Последний фюрер рейха. Судьба гросс-адмирала Дёница

Глава 2 НА ПУТИ КО ВТОРОЙ МИРОВОЙ

После заключения перемирия крейсер продолжил свой путь до Саутгемптона, где Дёниц и Мюссен ощутили на себе все то любопытство, смешанное с ужасом, которое обычные британцы испытывали к немецким подводникам. Отсюда их отправили в лагерь для военнопленных офицеров в Редмайере, около Шеффилда. И снова почти единственным источником новостей были английские газеты, журналисты которых не имели никаких сомнений в том, что в ужасах войны виноваты кайзер, немецкая военщина и командиры подводных лодок, и призывали к суду над ними. Дёниц рассматривал все это как вражескую пропаганду, но на кое-каких молодых военнопленных все это произвело впечатление: они начали отрекаться от кайзера и утверждать, что в глубине сердца всегда были республиканцами. Дёниц, преисполнившись отвращения, основал барак монархистов, который назвал «Гогенцоллерн». К нему присоединилось несколько коллег-подводников и много других «истинных воинов, почти все — неоднократно раненные», которые и образовали братство нераскаявшихся монархистов.

Недели плена переросли в месяцы, пока союзники тщательно прорабатывали условия мира, которые собирались навязать побежденным. В Германии на волне революционного насилия родилась республика, возглавляемая социалистами. Дёниц беспокоился, размышляя, суждено ли ему снова увидеть родину и какая Германия это будет, и, пытаясь добиться репатриации, стал симулировать безумие.

У нас нет тогдашних медицинских отчетов, но одно из описаний этого «безумия» дает нам Вольфганг Франк после Второй мировой войны, во время которой он служил офицером в управлении пропаганды, занимавшемся специально делами подводного флота. Согласно ему, Дёниц играл в детские игры с коробками от печенья и маленькими фарфоровыми собачками, которых можно было купить в столовой, «до тех пор, пока даже его первый помощник не уверился в том, что он сошел с ума».

Едва ли можно доверять человеку, воспитанному школой доктора Геббельса; тем не менее, досье британской разведки времен Второй мировой на Дёница утверждает, что тогда он был отправлен в манчестерский дом умалишенных! Это заставляет предположить, что либо он симулировал очень убедительно, либо действительно был слегка не в себе.

Учитывая глубину его переживаний, особенно в связи с потерей UB-68 и гибелью механика Йешена, как выяснилось, может быть и то и другое. Он сам об этом не упоминает ни в одной из своих книг, хотя и рассказывал психиатру-американцу на Нюрнбергском процессе над военными преступниками фантастическую историю — тот невозмутимо все выслушал — о том, как он изображал, что стал подлодкой! В своих мемуарах он просто пишет, что намеренно эксплуатировал свое нездоровье, чтобы поскорее отправиться домой.

Какова бы ни была правда, его репатриировали с одной из самых первых партий пленных в июле 1919 года.

Когда он вернулся, Киль едва походил на военный порт. В Большой гавани не было ни одного военного корабля; единственными признаками работы были те, что производились при демонтаже тех подводных лодок, которые не были переданы союзникам под контролем их временной комиссии. Сама военно-морская база оставляла гнетущее впечатление, часовые были бесцеремонны, а порой и активно наглы, ходили кое-как одетые, не соблюдая никаких правил, курили на посту и позволяли своим винтовкам ржаветь. Это были лишь некоторые из последствий революционных событий и поражения в войне; душевные раны, которые остались у офицеров, возможно, были не столь заметны, но, безусловно, более долговечны.

Мятеж зрел на флоте на Балтике и на Северном море по крайней мере с 1917 года; это был естественный результат бездействия и бесцельного проживания больших экипажей в неудобных стальных коробках, где их занимали бесконечной муштрой, которая, как постепенно становилось ясно, была совершенно ненужной; его подогревали потеря многих лучших офицеров-подводников и существовавшее напряжение между корпусом первоклассных боевых офицеров и механиками и палубными офицерами, а также железная дисциплина, которой были подчинены особенно крупные корабли.

К этому добавлялось напряжение, возникавшее из-за контраста между той хорошей едой и винами и общим светским стилем жизни, которую вели боевые офицеры, и сокращением рациона матросов, а также близостью к голодной смерти гражданского населения из-за блокады союзников, — население порой воровало то, что можно было съесть, из мусорных баков с подводных лодок.

В ноябре 1918 года новое высшее морское командование во главе с адмиралом Рейнгардом Шеером, игнорируя тревожные сигналы, на которые указывали более умные офицеры, зажгло ту искру, которая воспламенила порох и разорвала на части весь флот; это было настоящее самоубийство — идти в это время против британского флота; объявленной целью была рационализация всего, что только можно, но, без сомнения, истинной целью было сохранение чести немецкого флота, прежде всего чести офицеров.

Моряков из эскадры немецких линейных крейсеров, которые уже пережили самоубийственные операции, проведенные по планам Шеера в Ютландии, сама идея принести себя в жертву кодексу офицерской чести никак не привлекала. Они просто отказались выйти в море; другие отказались даже вернуться на корабли после отпуска и учинили бунт в Вильгельмсхафене, с мирной демонстрацией и здравицами в честь американского президента Вудро Вильсона.

Бунт перекинулся на военный флот и крейсера; лишь торпедоносцы и подводные лодки остались верны командованию.

Для того чтобы разобщить бунтовщиков, некоторые боевые эскадры были разосланы по разным портам; но вместо того, чтобы обеспечить офицерам контроль над людьми, это лишь помогло распространению заразы на побережье. В Киле командующий военно-морской базой адмирал Вильгельм Сушон был захвачен врасплох неожиданным приходом третьей боевой эскадры под красным флагом и передал командование почти без сопротивления Совету матросов. На следующий день в руки матросских советов попали Любек и Травемюнде, а через день Гамбург, Бремен, Сюксхафен, Вильгельмсхафен. С этих баз группы матросов направились в другие промышленные и гарнизонные города через всю Германию, поднимая красные флаги революции среди рабочих, давно подготовленных пропагандой большевиков и уменьшенными пищевыми рационами. На кораблях между тем палубные офицеры и унтер-офицеры объединились, чтобы потушить насилие, которое внезапно вспыхнуло среди матросов, и во многом именно благодаря их усилиям флот не распался и был еще способен выйти в свое последнее плавание 21 ноября при условии заключения перемирия и интернирования в Скапа-Флоу, базу Большого флота на островах к северу от Шотландии.

Пять линейных крейсеров шли впереди, за ними — девять боевых дредноутов с изготовленными к бою пушками на корме и носу, семь крейсеров, 50 торпедоносцев, «бесконечная похоронная процессия», как писал один офицер, протянулась через серое Северное море, направляясь в плен. Это был беспрецедентный случай в военно-морской истории и мощный символ унижения не только офицерского корпуса, но и всей Германии. Последний командующий Флотом открытого моря адмирал Франц фон Хиппер смотрел на это скрепя сердце; сами матросы задумывались, что будет теперь с их отечеством...

Революция и голод шли по улицам рука об руку. Если говорить о флоте, то матросы «Совета 53-х» захватили верховное командование в Берлине и не только управляли матросскими советами, действовавшими на военно-морских базах и вмешивавшимися в переговоры с союзниками, но также планировали совместно с солдатскими советами создать социалистическую армию, в которой не будет ни чинов, ни званий, а офицеров будут выбирать сами солдаты.

В декабре делегаты от солдатских, матросских и рабочих советов со всей Германии собрались в Берлине на первый Конгресс советов, а 23-го числа «Дивизион народного флота», вдохновленный коммунистическими группами, пробился в канцелярию рейха. В этих обстоятельствах канцлер-социалист призвал армию для наведения порядка. Так временное правительство новой республики с ее демократическими, социалистическими устремлениями и старый офицерский корпус с его монархическими, авторитарными убеждениями — которые Конгресс советов и советы вообще собирались целиком вычеркнуть из жизни народа — стали союзниками в борьбе против анархии и большевизма.

Орудиями внутреннего порядка были не регулярные войска, а бригады верных добровольцев, известные как Добровольческий корпус — Фрайкорпс. Бывший учитель Дёница, фон Лёвенфельд, создал одну из них в Киле, и в июле, когда Дёниц прибыл домой, эта бригада уже завоевала себе жуткую славу быстрыми и безжалостными расправами над коммунистами, забастовщиками, мародерами и бунтовщиками. Другие офицеры, шокированные всеми происшествиями и падением всяческой дисциплины в армии, подали в отставку; гораздо большее их число размышляло, смогут ли они вообще служить социалистической республике. Но на самых высоких уровнях решение о том, что офицерский корпус останется в строю и будет служить новому государству, было уже принято, хотя его исполнение все еще затягивалось. Тирпиц, например, пророчил новому режиму срок от одного до двух лет, прежде чем против него начнется мощная реакция. Другие полагали, что именно они и будут направлять эту реакцию, устроят переворот и реставрируют монархию.

Эти топтания на месте были определены как «верность немецкому народу», которому после того, как он оправится после его нынешних, временных неудач, потребуется мощный флот для выполнения своей исторической миссии. Ничего не изменилось. Новый глава флота, адмирал Адольф фон Трота, горячий приверженец Тирпица, был одним из ведущих вдохновителей плана послать флот на честную смерть. И 21 июня 1919 года, когда мирный договор должен был быть подписан в Версале, благодаря ему на некоторых судах, бросивших якорь у Скапа-Флоу, ради спасения чести германского флота открыли кингстоны. Теперь он собирался взращивать семена нового флота «так, чтобы, когда придет время, из них выросло мощное дерево». По мирному договору ему оставляли лишь минимум — шесть старых линейных крейсеров, шесть простых крейсеров, двенадцать эсминцев и двенадцать торпедоносцев, при абсолютном запрете на подводные лодки и морскую авиацию; соответственно, его ближайшие устремления могли касаться только работы с личным составом. Необходимо было восстановить дисциплину и гордость, создать ядро верных офицеров, которые смогли бы возглавить флот в будущем. По условиям мирного договора ему позволялось иметь всего 1500 офицеров, так что предстояло отобрать лишь лучших и самых верных.

Такова была ситуация, когда Дёниц прибыл в июле на военно-морскую базу в Киль. Его вызвал к себе начальник отделения личного состава корветтен-капитан Отто Шульце, бывший командующий подводной флотилией в Средиземном море.

«Вы собираетесь остаться с нами, Дёниц?» — спросил Шульце.

«А вы думаете, что у нас снова будут подводные лодки?» «Конечно, я так думаю. Версальский запрет не продлится вечно. Через два года, я надеюсь, у нас снова будут подводные лодки».

Этот ответ, согласно мемуарам Дёница, окончательно решил вопрос, который он задавал сам себе, своим товарищам-офицерам и своей семье с самого момента возвращения: следует ему пойти на новый, республиканский флот или нет? Он решил это сделать, потому что, как он писал в мемуарах, стал «энтузиастом подлодок» и был «под очарованием этого уникального товарищества».

Тем не менее, разговор с Шульце кажется несколько необычным для того времени, ведь прошел всего месяц после подписания Версальского мира, запрещающего Германии иметь подводный флот, когда и обычный флот практически прекратил существование. Можно задаться вопросом: если Шульце действительно произнес те слова, которые Дёниц сорок лет спустя ему приписал, была ли это его собственная инициатива — увлечь фанатически верного и способного молодого офицера обратно под морской флаг, или он просто следовал официальной политике более высокого уровня?

Все, что можно по этому поводу сказать, — это то, что тайные приготовления к реставрации подводного флота действительно начались через два года и весь корпус морских офицеров, сверху донизу, к тому времени был полон мстительности по отношению к союзникам, Версальскому договору, особенно, быть может, к Великобритании, чью «ядовитую ненависть... опрометчивую бесчеловечность, подстрекательство (к революции) и голод (блокаду)» фон Трота считал главными виновниками их нынешнего унизительного положения, но также — и по отношению к республиканским политикам, которые, подписав этот договор, украли у армии победу. Такова была легенда, которую высшее командование и армии и флота подготовило, чтобы сохранить честь и обеспечить будущее офицерскому корпусу.

Так Дёниц продолжил свое плавание в стихийном потоке прусско-бисмаркианской системы. Его тесть, с которым он серьезно советовался о своем будущем, имел тесные связи на самом верху этой системы и уже связал свою судьбу с новым рейхсвером; он настоятельно посоветовал Дёницу сделать то же самое: «Вам не разрешено бросить государство».

Нет никаких сомнений в том, что слова Шульце усилили эту идею; в конечном счете он взял к себе Дёница помощником — набирать команду, которая станет ядром будущего флота фон Троты; он начал новую службу 14 августа.

На протяжении осени 1919 года внутреннее беспокойство усиливалось не столько благодаря коммунистическим группам, которыми, как только они поднимали голову, занимались поддерживаемые правительством Добровольческие корпуса, сколько благодаря монархистам. В ноябре, во время общественного опроса, призванного подтвердить, что правительство может справиться со своими военными и, следовательно, нет никакой нужды для союзников настаивать на выполнении статей мирного договора о суде над военными преступниками, бывшими вождями Германии, генералы и консервативные политики неожиданно объявили революционеров и «правительство в доках» виновными в унижении Германии.

18 ноября Гинденбург во время дачи показаний сделал историческое заявление о том, что революционеры нанесли безупречно чистой армии предательский удар в спину. Повсюду пошли разговоры о грозящем военном перевороте с целью восстановления монархии.

В феврале союзники увеличили напряженность, опубликовав список «Военные преступники 1900-х» и потребовав их выдачи для суда; список возглавляли кайзер и его окружение, Гинденбург, Людендорф, Фалькенгайн, а среди морских офицеров — Тирпиц, Шеер, фон Трот и заканчивался он командирами отдельных подводных лодок. Вспыхнуло недовольство, и не только среди монархистов; это окончательное унижение объединило большую часть нации, вставшую на защиту своего достоинства. Правительство, зная, что не выживет, если согласится выполнить эти требования, тянуло время; горячие головы из числа националистов, ведомые прусским чиновником Вольфгангом Каппом и поддержанные морскими Добровольческими корпусами, почувствовали, что пришло время действовать. За час до полуночи 12 марта с молчаливого одобрения Верховного командования ВМФ они вошли маршем в Берлин. Верховное командование сухопутных сил отказалось поддерживать республику, и правительство было свергнуто.

В своих мемуарах Дёниц описывает, как новости о Капповском путче стали «для нас совершенной неожиданностью»; конечно, на базе в Вильгельмхафене было некоторое замешательство, и офицеров арестовывали патрули из унтер-офицеров и матросов, как это было во время мятежей 1918 года, но командующий военно-морской базой Киля, адмирал фон Леветцов, действовал быстро и решительно, чтобы поддержать порядок. Сначала ему везло. Однако он был неспособен помешать рабочим Киля поддержать всеобщую забастовку, к которой призвало правительство, утвердившееся заново уже в Штутгарте; гавань и мастерские в городе закрылись, весь транспорт замер.

Между тем среди моряков палубные офицеры, враждебно относившиеся к боевым офицерам, и радикальные республиканцы, питавшие подозрительность ко всем офицерам, держались в стороне от верных правительству элементов, самые решительные из которых были собраны в 3-й морской бригаде фон Лёвенфельда. Многие, в принципе, лояльные люди разрывались между верностью военному долгу и симпатиям к родственникам и друзьям, которые поддерживали забастовку. С таким глубоким разделением в своих рядах фон Лёвенфельд постепенно потерял контроль над ситуацией.

Дёниц вспоминает 10 марта, самый решающий момент, когда на сигнальной башне базы подняли белый флаг, демонстрируя, что матросы сохраняют нейтралитет в противостоянии офицеров и забастовщиков.

Изо всех подразделений военных моряков самыми надежными считались экипажи торпедоносцев; на следующий день эти экипажи были посланы во внутреннюю гавань для присмотра за другими судами, собравшимися там, и каким-то образом Дёниц оказался командующим одним из них. Он сообщает, кто и когда назначил его на этот корабль; согласно его личному досье, его работа на Шульце закончилась 13 марта, в день, когда Капп вошел в Берлин, но его назначение на торпедоносец датируется июнем.

17 марта Капп, у которого в планах не было разбираться со всеобщей забастовкой, парализовавшей страну, передал управление законному правительству. В Киле, однако, коммунистические группировки совершили нападение на военно-морской арсенал и убили офицера, командовавшего там; другие заняли некоторые части гавани, и между ними и торпедоносцами разгорелось сражение. Дёниц об этом не упоминает.

На следующий день бригада фон Лёвенфельда вступила в столкновение с группировками рабочих, а в гавани забунтовали палубные офицеры и радикально настроенные матросы и кочегары, потребовав, чтобы белый флаг был поднят на всех кораблях, а все офицеры арестованы. Чтобы сохранить торпедоносцы от революционной заразы и не допустить, чтобы их заперли внутри гавани, командиры флотилии решили уйти в балтийский порт Саасниц. На пути встал флагман бунтовщиков «Страсбург» и просигналил: «Поднимите белый флаг. Арестуйте офицеров». Их не послушались, но бунтовщики не стали стрелять.

