Последний фюрер рейха. Судьба гросс-адмирала Дёница

Глава 6 ПОСЛЕДНИЙ ФЮРЕР

Дёниц был продуктом, равно как и последним лидером Третьего рейха. Поэтому неизбежно, что свою карьеру фюрера он начал со лжи. Ложь касалась смерти Гитлера. Ему было известно, что Гитлер покончил с собой. Если даже не учитывать, что он знал о его планах застрелиться, об этом говорило слово, которое употребили Геббельс и Борман: «Фюрер умер» (verschieden), а не «пал» (gefallen) как герой. Но в речи Дёница, которую передало немецкое радио на всю страну и которую прерывали фрагменты из Вагнера и 7-й симфонии Брукнера, он сказал — «пал за Германию», сражаясь до последнего с большевизмом: «Его миссия, битва против натиска большевизма, важна для Европы и для всего цивилизованного мира. Фюрер назначил меня своим преемником. Осознавая всю ответственность, я беру на себя руководство немецким народом в этот тяжелый час...»

В той же речи говорилось, что надо соблюдать порядок и дисциплину: «Только так мы сможем смягчить то страдание, которое грядущие дни принесут всем нам, и предотвратить распад. Если мы сделаем то, что в наших силах, Бог не покинет нас...»

Упоминание Бога было ошеломительным отходом от всей нацистской философии. Остается только гадать, откуда оно здесь взялось.

После обращения к народу Дёниц обратился к вермахту, повторив свою весть и добавив: «Клятва верности, которую вы приносили фюреру, теперь относится и ко мне как преемнику фюрера, которого он сам назначил...»

Клятва верности имела такое же значение, как флаг или Отечество. Закончил свое обращение он так: «Немецкие солдаты, исполняйте свой долг. Это — ради жизни нашего народа!»

Между тем военное положение в этот час было катастрофическим: большая часть страны и ее столица пали; сопротивление ограничивалось его собственной маленькой зоной на севере, включая полуостров Шлезвиг-Гольштейн и оккупированную немцами Данию, и совершенно отделенной от нее южной зоной под общим командованием генерал-фельдмаршала Кессельринга, в которую входили западная Чехословакия, горный район Баварии и то, что осталось от марионеточного государства Муссолини на севере Италии. Были еще две изолированные и окруженные армии на побережье Балтики: одна в Курляндии, другая в Восточной Пруссии, заблокированная к тому времени на узкой полосе вокруг залива Данцига; ни одна из них не могла продержаться долго; единственным вопросом оставалось, сколь много людей можно эвакуировать на запад, прежде чем их окружит Красная армия. Единственными другими областями, где действовала немецкая власть, за пределами Германии и Дании были западная Голландия и Норвегия.

Но положение нельзя было оценивать только в географических терминах; люфтваффе оставалось на земле из-за дефицита горючего и полного господства в воздухе западных союзников; кроме того, процесс разложения немецкой армии, уставшей от бесцельной борьбы, достиг последней стадии; все больше и больше командиров принимали решение вести своих людей в плен к британцам и американцам. Как было записано в журнале верховного командования: «Гитлер мертв, и в эти последние часы войны каждый немец по вполне понятной причине стремится не попасть в руки русским».

Это составляло настоящую дилемму. Немцев на востоке теснили войска СССР. Ужасы плена были не только выдумкой пропаганды, и у Дёница и его советчиков были все основания верить в это, и его замечание по поводу капитуляции восточных армий и мирных жителей-немцев, которых военные прикрывали, было не просто риторическим: «Ни один благородный немец не сможет допустить, чтобы его имя связывалось с этим (капитуляцией). Проклятие миллионов падет на его имя, и история заклеймит его как предателя».

