже крест, который мы несем,

Не так тяжел при этом бледном свете,

Как бы идущем из иных столетий.

Какое примирение во всем!

Сквозь эти лужи, этот снег и жижу

Я будущее явственно провижу —

Все семь десятилетий черноты,

Но различаю там, за чернотою,

Другую встречу — с разницею тою,

Что я остался, а сбегаешь ты.

Все та же ты, душа почти без тела,

Но только не в двадцатом, а вчера,—

Мне вслед, как обреченному, глядела,

Не зная, что сама обречена.

Что-то часто стал вспоминать о Коле.

Погулять его отпустили, что ли,

Поглядеть на здешнюю жизнь мою,—

Но о чем он хочет сказать, сбегая

Из родного края его, из рая?

Я и впрямь уверен, что он в раю.

Да и где же, вправду, как не в Эдеме?

Не в одной же огненной яме с теми,

Кто послал его добывать руду,

Доходить в Норильске, молясь на пайку,—

За пустую шутку, смешную байку?

За него им точно гореть в аду.

Оттого он, видно, и сел в тридцатых,

Что не смог вписаться в наземный ад их —

Сын поляка, ссыльного бунтаря,

Гитарист, хохмач, балагур беспечный,

Громогласный, шумный ребенок вечный,

Пустозвон, по совести говоря.

На изрядный возраст его не глядя,

Я к нему обращался без всяких «дядя»

И всегда на ты — никогда на вы,

Не нуждаясь в каком-либо этикете,

Потому что оба мы были дети

И имели нимб вокруг головы.

Он являлся праздничный, длинный, яркий,

Неизменно мне принося подарки —

Большей частью вафли. Из всех сластей

Эти вафли он уважал особо.

Шоколадный торт, например, до гроба

Оставался одной из его страстей.

На гитаре мог он играть часами,

Потрясая желтыми волосами,

Хохоча, крича, приходя в экстаз,

Так что муж соседки, безумно храбрый,

К нам стучался снизу своею шваброй

(Все соседи мало любили нас).

Он любил фантастику — Лема, Кларка.

Он гулял со мной по дорожкам парка,

Близ Мосфильма — чистый monsieur l'Abbe,

Он щелчками лихо швырял окурки,

Обучал меня непременной «Мурке»,

Но всегда молчал о своей судьбе.

Он писал картины — каков характер!—

В основном пейзажи чужих галактик:

То глазастый кактус глядит в упор,

То над желто-белой сухой пустыней

Птичий клин — клубящийся, дымно-синий,

По пути на дальние с ближних гор.

Полагаю, теперь он в таких пейзажах,

Ибо мир людей ему был бы тяжек,

А любил он космос, тела ракет,

Силуэты гор, низверженье ливней,

И еще нездешней, еще предивней —

Но чего мы любим, того здесь нет.

Он учил меня кататься на лодке,

Он мне первым дал попробовать водки,

(С кока-колой — выдумка стариков),

Он учил меня анекдотам с матом,

Он давал пинка моим супостатам,

И они боялись его пинков.

В раннем детстве я на него молился,

Подрастая, несколько отдалился,

А потом и темы искал с трудом,

Но душа моя по привычке старой

Наполнялась счастьем, когда с гитарой,

В вечной «бабочке», он заявлялся в дом.

Он был другом дома сто лет и боле.

Я не помню нашей семьи без Коли.

Подражая Коле, я громко ржал,

Начинал курить, рисовал пейзажи,

У меня и к мату привычка та же…

Он меня и в армию провожал.

И пока я там, в сапогах и форме,

Строевым ходил и мечтал о корме,—

За полгода Колю сгубил нефрит.

Так что мне осталась рисунков пара,

Да его слова, да его гитара,

Да его душа надо мной парит.

Умирал он тяжко, в больничной койке.

Даже смерти легкой не дали Кольке.

Что больницы наши? — та же тюрьма…

Он не ладил с сестрами и врачами,

Вырывал катетер, кричал ночами,

Под конец он просто сошел с ума.

Вот теперь и думаю я об этой

Тяжкой жизни, сгинувшей, невоспетой,

О тюрьме, о старческом злом гроше

С пенсионной северною надбавкой,

Магазинах с давкой, судьбе с удавкой —

И о дивно легкой его душе.