Дёниц уже испытывал сложности с дисциплиной из-за политических раздоров среди экипажа, и в тот вечер его главный механик сообщил, что в котел с пресной водой каким-то образом попала морская, поэтому он не мог долго удерживать двигатель в рабочем состоянии. Дёницу ничего другого не оставалось, как выйти из флотилии и направиться в ближайший порт Варнемюнде. Едва он вошел туда среди ночи, как по нему был открыт огонь из пулеметов. Схватив рупор, он, направив его на какие-то темные фигуры, которые заметил на причале, прокричал, что пришел только из-за необходимости возобновить запас пресной воды и уйдет на следующий же день. Это, кажется, удовлетворило стрелков, которые сначала решили, что этот корабль — часть флота, собирающегося захватить Варнемюнде для Каппа!

Он так никогда и не присоединился к остальной флотилии у Саасница, а вместо этого вернулся в Киль; в своих мемуарах Дёниц объясняет, что или двигатели были намеренно испорчены каким-то недовольным членом экипажа, или команда заставила его вернуться на базу. Там он был снят с командования бунтовщиками под руководством выбранного ими командира военно-морской базы, бывшего унтер-офицера, и, вероятно, арестован, хотя сам он просто сообщает, что «корпус морских офицеров больше не был на службе».

Второй раз за год палубные офицеры, унтер-офицеры и матросы продемонстрировали свою ненависть к боевым офицерам; некоторые были избиты или как-либо по-другому унижены, находясь под арестом; между тем экипажи выбрали себе новых офицеров, по большей части из не успевших получить унтеров или офицерское звание, вследствие чего те боевые офицеры, которые все еще номинально числились на флоте, отказались служить, пока их не восстановят в званиях. Многим казалось, что это конец флота вообще: бунты на флоте в 1918-м считались главной причиной разжигания революции в конце войны, и теперь ВМФ был скомпрометирован поддержкой путча Каппа, и матросы снова продемонстрировали, что они, по словам Тирпица, «прогнили снизу доверху!».

Дёниц, с его страстной верностью и самолюбием, должно быть, переживал этот момент очень глубоко. Нет сомнений в том, что молчание в его мемуарах об этом периоде — лишь отражение его тогдашнего унылого состояния.

Именно в это тревожное время, 14 мая, Ингеборг родила второго ребенка, мальчика; его нарекли при крещении Клаусом.

В конце месяца для офицерского корпуса разрешилась кризисная ситуация. Был создан специальный комитет рейхстага для расследования участия флота в путче Каппа, и примерно 172 офицера, включая фон Троту, были уволены либо оправданы в ходе судебного процесса, но 31 мая, в годовщину битвы при Скаггераке (Ютландской), те офицеры, которые, как оказалось, никакого участия в путче не принимали, были формально восстановлены в званиях — за счет палубных офицеров, которые вообще были вычеркнуты из списков флота.

Повсюду, несмотря на демократическую форму правления, старая гвардия снова оказалась у власти.

Дёнии, с 31 мая снова находившийся в строю, был назначен командовать торпедоносцем Т-157 у Свинемюнде на побережье Померании. Первой настоящей задачей во флотилии было установление дисциплины и взаимоотношений с низшим личным составом. Это было легче сделать в Свинемюнде, чем в Киле, где у всех еще в памяти были старые обиды, и гораздо легче на маленьком судне, нежели в более формальной атмосфере крейсера или линкора; судя по его отчету в конце года, Дёниц в этом преуспел.

Для него самого это не всегда было ясно; он был очень самокритичен, всегда стремился к лучшим результатами, загоняя и себя, и своих людей до предела. К осени все его переживания, считая и опыт его продлившейся военной службы в Киле в начале лета, повлиял на его здоровье и общее моральное состояние. Он снова задумался о том, чтобы выйти в отставку. Неясно, с чем это было связано — с его ли здоровьем, как он на это намекает в мемуарах, или каким-то образом с продолжающимися трениями между рабочими и моряками в Киле, или с расколом, произошедшим между бывшими офицерами из Добровольческого корпуса и матросами, вернувшимися к службе, и теми, кто не сражался на суше, или же это касалось семейных сложностей из-за весьма малой зарплаты.

Так или иначе, в октябре Т-157 отправился на четыре недели в доки в Штеттин, где его тесть был главнокомандующим северными территориями. Он привез Ингеборг и обоих детей — Урсулу, которой было уже три с половиной, и пятимесячного Клауса, и зажил у родителей жены, снова испрашивая совета у генерала, стоит ли ему остаться в армии или поискать гражданской службы, чтобы, как он выразился, «исключительно зарабатывать деньги».

И снова генерал Вебер указал ему, в чем заключается его долг, и он снова принял его совет, который, без сомнений, лишь усилил его собственные стремления...

Так прошел критический 1920 год. В январе 1921-го его повысили в звании до капитан-лейтенанта. Он снял дом в Свинемюнде — опять довольно просторную виллу с двумя спальнями для детей и комнатой для служанки.

Едва в 1921-м тронулся первый лед, как флотилия торпедоносцев начала учения у острова Рюген. Безусловно, то был важный период для постижения тактики, которая потом, через десятилетие, нашла свое место в его практике подводной войны; возможно даже, что некоторые из этих учений были изначально предназначены для отработки атаки с подлодки на поверхности. Никаких прямых свидетельств в пользу этого предположения нет, но некоторые из командиров торпедоносцев были командирами подлодок, и во флоте уже начались тайные приготовления к возрождению подводной службы; за отделом инспекции по торпедам и минам в Киле уже скрывался отдел субмарин. Германские планы развития подводного флота уже находились на пути к Японии, где должны были помочь этому в прошлом враждебному государству построить свой подводный флот; за планами последовали немецкие инженеры и конструкторы, которые были в курсе всех новых технологий.

Другие эксперты по субмаринам даже занимали посты за границей, как советники в государствах, которые надеялись когда-нибудь в будущем купить подлодки, спроектированные в Германии.

Той зимой три теоретических исследования немецких морских офицеров, известные как «зимние работы», касались подводных лодок; одним из этих офицеров был командир субмарины Вильгельм Маршалл, и его исследование было связано с атаками с поверхности. Указав, что введение системы конвоев заставило подлодки прибегнуть к другим тактическим приемам, Маршал перечисляет многочисленные преимущества ночной атаки с поверхности. «В ближайшей войне, — пишет он, — возможно, будут использоваться боевые действия против торговых судов», тем не менее, офицеры-подводники должны были тренироваться в атаках на конвои, так как любой конвой представляет собой обычную морскую эскадру.

Более интересными, нежели само исследование, были пометки, которые оставил на нем глава балтийского флота — то есть непосредственный начальник Дёница — адмирал фон Розенберг: «...Особенно примечательны доводы в пользу ночной атаки с поверхности. Они ценны и заслуживают интереса не только офицеров-подводников, но и офицеров с торпедоносцев».

В этом, то есть 1922-м, году три немецких судостроителя организовали компанию в Голландии (инженерное бюро по судостроению), известную как IvS, чтобы продолжать разработки субмарин немецкими специалистами, но за пределами Германии.

Стремление обойти версальский запрет заработало, и нужда в подводных лодках рассматривалась отныне как ближайшая задача в планах флота. Они были нужны для защиты от польского нападения на Восточную Пруссию — которая была отсечена от Германии «польским коридором» вплоть до порта Данциг — и чтобы предотвратить вторжение союзника Польши, Франции. Подлодки идеально подходили для того, чтобы остановить французские эскадры линкоров на пути в через «датский пояс» в Балтику и сражаться против блокады немецких портов в Северном море.

Торпедоносцы учились застигать корабли противника врасплох под покровом темноты, выпускать торпеды и быстро ускользать; для этого они должны были обнаружить противника днем, преследовать его на самом пределе видимости, не позволяя увидеть себя, и постепенно сближаться с неприятелем с наступлением темноты. Эта тактика обнаружения и преследования до атаки в темноте была основной чертой «плотной», «групповой» тактики подводных лодок, с которой ассоциируется имя Дёница. Поэтому кажется, что она родилась именно в те годы сразу после Первой мировой войны — и не только в голове Дёница.

Например, капитан-лейтенант Эрвин Васснер из военного отдела Морского министерства в Берлине в июле 1922 года написал рапорт, указывающий, что по его опыту военных действий атаки субмарин с поверхности были самыми успешными и что, раз операции подлодок против конвоев были неэкономичны, «в будущем принципиально важно атаковать конвои большим числом подлодок одновременно».

При всем том во время службы на торпедоносцах Дёниц произвел должное впечатление на своего командира флотилии, капитан-лейтенанта Германа Денша, и своими навыками моряка, и своими качествами офицера. Первый рапорт Денша о нем, в августе 1922 года, описывает его как «образец внешности военного и полной преданности долгу». Он обращается со своими подчиненными «очень резко и по-военному; несмотря на это, он уважаем и популярен среди них». И, несмотря на серьезную внешность, он был хорошим товарищем, «полным искреннего веселья в положенное время».

Это подтверждало блистательный рапорт о нем Шульце, который также отметил его ловкость в обращении с подчиненными.

Дёниц оставался во флотилии торпедоносцев почти три года. В это время, 20 марта 1922 года, Ингеборг родила третьего ребенка — мальчика, которого назвали Петером.

Через год вся семья переехала в Киль, где он получил место референта — буквально, эксперта или советника — в инспекции по торпедам, минам и морской разведке. Он был приписан к отделению подлодок, и его главной сферой деятельности была разработка методов выслеживания и уничтожения противника с помощью субмарин, проектирование нового балласта и пусковых устройств.

Хотя он написал в своих воспоминаниях, что не был особенно рад новому назначению, так как занимался там практически одними техническими вопросами, его способности и самоотдача, как обычно, произвели весьма благоприятное впечатление на начальство. Начальник по работе с личным составом базы отрекомендовал его как «живого и энергичного, превосходного солдата, преданного делу, ясного и уверенного на словах и на бумаге». Далее сказано: «Для меня он был блестящим подчиненным, советчиком с неистощимой энергией в работе, который выполнял всю письменную работу с ясной головой и в умелых выражениях».

Он давал ему рекомендацию, потому что из-за своего суммарного стажа в качестве капитана подлодки и торпедоносца, а также большой заинтересованности, которую он продемонстрировал в качестве референта, Дёниц оптимально подходил для дальнейшей службы на торпедоносце; он также предположил, что его «образцовая военная внешность и превосходные качества характера» делают его особо пригодным для тех постов, где он мог бы оказывать влияние на молодых офицеров и новобранцев. Он заключает: «В дополнение к добросовестному исполнению своего долга Дёниц обладает способностью радоваться жизни, что делает его очень популярным среди товарищей. Как отцу троих детей ему приходится идти на значительные жертвы в наше тяжелое время».

Последнее было отсылкой к периоду гиперинфляции во время Рурского кризиса — политического орудия в попытке обойти условия Версальского договора. В начале 1923 года французские и бельгийские войска вошли в Рур, чтобы вынудить Германию заплатить недостающую часть военных репараций, в результате чего немецкое правительство призвало к забастовке в этой области. Чтобы оплатить это пассивное сопротивление, были напечатаны новые деньги, и это привело к тому, что на значительный период ценность марки упала за один день настолько, что за деньги можно было купить только самые дешевые товары. Уловка была убийственной, она вымела из домов среднего класса все сбережения, обанкротила тысячи семей, снова вызвала голод на улицы городов, еще больше ослабила связи в обществе и привнесла ту горечь и нетерпимость, которые революционеры и националисты использовали в своих целях.

Дёницы были одной из тех семей, чьи сбережения были «съедены» инфляцией, а так как Карл получал зарплату раз в месяц, с ее помощью он даже не мог покрыть ежедневных трат; даже когда осенью ситуация с наличными деньгами стабилизировалась, его месячной зарплаты едва хватало на две недели — так он вспоминает в своих мемуарах, после чего Ингеборг покупала продукты в кредит.

Его брат, у которого не было своей семьи, время от времени одалживал им деньги. После войны он вернулся в торговый флот, а затем основал свое дело в Риге, вероятно, что-то связанное с перевозками или агентство по экспорту-импорту, но настал день, когда и он обанкротился. Чтобы вернуть ему долг, Карл Дёниц был вынужден продать свои бесценные турецкие ковры.

Его друг, фон Ламезан, тоже пострадал. Вернувшись после четырех лет плена из Англии, он не поступил обратно в военно-морской флот — возможно, потому, что он просто не смог, так как прославиться на предыдущей службе у него не было времени. Он стал учиться агрономии, надеясь купить себе ферму у моря. Но инфляция съела весь его капитал, и единственное, что он смог купить, было крошечное имение в Гольштейне.

Несмотря на то что средний класс был разорен, а рабочие выброшены на улицы, имелись и такие слои населения, которые стали только богаче, чем были до инфляции. Верховное командование армии получило сто миллионов золотом в самый пик кризиса для нужд перевооружения в обход Версальского договора; часть этих средств вошла в два секретных фонда перевооружения: один в руках фрегаттен-капитана Вальтера Ломана из отдела военно-морского транспорта, а другой — у фрегатен-капитана Готфрида Хансена из отдела вооружения верховного командования флота.

Дёниц упоминает в своих мемуарах, что его отдел в Киле работал в тесном сотрудничестве с Хансеном. Между тем крупные промышленники, которые приспособили свои операции к инфляции, остававшейся характерной чертой развития денежной системы Германии весь послевоенный период, увеличили свои реальные доходы за счет дисконтирования огромных счетов по обменным операциям в Рейхсбанке, выплачивая заметно обесценившимися рейхсмарками и используя свои доходы для приобретения средних и малых концернов.

Естественно, такой хаос благоприятствовал и другому элементу общества — революционерам. Сейчас возможно выделить из них одного особенно важного — Адольфа Гитлера, и интересно обнаружить, что у него было много общих черт с кайзером в отставке. Он не был столь уродлив, но тоже представлял собой довольно тщедушного человека с узкой грудью, широкими бедрами, веретенообразными ногами и неприятной осанкой. Однако более потрясает другое сходство с Вильгельмом II — раннее взросление и ментальные характеристики: обоих воспитатели и учителя считали талантливыми, но лишенными самодисциплины и умения концентрироваться; оба впоследствии продемонстрировали изумительную память, но полную неспособность к анализу; оба считали мир тем, чем он им казался, искажая картину в своем разнузданном, эгоцентричном уме, и когда достигли власти, то стали перекраивать мир согласно своим фантазиям. Конечно, они вышли совершенно из разных сословий. Гитлер был сыном мелкого австрийского чиновника, и, не получив никакого толкового образования в школе по своей лени и из-за упрямого нежелания учиться чему-нибудь, что его не интересовало, провел свою юность в дешевых комнатах Вены, рисуя копии картин для почтовых открыток и поглощая псевдоинтеллектуальные политические идеи того времени, извлеченные из памфлетов, а также библиотечного чтения. Он совершенно некритично принял две самые распространенные темы своего времени и среды — социальный дарвинизм в той форме, которую выдвинул Трейчке и его последователи: борьба как основа жизни, победа сильнейшему, и расовые теории Хьюстона Стюарта Чемберлена и его последователей: важность расовой чистоты, миссию тевтонских народов и, кроме того, опасность для общества евреев. Выводом из этого было представление о евреях как центре тайного социалистическо-марксистского заговора.

Мировая война заставила его покончить с бродяжничеством и впервые в его жизни принесла какую-то дисциплину и концентрацию. Он с энтузиазмом поддержал мировую миссию Германии и вступил в баварский, а не австрийский, полк, воевал вестовым в 6-й баварской дивизии, где заслужил Железный крест 2-го и 1-го класса; однако он не поднялся выше чина капрала, что ввиду его верности, очевидной храбрости и долгой службы заставляет предположить, что у него не нашли качеств, необходимых командиру. Он был потрясен Ноябрьской революцией 1918 года и перемирием, а также официальной версией происходящего, по которой выходило, что политики предали армию, что прекрасно вписалось в его еще сырые представления о тайном заговоре евреев, социалистов и коммунистов. Его преданность была замечена пресс-офицером командования баварской армии, который убедил его ходить на местные политические собрания и потом докладывать об их идеологии и настроениях; именно в этой работе он нашел свое призвание — сделал открытие, что может вести за собой аудиторию. В сентябре 1919 года он вступил в маленькую националистскую группу в Мюнхене, именуемую «Немецкой рабочей партией», и благодаря пылу, с которым навязывал несколько усвоенных им идей, вскоре занял в ней доминирующие позиции. Его успех основывался не на силе его аргументов, а на способности вызывать у коллег и слушателей глубокие чувства. Он дал им возможность перенести ответственность за всю горечь и унижение Германии на «красных» и «ноябрьских преступников»; он затронул глубинные, первобытные струны, сообщив слушавшим его, что они являются представителями расы избранных.

В течение нескольких последующих лет партия росла и открывала отделения в других городах, во многом благодаря страстным речам Гитлера. Он также привлек многих ветеранов, организовав уличные бои с «красными», которые до тех пор были мастерами устрашения. Передовой частью этого движения стали СА — Sturm-Abteilung, — изначально созданные для зашиты собраний и митингов от атак политических оппонентов. Название партии было изменено на Национал-социалистическую немецкую рабочую партию — или для краткости НСДАП.