Из его решений, принятых с самого первого дня на новом посту, очевидно, что все другие причины продолжать борьбу, особенно чтобы исполнить волю фюрера или чтобы предотвратить бесчестие и то клеймо, которое падет на его имя, чудесным образом испарились при известии о смерти Гитлера. Это была необычайная трансформация; Шпеер вспоминал: «Теперь в нем вышла наружу и возобладала объективность опытного офицера. С первого часа Дёниц придерживался того мнения, что мы должны закончить войну как можно быстрее».

Но, вероятно, было бы неверно доверять воспоминаниям таких небеспристрастных свидетелей, как Шпеер или Людде-Нойрат, относительно желания закончить войну. Советчик, который имел на Дёница наибольшее влияние, был Йодль, чьи интеллект и военное чутье он глубоко уважал. Йодль же по-прежнему верил, что еще можно создать все предпосылки для разрыва между западными и восточными союзниками. И Дёниц при всем своем скептицизме, который он выказал в апрельском декрете и позже, вероятно, считал невозможным, что западные союзники останутся до конца слепы к опасности распространения коммунизма в Европе. А попытка выиграть «политическое время» тянула в том же направлении, что и необходимость спасти как можно больше солдат и гражданских немцев, оставшихся в Курляндии, Восточной Пруссии и Чехословакии, то есть продолжать войну с западными державами.

Ввиду крайней усталости населения и большинства военных и уязвимости и тех и других перед бомбежками это была опасная игра, и вестись она могла лишь под угрозой суровых наказаний. Дёниц перед этим никогда не останавливался. Точно так же, как юноши, принесенные в жертву Гитлеру, висели на деревьях и столбах в центральном Берлине, такой же жуткий урожай появился и на деревьях равнины Мекленбурга и в Шлезвиг-Гольштейне.

За моряками охотились не только «цепные псы» (Ketten-hunde), но и истребительные команды (Jagdkommandos). Кроме того, морские суды щедро раздавали смертные приговоры за попытки мятежа и за дезертирство.

На следующий день, 2 мая, Гиммлер приехал в ставку Деница и был приглашен на завтрак. Он принес новость о гауляйтере Кауфмане, который по-прежнему намеревался сдать Гамбург без битвы; это разъярило Дёница. Если каждый будет действовать сам по себе, сказал он, то в его назначении нет никакого смысла, и он согласился с предложением Шпеера подвезти его в Гамбург и поговорить с Кауфманом. Следовательно, на этой стадии он все еще желал сражаться с Западом, чтобы выиграть политическое время. Однако чуть позже, днем, он обнаружил, что и британские, и американские войска прорвались у полуострова Шлезвиг-Гольштейн к балтийскому побережью, совершив бросок, приказ о котором отдал главнокомандующий союзников генерал Эйзенхауэр, чтобы не дать русским захватить полуостров. Это уничтожало политическую причину продолжать сражаться с англосаксами на севере, и Дёниц решил попробовать стратегию локальной капитуляции, снова одобренную Йодлем, который в этот день тоже был в Плене на совещании.

Идея состояла в том, чтобы обойти отказ союзников принять что-либо, кроме безоговорочной капитуляции на всех фронтах, и при этом получить время для продолжения спасательных операций на востоке. Дёниц решил послать генерал-адмирала Ганса Георга фон Фридебурга, которого он назначил главнокомандующим флотом после того, как сам получил верховную власть, главой делегации к британскому командующему, фельдмаршалу Монтгомери.

Между тем маневр союзников вынуждал его сдвинуть свою ставку дальше на север, и он договорился встретиться с Фридебургом по дороге и передать ему свои инструкции в этот же день. Йодль же позвонил Кауфману и объяснил, что ни у кого больше нет намерения защищать Гамбург: немецкие вооруженные силы за Эльбой должны сдаться без боя.

Дёниц выбрал для своей последней штаб-квартиры училище морских кадетов в Мюрвике, рядом с Фленсбургом, на самом севере полуострова Шлезвиг-Гольштейн, и этим вечером он направился туда с человеком, которого он назначил министром иностранных дел, графом Лутцем Шверином фон Крозигком, представителем древнего аристократического рода, бывшим верным Гитлеру и служившим ему верой и правдой с 1933 года министром финансов. В 9 вечера они достигли моста через Кильский канал, у которого их ждал фон Фридебург.