Я не знаю, как она уцелела

В непрерывных, адских терзаньях тела,

Я понять отчаялся, почему

Так решил верховный судья на небе,

Что тягчайший, худший, жалчайший жребий

Из мильона прочих выпал ему.

Он, рожденный лишь для веселой воли,—

Доказать его посылали, что ли,

Что земля сурова, что жизнь грязна,

Что любую влагу мы здесь засушим,

Что не место в мире веселым душам,

Что на нашей родине жить нельзя?

Коля, сделай что-нибудь! Боже, Боже,

Помоги мне выбраться! Я ведь тоже

Золотая песчинка в твоей горсти.

Мне противна зрелость, суровость, едкость,

Я умею счастье, а это редкость,

Но науку эту забыл почти.

Да и как тут выживешь, сохраняя

Эту радость, это дыханье рая,—

Сочиняя за ночь по пять статей,

Да плевать на них, я работал с детства,

Но куда мне, Коля, куда мне деться

От убогих старцев, больных детей,

От кошмаров мира, от вечных будней?

На земле становится многолюдней,

Но еще безвыходней и серей.

Этот мир засасывает болотом,

Сортирует нас по взводам и ротам

И швыряет в пасти своих зверей.

О какой вы смеете там закалке

Говорить? Давно мне смешны и жалки

Все попытки оправдывать божество.

В этой вечной горечи, в лютой скуке,

В этом холоде — нет никакой науки.

Под бичом не выучишь ничего.

Как мне выжить, Коля, когда мне ведом

Этот мир с его беспрерывным бредом,

Мир больниц, казарм, палачьих утех,

Голодовок, выправок, маршировок,

Ледяных троллейбусных остановок —

Это тоже пытка, не хуже тех?

Оттого-то, может быть, оттого-то

В этой маске мирного идиота

Ты бродил всю жизнь по своей стране.

Может быть, и впрямь ты ушел в изгнанье

Добровольное, отключив сознанье?

Но и этот выход не светит мне.

Я забыл, как радоваться. Я знаю,

Как ответить местному негодяю,

Как посбить его людоедский пыл,

Как прижаться к почве, страшась обстрела,

Как ласкать и гладить чужое тело…

Я забыл, как радоваться. Забыл.

Эта почва меня засосала, Коля.

Нам с тобой нужна бы другая доля.

Проводник нам задал не тот маршрут.

Колея свернулась железным змеем.

Мы умеем счастье — и не умеем

Ничего другого. Зачем мы тут?

Для чего гостил ты, посланник света,

В тех краях, где грех вспоминать про это,

Где всего-то радости — шоколад,

Где царит норильский железный холод,

Где один и тот же вселенский молот

То дробит стекло, то плющит булат?

На зимней Кубе сумерки быстры.

Еще горят закатные костры

На западе, над баркой рыболова,—

А на востоке все уже лилово.

В короткий этот сумеречный час

Мир наводняют пары красных глаз —

Несутся допотопные модели

(Своих не выпускают при Фиделе).

Тут ветра беззаконного порыв,

Взметя листву и свалку перерыв,

Гоня в пыли окурков караваны,

Проносится по улицам Гаваны,

Чтобы затихнуть где-то в Санта-Фе.

В такое время лучше быть в кафе,

Где, воздавая честь «Гавана-клабу»,

Туристы совмещают ром и бабу.

В таком кафе, набравшийся за двух,

Торчал у стойки некий пленный дух.

Он вынул деньги, чтобы расплатиться,

И размышлял, в кого бы воплотиться.

За окнами спешил чужой народ,

В остатках рома оплавлялся лед,

В душе героя было как-то мглисто.

Пред ним лежала пачка «Монте-Кристо»

Он не курил кубинских сигарет

С полузабытых отроческих лет,

Когда покрылись щеки первым пухом,

Когда еще он не был пленным духом.

Двугривенный за пачку — вся цена.

Острила ведьма юная одна,

В общаге обжимаясь с ним за шкафом:

«За двадцать коп себе казаться графом!»

Зажженный упоительной игрой,

Наш несколько смутившийся герой

Ей отвечал, прикинувшись повесой:

«Все лучше, чем за сорок — стюардессой!»

Из детской той игры возникла связь,

Что и за десять лет не прервалась.