Ко времени Рурского кризиса 1923 года СА стали организацией военного типа со своей униформой — коричневыми рубашками, кожаными ремнями, свастикой на повязках и знамени — одним из многих неофициальных Добровольческих корпусов, которые поддерживали национальную идею. Их новым вождем был Герман Геринг, летчик-ас Первой мировой и значительное приобретение для Гитлера, большинство окружения которого имело столь же ограниченный опыт, как и он. Гитлера также поддержали два проживавших в Баварии крупных лидера старой гвардии, фон Эпп и Людендорф. Они не были членами партии и смотрели на фанатичного «капрала» весьма снисходительно; однако они признавали безукоризненность его политических взглядов и восхищались военным порядком, который господствовал среди его сторонников — в резком контрасте с анархией и хаосом, распространившимися в Германии на волне инфляции.

Именно в этих условиях Гитлер подвигнул Людендорфа на знаменитый Пивной путч, который начался 8 ноября во время массового собрания националистов в мюнхенской пивной «Бюргербройкеллер». Предполагалось, что он выльется в совместный марш на Берлин объединенных сил Добровольческих корпусов для ареста «ноябрьских преступников», разгона республики и установления националистической диктатуры по типу фашистского режима Муссолини в Италии, которого Гитлер весьма ценил. Но военные усвоили урок Капповского путча и, кроме того, они были скорее монархистами, чем фашистами. Благодаря элементарным ошибкам со стороны Гитлера командование местного округа рейхсвера и баварская полиция смогли рассеять демонстрантов с относительно малым кровопролитием и арестовать вожаков марша.

Суд над ними начался в Мюнхене в феврале 1924 года, и имя Гитлера впервые стало известно за пределами Баварии. Правительство само вызвало Рурский кризис, протестуя против Версальского договора, и, таким образом, было в большой степени ответственно за истерический национализм и хаос, которые за ним последовали. Чтобы восстановить порядок, оно было вынуждено обратиться за помощью к своему непримиримому врагу — армии, которая во время наведения порядка ясно продемонстрировала свои симпатии к националистам и ненависть к «красным» революционерам. В результате мюнхенский суд показал, что и судейская корпорация раскололась; Людендорф был оправдан, Гитлера обвинили в государственной измене и попытке переворота и приговорили к нелепому сроку в пять лет, с рекомендацией амнистировать. Он отсидел менее девяти месяцев в очень комфортных условиях, наслаждаясь удобной камерой и питанием, которое было и лучше, и более регулярным, чем то, что он, вероятно, когда-либо имел. Он использовал свободное время для изложения своих космических фантазий в рукописи, первая часть которой была опубликована в 1925 году под названием «Майн кампф».

Суд над Гитлером и его соратниками не был чем-то исключительным. За три года до этого состоялась целая серия процессов в Верховном суде Германии в Лейпциге, которая показала такое же, даже более вопиющее нарушение самого смысла правосудия. Эти процессы проводились против некоторых из тех, кого союзники обозначали как «военные преступники». Лишь двенадцать дел дошло до суда, но обстоятельства одного из них, особенно отвратительного, необходимо изложить здесь, так как оно имело прямое отношение к дальнейшей карьере Карла Дёница.

Речь шла о плавучем госпитале «Лландовери Касл», который торпедировала и потопила U-86 под командованием старшего лейтенанта Гельмута Патцига — того, который обошел Дёница на экзаменах на «Герте», заняв первое место в конкурсе. Сам Патциг не предстал перед судом, так как залег на дно. Вместо него к суду привлекли двоих вахтенных офицеров. Из их показаний стало ясно, что Патциг торпедировал госпиталь потому, что решил, будто на нем перевозят вооружение и солдат, а именно американцев; почему он так решил, выяснить не удалось. По крайней мере пять спасательных шлюпок было спущено с судна, прежде чем оно затонуло, и Патциг, всплыв на поверхность, допросил нескольких выживших, явно надеясь найти подтверждение своим умозаключениям по поводу вооружения и американских солдат. Когда же он обнаружил, что ошибается, то явно решил скрыть все свидетельства против себя — так как уничтожение плавучего госпиталя было нарушением Женевской конвенции — и после двух тщетных попыток протаранить спасательные шлюпки отдал приказ открыть огонь из кормового орудия, а затем проутюжил поверхность моря на месте преступления, стреляя по другим лодкам, пока не убедился, что все следы скрыты. После этого случая экипаж подлодки, который держали внутри во время расстрела, был, естественно, в шоке от происшедшего. Патциг заставил своих офицеров поклясться хранить молчание, а в вахтенном журнале были сделаны записи, показывающие, что подлодка находилась в это время далеко от места потопления госпиталя, о котором вообще не упоминалось. Получив все эти сведения, судьи пришли к заключению, что имеют дело с намеренным расстрелом беззащитных выживших, или, как это было изложено в приговоре: «Повсеместно известное мастерство наших подводников указывает на то, что стрельба, которая велась по лодкам, близость которых делала их прекрасной мишенью, не могла закончиться безрезультатно».

Суду удалось выяснить, что Патциг был в состоянии возбуждения, когда отдавал приказ открыть огонь: «Он должен был действовать быстро: под давлением обстоятельств он перешел к действиям, которые эксперт по морским операциям справедливо назвал неблагоразумными!» Этот эксперт вскоре стал адмиралом и отвечал за систему образования моряков в 30-х годах. «Ввиду состояния возбуждения, — далее было изложено в приговоре, — произведенные действия нельзя назвать намеренными». Однако абзац, который имел значение в будущем, касался ответственности тех двух офицеров, которые предстали перед судом; они находились на мостике вместе с Патцигом и участвовали в бойне, хотя не было доказано, что кто-нибудь из них действительно стрелял. Вопрос состоял в том, является ли для них оправданием то, что они исполняли приказ своего командира: «Приказ Патцига не освобождает обвиняемых от ответственности... подчиненный, повинующийся приказу, подлежит наказанию, если ему было известно, что приказ начальника содержит в себе нарушение гражданского или военного законодательства. Это применимо к случаю обвиняемых... для них было совершенно ясно, что убийство беззащитных людей в спасательных шлюпках было не чем иным, как нарушением закона». Ввиду этого и «темной тени», которую их поведение бросило «на немецкий флот и особенно на подводников, которые столь многое сделали, сражаясь за Отечество», обоих обвиняемых офицеров осудили за «намеренное содействие Патцигу» в «убийстве» на тюремное заключение сроком до четырех лет. Однако возражения против даже столь мягкого приговора были столь велики, что ни один из них не отбыл свой срок до конца: одному позволили «бежать» после четырех месяцев, а другому — после шести.

Не могло быть лучшего примера того настроения, которое господствовало в высоких кругах, и того, как готовилась почва для прихода к власти Гитлера: патриотизм, выражаемый в неповиновении предписаниям бывшего противника, значил больше, чем справедливость; убийство медицинского персонала, включая и медсестер, было осуждено так же, как и мелкое воровство, а офицер, который отдал приказ, вообще ушел от ответственности.

Все, что было нужно тогда Германии, — это вождь и партия, которые сконцентрировались бы на чувстве ненависти и ввели бы все эти ценности в конституцию.

К тому времени Дёниц, который, без сомнения, мало знал и не задумывался о Гитлере — хотя он совершенно точно слышал о суде по поводу «Лландовери Касл», и презирал суд, и был против вынесения обвинительных вердиктов, как любой патриот-военный — был направлен на службу в Морское руководство (Marineleitung) в Берлин. Прежде чем занять свой пост осенью 1924 года, он прошел краткие курсы подготовки личного состава, организованные контр-адмиралом Эрихом Редером, одним из бывших офицеров штаба Тирпица, который был близок к фон Троте и переведен в тень для маскировки после дела Каппа.

Он был способным, очень корректным офицером, преданным службе и, так же как и Тирпиц, имел столь же широкие представления о будущем вооруженных сил и народа Германии в качестве хозяина океанов. Его комментарии по поводу Дёница на завершающем этапе обучения заслуживают внимания: «Умный, старательный, амбициозный офицер. Блестящие профессиональные и общие знания, ясное понятие в вопросах руководства военными действиями на море. Хорошие военные, равно как и технические таланты. Я рекомендую использовать его не на одностороннетехнических постах, но предоставить возможность дальнейшей тренировки для последующего руководства в военном флоте».

Он также рекомендовал его как «весьма подходящего человека для воспитания молодых офицеров», из чего можно заключить, что Дёниц разделял взгляды Редера о будущем флота и Германии в мировой политике и об участии военных морских офицеров в «будущей освободительной борьбе германской нации», как это было выражено в военно-морском меморандуме того времени.

В Берлине, в Морском руководстве, прошло назначение Дёница главой отдела по организационным и внутриполитическим делам военного направления. В своих мемуарах он дает понять, что больше всего имел дело со служебными правилами и новым военным уголовным кодексом, который разрабатывался разными комитетами рейхстага в сотрудничестве с Руководством сухопутных войск и приспосабливался к тогдашним условиям на военно-морских базах. Это была особенно деликатная задача, так как на флоте все еще продолжалась грызня между бывшими членами Добровольческих корпусов и теми, кто не принимал активного участия в борьбе с внутренними врагами, а также там сохранялась явная опасность просачивания коммунистов и даже захвата ими власти в военных портах. К тому же все происходило при постоянных атаках со стороны левых в рейхстаге. Но в своих опубликованных бумагах Дёниц ни о чем этом не говорит ни слова...

Однако большую часть работы в военном управлении как раз и составляла борьба с коммунистической пропагандой и захватом власти на флоте. Нет никаких сомнений, судя по его взглядам впоследствии, равно как и по обильным свидетельствам его начальников в командовании флота, что в это время в Берлине усилилась ненависть к коммунистам.

Одним из таких пропагандистских упражнений, с которым его отделу пришлось столкнуться в 1926 году, была топорно сделанная пьеса «пролетарского театра», поставленная «краснофлотцами» в ознаменование морских мятежей и изображавшая разные жестокости, к которым якобы прибегали морские офицеры, заканчивающиеся уничтожением матросских вожаков. Между тем его близкое знакомство с деятельностью рейхстага лишь упрочило его предубеждения против партийной политики — тоже вполне естествено, если учитывать его воспитание и идеологическую обработку в офицерском корпусе.

Хотя его долг посредника между разными отделениями флота и армии и его пост представителя флота на соответствующих заседаниях комитетов рейхстага потребовали от него специфических навыков, весьма отличающихся от тех, которые он проявлял ранее, глава его отдела, капитан флота Верт, доносил: его «умению» быстро уловить суть дела и блистательной военной внешности он приспособился ко всему удивительно быстро. Верт продолжает так: «Имея дело с другими министерствами и службами, он оказался способен благодаря своей объективной и дружелюбной манере ведения переговоров добиваться наилучших решений для своего отдела».

Его характер и предрасположенности, продолжал Верт, сделали его «особенно ценным морским офицером», и вне службы он «является популярным и уважаемым среди товарищей и, несмотря на экономические сложности, никогда не теряет хорошего настроения и чувства юмора».

Морское руководство в то время было штабом тайного перевооружения; там собрались ведущие специалисты в области восстановления подводного флота — Арно Шпиндлер, Вильгельм Канарис, грозный Вилфред фон Лёвенфельд, все те, кто тесно работал с Вертом и подчинялся тому же начальнику, контр-адмиралу Адольфу Пфайфферу. Канарис, будущий глава абвера, был связным между Морским руководством и Испанией, сотрудничество с которой предполагалось, особенно в области строительства подводных лодок. Он настоял на создании особого департамента, ведающего подлодками, в Морском руководстве, в результате чего дела субмарин были выведены из-под инспектората по торпедам и минам в Киле и переведены в Берлин, — прикрытием была необходимость в ведомстве, разрабатывающем меры против подлодок, — и подчинены Арно Шпиндлеру.

Первой задачей Шпиндлера было определить, какие типы подлодок можно проектировать по мобилизационному плану А — войны против Франции и Польши. Он занялся этим, сравнивая технические характеристики различных типов иностранных подлодок, описанных в различных военных источниках, и опрашивая капитанов; имя Карла Дёница появилось в списке тех, кто подлежал опросу. Виделся ли Шпиндлер с Дёницем до того или нет, остается неясным, но консультация с ним была одной из первых — она произошла в январе 1926 года.

Подгоняемый Канарисом, которому были нужны точные спецификации для заказов в Испании, Шпиндлер рекомендовал для Балтики тип маленькой подлодки водоизмещением 270 тони и два других типа по 500 тонн: один для установки мин, а другой — для торпедных атак в Северном море. Интересно, что, хотя военные действия против торговых судов всегда занимали первое место при длительных морских операциях, Шпиндлер основывал свои рекомендации для подлодок целиком на операциях против военных судов противника. 500-тонные лодки должны были действовать против кораблей, поддерживая блокаду на расстоянии выходов в Северное море, против французских эскадр, пытающихся войти в Балтику, и против французских эскадр и транспортов в Средиземноморье.

Группа проектировщиков из IvS в Роттердаме начала разработку новейших схем по выбранным типам. Вскоре, в июле 1926 года, военно-морские миссии были направлены в СССР: одна под руководством Шпиндлера, другая — Лёвенфельда, для изыскания возможностей заключить контракты по субмаринам под прикрытием торговых договоров, которые уже позволяли тайную разработку и производство танков, вооружения и самолетов для Германии.

Эта волна самоуверенной активности частично объяснялась оживлением экономики: Рурский кризис привел к созыву международной комиссии, которая рекомендовала выделить кредит в 800 миллионов золотых марок для поддержки рейхсбанка. Большая часть этих иностранных займов шла напрямую к Круппу, Тиссену, Сименсу и другим важнейшим производителям оружия, которые уже были втянуты в паутину приготовлений по перевооружению, а так как правительство одновременно резко повысило бюджет армии и флота, результатом стал подъем тайного перевооружения.

Между тем министр иностранных дел Густав Штреземан публично заверил мир в следовании политики «выполнения» репараций и других статей Версальского договора; за свои усилия он был вознагражден в январе 1927 года, когда Контрольная комиссия союзников, которая должна была следить за попытками нарушения ограничений по вооружению, была отозвана из Германии; окончательный отчет комиссии констатировал, что Германия никогда не разоружалась и не имела такого намерения и, наоборот, делала все, что в ее силах, чтобы обойти статьи договора.

Тем временем флот продолжал свою работу без остановок. Восемь из десяти «зимних исследований» 1927/28 года были посвящены подводным лодкам. В феврале Шпиндлер вместе с непосредственным начальником Дёница, Вертом, стал разрабатывать программу курса для подготовки мичманов подлодок, введенную в курс по торпедам, в апреле первая спроектированная в Германии подлодка для Турции была закончена на роттердамской верфи, контролируемой Круппом, и бывший командир субмарины Вернер Фюрбрингер и бывший главный механик начали ее испытания, докладывая обо всех деталях в департамент подлодок Морского ведомства через подставную компанию, учрежденную Ломаном на деньги секретного фонда.

Основным стремлением Морского руководства в этой ситуации было, конечно же, сбросить «оковы» Версаля и вернуть себе самоуважение. Но за этим также стояло общее презрение к парламентскому правительству и желание вернуться к старой, надежной власти; это чаяние «чуть-чуть» осуществилось при избрании в 1925 году генерал-фельдмаршала Пауля фон Гинденбурга президентом республики после смерти первого президента Фридриха Эберта. Он был человеком, которому они могли быть верными от всего сердца; тем не менее, маневры и компромиссы в партийных политических играх рейхстага, а также широкое распространение там социалистических и пацифистских настроений вызывали лишь отвращение в милитаристских кругах, учитывая то, что идеалы демократии сами по себе были вне понимания большинства морских офицеров — особенно тех, что входили в малое ядро, отобранное после войны за их «здоровый военный вид» и профессиональную компетентность.

Они пробыли в самые сложные годы на самом пике «бисмаркианского рейха» в глубине души оставаясь морскими офицерами империи, и глубоко верили в мировую миссию Германии, а их национальные и расовые идеи вместе с презрением к парламентаризму лишь обострились в результате того унижения, которое они и нация испытали начиная с 1918 года. В целом все они находились в опасном, весьма возбудимом состоянии ума.

Одним из тех, кто оказывал тогда наибольшее влияние на офицерство, был фон Лёвенфельд; его взгляды на мир, выраженные на митинге 1926 года, вполне типичны для того времени. В Европе он видел советский большевизм в союзе с «волной славян» как самую большую угрозу Германии и западной культуре, хотя Польша и Франция оставались для него самой непосредственной угрозой.

С другой стороны была Италия Муссолини, соперница Франции в Средиземном море. Таким образом, потенциальный союзник Муссолини, «диктатор и искренний разрушитель итальянской социальной демократии и еврейского франкмасонства», оказывался врагом германской демократии. Что касается Англии, то Лёвенфельд рекомендовал систематические и тактичные попытки наладить с ней дружбу, так как «в настоящий момент» она является лидером западной культуры. Историк Йост Дюльффер видит скрытое в этой фразе «в настоящий момент» ожидание того, что Германия займет ее положение в будущем.

Сходство мировоззрения фон Лёвенфельда и Гитлера, выраженное в тот период в «Майн кампф», поразительно. Вскоре флот и нацисты начали образовывать неофициальные связи через бывшего на момент путча начальника военно-морской базы в Киле адмирала фон Леветцова, с тех пор находившегося в отставке, но ставшего советником Гитлера по морским вопросам.