Помещение для Дёница было оборудовано на борту новейшего моторного пассажирского судна «Патрия», стоявшего на якоре в гавани Фленсбурга. На следующее утро, 3 мая, Шпеер присоединился к Дёницу на завтраке. Кейтель и Йодль тоже приехали во Фленсбург и разместили там свои штаб-квартиры, как и Гиммлер. Офицер СС служил офицером связи при ставке Дёница, из чего следует, что, чтобы ни говорили Шпеер и прочие о том, будто Гиммлер в это время уже погрузился в мир грез, он оставался членом правящего кружка и тесно сотрудничал с Дёницем. Это подтверждает и тот факт, что, когда в этот день был представлен рапорт о растущей усталости частей от войны, командующий на северо-западе генерал-фельдмаршал Эрнст фон Буш был назначен поддерживать порядок в Шлезвиг-Гольштейне, а во всех других областях ответственным оставался Гиммлер.

В 10 утра Дёниц провел совещание с партийными лидерами Норвегии и Дании и главнокомандующими немецкими вооруженными силами в этих странах, а также со своими военными и гражданскими советниками, Кейтелем, Йодлем, Шверином фон Крозигком и Шпеером. Гиммлер придерживался взгляда, что Норвегия и Дания представляют собой хороший товар для торговли с Западом, и этот взгляд был поддержан многими; в то же время многие офицеры полагали, что Дёниц должен переместить свою ставку в одну из скандинавских стран или на юг, в Прагу, и вести бой до самого конца в духе Гитлера. Буш даже упрекнул Дёница в том, что он действует против желания Гитлера, ища способов заключить локальную капитуляцию. На этом совещании военные не только полагали, что сопротивление следует продолжать за пределами Германии, но командующий вермахтом в Дании генерал-полковник Георг Линдеман заговорил о «последней почетной битве этой войны».

Против этого проекта со всей его несуразностью протестовали гражданские. Они указали на то, что это приведет к гибели еще большего числа немцев, к большему разрушению промышленности и коммуникаций и к увеличению потока раненых и беженцев в Шлезвиг-Гольштейн с востока, и на недостаток медикаментов и вероятность партизанских действий в тылу, а также на то, что Швеция может вмешаться военным образом, если они позволят себе такое «легкомысленное» перемещение на север.

Дёниц, неуверенный в том, как обернутся переговоры с Монтгомери, умолчал о своем решении; одновременно он послал Годта и Хесслера в Норвегию, чтобы выяснить ситуацию там, что в принципе указывало на то, что он серьезно рассматривал возможность переезда. Затем он приказал провести эвакуацию беженцев и раненых из Шлезвиг-Гольштейна в Данию и развернуть все имеющиеся силы на полуострове вдоль линии Кильского канала. В тот же день он встретился с рейхскомиссаром Нидерландов Артуром Зейсс-Инквартом, который приплыл на лодке «Шнель»; и снова он умолчал о своих планах до того времени, пока не выяснится итог миссии Фридебурга.

Союзники в принципе уже приняли идею локальной капитуляции, и, соответственно, миссия фон Фридебурга увенчалась даже большим успехом, чем ожидал Дёниц. Однако Монтгомери не пожелал принять капитуляцию частей, сражавшихся на Восточном фронте, и, когда фон Фридебург сказал ему, что не один немец не захочет сдаться русским, потому что они дикари и сошлют всех в Сибирь, англичанин резко оборвал его: «Немцам следовало подумать об этом до того, как они начали войну». Он требовал безоговорочной капитуляции и сдачи оружия по всей северо-западной области, включая Голландию, Данию и острова.