В снегах Москвы, под пальмами ли юга

Они исправно мучили друг друга,

Смущая наши скудные края

Такою полнотою бытия,

Что отравляли этим сладким ядом

Чужую жизнь, случившуюся рядом.

Любой, кто вовлекался в их игру,

Проваливался в черную дыру:

Так кот, увидев, как играют тигры,

Не станет вновь играть в кошачьи игры.

Кому красотка путь ни перешла б —

Тотчас переходил в иной масштаб,

И так же обходился с миром демон,

Кого бы, пролетая, ни задел он.

Измучив душ невинных без числа,

Судьба ее в Канаду занесла

(Он видел в том особую усладу,

Что прилетел сюда через Канаду).

Тогда-то он и начал понимать

Свое предназначение — ломать,

Доламывать, дотаптывать до праха

Все, что еще висит на грани краха;

Заставив прыгнуть выше головы

(Подчас с исходом гибельным, увы) —

Изобличать начертанные враки…

Беда была лишь в том, что для игры

Нужны не только горние миры,

Не только ослепительные бездны:

Они для одиночек бесполезны.

Чтоб вновь на мирозданье посягнуть,

Он должен был найти кого-нибудь,

Поднять до пика, довести до края,

Ломая чью-то жизнь и претворяя.

Воззрев на посетителей шинка,

Он обнаружил пегого щенка,

Смотревшего просительно и кротко,

Как нищая кубинская красотка;

Привычно проницая первый слой,

Наш дух смекнул, что пес довольно злой:

Тому, кто не бросает мяса на пол,

Он запросто бы что-нибудь оттяпал.

Седой мулат, опять же пьяный в дым,

О чем-то спорил с менее седым;

Развинченный подросток в желтой майке

Травил дружку двусмысленные байки.

Да девочка за угловым столом

Холодной колой разбавляла ром,

И дух, в извечной жажде воплощенья,

Припомнил все приемы обольщенья.

Тьма за окном была уже густа.

Красавица являла те места,

Которые при близком рассмотренье

Внушали мысль об интенсивном тренье

Общеизвестных трущихся частей;

Она, как завсегдатай на гостей,

Взирала на пьянеющих и пьяных,

Рассевшихся на стульях и диванах,

Как бы держа в ладони весь шинок,

Чуть разведя колени голых ног,

Сведя при этом острые лопатки…

И пленный дух заговорил к мулатке.

Он начал так: «Прелестное дитя!

Я вправе так назвать тебя, хотя

В любовной битве, сладостной и тяжкой,

Себя я ощутил бы первоклашкой.

Сегодня, если вместе выйдем в ночь,

Мы ход вещей сумеем превозмочь,

Извлечь тебя из схемы, как из рамы,

И мелодраму дотянуть до драмы.

Когда б ты знала русские слова,

Я мог бы процитировать сперва

Историю про темные кошмары

Подоблачной красавицы Тамары.

И впрямь — каков бы стал ее удел,

Когда бы демон мимо поглядел?

Ответь и ты — не торопи ответ лишь:

Что будет, если ты меня отвергнешь?

Ты молода — и будешь молода

Еще лет пять иль шесть, но никогда

Ты не узнаешь жара и озноба

Такого, как теперь, когда мы оба

Сошлись в ночи, пространство победив.

Нас ждет любовь, отчаянье, разрыв,

Звонки ночами, письма издалече,

Две-три еще мучительные встречи

Да твой ребенок с именем моим,

Что будет той же горечью томим

И мне, сгорая жаждой воплощенья,

Не даст ни примиренья, ни прощенья.

Сам по себе я пустота, зеро,

Но мой удел — раскалывать ядро,

Чтоб на свободу выплеснулась сила,

Без коей это все бы так и гнило.

Свидетель Бог, почел бы я за честь

Оставить в этом мире все как есть —

Но сохнет ключ, к которому бросаюсь,

И вянет плод, которого касаюсь,

И тает лед, на коем я стою.

Так послан я разрушить жизнь твою,

Поскольку ты имеешь все задатки

Не вырасти такой, как все мулатки.

По правилам играет всякий смерд

(Внушив себе, что благ и милосерд),

Но я настолько явно не отсюда,

Что довожу и смерда до абсурда.

Что прочным до меня казалось вам,

Со мною расползается по швам,

Поскольку я вношу с собой критерий,

Губительный для рвущихся материй.