Дёниц, по словам вдовы его друга, фон Ламезана, был аполитичен — в противоположность ее мужу, который любил теоретизировать и обсуждать мировые дела. У Дёница не было ни времени, ни предрасположенности к таким занятиям; его работа составляла всю его жизнь, и фон Ламезан завидовал его способности ставить перед собой такие задачи, выполнению которых он мог отдаваться всей душой. Тем не менее, аполитичное отношение Дёница содержало в себе принятие всего, за что должен был стоять корпус морских офицеров. Это так или иначе выражено во всех характеристиках, которые давало ему его начальство, а также в его более поздних известных взглядах, в его яростной амбициозности и почтении, которое он испытывал всю свою жизнь к фон Лёвенфельду, образцу твердости, антикоммунисту, борцу с социал-демократами, евреями, националисту и стороннику перевооружения.

Что касается участия Дёница в тайной подготовке подводного оружия, то здесь он не был ключевой фигурой; его имя не фигурирует в списках комитетов, принимавших решения по этому вопросу, но как глава отдела в военном управлении, в основном занимавшемся координацией разных вопросов, он, безусловно, какую-то роль в этом сыграл.

В 1927 году, через год после того, как в Голландии начались практические испытания подлодки группой Вернера Фюрбрингера и его непосредственный начальник Верт напрямую связался со Шпиндлером по вопросам о теоретических курсах подводников, в ежегодном рапорте, подаваемом на Дёница, впервые появились детали его прежней службы: «Проходил военную службу в качестве вахтенного офицера подводной лодки с 1.04.1917 по 1.12.1917, капитана подводной лодки с 11.1.1918 по 25.09.1918».

Верт подтвердил свою прежнюю блестящую рекомендацию и добавил: «Его уверенный, умелый, дружелюбный образ действий показывает себя при любой возможности».

Он ввел также описание его внешности: «Высокий, стройный. Очень хорошие военные и светские манеры». На самом деле, Дёниц был немногим выше среднего роста; его чрезвычайная худоба и очень прямая осанка создавали впечатление, что он выше.

Начальник Верта, Пфайффер, пометил на этой рекомендации: «Особенно компетентный офицер, который заслуживает наблюдения».

Хотя знаки растущего преуспевания Германии были очевидны в Берлине, Дёниц все еще был весьма стеснен в финансах. С тремя детьми на руках, которых надо было кормить, обеспечивать им образование, и дополнительными расходами, такими как уроки тенниса и танцев для Урсулы, на поддержание привычного стиля жизни в апартаментах с большими комнатами и служанкой на Бергманн штрассе, 4, он не мог позволять себе посещения театров и концертов, тем более «декадентской» ночной жизни столицы. К последнему он и не стремился; как указывают его отчеты, у него был очень серьезный взгляд на жизнь. Если у него и появлялись лишние деньги, то, судя по всему, он старался тратить их на антиквариат, который любили и он и Ингеборг, или гравюры на меди с изображениями генералов и сражений времен Фридриха Великого.

Если они выезжали семьей на праздники, то обычно на один из островов Северного моря, на Боркум или Норденей, но никогда на Бальтрум, где был похоронен его отец, и по железной дороге путешествовали четвертым классом; это значило — на деревянных скамьях, в большом промежутке между которыми, предназначенном для багажа, укладывались спать их дети. По выходным, как вспоминала их дочь Урсула, которой тогда было десять лет, вместе с ее братом Клаусом (семи лет) и Петером (пяти), они ходили в музеи, а летом плавали по озеру Ванзее или устраивали пешие прогулки. Особенно ярко ей запомнилось то, как отец читал им перед сном баллады, которые он выучил еще мальчиком, «Сын короля», «Граф Дуглас», «Красная лодка» и другие. Ему нравилось декламировать их с выражением и с чувством.

Детей растили как протестантов (евангелистов), и они должны были молиться на ночь; вероятно, это было влияние их матери. Дёниц в своих мемуарах вспоминал, как младший, Петер, однажды вечером задумчиво посмотрел на свою мать из кроватки и спросил: «Мамочка, а у Бога тоже есть телефон?» Однако для Дёница и Ингеборг христианские рассказы и молитвы были просто традиционным способом воспитания детей; они не ходили в церковь, за исключением особых случаев; Ингеборг описывали как современную женщину, и весьма сомнительно, чтобы она была верующей христианкой на этом этапе их жизни.

Время от времени они проводили несколько дней в маленьком поместье фон Ламезана в Гольштейне. Фрау Ламезан была уверена, что любимым ребенком Карла Дёница была дочь Урсула. Сама Урсула вспоминала, что когда отец приходил домой не в духе, то мать подталкивала ее к нему, чтобы он успокоился. Однако первый, кого он приветствовал по возвращении домой, всегда был их пес, маленький шпиц по имени Пурцель. Как любой «самокопатель», Дёниц, естественно, был подвержен резким сменам настроения. Ингеборг была более легкомысленна, весела и открыта по своему характеру, и Урсула чувствовала, что она позволяет Карлу Дёницу доминировать; это находит подтверждение и в воспоминаниях фрау Ламезан; она описывает его как «человека долга», который жил ради работы и при этом, к сожалению, не заботился о других. Однако она же описывает Ингеборг как сильного человека. Она полагала, что они поженились, испытывая друг к другу сердечную склонность, хотя по временам он не имел достаточно времени, чтобы уделять ей внимания — из-за «своей задачи».

Такое впечатление, что обычные сложности в семьях военных, связанные с частыми разлуками и небольшими деньгами, пока муж пребывает в нижних чинах, в случае Дёница увеличивались из-за его повышенной ответственности перед работой и его темперамента, но во всех других отношениях их семья была вполне нормальной и дружной. Ингеборг была веселой матерью, которая искренне наслаждалась, изображая лошадку, во время игр с детьми; он был нежным отцом по праздникам или, когда ему позволяла работа, по выходным. Урсула вспоминает, что во время одной из праздничных поездок на Норденей было устроено соревнование по строительству песочных скульптур; ее отец принял в этом участие и вылепил гигантского сфинкса в два метра высотой, а она сделала этому сфинксу хвост. Однако она сделала его слишком длинным — с бантиком на конце, и отец рассердился и заставил ее укоротить его, прежде чем к ним подошел судья. Они украсили скульптуру ракушками и брызгали на нее водой, чтобы она не обрушилась раньше времени. Это — чудесная деталь, предполагающая у Дёница некоторое воображение, уважение к античной культуре или, может быть, просто отражение его собственных приятных воспоминаний о Средиземноморье.

В целом он был молчаливым человеком. В компании он мог заставить себя очаровывать собеседника, как на это указывали в своих характеристиках его начальники; на работе он говорил четко и ясно, на отдыхе был прекрасным товарищем, но никто не считал его хорошим рассказчиком или забавным весельчаком. И фрауЛамезан, и его собственная дочь вспоминали его как очень закрытого человека, сильной внутренней дисциплине которого претили опрометчивые, необдуманные разговоры. Возможно, воспоминания детства тоже входили в число таких ненужных тем. Как бы то ни было, остается подозрение, что чисто мужская атмосфера, в которой он рос, давление его отца и его собственная внутренняя настроенность, возможно, затеняли его юность и вынуждали его умалчивать о многих воспоминаниях.

Его отношения с братом казались хорошими. Деньги, которые давал ему в долг Фридрих и которые помогли Карлу содержать семью во время инфляции, уже упоминались. Хотя он и жил за границей, но время от времени приезжал к ним в гости, особенно часто на Рождество; Урсула вспоминает его с большой любовью как крупного, веселого человека, весьма отличавшегося по темпераменту от ее отца. Но младшая дочь Фридриха, Бригитта, вспоминает невероятное сходство в поведении и характере обоих братьев.

Когда Фридрих женился, Урсула была одной из подружек невесты, но через какое-то время братья поссорились и отдалились друг от друга; когда и почему это случилось, остается неясным. Те, кто дожил до старости из обеих семей, тогда были совсем маленькими, а Карл Дёниц об этом в своих мемуарах не говорит — на самом деле он вообще редко упоминает брата. Может быть, это случилось из-за денег, которые нужно было возвращать, так как Урсула полагала, что у них остались деньги дяди. Что бы ни было причиной ссоры, она сильно ударила по отношениям двух семей, и возможно, что Дёниц больше никогда после этого не видел своего брата.

В начале августа 1927 года о тайном перевооружении флота стало известно в результате так называемого «скандала Ломана» (Lohmann-Aftare). Давно уже было известно, что перевооружение, нарушающее договор, идет полным ходом. Однако когда финансовый директор «Берлинского листка», расследуя дело пропагандистской кинокомпании «Феб», наткнулся и напечатал подробности деятельности чрезвычайно засекреченной сети компаний, которые обеспечивались через контору «Морского транспорта» Ломана при Морском руководстве, то весь антивоенный запал коммунистов и пацифистов из крыла социальных демократов вспыхнул с новой силой, и флот вновь стал объектом нападок. Дёниц был привлечен к подготовке дела о флоте для слушаний в рейхстаге. К тому времени он уже работал в сотрудничестве с тем отделом армии, который был создан там по образцу его собственного отдела, когда стало ясно, что в политических делах люди из флота гораздо большие профессионалы. Его главой был подполковник Курт фон Шлейхер, офицер прусской закалки, который ненавидел республику за ее материализм и коррупцию и жаждал возвращения к авторитарным ценностям прежних дней.

Дёниц не упоминает «дело Ломана» ни в одной из опубликованных им книг, там он просто сообщает, что Шлейхер был главой одного из отделов, с которым он сотрудничал в тот период. Тем не менее, нет никаких сомнений в том, что он всей душой присоединился к защите военных от атак слева и что его неприязненное отношение к коммунистам и демократам любого цвета лишь усилилось.

Правительство попыталось замолчать факты собственного участия в «деле Ломана». Между тем самого Вальтера Ломана принесли в жертву вместе с министром обороны и несколькими высшими чинами флота, замешанными в этом деле; их судили и понизили в званиях или вообще отправили до срока в отставку. Среди них были Пфайффер, Верт, фон Лёвенфельд и глава всего флота адмирал Ганс Ценкер, которого в 1928 году сменил адмирал Эрих Редер. Канарис получил должность и был отправлен в действующий флот, как и Дёниц, хотя неизвестно, было ли это следствием того, что он был замешан в скандале. Ясно только, что то были косметические изменения и после некоторой паузы и флот и правительство продолжили свои попытки обойти запреты Версальского договора.

Так, в самый разгар волнений, в августе, Пфайффер провел совещание, которое посетили Канарис, Шпиндлер, представители отдела судостроения и ломановской фирмы-посредника, по поводу финансирования испанского проекта Канариса по строительству подлодок, тогда уже близившегося к завершению, а в ноябре, когда контракт был наконец подписан, Ценкер одобрил перевод четырех миллионов рейхсмарок из собственного бюджета флота.

Весной следующего года Фюрбрингер и его люди, закончив испытания второй немецкой субмарины, спроектированной немцами и построенной для Турции на роттердамской верфи Круппа, доставили лодки в Константинополь, и оба, Фюрбрингер и его главный инженер, остались там и возглавили турецкую школу подводников.

Между тем Дёниц с декабря 1927 года служил навигационным офицером на крейсере «Нимфа», флагмане командующего соединением разведывательных сил флота на Балтике — не кого иного, как контр-адмирала Вилфрида фон Лёвенфельда! Вероятно, это назначение было гораздо больше ему по вкусу, чем кабинетная работа в Берлине; и он записывает в своих воспоминаниях, что экипаж крейсера «объединен бодростью духа» и образовал сообщество, в котором «каждый юный моряк был так же счастлив успехам их корабля на учениях, как и капитан».

Одними из причин такого более счастливого положения дел были строгая политика отбора персонала для флота, отсев всех кандидатов, чьи семьи имели какие-либо связи с республикой или социалистической политикой, и особое внимание к просачиванию коммунистических элементов и попыткам создания ячеек. Морские порты по-прежнему оставались рассадниками коммунистических идей, а рядовой и старшинский состав — главной целью для обращения в иную идеологию. Но постоянная бдительность офицеров и стремление пропаганды держать матросов в курсе событий и побуждать их самих сражаться с этой опасностью возымели эффект. Помогала и немногочисленность моряков. Как писал Дёниц, из кандидатов могли выбирать, основываясь на их качествах. Лучшим качеством, как Дёниц хорошо изучил за те три года, что был вовлечен в военную службу и политические дела в Берлине, был патриотизм.

Время на «Нимфе» проходило за индивидуальной подготовкой и совместными учениями — разведка днем, атака ночью — дальние плавания и, наконец, осенью морские маневры. И снова он получил образцовую характеристику от своего начальника, капитана крейсера Конрада, бывшего когда-то выдающимся штурманом; в своих мемуарах Дёниц щедро благодарит его за все те уроки, который тот ему преподал.

Характеристика была одобрена и скреплена подписью фон Лёвенфельда, что стало последней официальной его услугой исключительно многообещающему юнцу, которого он выделил за восемнадцать лет до этого среди кадетов «Герты».

Дёницу теперь было 37 лет. 1 ноября 1928 года он получил повышение, стал корветтен-капитаном, то есть капитаном 3-го ранга; это совпало с его первым независимым командованием военным подразделением. Назначение состоялось 24 сентября 1928 года, а 31 октября Лёвенфельд был уволен в отставку. Дёница назначили командиром 4-й полуфлотилии торпедоносцев. Как он написал в мемуарах, «прекрасное назначение... я был независим. У меня под началом находилось около 20 офицеров и 600 матросов, большое число людей для столь молодого офицера, каким я тогда был».

И он немедленно погрузился в подготовку, используя каждую минуту, свободную от выполнения его служебных обязанностей на корабле-флагмане, для выработки систематической программы тренировок; поделив первый год на части, он каждой из них назначил свою задачу, начиная от индивидуальных стрелковых тренировок до морских учений одиночного торпедоносца, двух торпедоносцев, наконец, четырех торпедоносцев и учений со всем флотом.

Когда пришло время принимать командование над своей полуфлотилией, он уже знал совершенно точно, что должен сделать, и не терял времени на то, чтобы внушить свои идеи и привычку к неустанной работе своим капитанам или чтобы показывать им, кто здесь начальник.

Из мемуаров Дёница видно, что базовая тактика по образованию колонны для поиска противника днем и поддержания связи на пределах видимости вплоть до атаки ночью осталась неизменной с его бывшего плавания на торпедоносце. Он упоминает, что на осенних маневрах 1929 года целью был конвой противника, который полуфлотилия вполне могла найти и «уничтожить» за ночь. Неясно, были ли некоторые из заданий специально задуманы для отработки атаки на поверхности подводных лодок, хотя интересно, что характеристика на него за 1930 год была скреплена подписью контр-адмирала Вальтера Гладиша, одной из ведущих фигур в тайных приготовлениях подводного флота, который подписывался как командующий подводным флотом. Конечно, этот титул не числился ни в одном из флотских списков. Также интересно, что в том же 1930 году прошли первые практические учения боевых подводных лодок, что отличалось от испытаний офицерами в отставке, такими как Фюрбрингер. Учения были проведены на 500-тонной финской субмарине, которую спроектировали в IvS и построили в Финляндии при помощи немецких инженеров. Немецкие офицеры были переодеты туристами и испытывали лодку с июля по сентябрь.

Отвечая на вопросы о своей карьере в 1969 году, Дёниц сказал, что он «не мог получить лучшего назначения в свете своей будущей карьеры флотоводца, нежели назначение командующим 4-й полуфлотилией торпедоносцев». Возможно, он имел в виду нечто общее, однако эссе, посвященное его жизни на флоте и появившееся в «Ташенбухе» в 1944 году, утверждает, что осенью 1929 года его новый пост на торпедоносце «впервые предоставил ему возможность изложить весь свой опыт и предложения (по реконструкции немецкого флота подводных лодок) в форме меморандумов, написанных для его начальников и других влиятельных лиц». Может быть, это пропагандистская выдумка; ни одного такого меморандума не было в бумагах Вальтера Гладиша или где-то еще. Однако упоминание конкретной даты, осени 1929 года, вместо общих рассуждений о его участии в подготовке субмарин показательно, а также интересно, что в 1932 году подробное рассмотрение типов субмарин привело к решению уменьшить в размерах рулевую рубку, чтобы стал меньше силуэт в целом.

Как для весьма амбициозного, упорного в своем карьерном стремлении офицера, который, безусловно, знал все о тайных работах по субмаринам, это было вполне в его характере — делать предложения и писать меморандумы на эту тему. А, учитывая большую степень участия Лёвенфельда и Гладиша в делах подводных лодок, можно предположить, что его специально готовили для службы в будущем подводном флоте.

Так это или не так, но характеристика, которую ему дал командир 2-й флотилии, корветтен-капитан Отто Шнивинд, не могла быть более подходящей: «Исключительно одаренный для этого поста, выше среднего, упорный и энергичный офицер. С его способностями, неутомимостью и добросовестностью вверенная ему полуфлотилия получила подготовку по замечательно высокому стандарту. Обладает яркой индивидуальностью и пониманием, как обращаться с офицерами и командой. Чрезвычайно одарен чувством долга и энергичностью, предъявлял высокие требования как к себе, так и к своим подчиненным. Имеет ясные, уверенные суждения по всем профессиональным вопросам... Скор в мысли и действии, быстр в решении, абсолютно надежен.