Фон Фридебург вернулся во Фленсбург этим же вечером, и его доклад был рассмотрен на совещании следующим утром, 4 мая. Так как условия отвечали изначальной задаче остановить разрушения на севере и при этом допускали продолжение военных действий с целью спасения немцев на востоке, то с ними почти никто не спорил; лишь военные заговорили о позоре, который падет на вермахт, если оружие и корабли будут переданы врагу неповрежденными, а Йодль упомянул о необходимости сохранить козырную карту в виде Голландии и Гельголанда.

Дёниц принял рациональную точку зрения, и фон Фридебург был послан обратно к Монтгомери с полномочиями подписаться под требуемыми условиями.

Обращение Дёница в сторонника капитуляции зафиксировали и другие три инструкции, которые он дал в этот день: приказ командующему гарнизона на Рюгене не защищать остров от русских, а эвакуировать как можно больше людей и потом сдаться, а другой запрещал топить или разрушать корабли, и, наконец, приказ, ставший, наверное, для него самым сложным, — сдаться капитанам подлодок.

Хотя офицерам и было странно получить такой приказ от Льва, многие из них испытали облегчение, и уж конечно, его испытали экипажи. Некоторые офицеры, которые, как Шнее, капитан одной из двух лодок типа 21, провели в последние дни боевые операции, могли чувствовать себя обманутыми; Шнее провел фальшивую атаку на караван, только чтобы доказать самому себе, что он может приблизиться и ускользнуть незамеченным, прежде чем уплывет обратно в Норвегию. Капитан одной из лодок меньшего типа 23 провел настоящую атаку и даже потопил через три дня торговое судно, и это был последний «успех» той кампании, которая началась давным-давно — с «Атении». Некоторыё направились в гавани нейтральных стран, двое пересекли Атлантику и сдались в Аргентине, пять субмарин уплыли в японские воды, но большинство вернулось домой или в порты союзников.

Однако у него не было намерений отказываться от спасения восточных армий и населения; все военные корабли и торговые суда, которые еще имелись, были задействованы в массированной операции «Дюнкерк» по возвращению солдат и беженцев с побережья Балтики, и его приказы войскам продолжать борьбу в южных и центральных районах оставались бескомпромиссными: «Любой, кто эгоистически думает лишь о своей собственной безопасности или только о своем подразделении, делает невозможным общее спасение от большевизма. Таковой является предателем немецкого народа, и с ним будут поступать соответствующим образом».

Главнокомандующий на Юге генерал-фельдмаршал Кессельринг уже был вынужден подписать перемирие на итальянском театре военных действий вскоре после того, как Дёниц занял свой пост, но Эйзенхауэр дал ему понять, что любые попытки переговоров о местном прекращении огня с американскими силами в Германии при условии сражения с русскими являются неприемлемыми. Фон Фридебург был послан в ставку Эйзенхауэра, чтобы переубедить его, но ответ был все тот же: капитуляция должна быть безоговорочной и одновременной на всех фронтах, включая Восточный.

Когда утром 6 мая весть об этом достигла Фленсбурга, Дёниц послал на переговоры Йодля. Йодль отправился в Реймс после строгих инструкций: Дёниц намеревался завершить войну как можно скорее; однако он не был готов подписать договор, отдающий в рабство восточные армии, и это было бы невозможно, так как «ни одна сила на земле» не заставит войска, стоящие против русских, сложить оружие, пока остаются пути бегства на запад. Поэтому, даже если бы он и согласился на безоговорочную капитуляцию на всех фронтах, он не может заставить принять ее всех; тогда он станет нарушителем договора, и договор потеряет всю силу. Именно для решения этой проблемы он (Йодль) и посылается к американцам.