Простой тупица, нравственный устой,

Бессовестный убийца, Лев Толстой —

Любой предмет законченный и цельный

Не дрогнет пред стрелой моей прицельной.

Но видимость, натяжка, шаткий мост,

На честном слове зиждущийся рост

Останкинских и вавилонских башен —

Для этого я в самом деле страшен.

Где фальши тень, мошенника улов,

Где область умолчаний, полуслов,

Условностей, игры с полутонами —

Я грозен, как Печорин для Тамани.

Родился я — и Родины колосс

Загнил, как гриб, который перерос,

И оседал, поскрипывая ржаво;

Я возмужал — и рухнула держава!

Век расшатался, и страшней всего,

Что я рожден дошатывать его,

Взрывать любую хрупкую структуру

И делать из нее литературу.

Теперь я научился с этим жить.

Я выучился мало дорожить

Теплом, уютом, кровом — всем, что живо.

Теперь мне сладок только миг разрыва.

Лишь он один, случаясь наяву,

Мне чувствовать дает, что я живу,

Мое зиянье наполняя силой

И мукою, почти невыносимой.

Твой мир — на грани. Всяк рекламный щит

И тот, гляди, ржавеет и трещит.

Картонная империя в упадке,

Тут не спасут и новые порядки.

Меж тем на вид она еще крепка —

Дадим же ей последнего шлепка,

Чтоб в урагане нашего романа

Легла в руинах старая Гавана!

Неси же нас, полунощный Борей —

Горячий ветер джунглей и морей!

Созвездия! Тропические раз вы,

Пылайте, как трофические язвы!»

Так говорил к мулатке пленный дух.

Он говорил, естественно, не вслух,

Но видя, как она головку клонит,

Он мог не сомневаться в том, что понят.

Есть признаки — им имя легион —

Наметившейся близости; и он

Во гневе грянул кулаком о стену,

Когда она в ответ сказала цену.

Он знал наречье этих поблядух.

Он явственно услышал: «Пленный дух!

Ты посягнул на общую живучесть,

Но рушишь только собственную участь.

Как ты мою ни вывихни судьбу,

Я выгребу — и снова подгребу

К пологому спасительному брегу,

Который мне сулит покой и негу.

Я — женщина, подстилка, лгунья, мать:

Ломай побег, но воду — как сломать?

Низринувшись в любую бездну в мире,

Я снова приземлюсь на все четыре.

Тебе нужнее этот балаган:

Собрав себя по клочьям, по слогам,

Познав паденья краткое паренье,

Ты побежишь кропать стихотворенье.

Дай денег мне. За небольшую мзду

(Читатель ждет уж рифмы, но узду

Накинет пусть на тяготенье к сраму)

С тобою я сыграю эту драму».

— Будь проклята! — воскликнул пленный дух.

— Нетленный образ лучше тленных двух!—

И, разметавши стулья и диваны,

Ввинтился в небо черное Гаваны.

Как адский змей среди пернатых гнезд,

Он бил хвостом среди мохнатых звезд

И каялся, что свой запас несметный

Раскинул вновь перед простою смертной.

Здесь, только здесь, в холодных небесах,

На чистых и свободных полюсах,

Он обретал — к несчастью, не впервые,—

Все то, чего не могут дать живые.

Герой летел над пляжем, аки АН.

Внизу переливался океан,

Гремел музон, и уроженки Кубы

Парням попроще подставляли губы

И прочее. Усталый Агасфер

Из безупречных, но холодных сфер

Низринулся, на темный берег целя,

И приземлился около отеля.

Учтивый, хоть и поднятый в ночи,

Мулат-портье вручил ему ключи

И улыбнулся духу, как родному,

Догадливо сочувствуя облому.

В зеркальном лифте наш герой взалкал

Закрыться в помещенье без зеркал:

Привычный вид, в который он оделся,

Насмешкою над замыслом гляделся.

Он угадал в бренчании ключей

Глухую скуку — скуку всех ночей,

Несущую, как лакомый гостинец,

Унылый запах — запах всех гостиниц.

А в номере пустынном ночевать

Мешала многоспальная кровать,

Поскольку всем бельем напоминала,

Что одного на эту площадь мало;

За окнами слоился плотный мрак,

Где он резвился только что, дурак,—

Теперь же мрак страшил его до тика,

Поскольку хмель выветривался тихо;

Под лампою белел бумажный лист.