Очень активен и заинтересован в обучении своих офицеров, особенно близко к сердцу принимает нужды и потребности офицеров и команды.

Сердечен, прямой и сильный характер, всегда готов оказать помощь. Умен и всеобъемлюще образован. В социальном общении весел и открыт, всегда в хорошем настроении. В целом блестящий офицер и достойная личность, равно уважаем как офицерами, так и командой, всегда тактичен с подчиненными и прекрасный товарищ».

Одним из источников успеха Дёница была его абсолютная преданность поставленной перед ним задаче и любовь к своей профессии. Завершая свой отчет о том дне, когда флотилия прибыла в Лиссабон в конце мая 1930 года, он рассказывает, как вечером он и его капитаны сидели на площади под пальмами и пили красное вино до рассвета, «довольные нашей жизнью и нашей профессией, лучшей из существующих!».

За то время, пока он поднимал своих людей на высший уровень профессионализма, страна вступила в новый период кризиса. Причины были и экономические, и политические. С одной стороны, начало спада в мировой торговле показало искусственность того процветания, которым Германия наслаждалась за счет иностранных займов, и снова рост инфляции, банкротств и безработицы; с другой стороны, уклон влево на выборах 1928 года встревожил консерваторов и промышленников и ввел их в примерно то же самое настроение «загнанности в угол», что господствовало до 1914-го и сразу же после проигранной войны. В отчаянии они обратились к Адольфу Гитлеру.

Гитлер использовал время после освобождения из тюрьмы на перестройку своей партии и обеспечение себе главенствующего положения в ней. Его тактика была простой, но блистательно эффективной: то был принцип фюрера или «вождя», пирамидальная структура, заимствованная у армии, в которой каждый человек безоговорочно подчиняется своему непосредственному начальнику и верховному вождю, что превратило партию в продолжение его самого, институализируя его потребность доминировать и его неспособность слушать других и понимать чью-либо точку зрения, кроме своей собственной.

Раздражающие попытки прибегнуть к рациональным аргументам или лидерские ухватки соперников были запрещены указом фюрера. В краткосрочной перспективе это служило практической цели и как нельзя лучше предупредило раскол партии на мелкие фракции, что, таким образом, дало ему тактическую гибкость, позволило быстро реагировать на все и сфокусировать единую волю. В долгосрочной же, конечно, это несло множество опасностей, так как фюрера может испортить власть. Эта опасность была очевидной в случае Гитлера, так как он уже привык господствовать над своими ближайшими коллегами, из того же круга людей с ограниченным опытом и образованием, как и он сам, которые были совершенно зачарованы потоком его идей. Они замирали при его вспышках ярости, когда ему кто-то противоречил, и потрясались до глубин своей мелкой души при его приступах ненависти. Убеждение, гнев и мстительность — могучее оружие; Гитлер использовал его сознательно и бессознательно для удовлетворения своих собственных первобытных потребностей.

К его захватывающей ораторской силе добавлялся звериный нюх на скрытые чувства и желания других людей и крестьянская сметка в обращении с теми, кто в социальном, финансовом или интеллектуальном плане стоял на уровень выше, чем он; они же, со своей стороны, презирали и высмеивали его. Любому человеку с критическим складом ума было трудно принимать его всерьез. В своем окопном плаще на нелепой фигуре, с перхотью на воротнике, с лицом, единственной выразительной деталью которого были его голубые глаза, смотревшие прямо и яростно (он был близорук), он выглядел тем, кем и был: уличным агитатором. Его невзрачная внешность и неуклюжие манеры, свойственные австрийским «неряхам», богемная небрежность, столь контрастирующая с его партийным образом силы, вместе с природной левизной, проявлявшейся, когда он оказывался в более высоких социальных кругах, были его весьма ценными чертами. Благодаря им все политические противники и могучие потенциальные союзники воспринимали его как безобидного демагога, которого можно использовать, манипулировать им и отбросить, когда понадобится. Таким, возможно, он и остался бы, если по Германии не ударили спад торговли и безработица, увеличив число тех, чье негодование и свободное время могли быть подчинены его воле. В этом он был непревзойденным мастером. Как пропагандист он показал себя гением.

Инсценировка и спецэффекты партийных съездов в Нюрнберге, штандарты и знамена, марши и контрмарши, крики, музыка и эмоции толпы, уличные бои с внутренним врагом — большевиком, тиражирование в нацистских газетах и речах, исполненных ненависти к Версальскому договору и к «ноябрьским преступникам» в правительстве, которые его подписали, к большевизму и еврейскому мировому заговору, который породил его... Никогда не переходя от общих мест к частностям или поискам средств преодоления, никогда не вступая в дискуссию или спор, просто вдалбливая это в головы, как он это делал в своем близком кругу недоучек, крикливо и грубо. Именно такими методами партия росла численно — как одно из наиболее отвратительных следствий экономического кризиса. И именно в этот момент присоединение к ней молодежи с ее агрессией и идеализмом превратило ее в мощное движение.

Поэтому так получилось, что глава консервативных, промышленных и пангерманских сил Альфред Гугенберг, напуганный одновременным наступлением левых, обратился к нацистам! Гитлер имел именно то, чего ему недоставало, — поддержку масс; у Гугенберга же было то, чего недоставало Гитлеру, — финансовые ресурсы и политический патронат над промышленниками и землевладельцами. Как и многие другие до него, он недооценил, до какой степени богемный капрал жаждет господствовать и насколько первобытно-аморальна его натура. В терминах религии это был пакт с дьяволом; последствия этого были ему ясны; страх международного марксизма, горечь национального унижения, выраженного в ненавистных условиях Версальского договора, ослепили его и тех магнатов, которых он представлял. С помощью общенациональной машины пропаганды Гугенберга Гитлер стал известен в каждом немецком доме; на выборах в сентябре 1930 года, которым предшествовали кровопролитные столкновения между нацистам, «красными» и республиканцами, партия Гитлера повысила свое представительство в рейхстаге с 12 до 107 депутатов, превратившись во вторую по численности в парламенте.

Гитлеру оказывали широчайшую поддержку в вооруженных силах, особенно среди молодых офицеров и рядовых и особенно на флоте. Старшие армейские офицеры глядели на нацистов с той же опаской, что и на коммунистов, справедливо не видя большой разницы между ними: и те и другие были революционными силами, стремящимися к разрушению существующих институтов и общественных структур; и те и другие подразумевали диктатуру их партии. Но многие старшие офицеры на флоте симпатизировали нацистам, так как флот по-прежнему оставался новшеством и после мятежей 1918-го и 1923 годов и сражений Первой мировой нуждался более чем когда-либо в доказательстве, что он не какая-то дорогая, потенциально разорительная роскошь; а так как морским офицерам приходилось с гораздо большим трудом, нежели армейцам, объяснять выгоды от наличия флота нации, которая по-прежнему мыслила в категориях землевладения, они совершенно естественным образом склонялись к такой партии, как партия Гитлера, которая обещала им сбросить оковы Версаля и восстановить боевую мощь Германии.

К тому же, вероятно, ядро офицерского корпуса, которому предназначалось нести в себе семена будущего флота, было выбрано за здравый смысл, и поэтому они были так чувствительны к призыву Гитлера; общие слова, которые он произносил о миссии Германии в мире и о расовой основе этой миссии, были теми самыми, что им вбили в головы еще как офицерам империи. А когда Гитлер говорил о восстановлении чести Германии, о сбрасывании оков Версаля и о самостоятельности в вопросах обороны, они почти лично могли идентифицировать себя с потерянной честью флота и постыдными революциями.

Примечательно, что Гитлер пользовался особенной поддержкой среди бывших членов Добровольческих корпусов. И когда с ростом безработицы в морских портах росли в силе и местные отделения нацистской партии и призыв Гитлера распространялся все дальше среди матросов, офицеры все больше видели в ней народное «верное» движение, чьи цели совпадали с их собственными. Это было именно то, что они сознательно пестовали уже давно, так как разные мятежи то и дело показали опасность старого стиля «работы».

Сам Дёниц тоже не мог остаться равнодушным к призывам Гитлера; к 1929 году, его первому году в должности командира полуфлотилии, военно-морские базы Киля и Вильгельмсхафена были успешно «наводнены» нацистами, и к весне 1932-го пропагандист Гитлера Йозеф Геббельс сообщил после визита на одну из этих баз, что «все, и офицеры и команды, целиком за нас». Вряд ли можно сомневаться в том, что Дёниц откликнулся на призыв партии по тем же соображениям, что и другие патриотически настроенные и амбициозные молодые офицеры; на торпедоносцах служили именно молодые, и особенно примечательно, что командир флагмана Дёница — миноносца «Альбатрос» — Карл Йеско фон Путткамер стал морским адъютантом Гитлера после захвата нацистами власти...

Другой причиной верить в то, что Дёниц откликнулся на призыв нацистов, была его озабоченность делами своей команды. Это снова подтверждается в его характеристике, которую дал командир флотилии Отто Шнивинд. Написав, что все, что содержалось в его первом хвалебном отзыве, остается в силе, Шнивинд продолжил славословия: «Он прекрасно обучил свою половину флотилии, в которой он пользуется большим почетом и популярностью. Он не знает трудностей, обладает силой и даром сходиться с командой и всегда полон целеустремленности. Он ясно выражает свои мысли устно и письменно... имеет цельный, твердый характер, он добросердечный верный товарищ. Также он весьма энергично заботится о благосостоянии своих матросов. Капитан 3-го ранга Дёниц — офицер с сильной натурой, который заслуживает особого внимания и продвижения по службе».

Эта характеристика была скреплена подписью контр-адмирала Гладиша в качестве BdU — командующего подводным флотом.

О службе Дёница на следующем посту, продолжавшейся с октября 1930-го по лето 1934 года, его мемуары практически ничего не говорят. Это был критический период для страны, когда Веймарская республика пала под напором Гитлера; фактически мы располагаем всего двумя его собственными упоминаниями, оба происходят из его ответов на вопросы о его карьере, которые были опубликованы в 1969 году. Первое — это его утверждение: «С осени 1930 года я был в течение четырех лет 1-м офицером Адмирал-штаба в штабе военно-морской станции Северного моря в Вильгельмсхафене. Это все, что можно сказать о том, что я делал тогда... Эти четыре года в Вильгельмсхафене у меня был штаб из сорока офицеров и рядовых, и все мое время было заполнено работой».

Очевидно, что некоторая часть той работы была его собственным изобретением. Это понятно из его характеристики, данной главой штаба.

«Благодаря своей быстрой сообразительности и неутомимому усердию он очень быстро приспособился к положению офицера Адмирал-штаба и служил прекрасно. Очень компетентный штабной офицер с всеобъемлющими знаниями во всех областях. Целеустремлен и систематичен. Работает быстро и надежен. Очень умел в письменной и устной речи. Весьма заинтересован во всех профессиональных вопросах, которые его интеллектуально воодушевляют.

Очень амбициозен и, соответственно, борется за свой престиж, из-за чего ему сложно подчинить себя и ограничиться своей собственной областью работы. Он должен предоставлять офицерам Адмирал-штаба больше независимости, чем это было прежде.

Его сильный темперамент и живость часто приводят его в состояние нетерпеливости и порой неустойчивости. Следовательно, он должен воспринимать вещи более спокойно и не выставлять преувеличенных требований, особенно к самому себе.

Его частая и очевидная нетерпеливость, возможно, частично объясняется периодическими сложностями со здоровьем (жалуется на желудок). В самое последнее время наступило улучшение.

Несмотря на все эти ограничения, я рассматриваю его как блестящего офицера, чей характер сформировался еще не полностью и который нуждается в сильном и благожелательном руководстве».

Это — наиболее интересная из всех характеристик Дёница, и в немалой степени потому, что ее автором был Вильгельм Канарис — самый необычный офицер, возможно, во всей немецкой армии. Путешествовавший гораздо больше и обладавший более широким видением мира, нежели карьерные офицеры, которые скрывались в коконе армейской службы, он обладал утонченным знанием латыни, что противоречило грубому духу прусской традиции, в рамках которой он был воспитан. Это и сделало его подходящим человеком для тайной работы по перевооружению, на которую он был переведен почти сразу же после войны. В Нюрнберге Дёниц описывал его как «офицера, к которому не испытывали особого доверия. Он сильно отличался от нас. Мы, бывало, говорили, что у него семь душ в одной груди».

Это весьма подходящее описание; Канарис был загадкой и, без сомнения, останется ею, а Дёниц, вероятно, находил его не менее любопытным, чем сам Канарис — его, фанатично трудолюбивого молодого штабного офицера. Поэтому его замечания о нетерпеливости Дёница и его неустойчивости и сложностях со здоровьем могли быть следствием их несовместимости. Так это или нет, но они чрезвычайно интересны, потому что впервые со времени отчета британского офицера о допросе Дёница по поводу гибели подводной лодки в 1918 году, со сходными предположениями о его психической неустойчивости, эта характеристика оставляет впечатление взгляда со стороны, извне заколдованного круга одинаково мыслящих и преданных своей карьере офицеров. По их мнению, пыл Дёница был и естествен, и одобряем; по мнению Канариса, он был чрезмерен, и Дёниц, который только что отметил свое 39-летие, имел мировоззрение и эмоциональную неустойчивость человека гораздо более молодого.

Это суждение подтвердилось в полной мере в его последующей карьере и было повторено гораздо позже еще одним его близким коллегой, Альбертом Шпеером.

Интересно, что в Нюрнберге были представлены письменные показания генерального консула США в Берлине за этот период, с 1930-го по 1934 год, в которых указывается на то же: «Карл Дёниц всегда был не очень ментально устойчив». Дёниц оспорил возможность того, что американец вообще знал его в то время, когда он был всего лишь младшим офицером и работал в Вильгельмсхафене, и консул не смог представить полный отчет об их встрече, так как не вел дневники. Тем не менее, свидетельство человека, который не мог быть знаком с секретной характеристикой Канариса, — изумительное совпадение. Следовательно, некоторого доверия заслуживает и остальная часть его свидетельства, где мы читаем: «Он стал одним из первых высших офицеров армии и флота, который целиком идентифицировался с идеологией и целями нацистов».

Конечно, это утверждение вызывает подозрение хотя бы потому, что Дёниц не был высшим офицером на тот момент, но нет сомнений в том, что оно описывает его более поздние взгляды. Но касается ли оно времени, непосредственно предшествующего захвату Гитлером власти, и сразу после него? Безусловно, на своем посту офицера штаба в Вильгельмсхафене он был в курсе политической ситуации. Он сам ясно дал это понять в своем втором и последнем упоминании об этом периоде своей карьеры: «В мою задачу входили меры по защите от внутреннего смятения (среди военных). Эти вопросы часто обсуждались в министерстве обороны в Берлине, совместно с компетентными представителями всех родов войск».

Это указывает на то, что он проводил свое время не только в Вильгельмсхафене, как он утверждал в Нюрнберге, но участвовал в берлинских дискуссиях и, следовательно, мог попасть в зону внимания генерального консула Соединенных Штатов; он ведь был «попрыгун».

Это — лишь предположения. Но, учитывая его несомненные амбиции, пылкий патриотизм, темперамент и личный опыт борьбы с коммунистами, которых нацисты собирались искоренить, а также его более позднюю, задокументированную ненависть к коммунистам, было бы удивительно, если бы он не оказался причастен к восходящей звезде Гитлера как эмоционально, так и из карьерных соображений...

В своем собственном рапорте об отношении к нацизму, в ходе ответов на вопросы, которые он дал в 1969 году, он рисует уже знакомую картину республики под угрозой как со стороны левых, так и правых; средний класс двинулся поддерживать экстремально правого Гитлера, и поэтому центристы были слабы. В этих обстоятельствах представителям вооруженных сил стало ясно, что они не могут защитить государство от обеих угроз одновременно; «это значило бы бороться с большинством немецкого народа». Вооруженные силы, продолжает он, склонялись к нацистам из-за их стремления освободить нацию от версальских оков и их отношения к другим вопросам, таким как репарации, и, следовательно, приветствовали назначение Гинденбургом Гитлера на пост канцлера. «Мы, солдаты, также надеялись, что благодаря этой смене лидера коммунистическая угроза будет снята».

Это объяснение правдиво, как кажется, но при этом чрезвычайно мягко; как и во всех противоречивых местах своих мемуаров, Дёниц обходит действительно напряженные моменты. Верховное командование армии считало нацистскую партию революционной организацией, а уличную армию коричневорубашечников Гитлера, СА, и созданные незадолго до этого элитные подразделения чернорубашечников, СС, — столь же опасными для государства, как и коммунистов. По собственному признанию Дёница, положение вынуждало его к осторожности в отношении этих внутренних опасностей, и особенно в дискуссиях по этим вопросам между представителями разных родов войск при министерстве обороны в Берлине; но он предпочел скрыть сложность тогдашней ситуации и все сомнения и интриги, благодаря которым сошлись вооруженные силы и революционная армия.

Другим серьезным недостатком его отчета является умалчивание расовой идеологии. Она была центральным пунктом мировоззрения Гитлера; он ее никогда не скрывал, она была лейтмотивом фюрера, заразившим как внутреннюю, так и внешнюю политику государства. «Ни один народ не имеет больше прав на идею мирового господства, чем немецкий народ, — провозглашал он в 1933 году. — Ни один народ не имеет такого права претендовать на мировое господство на основании своих способностей и своей многочисленности. В результате этого первого раздела мира мы обнищали и находимся теперь в начале новой мировой революции...».

Эта тема была близка сердцу офицера империи. Флот поддерживал Гитлера не только ради того, чтобы сбросить версальские оковы или уничтожить коммунистов, но и чтобы выполнить мировую миссию, которая принадлежала Германии по праву расового превосходства и могла быть выполнена лишь с помощью мошного флота.

По мнению Гитлера, это был двухступенчатый процесс: надо было добиться гегемонии на континенте за счет колонизации Восточной Европы «херренфольком» («народом господ»), для чего была нужна дружба Великобритании, чтобы обеспечить себе западный фланг, а потом можно было бороться с Великобританией и Америкой за мировое господство. Такова же была стратегия имперского правительства в последние годы перед Первой мировой войной; эта стратегия провалилась из-за угрозы, которую представлял флот Тирпица, не позволивший Англии остаться в стороне на самой первой стадии. Гитлер не собирался повторять ошибку кайзера; он желал союза с Англией, по крайней мере, твердого понимания на тех основаниях, за которые канцлер Вильгельма II Теобальд фон Бетман-Гольвег боролся с 1912-го по 1914 год — свобода маневра в Европе взамен на свободу маневра, предоставляемую Англии.

На флоте придерживались тех же взглядов. Там тоже выучили урок от провала стратегии Тирпица; в любом случае там не собирались конкурировать с королевским флотом, имея крошечный флот, разрешенный Версальским договором; их стратегическим планом было установить основу для своего морского будущего и в ближайшее время не дать Англии никаких поводов к недовольству.

Гитлер был политическим животным с умением принуждать тех, кто ему был нужен для дела. Так национал-социализм и политика флота сошлись еще до того, как Гитлер пришел к власти и нацисты получили поддержку других заинтересованных групп.

Дёниц ни слова не сказал об этих подводных течениях, когда отвечал на вопросы в 1969 году; на самом деле он даже пытается намеренно скрыть их, когда начал с того, что заявил: «Сегодня сложно писать о прошлом, потому что мы знаем то, что тогда люди не знали». Но если они не знали, то потому, что не хотели знать. Чудовищный характер фюрера и его партии был очевиден и по его словам, и по делам. Граф Гельмут Джеймс фон Мольтке, происходивший из семьи знаменитого фельдмаршала, был, безусловно, не единственным представителем класса землевладельцев, которые видели еще до того, как нацисты пришли к власти, что «тот, кто голосует за Гитлера, голосует за войну».

Объяснения Дёница на этом не заканчиваются, он призывает извинить вооруженные силы за участие в вознесении Гитлера на основании того, что они-де «придерживались политического нейтралитета» и это вынуждало их «как солдат служить всему немецкому народу и государству, форму которого выбирали их соотечественники». Это — явная ложь. Враждебность морских офицеров, даже их отвращение к парламентской демократии засвидетельствовано многочисленными документами. Дёниц служил в разных департаментах в Берлине, которые имели дело с рейхстагом, и, следовательно, был хорошо знаком с намеренными хитростями, к которым прибегали на флоте, чтобы обойти парламентскую демократию. Более того, миф о политической нейтральности просто скрывает тот факт, что расовые воззрения Гитлера и его планы на мировое господство были не чем иным, как пропагандой имперской Германии, ставшей еще более грубой в его примитивном уме, и, следовательно, соответствовали базовым представлениям морских офицеров.

Это бесспорно; и если не говорить о восхищении нацистской партией, особенно заметном среди молодых офицеров и ветеранских организаций на суше, большинство морских офицеров, которые лично встречались с Гитлером, испытали значительное потрясение. У него была экстраординарная, как и у кайзера, память на технические детали, он также интересовался дизайном кораблей и их вооружением; казалось, что он принимает будущее флота близко к сердцу; кроме того, он говорил о будущем Германии теми же словами, что и они.

В мае 1933 года, через три месяца после того, как Гинденбург был вынужден, хотя и неохотно, пригласить Гитлера на пост рейхсканцлера, человек, отвечающий за подготовку офицеров штаба Редера, то есть занимавший ключевой пост, если говорить о мировоззрении людей флота в целом, держал речь перед собранием членов СС, СА, «Стального шлема» и вождями нацистской партии и употреблял все те понятия, которыми пользовался в свое время Тирпиц: «Теперь силы, которые последние четырнадцать лет были расколоты парламентской борьбой, свободны для того, чтобы преодолеть... все позорные попытки саботажа социалистов-демократов, доктринеров и пацифистов... Теперь мы должны снова воспрянуть и усилить наше согласие, нашу любовь к морю и волю нации и никогда больше не позволять перерезать жизненно важные артерии, которые для свободного, великого народа находятся в свободных морях».

Между разочарованными морскими офицерами и нацистами было более глубокое согласие, нежели только по вопросам отношения к коммунистам и Версальскому договору; это было не чем иным, как возрождением национальных стремлений 1914 года. Пытаясь скрыть это и интриги своего бывшего начальника по департаменту совместных служб Военного министерства фон Шлейхера, Дёниц совершенно подрывает доверие к себе и заставляет своих биографов в большей степени задаться вопросом относительно его собственных взглядов в этот критический период...

Во второй год штабной службы в Вильгельмсхафене Дёниц явно успокоился; Канарис характеризует его значительно лучше: «Амбиции и стремление выставить себя по-прежнему остаются его основными чертами. Тем не менее, они больше не выходят за допустимые пределы. В целом его поведение стало значительно спокойнее и уравновешеннее. Во многом это произошло благодаря улучшениям в его здоровье.

Сильная личность с большими познаниями и способностями, которая всегда все выполняет блестяще. Это указывает на необходимость продвижения этого ценного офицера, хотя за ним по-прежнему надо наблюдать, чтобы убедиться, что он относится к происходящему спокойно и не предъявляет к себе и другим завышенных требований».

Эта характеристика была скреплена подписью вице-адмирала, командующего военно-морской базой. «Многообещающий офицер, заслуживающий внимания».

Нет сомнений, что к этому времени его блестящие качества офицера были признаны во всех вооруженных силах, и этот факт подтверждается официально — в виде стипендии на путешествие в следующем, 1933 году, выданной Гинденбургом. Такие стипендии давались каждый год одному выдающемуся офицеру армии или флота, чтобы позволить ему попутешествовать и расширить свои знания о мире. Дёниц выбрал поездку в Британию и голландские колонии на Востоке, или, возможно, это было ему предложено в качестве плодотворной идеи; в любом случае эти места были весьма притягательными для офицера флота, который в будущем должен был нести немецкую культуру за пределы Европы.

Он отплыл в феврале 1933 года, в дни назначения Гитлера рейхсканцлером, и отсутствовал до лета, таким образом пропустив первую волну террора, который прокатился по Германии в «мартовские дни», когда нацисты сводили счеты со своими врагами и с самой парламентской демократией, как они и обещали.

Рассказ Дёница о своем путешествии на стипендию Гинденбурга, явно предназначенный к публикации, но так и не опубликованный и целиком исключенный из его мемуаров, — самое откровенное из всех его сочинений, приоткрывающее то, что творилось за тщательно контролируемым «фасадом». Какие-то части его были вырезаны, возможно, он сделал это сам после освобождения из тюрьмы Шпандау; можно только догадываться о причинах этого, но при этом значимо то, что из шести явных купюр — а их могло быть и больше, так как дошедшая до нас рукопись фрагментарна, а нумерация страниц весьма причудлива, — три помещались сразу же после упоминаний трех британских вещей: британской субмарины, по которой не попала торпеда, выпущенная из его собственной подлодки во время войны, дворца британского правителя на Мальте и британского крейсера, который спас выживших после кораблекрушения у мыса Гвардафуи; остальные купюры касаются описания прохода через Ла-Манш, Красное море и пути домой из Средиземного моря. Возможно, по соображениям цензуры были вырезаны проявления теплых чувств по отношению к Англии, однако они вполне ясны, читаясь между строк в оставшихся частях рукописи...

Другой возможной причиной купюр могло быть то, что в этих частях содержались какие-то пронацистские идеи; судя по контексту и антибританской направленности, это самое разумное предположение. Но может быть и другое.

Более поражает в этой рукописи неожиданный образ 42-летнего Дёница-выдумщика. Первым примером этого может быть анекдот, рассказанный им за ужином на борту парохода, который вез его на восток. Согласно его собственному рассказу, он поведал безобидную историю о его опыте плавания на подводных лодках, и затем одна из дам-слушательниц попросила его не делать такой скидки на их чувствительность; они, мол, желают услышать о настоящей войне подлодок. На это он ответил тем, что кажется совершенной выдумкой от начала и до конца, — рассказал о встрече с кораблем-охотником за подлодками, якобы произошедшей в то время, когда он служил вахтенным офицером на U-39; преследуя маленькое торговое судно, они наткнулись на него неожиданно, выйдя из дымовой завесы. Корабль оказался охотником, и он ждал их: тут же на бортах откинулись заслонки и на них были направлены четыре орудия. «Слава богу, мы вынырнули из дыма настолько близко к охотнику, что все снаряды пролетели над нами. Тревога и аварийное погружение, под свист снарядов, и свист воздуха в резервуарах, жуткий шум на палубе...». Эта волнующая встреча не упоминается ни Форстманом, ни вообще кем-то в официальных немецких анналах!

Второе описание — о другой встрече, о чем было рассказано у мыса Бон, к которому они шли на всех парах через Средиземное море, — кажется столь же невероятным. На этот раз речь шла уже о его собственной подлодке; он пробовал атаковать транспорт с конвоем из-под воды при лунном свете, но не подошел на достаточное расстояние для стрельбы. Охваченный «тевтонским гневом», он приказал всплыть на поверхность и попытался приблизиться.

«Проклятый свет (луны)! На эсминцах все должны были спать, если только они нас не видят, и тут, когда мы уже почти на месте — вспышка и «дзынь! дзынь!» — снаряды пролетают над нами. «Справа по борту! Тревога! Аварийное погружение! — Черт!» Лодка не опускается... Слава Богу, она наконец начала погружаться, но это длилось целую вечность. Шум винтов, а затем ошеломляющий вой, и свет отключается. И затем по нам стреляют глубоководными бомбами, и очень близко! Вот что случается, когда пытаешься, как слепец, вплыть в центр каравана при лунном свете».

Интересное наблюдение в смысле тактики подводных лодок во время Второй мировой. Более интересно, что в его мемуарах нет ни слова об этой встрече — в тех мемуарах, которые он писал уже после войны, когда уже была написана официальная история войны подлодок и вся деятельность UC-25 описывалась по его вахтенному журналу.

Самое изумительное из всех этих выдуманных историй касается его тюремного заключения в 1918 году. Воспоминания об этом ожили, когда пароход подошел к Мальте и он сошел на берег и посетил «старый, холодный, сырой форт с темными казематами», в котором некогда сидел. Он вспомнил, как, одетый лишь в одну рубашку, штаны и один носок, он был проведен несколькими «томми» со штыками наголо, чтобы предстать перед английским адмиралом.

Это — явная выдумка. Даже если не говорить о рапортах по поводу допросов Дёница, в которых не упоминается ни UC-25, ни «Циклоп» в Порт-Аугусте, потому что на самом деле он потопил вовсе не этот корабль, а неуклюжий угольный транспорт. Поэтому английский штабной офицер едва ли мог подсунуть своему адмиралу бумажку с надписями «UC-25» и «Циклоп».

Примечательно, что, несмотря на свои реальные достижения в качестве капитана UC-25, ему было необходимо придумывать для себя эти фантастические подвиги. Последние фразы этих рассказов весьма показательны: «...Вот что случается, когда пытаешься, как слепец, вплыть в центр каравана при лунном свете» и «Они точно знали, кто я такой». Эти две строчки показывают, что, невзирая на свою кристально чистую, полную свершений, действительно блестящую карьеру преданного офицера, Дёниц был совершенно неуверен в себе; эти истории полностью подтверждают предположения Канариса о том, что он обладал незрелым и неустойчивым характером.

Учитывая все эти примеры того, как он позволял себе погружаться в мир фантазий, можно предположить, что и другая похожая история в его рассказах — снова касающаяся противоборства с англичанами — тоже выдумана. Она касается чиновников на юге Индии. Он приплыл туда на пароме с Цейлона за ночь, едва ли на минуту сомкнув глаза из-за тараканов и других насекомых, а утром, в скверном настроении, предстал перед таможенниками и медицинскими офицерами, сидевшими за длинным столом на палубе среди пассажиров первого и второго классов, которые выстроились в очередь. Сам Дёниц сел в шезлонг и стал наблюдать. Наконец, офицер-туземец был послан, чтобы позвать и его к столу. Он сказал этому туземцу, что если его хозяин хочет от него что-то, то должен подойти сам. Чиновник подошел. «“Ваш паспорт, пожалуйста!” — И затем я прошел все формальности, таможенный и медицинский осмотр, не поднимаясь с шезлонга... Рекомендую именно такой способ: на этих людей производит впечатление только грубое поведение».

Пока хватит о его фундаментальной неуверенности в себе. Но об общих антибританских взглядах можно еще поговорить; вот британские чиновники на Цейлоне, которых он назвал представителями секретной полиции: «Они, очевидно, все еще подвержены психозу войны — в вопросах памяти о ней колонии отстают, не поспевают за британской метрополией и по-прежнему верят, что могут обращаться с немцами в прежней манере победителей. Ну уж нет, мальчик!»

Совершенно ясно, что он восхищался голландскими колониями, которые и посетил, гораздо больше, чем английскими. В старой Батавии, в Голландской Ост-Индии, на него произвело большое впечатление, что перед ним не что-то далекое и враждебное, а владения, принадлежащие народу близкому по крови, так что они представляют собой образцовую колонию. Очевидно, что он наслаждался жизнью, какой он ее нашел, будучи гостем в высоких, полных воздуха бунгало, когда его обслуживали яванские мальчики в саронгах и белых курточках. И был околдован грацией местных женщин, «тонких, как прутик, и порочно-красивых», размышляя, что нет ничего странного в том, что плантаторы в своих отдаленных поместьях и молодые чиновники поселяются вместе со своими коричневыми женами и забывают Европу, будучи очарованы этой роскошной землей.

Из Батавии он отправился в Бандунг, затем долго ехал на поезде в Сорабайю, по дороге восхищаясь красотой и богатством страны. После безработицы, горечи, насилия и серости, которые он оставил в Европе, эта страна должна была показаться ему утопией.

Он отзывается о туземцах с симпатией и пониманием. Описав, как за белым малышом в коляске ухаживала его туземная «няня», которая глаз с него не спускала и исполняла все его желания как «животная мать», он пишет:

С Явы он отправился на Бали.

Он советовал отправиться на остров в одиночку или в компании симпатизирующих туземцам людей, которые не потревожат «гармонии этой сказочной земли». И он не советовал «участвовать в организованных экскурсиях», гораздо важнее

Он описывает свои прогулки, ночевки в деревенских храмах, то, как он, лежа на циновке, глядел на звездное небо и его убаюкивали цикады и деревенские гонги, отпугивающие злых духов.

С Бали он поплыл на грузовом пароходе в Сингапур и встретил среди немногих пассажиров «зверолова» для Берлинского зоопарка, «господина с образованием и воспитанием, в глазах которого светилась миролюбивая душа». Он вез с собой свой «улов», и его любовь к этим животным и постоянная забота о них произвели на Дёница неизгладимое впечатление. В Сингапуре он сел на пассажирский лайнер и отправился на Цейлон, по дороге столкнувшись с неприятным контрастом — «длинные списки блюд, музыка, кино, одевание к обеду, поверхностные разговоры за столом, клики, флирты и антипатии... сборище снобов».

Судя по его описанию, больше всего на Цейлоне его впечатлили заросшие джунглями руины древней столицы сингальских царей в Анурадхапуре и Полоннаруве. Он рассказывает о днях, проведенных в джунглях, как одних из лучших за все путешествие. Он не был так счастлив, когда вернулся к цивилизации в Коломбо. Тем не менее, когда он ступил на палубу парохода, идущего обратно в Европу, ему стало грустно оттого, что он покидает

Отчет о его путешествиях, откуда взяты эти отрывки, был, вероятно, записан в форме дневника по возвращении и впоследствии переработан и отпечатан на машинке; в нем промелькнул образ чувствительного и восприимчивого человека. Здесь, до того как он начал отслеживать каждое свое записанное слово, мы можем узнать о его очевидной привязанности к детям и животным: на обратном пути, «к моей радости, на борту оказалось много детей. Очаровательно было слушать, как они понимают друг друга, и наблюдать, как маленькие представители разных народов играют друг с другом».

Многие описания открывают созерцательную и даже поэтическую стороны его ума; он мог смотреть в черную бездну ночного неба между Млечным Путем и Южным Крестом и чувствовать, как его взгляд проваливается в бесконечную ширь космоса. И он мог одновременно восхищаться слаженностью действий стаи дельфинов, которые играли у носа корабля, и ставить себя на их место, и глядеть оттуда на корабль:

И мы с некоторым удивлением обнаруживаем, что этот неутомимый добросовестный офицер может наслаждаться, просто сидя в шезлонге на солнышке!