Осталось пять последних «Монте-Крист»

Герой уселся в кресло, вынул ручку

И начертил кружок и закорючку.

В который раз перетерпев облом,

Он снова очутился за столом,

К которому упорно возвращался,

С какою бы надеждой ни прощался.

От всякого полезного труда

Всевышний уводил его сюда —

Как если б только это псевдодело

К добру вело и тайный смысл имело.

Невидимая длань его вела

К проверенному месту у стола,

Который был ему защитой чести,

Или орудьем мести, или вместе.

И постепенно — как плетется сеть —

Он начал вновь от этого косеть.

Пошла плясать гостиничная келья,—

Но это было пьянство без похмелья.

Герой сидел с яснеющим лицом.

Словцо уже низалось за словцом,

И демон упивался, как Гораций,

Сладчайшей из возможных компенсаций.

По опустевшей улице внизу

Пронесся ветер, посулив грозу,

И пленный дух насторожился, слыша,

Как где-то далеко слетела крыша.

По мере нарастания страстей

В четвертой из задуманных частей

Сдвигалось все (герой впадал в нирвану),

И скоро ливень рухнул на Гавану.

Вода неслась по ржавым желобам,

Не внемля раздраженным жалобам.

На улицах, которые отвыкли

От новизны, закручивались вихри.

Шаталось все. Трещал любой зажим.

Заколебался кастровский режим,

И там, где бились молнии огнисты,

Мелькнула тень диктатора Батисты.

Циклон, клубясь и воя, был влеком

С окраины на самый Маликон —

Ошую бар снесло, а одесную

Расплющило палатку овощную.

Мулатке предназначенный мулат

Проснулся от прохлады, влез в халат,

Увидел гибель овощной палатки —

И клятву дал не подходить к мулатке.

Мир распадался. Пишущий герой

В окно украдкой взглядывал порой:

Все погрязало в хаосе, в развале.

Он делал то, зачем его призвали.

Пусть не любовь, пускай свободный стих

Взрывала глушь окраин городских:

Один, без алкоголя и нимфеток,

Он миссию вершил — не так, так этак.

Он мог писать, а мог в кафе пастись —

Но не умел от этого спастись:

В который раз Господь его посредством

Разделывался с пагубным наследством!

В каморке ветер стены сотрясал.

Проснулась та, о коей он писал.

Восторгом перед бешенством стихии

Наполнились глаза ее сухие.

Хотелось петь, безумствовать, блудить.

Герой в ней умудрился разбудить

Ту часть души, любовников усладу,

Что в женских душах тяготеет к аду.

Она впивала сладкую тоску,

Ладонь прижавши к левому соску,

Покусывая правый кулачонок

(Извечный жест испуганных девчонок).

Тогда герой услышал сквозь прибой:

«Ты победил. Я более с тобой,

Чем можно быть в объятье самом тесном:

Мы связаны союзом самым честным.

Не в тесной койке, в облаке стыда,—

С тобою мы сливаемся тогда,

Когда, томимый творческой тоскою,

Ты рушишь мир, а я привычно строю,

И этот путь пройдем мы сотни раз.

Иного нет сближения для нас,

Но в огненных разрывах и извивах

Мы ближе всех любовников счастливых».

Прибоем бил и пальмами качал

Союз извечно родственных начал.

Разгул стихий дошел до апогея,

Сливались хлябь и твердь, Уран и Гея.

Та цепь огней, что городом была,

Мигнула, раскаляясь добела,

И всю ее смела и поглотила

Любовь, что движет солнце и светила.

Меж апрелем и маем,

Не сейчас, а давно,

На одной из окраин —

Например, в Строгино,

До которой добраться

На подземке нельзя,

Проводить новобранца

Подгребают друзья.

В этих спальных районах,

В их пайковых пирах,

В этих липах и кленах,

«Жигулях» во дворах,

В простынях полосатых

На балконах, весной,—

Веял в семидесятых

Свежий дух городской.

И поныне мне сладок —

Или горек скорей?—

Воздух детских площадок,

Гаражей, пустырей,

Имена остановок —

«Школа», «Ясли», «Детсад»

И аккордов дворовых

Полуночный надсад.