Наверное, самое сильное впечатление оставляет, однако, рассказ о том, как глубоко он был потрясен потерей лодки UB-68 и смертью своего инженера Йешена. Когда пароход проходил то место в Средиземном море, где затонула подлодка, он стоял один у поручней на корме, и флаг был приспущен — он устроил это, договорившись с немецким капитаном — в молчании отдавая мертвым салют.

Приходится задаться вопросом после чтения этого фрагмента, и героических историй, которые он придумывал, и его нежных наблюдений за детьми и животными и простыми людьми: а не является ли причиной таких крайностей его характера, как его мощная приверженность долгу и ледяная жестокость, которую он продемонстрировал позже, во Вторую мировую, подавлением его природной чувствительности под весом прусской этики, которая господствовала в Германии, в доме его отца, в школе Штойшер, в училище для морских офицеров империи под руководством такого воплощения воинского кодекса, каким был фон Лёвенфельд?

Дёниц вернулся на свой пост в Вильгельмсхафене в июне. Он, должно быть, нашел, что его обязанности по обеспечению внутренней безопасности заметно облегчились после того, как активные коммунисты были арестованы и брошены в концлагеря. В нации в целом, воцарилась новая атмосфера надежды; началось «национальное возрождение» — по крайней мере, таково было послание, которое распространяли пресса и радио, теперь подконтрольные департаменту пропаганды Геббельса. На поверхностном уровне это казалось правдой: огромные денежные вливания, спасающие от безработицы стимулированием частично военной промышленности, начали уже приносить свои плоды, и повсюду было подлинное ощущение надежды на новые цели и освобождение после последних путаных лет республики.

И это было особенно важно для флота. Гитлер ратифицировал пятилетний план восстановления флота, который санкционировал еще его предшественник на посту рейхсканцлера, Франц фон Папен, и подтвердил главам вооруженных сил, что он обеспечит их родам войск развитие без помех. Кроме того, дух единения благодаря общим целям, которые он обещал нации, был идеей, которая совершенно соответствовала пересмотренной концепции морских офицеров о лидерстве, объединенной одним устремлением. Амбициозные офицеры среднего звена, такие как Дёниц, теперь могли смотреть в будущее с уверенностью.

1 октября 1933 года он получил повышение до фрегаттен-капитана (капитан 2-го ранга), и в ноябре новый глава штаба, который сменил Канариса, дал ему восторженную характеристику:

Свидетельство, которое выглядит как будто специально подготовленным для того, чтобы заставить забыть о всех сомнениях, поднятых в характеристике «левантийца», заканчивалось так:

В июне 1934 года Дёницу было приказано принять командование над крейсером «Эмдем» с 24 сентября. Он и не мог просить ничего лучше этого, после трех с половиной лет службы в штабе. После передачи дел своему преемнику он поехал на четыре недели в Англию, чтобы подтянуть свой английский язык, и остановился там у «одной леди из английских дворян в Кенсингтоне». Ее звали Хэндфилд-Джоунс, и она жила по адресу Бедфорд-Гардене, 24. Ее муж умер, и она потеряла своего единственного сына во время войны во Фландрии, но не впала в уныние; в своих мемуарах Дёниц щедро восхваляет ее взгляды на жизнь.

Каждую пятницу она давала ему рекомендации, записанные на голубой бумаге, о том, как провести выходные; кажется, что в основном предложения касались визитов к ее многочисленным «графским» родственникам. Одной из первых была ее 80-летняя мать, которая потрясла Дёница тем, что заглотила значительную дозу виски в качестве аперитива перед ланчем. Когда он выразил свое «изумление ее жизненной силой», она ответила, что это вполне естественно, коли она полжизни провела в седле. Ее муж был известным охотником.

На следующий уик-энд хозяйка повезла его в Портсмут — смотреть на «Викторию» Нельсона. Машина затормозила перед воротами в гавань, и охранники задали ей несколько вопросов перед тем, как позволить проехать дальше. Внутри, когда панорама британских военных кораблей разного вида предстала перед его взором, он спросил ее, о чем интересовались охранники. «Они хотели знать, являемся ли мы оба британскими подданными, — сказала она, — и естественно, я сказала, что оба». Встревожившись, что его внешность и «запинающийся» английский могут выдать, что он иностранец «и в придачу к тому же немецкий морской офицер», он сказал ей, что хочет посетить «Викторию» как можно быстрее, а потом покинуть это опасное место. Тревога мешала ему полноценно наслаждаться созерцанием знаменитого судна, и он с облегчением вздохнул, когда они покинули доки.

В целом это была приятная интерлюдия в Англии; миссис Хэндфилд-Джоунс заботилась о нем, он вовсю пользовался своим шармом и, видимо, произвел впечатление, так как его дочь Урсула вспоминает, что они переписывались и в дальнейшем.

В Германии между тем Гитлер сконцентрировал в своих руках власть. В начале года он заключил пакт с военным министром Вернером фон Бломбергом, по которому он согласился поставить на место СА и убрать их амбициозного командира Эрнста Рёма, который теперь грозил перенести народную революцию в самую древнюю цитадель офицерского корпуса. В ответ армия поддержала Гитлера как преемника престарелого рейхспрезидента Гинденбурга. Ликвидация была осуществлена 30 июня 1934 года с помощью эсэсовцев Генриха Гиммлера — эта резня была названа «очищением от предателей, которые затеяли государственный переворот».

Через два месяца Гинденбург умер, и фон Бломберг выполнил свою часть сделки: пост рейхспрезидента был просто слит с постом рейхсканцлера, который занимал Гитлер, и на следующий день, 2 августа, главы армии и флота подтвердили свою присягу — в «безусловном подчинении Адольфу Гитлеру, вождю рейха и немецкого народа, верховному главнокомандующему вооруженными силами...». Ту же присягу повторили по всему рейху каждый офицер и рядовой во всех родах войск.

Эта череда событий имела важные психологические последствия: армия была втянута еще дальше в кровожадное беззаконие режима, и, кроме всего прочего, вооруженные силы присягнули лично фюреру; партийные значки уже были введены в их униформу.

Внешняя политика тем временем изменилась в соответствии с идеей Гитлера о крестовом походе против большевиков. Раз Советский Союз был врагом, то пакт о ненападении был подписан с бывшим восточным противником, Польшей. Западный «противник», Франция, соответственно, перестроился, и немецкие вооруженные силы теперь готовились встретить франко-советскую коалицию. Для Гитлера фундаментальным принципом новой системы был благожелательный нейтралитет Великобритании. Он ясно дал понять это Редеру после того, как пришел к власти: способ удержать Великобританию вне игры был один — ограничить строительство немецкого флота тем уровнем, который бы ее не встревожил, и он намеревался, как только представится такая возможность, оформить морское превосходство Англии над Германией двусторонним договором; это бы дополнительно помогло оттолкнуть Англию от Франции и других бывших союзников, заключивших Версальский мир и, соответственно, вашингтонские морские соглашения, которые установили соотношение морских сил каждой из держав.

В результате решимости прийти к соглашению с Великобританией и действуя по программе перевооружения флота, выработанной штабом Редера на тот год, Германия довела общий тоннаж до трети британского по трем классам военных кораблей — линкорам, транспортам и крейсерам — так как считалось, что при таком соотношении сил Англия не будет беспокоиться. В классе торпедоносцев и подводных лодок пропорция была запланирована почти как один к одному, но, так как по большей части это были суда малой дальности действия, вероятно, предполагалось, что и они не будут восприняты как угроза.

В любом случае соотношение по субмаринам было вычислено в то же самое время. Это было значительное увеличение по сравнению с пятилетней программой перевооружения с 1933-го по 1938 год, которую Гитлер унаследовал и которая была более или менее в рамках Версальского договора.

Флот предназначался, главным образом, для тех же задач: доминировать на входах в Балтийское и Северное моря и отсекать французские линии коммуникаций в начале мобилизации, но конечная дата была назначена на 1949 год, то есть через пятнадцать лет. Есть все основания полагать, что то, что Редер в действительности готовил и на что Гитлер согласился в тот год, было вершиной всеобъемлющего плана достижения мирового господства — стадии борьбы с Великобританией. Об этом говорят размеры и боевые характеристики главных кораблей, стратегия ведения боевых действий в океане, для которой они были предназначены, и то соображение, что мощные, чрезвычайно дорогостоящие боевые подразделения подходили больше для использования против Великобритании, а вовсе не против Франции и России, где решающее значение имели сухопутные сражения.

Подтверждением того, что Редер всегда имел в виду эту финальную битву с Англией, служат, по крайней мере, его записи беседы с Гитлером, случившейся 27 июня того года. Интересно, что политика Гитлера отделять своих оппонентов и потенциальных соперников друг от друга по «принципу фюрера» была распространена и на глав разных родов войск; они докладывали ему лично, а не координирующему комитету, который мог бы с ними сговориться, и это увеличивало взаимную неприязнь и ревность между разными видами вооруженных сил.

Редер уже стремился поговорить с Гитлером тогда, когда рядом не было Бломберга. Во время той беседы он воспользовался возможностью представить фюреру командира крейсера, вернувшегося из-за границы.

Он начал с обсуждения замещения двух запланированных линкоров, которые стали потом именоваться «Шарнхорст» и «Гнейзенау». Гитлер заявил ему, что они должны обозначаться как модифицированные 10 000-тонные суда, а не 25 000-тонные, которыми они на самом деле являлись, и что их реальная скорость в 30 узлов не должна никогда указываться выше 26 узлов!

О следующей части беседы мы можем прочесть в зашифрованных записях Редера: «Развитие фл(ота) позже возм(ожно) против А(нглии) ...Сохранение традиции. Я: с 1936 на б(ольших) кораблях 35-см (пушки). Если деньги. Союз 1899. Ситуация 1914?»

Ясно, что здесь имеется в виду аналогия в ситуациях перед Первой мировой войной и тогдашней: о союзе с Великобританией в 1899 году, как кажется, он спрашивает риторически: какой стала ситуация к 1914 году? В свете «реальной политики», в точности то же самое: Англия должна быть удержана от союза против Германии для сохранения равновесия и ослабления своего основного торгового конкурента. Он, следовательно, спрашивал Гитлера, не нужно ли начиная с 1936 года вооружать суда 35-сантиметровыми пушками, чтобы соответствовать новейшим британским; Гитлер, судя по всему, отвечал — да, если будут деньги. И линкоры по программам 1936-го и 1937 годов, «Бисмарк» и «Тирпиц», были вооружены именно так.

Официальная запись той же самой беседы, сохранившаяся в немецком архиве, еще более прозрачна: «Главнокомандующий флотом выразил мнение, что позже флот необходимо развивать с учетом противоборства с Англией, и, следовательно, с 1936 года на больших кораблях нужно ставить 35-сантиметровые пушки (как в классе “Короля Георга”)».

В следующей теме их разговор дошел до подводных лодок. Были уже заказаны материалы, детали и места на верфях для первых 15 субмарин, в основном маленького типа; первая группа офицеров, инженеров и примерно 70 человек команды уже прошла длительный курс подготовки в недавно организованной школе подводников, открытой в октябре 1933 года, и Редер ожидал только приказа фюрера начать строительство лодок. Гитлер сказал ему, что он не желает осложнений перед грядущим плебисцитом, во время которого жители Саарского региона должны высказаться, желают ли они войти в состав рейха, и проинструктировал его, как в полной секретности законсервировать весь проект по субмаринам.

Таково было положение дел, когда Дёниц вернулся со своих «языковых курсов» в Англии; нация и флот зависли в воздухе, ожидая приказа фюрера следовать дальше в незнакомые и опасные воды.

Между тем на «Эмдеме» был закончен капитальный ремонт; Дёниц вновь принял командование над кораблем в конце сентября, с совершенно новой командой, включая 160 кадетов для тренировки, и со своим обычным энтузиазмом провел весь октябрь за подготовкой. 2 ноября, в вечер отплытия, Редер представил его Гитлеру, как было принято для командиров, вернувшихся из-за границы; что сказал ему глава флота, мы не знаем, но Редер вновь оставил нам запись основных тем, которые он обсуждал с Гитлером. Он начал с того, что указал, что средства, отпущенные вооруженным силам на следующий 1935 год, были всего лишь частью тех, которые требует выполнение новых планов, и что расписание перевооружения флота, следовательно, необходимо пересмотреть.

Гитлер ответил, что он не верит в то, что бюджет будет настолько урезан, и еще раз указал на необходимость скорейшего перевооружения флота: «В случае необходимости мы должны вынудить доктора Лея перевести 120—150 миллионов из Рабочего фронта в распоряжение флота... позже, во время разговора с министром Герингом и мной, он развил эту мысль, указывая, что переустройство флота в запланированные сроки является жизненной необходимостью, так как войну в принципе нельзя проводить, если флот не может обеспечить транспортировку руды из Скандинавии.

Когда я обратил его внимание на желательность обладать шестью уже полностью собранными подводными лодками в связи с критической политической ситуацией первого квартала 1935 года, он сказал, что будет иметь это в виду, и приказал мне начинать их строительство, как только положение это позволит (заметка на полях: “Если бы мне не был отдан такой приказ, первые лодки были бы спущены на воду в соответствие с планом в июне 35-го”)».

Эти записи бросают дополнительный свет на воинственное настроение фюрера в то время, и особенно интересно то, как он, Редер и Геринг обсуждали, как нечто само собой разумеющееся, последствия грядущего публичного аннулирования «версальских оков» — «критической политической ситуации первого квартала 1935 года» — и с полной серьезностью шансы — континентальной войны в ближайшие три-четыре года! И не краткой войны, коли подвоз руды из Скандинавии был «жизненной необходимостью». Также это свидетельствует о том, насколько далеко зашел процесс перевооружения в той стадии, которую Гитлер унаследовал от своих предшественников-республиканцев; он еще и двух лет не провел в своем кресле, а уже планировал развернуть подводное оружие и люфтваффе и рассматривал возможности войны против могущественных противников, которые никогда не разоружались.

Немецкий военно-морской историк Йост Дюльффер полагает, что именно во время этой встречи Гитлер и сказал Редеру, что назрела необходимость для начала переговоров с Великобританией по поводу морского договора, который им нужен. Если это так, то интересно понять, принимал ли Дёниц участие в этом разговоре. Он только что вернулся из Англии; был амбициозным офицером, всегда готовым ринуться вперед. Гитлер не был любителем формальностей и позволял высказывать свое мнение тем, кто имел заграничный опыт, особенно если этой заграницей была Англия, которую он сам никогда не видел, о чем всегда сожалел.

Дёниц записал его слова: «Я всегда хотел провести побольше времени в других странах. К сожалению, мне этого не позволили». Это звучит как отсылка к недавнему круизу Дёница или, может быть, к путешествию Гинденбурга; даже если речь шла о последнем, оно тоже проходило по Британской империи, и сложно представить себе, что верный поклонник Англии не коснулся ее в разговоре.

Дёниц, возможно, тогда сказал ему, что английские консервативные круги рассматривают коммунизм как большую угрозу, нежели фашизм, что многие действительно видят в сильной Германии барьер на пути распространения коммунизма. Он мог сказать ему и о пресловутой концепции «честной игры», согласно которой к Германии теперь следовало относиться помягче; считалось, что ее и так достаточно унизила последняя война, в которой, в конце концов, и все другие были виноваты! Пришло время привести Германию обратно в семью великих наций. Судя по его описаниям и учитывая мнения тех кругов, в которых вращалась его хозяйка в Англии, именно такое впечатление у него могло сложиться в результате этой поездки.

Это, конечно, опять не более чем предположения; Дёниц писал скупо, едва ли обмолвился одним словом даже по поводу своей первой встречи с фюрером. Однако нет никаких сомнений, что она на него произвела впечатление.

Прежний агитатор со впалой грудью и скверными зубами уже превратился благодаря своему успеху и внешним военным атрибутам в некое подобие государственного деятеля. Его «гипнотические» голубые глаза, как всегда, отвлекали внимание от менее приятных черт его лица, теперь, по словам одного наблюдателя, они начали «окарикатуриваться из-за бороздок вдоль носа и шек и начинающихся мешков под глазами и на подбородке». Под клочком усов — жесткие отвисающие губы, черта, указывающая на капризность характера, которую он так и не изжил, но теперь она должна была обозначать железную волю. И, как всегда, он прекрасно умел подстроиться под манеру общения своего собеседника.

Вряд ли можно сомневаться, что Дёниц, как и многие другие, получил впечатление уверенности, целеустремленности, вулканической искренности и быстрой реакции.

Он не мог осознать, что за этим мощным фасадом скрывается бывший уличный агитатор с той же самой фантастической ненавистью и наивными решениями, тот же самый австрийский «неряха» с той же самой неспособностью понять сложность мира и вообще что-либо, что его не устраивает, то же недоверие к разумным аргументам и неспособность синтезировать идеи вне привычных рамок; что из-за этого органы власти соскальзывают в даже более расхлябанное, более анархическое состояние, нежели это было при кайзере.

Снова мощная потенциальная сила Германии оказалась бесконтрольной, ее народ погружался в волны еще более непримиримой, полной ненависти и разрушительных идей пропаганды, под властью вождя, который жил в такой же фантазии вагнеровского толка, как и кайзер, но чья воля и желание доминировать подпитывались более сильным чувством собственной неполноценности и отвергнутости, которое и закалилось, пройдя более жесткую школу — не первый гвардейский полк в Потсдаме, а нищие улочки Вены и Мюнхена...

Сомнительно, чтобы Дёниц понимал хоть что-нибудь из этого; вряд ли даже он обменялся взглядами во время беседы с человеком, которому предстояло оказать столь губительное воздействие на его жизнь. Много позже, уже после войны, он рассказал кембриджскому историку Джонатану Стейнбергу о своем впечатлении от Гитлера при этой встрече: «Brav und wurdig» — что можно перевести как «честный и достойный».

Без сомнения, Редер проинформировал его о деликатной ситуации, которая должна была наступить следующей весной, так как в это время «Эмдем» должен был находиться в тысячах миль от родной стороны. Дёниц, должно быть, подумал, не придется ли ему столкнуться с ситуацией, похожей на ту, что сложилась на «Бреслау» в 1914 году.

Перед отплытием Дёниц собрал всю команду и обратился к ней с речью о миссии крейсера как представителя Германии: «По внешности нашего корабля, по поведению командира, офицеров и всего экипажа иностранцы немедленно сделают свои выводы о самом немецком рейхе». Он дал им инструкции, как себя вести и как отвечать на вопросы о Германии, которые зададут иностранцы, и предупредил, что если кто-нибудь будет вести себя на берегу неправильно — то есть напиваться, то его немедленно отошлют домой. Можно представить, что эта речь была краткой и энергичной, облеченной в язык, понятный каждому члену команды, и, вероятно, содержавшей несколько хорошо запоминаемых лозунгов, обозначающих ключевые пункты.

Впоследствии он распечатал и раздал всем как свои инструкции, так и предположительные вопросы иностранцев о Германии и правильные ответы на них. На таких смотрах в течение всего плавания он мог задать один из вопросов, входивших в список, в лицо кому угодно — матросу, пожарнику или кадету, чтобы посмотреть, насколько тот его понимает, и в результате, как он писал, большинство изучило эти бумаги, «чтобы не выглядеть смешным перед своими же друзьями».

Эта попытка дисциплинировать умы и поведение была одновременно и результатом раздумий чувствительных немецких морских офицеров в целом, и личных методов Дёница. После унижения на войне и во время мятежей они все старались выработать новое отношение к новой революции, которая должна была восстановить честь и достоинство Германии; естественно, они разрабатывали правила поведения. Сам Редер был наиболее искренним образцом правильного поведения. Он даже написал по этому поводу учебник, а другой вышел под его руководством: «Морской офицер как лидер и как учитель», в котором объяснялись, среди прочего, роль рыцарства и религии, задачи офицера в борьбе против материализма, необходимость оптимизма, использование юмора. Это напоминает викторианские поучения по этикету или самопомощи в Англии, предназначенные для тех, кто поднимался или надеялся подняться в социальной иерархии; причиной было, конечно же, то же чувство неуверенности, возникающее в обществе в переходный период.

Первым портом на их пути был город Санта-Крус-де-Тенерифе на Канарских островах, откуда они отплыли в Луанду в Португальской Западной Африке. К тому времени, как они достигли этого знойного места в конце ноября, команда, судя по всему, была уже вышколена по самым высоким стандартам благодаря полувоенным учениям под его неутомимым руководством. Основную сложность представляло то, что судно должно было выполнять две функции — учебного корабля и «чистой как молния» витрины нацистской Германии.

Из Луанды они направились к мысу Доброй Надежды, по дороге проведя в полном объеме учения в открытом море, наверное, первые за все время существования немецких вооруженных сил. Дёниц сам участвовал в подготовительных работах к этому, еще будучи штабным офицером в Вильгельмсхафене, — еще одно указание на то, что амбициозные планы войны именно в океанских просторах за торговые пути были в самом сердце долговременной стратегии флота с того момента, как Гитлер пришел к власти.

Из Кейптауна, где команда отлично провела время, обозначив его как лучший порт на своем пути, они поплыли на север вдоль побережья Юго-Восточной Африки, остановившись в Лоренсу-Маркише, где Дёниц вместе со своим адъютантом, капитан-лейтенантом Эберхардтом Годтом, навестил немецких фермеров в отдаленных районах Мозамбика, и заразился малярией, которая мучила его до самого конца стоянки в следующем порту, уже в кенийском Момбасе.

Но гораздо хуже малярии было пренебрежительное отношение, с которым он столкнулся в Кении, со стороны британского губернатора: Дёниц получил задание от министерства иностранных дел посетить немецких фермеров в бывшей немецкой колонии в Восточной Африке, ставшей Британской Танганьикой, разрешение на этот визит было испрошено еще до его прибытия в Момбасу. Однако когда он приехал к губернатору в Найроби, чтобы уточнить детали путешествия, то узнал, что оно ему разрешено английским министерством иностранных дел лишь при условии не носить форму и не произносить речей!

Это настолько его возмутило, что он решил вообще не ехать; он вспоминает, что вел себя за завтраком в резиденции губернатора в тот день столь холодно, что это едва ли не переходило «границ приличия». Его рассказам о подобных происшествиях едва ли можно доверять, однако этот находился в большом соответствии с его сильным чувством долга, темпераментной реакцией на отказы и запреты и немецкой обидчивостью; также не исключено, что повлияла и малярия, которая обрушилась на него сразу же, как они покинули порт, и превратила его и так худощавую фигуру в одни кожу да кости, прежде чем он не выздоровел, уже на борту корабля при приближении к Сейшельским островам.

Здесь он большую часть времени провел, согласно его мемуарам, играя в бридж с губернатором, «типичным английским джентльменом непревзойденной корректности», и его дамами, которые были «всегда в отличных туалетах». Между тем вся команда «Эмдема», группами примерно по сто человек, отпускалась каждая на четыре дня на берег этих райских островов, с их пляжами из ослепительно белого песка и коралловыми лагунами: впечатляющий жест, который действовал на людей весьма тонизирующе.

Из этого рая они уплыли ради другого — Тринкомали на восточном побережье Цейлона. То была британская военно-морская база в Ост-Индии, и снова необходимость исполнять свои официальные обязанности и умение вести себя в обществе надолго сблизили его с англичанами; кажется, у него сложились сердечные отношения с главнокомандующим, вице-адмиралом Роузом и его офицерами, которые, как он записал, вполне понимали желание немцев сбросить оковы Версаля.

Можно подумать, что он провел четыре недели в Англии, специально готовясь к этому мировому турне, так как следующим портом стал Кочин, на малабарском побережье Индии, после которого он направился в обратный путь, прошел Аден, Красное море и Суэцкий канал — в Александрию, еще одну британскую военно-морскую базу. К этому времени Гитлер уже произвел два «воскресных сюрприза» — 9 марта Геринг объявил, что немецкий военно-воздушный флот существует, а в воскресенье 16-го сам фюрер сообщил, что объявляет набор в армию и что вермахт в мирное время теперь будет насчитывать двенадцать армейских корпусов и 36 дивизий.

О том, что Германия тайно перевооружается, конечно, было известно давно, но это пренебрежительное аннулирование версальских статей вызвало волну возмущения в европейских столицах, в результате чего Дёницу было приказано не совершать последнего этапа его путешествия — по расписанию он должен был остановиться в средиземноморских портах, — а идти сразу через Гибралтарский пролив в Атлантику. Он так и сделал, а затем, явно для того, чтобы заполнить время, оставшееся до даты прибытия домой, еще раз зашел на Канары, Азоры, в Лиссабон и, наконец, в бухту Виго. Здесь он получил письмо от главы штаба Редера, в котором сообщалось, что следующий круиз «Эмдем» проделает на Борнео, в Японию, Китай и Австралию — несколько поспешный проект, как он оценил его.

В действительности было уже решено поставить его во главе нового подводного флота. Гитлер отдал приказ о строительстве первых лодок 1 февраля; при сборке их в огромных, специально сконструированных эллингах соблюдалась крайняя секретность.

В следующем месяце при верховном командовании флота в Берлине была проведена важная конференция, в которой участвовали главы девяти отделов, включая и субмарины, на которой обсуждались организационные детали формирования первой подводной флотилии; на этой стадии командир флотилии еще не был назначен, но было решено, что, кем бы он ни был, он должен подчиняться непосредственно командующему флотом в Киле адмиралу Рихарду Фёрстеру. Соответственно, спросили согласия Форстера на это. 8 апреля Форстер уведомил верховное командование, что он согласен, и предложил, чтобы «Fuhrer der U-boote» A (FdU) назначили уже к началу 1936 года. Форстер был главой базы в Вильгельмсхафене в 1933 году и подписывал умилительную характеристику главы своего штаба на первого офицера штаба Дёница, присовокупив такие слова: «Чрезвычайно компетентный и симпатичный офицер».

Его преемником на базе в 1934 году, в последнем году, который там провел Дёниц. был вице-адмирал Отто Шульце — тот офицер, который принял Дёница обратно на флот в 1919 году. Он был одной из главных фигур того, что превратилось в группу поддержки подводных лодок на флоте, и был бы немедленно выдвинут на пост FdU благодаря своему богатому военному опыту, не будь он столь стар. Его мнение о Дёнице в 1934 году было следующим: «Офицер штаба с высокими качествами руководителя, который заслуживает особого внимания и продвижения по службе».

Хотя нет никаких документов, свидетельствующих о том, что кто-то из них предложил кандидатуру Дёница, оба вполне могли это сделать устно и напрямую — во время беседы с Редером. Конечно, могло так случиться, как уже предполагалось, что Дёниц сам застолбил за собой этот пост, еще когда был главой полуфлотилии торпедоносцев. Когда бы и как бы он ни был выбран, его имя появилось в качестве главы первой подводной флотилии в списке осенних назначений, выпущенном 6 июня. Было бы странно, если эта новость не настигла бы его в Виго в июне или даже по радио — на пути домой.

Между тем британское правительство проглотило отравленную наживку Гитлера, начав двусторонние переговоры — с удивительным невниманием к своим друзьям и забвением принципов коллективной безопасности — и согласилось на все, что предложила немецкая делегация во главе с Риббентропом. Чтобы понять, почему это произошло, необходимо сказать кое-что о настроении британского секретаря по иностранным делам, сэра Джона Саймона, и членов правления Адмиралтейства в Лондоне. Саймон примирился с немецким перевооружением, посчитав, что его уже ничто не остановит, и думал, «что на самом деле мы выбираем между Германией, которая продолжает перевооружаться без каких-либо ограничений и соглашений, и Германией, которая после признания ее прав... станет соблюдать правила международных отношений». «Адмиралтейство беспокоила возможность германо-итало-японской коалиции против Британской империи и новой морской гонки вооружений, которую уже начала Япония своими претензиями в Тихом океане, — такой, которая предшествовала Первой мировой войне. Они склонились к предложению Гитлера ограничить немецкий флот — 35 % от британского.

Это отношение показывает удивительное непонимание целей и методов Германии; их наивность и выдавание желаемого за действительное вылились в меморандум британского штаба флота по поводу переговоров: «У нас также создалось впечатление, что германское правительство действительно считает, что оно пошло на жертву, приняло щедрое решение, и что если с их предложением не согласиться, то вряд ли они остановятся на 35-процентном уровне в строительстве своего нового флота...»

Это также показывает агрессивность немецкой тактики. По специальному вопросу о субмаринах, касательно которых немецкая делегация потребовала 45-процентную пропорцию с возможностью довести ее до 100 %, меморандум британского Адмиралтейства гласил: «В этом случае (100%) Германия будет обладать 50—60 субмаринами: ситуация, которая может вызвать некоторые опасения, но совершенно очевидно из отношения немецких представителей, что это вопрос “Gleichberechtigung” (равноправия), то есть является скорее тренировкой их воображения, нежели реальным желанием завести столь большой подводный флот. При нынешнем состоянии Германии кажется вероятным, что наилучший способ убедить их быть более умеренными в своих реальных свершениях — это гарантировать им исполнение их требований в теории. На самом деле они будут строить подлодки и добиваться паритета в подводном флоте скорее если мы оспорим их теоретическое право на это, нежели если мы согласимся, что принесет им моральное удовлетворение».

Лучшее описание политики умиротворения сложно и вообразить, равно как и более грубое непонимание стремлений фюрера и немецкого флота. С потрясающим отсутствием воображения, исторического видения ситуации или же при недостатке информации британский морской штаб применял свои собственные стандарты — то есть стандарты гарантированного хозяина половины мира, для которого мир и стабильность были насущной необходимостью — к униженным, пышущим мстительностью наследникам «реальной политики», чьи вожди претендовали на мировое господство.

Гитлер был в полном восторге от того, что ловкий ход удался, и сказал Редеру после подписания, что это — самый счастливый день в его жизни. Но он тоже тешил себя напрасными надеждами, и чуть позже в меморандуме британского министерства иностранных дел это было сформулировано так: «Этой стране придется реагировать не только на угрозу от любой чисто морской страны—соперника, но и на доминирование в Европе любой агрессивной военной силы, особенно той, которая угрожает Нидерландам и портам в Ла-Манше».

Обе переговаривающиеся стороны продемонстрировали любительскую доверчивость в отношении интересов другой; но большую ошибку допустила Германия: немцы закончили беседу, представив ложную информацию и обманув другую сторону по основным вопросам. Как оказалось потом, они обманули сами себя более опасным образом, нежели противников, но выяснилось это лишь два года спустя.

Между тем в Виго к «Эмдему» присоединился крейсер «Карлсруэ» под командованием капитана флота Гюнтера Лютьенса, и оба корабля проделали путь домой вместе, прибыв в Вильгельмсхафен в июле. Здесь, согласно мемуарам Дёница, Редер прибыл на борт и передал ему удивительную новость, что он должен сдать командование кораблем для того, чтобы возглавить новую флотилию субмарин.

В эту историю сложно поверить. Но в любом случае он описал свою первую реакцию как безрадостную: он уже предвкушал путешествие на Дальний Восток, и подводные лодки были относительно не важны в планах нового флота: «Я решил, что меня отодвинули в сторону».

Конечно, правда, что в командовании флота в Берлине правили люди, любившие большие корабли с большими пушками, точно так же, как и в британском Адмиралтействе, где считали, что изобретение нового детектора звука под водой под названием «Асдик» вообше сделало подводные лодки относительно безопасными. Однако в немецкой армии оставалась группа людей, преданных подводным лодкам; Дёниц, безусловно, знал об их деятельности и сам же, по своим воспоминаниям, остался в армии после войны из-за того, что хранил верность подводному флоту.

Его более насущная тревога была связана с тем, как «Эмдем» и «Карлсруэ» пройдут проверку командующего военно-морской базой. Он мог быть уверен в своем экипаже, но, как человек в высшей степени щепетильный, естественно, весь извелся от волнения. Но ему не нужно было беспокоиться: его корабль выступил, как он записал в мемуарах, «блистательно». Вот что написал в его характеристике адмирал: «Особо компетентный, энергичный офицер, бодрый в решении, выдающихся способностей, быстрое восприятие и безупречный характер. Упорный, целеустремленный, с ясным пониманием необходимости обеспечения материальной основы действий, целиком преданный своей профессии, ведущий за собой своих подчиненных силой личного примера, с чувством юмора и большой живостью он тут же взял на себя руководство кораблем и командовал им с большим успехом. Это выразилось в особенно хорошей военной подготовке, которая была достигнута благодаря его качествам лидера, организационному таланту, спокойной осмотрительности и силе решения.

Команда и кадеты произвели очень живое впечатление, и они несут на себе отпечаток его личности. Внешний вид командира и его экипажа были большим успехом для репутации Германии.

Популярен и уважаем товарищами и подчиненными.

В целом природный лидер, который заслуживает специального внимания».

Он начал готовиться к передаче дел почти немедленно, 17 июля. Его сыновья Клаус, тогда пятнадцати лет, и Петер, тринадцати, написали ему в январе, что их летние каникулы начнутся в то же самое время, когда вернется «Эмдем», и что они смогут провести все вместе пять недель на Балтике.

Нет ничего сравнимого с каникулами на море во многих смыслах! Он решил последовать желанию детей; посадил всю свою семью на яхту и отплыл из Вильгельмхафена и через Кильский канал в Балтику. Он записал, что они в этом плавании были дружной семьей; его дочь Урсула согласилась с этим: «Очень дружной».

Но плавание оказалось не столь долгим, как планировалось. Редер устроил для него и его инженера-механика Тедсена путешествие в Константинополь начиная с конца августа, с заданием посетить турецкую школу подводников, которую организовал там Фюрбрингер и где один из лучших асов-подводников Валентинер продолжал держать связь с Германией.

В конце июля, однако, планы изменились, и обоим было приказано 16 августа, в Берлине, отплыть уже 17-го. Нет сомнений: за две недели в Турции он неоднократно испытывал ностальгию; «Бреслау» потонул еше в ту войну, но однажды он был приглашен на ужин на борт «Явуза Султана Селима», бывшего «Гёбена».

Когда он вернулся домой, то целиком погрузился в решение своей новой задачи.