…Вот и родичи в сборе,

И с запасом вина,

Пошумев в коридоре,

Подтянулась шпана;

И дедок-краснофлотец —

Две беззубых десны —

Шепчет малому: «Хлопец,

Две зимы, две весны»…

И приятель с гитарой

Затянул, загрустив,

На какой-нибудь старый,

Неизменный мотив,

Вон и тетка запела,

Хоть почти не пила,—

То ли «Дон» а капелла,

Толи «Колокола»…

Но под пение друга

Призывник удивлен,

Что от этого круга

Он уже отделен,

Что в привычном застолье,

Меж дворовых парней,

Он как место пустое

Или призрак, верней.

И под тост краснофлотца

Он внезапно поймет:

Даже если вернется —

Он вернется не тот.

Все прощанья — навеки.

Как же это, постой?

Но внесут чебуреки,

Разольют по шестой…

Он смеется, оттаяв

Под развинченный гвалт

Молодых негодяев

И накрашенных халд,

Тут и музыку врубят —

Стон на всем этаже;

Только что они любят,

Я не помню уже.

Вот отпили, отпели,

И под взглядом семьи —

Завтра, в самом-то деле,

Подниматься к семи,—

Почитая за благо

Стариков не сердить,

Молодая ватага

Поднялась уходить.

Но покуда объедки

Убирает родня,

С ним на лестничной клетке

Остается одна,

И отец, примечая

(Благо глаз — ватерпас):

— Для такого случая

Пусть ночует у нас.

…Вот она одеяло

Подтянула к груди.

Он кивает ей вяло —

«Покурю, погоди» —

И стоит на балконе

Пять последних минут.

Перед ним на ладони —

Жизнь, прошедшая тут.

Чуть вдали — Кольцевая,

Что и ночью, до двух,

Голосит, надрывая

Непривычному слух.

Небосвод беспределен,

Неохватен, жесток.

Запад светел и зелен,

Слеп и темен восток.

Что он знал, новобранец,

Заскуливший в ночи,

Может, завтра афганец,

Послезавтра — молчи…

Хорошо, коль обрубок

С черной прорезью рта

В паутине из трубок

И в коросте бинта.

Что он знал, новобранец?

Пять окрестных дворов,

Долгий медленный танец

Под катушечный рев,

Обжимоны в парадных

Да запретный подвал,

Где от чувств непонятных

Он ей юбку порвал.

Город в зыбкой дремоте,

Разбрелись кореша.

В башне каменной плоти

Проступает душа.

Пробегает по коже

Неуемная дрожь.

На создание Божье

Он впервые похож.

Грудь ему распирая,

Прибывает поток

Знаков детского рая:

То чердак, то каток,

Запах смоченной пыли,

Терпкий ток по стволам…

Но его не учили

Даже этим словам.

Кто поет — тот счастливей.

Мы же обречены

Лишь мычать на разрыве

Счастья, страха, вины…

Он мычит в новостройке,

На восьмом этаже.

Плачет девочка в койке:

Знать, допился уже.

Но на собственной тризне,

Где его помянут,

Что он вспомнит о жизни,

Кроме этих минут?

Только жадных прощаний

Предрассветную дрожь

И любых обещаний

Беззаветную ложь.

…Я стою на балконе,

Меж бетонных стропил.

На сиреневом фоне

Круг луны проступил,

Словно краб с бескозырки

Или туз козырной…

Вот он, голос призывный,

Возраст мой призывной.

Потекла позолота

По окалине крыш.

То ли кончено что-то,

То ли начато лишь.

На неявном, незримом,

На своем рубеже

«Примы» лакомлюсь дымом

На восьмом этаже.

Блекнет конус фонарный,

И шумит за версту

Только поезд товарный

На железном мосту —

Проползает, нахрапист,

И скрывается там

Под двустопный анапест:

Тататам, тататам…

Пастернак, pater noster,

Этим метром певал,

И Васильевский остров

Им прославлен бывал

В утешение девам,

И убитый в бою

Подо Ржевом, на левом…

Вот и я подпою.

Но и тысячу песен

Заучивши из книг,

Так же я бессловесен,

Как любой призывник.

Все невнятные строки —

Как безвыходный вой

Пацана в новостройке

На краю Кольцевой.

Мы допили, допели

И отныне вольны

Лишь мычать на пределе

Счастья, страха, вины —

Так блаженно-тоскливо,

Как трубят поезда —

Накануне призыва

Неизвестно куда.