Невозможно определить, сколь большие надежды возлагались на гуманистические чувства западных командиров. Войска США недавно освободили концлагерь Бухенвальд и не делали тайны из того, какой шок и отвращение они испытали при виде лагеря. Так что время для призывов к человечности было неудачное. Йодль вскоре это понял. Генерал-лейтенант Уолтер Беделл-Смит, действуя от имени Эйзенхауэра, обвинил его в том, что он играет в опасную игру. Война была проиграна уже тогда, когда союзники перешли через Рейн, но немецкое командование продолжало надеяться на раскол внутри союзников; этого не произошло, и сепаратный мир с западными державами невозможен. Он отмахнулся от доводов Йодля насчет войск, которые не подчинятся приказу сдать оружие, и поставил ему ультиматум: либо он подписывает мир сегодня же, либо все переговоры будут прерваны, бомбардировки возобновятся, и линии фронта союзников будут закрыты для войск с востока, пытающихся сдаться в плен. Он дал полтора часа на размышление.

Когда Йодль передал этот ответ во Фленсбург, он прибавил свое мнение о том, что никакой другой альтернативы заключению мира нет. Стало ясно, что наступил конец: Йодль всегда был самым упорным оппонентом безоговорочной капитуляции; если уж он не видит другого выхода, значит, его и нет.

После совещания поздним вечером того же дня в 1.30 ночи 7 мая ему был послан ответ: «Гросс-адмирал передает вам все полномочия по подписанию мира на указанных условиях».

В Реймсе уже начались победные вечеринки. Колесо совершило полный круг. Думал ли Дёниц в те дни о послании, которое он получил в своей бревенчатой штаб-квартире в предместье Вильгельмсхафена незадолго до полудня 3 сентября 1939 года: «Вся Германия»?

В 2.30 ночи Йодль подписал акт о безоговорочной капитуляции во всех областях, который должен был вступить в силу в полночь 8 мая.

Сейчас уже невозможно определить, сколько человек, военных и штатских, было спасено от русских войск за те восемь дней, что Дёниц продолжал борьбу; часто называется цифра в 2 миллиона. В таком случае в нее включаются и те подразделения и беженцы, которые сами по себе по суше перебрались с Восточного фронта. Говоря о спасательных операциях по морю, цифра в 2 миллиона человек обозначала тех, кого перевезли с января вплоть до капитуляции; многих эвакуировали и в последующие недели, а другие продолжали возвращаться с юга, где борьба с Красной армией продолжалась, как и предсказывал Дёниц, еще долго после объявления о прекращении огня. Многие попали и в советский плен.

После капитуляции Дёниц понятия не имел, что союзники собираются делать с ним и «правительством», которое он собрал из бывших министров; его неуверенность отражала и его последняя речь, обращенная к немецкому народу, произнесенная 8 мая, в которой он объявил о безоговорочной капитуляции и призвал всех встретить грядущие тяжелые времена с «достоинством, мужеством и дисциплиной».

Однако к тому времени его стратегия уже определилась: он должен был дистанцировать себя и свою администрацию от преступлений нацистской партии, представить немецкие вооруженные силы как героически сражавшиеся и ничем не запятнавшие свою совесть, а их командование как неполитические фигуры, простых солдат, которые выполняли приказы. Приготовления к осуществлению этой стратегии шли в разных родах войск уже несколько месяцев; компрометирующие документы уничтожались, хотя не слишком эффективно в этих трудных условиях.

Как часть шоу, 6 мая были уволены самые отъявленные нацистские главари, включая Геббельса, о чьем самоубийстве в Берлине вместе с женой после жуткого убийства своих пятерых детей еще не было известно. Гиммлер представлял наиболее сложный случай; его подразделения принимали самое деятельное участие в борьбе с внутренним хаосом, и, вероятно, Дёниц чувствовал себя обязанным ему со времени их прежних хороших отношений. В любом случае он принял его в 5 часов утра 6-го числа и лично передал новость о том, то он лишен всех чинов и должностей.

Почти нет сомнений в том, что Гиммлер был к этому готов и что они оба готовились, так как большое число офицеров СС, собравшихся вокруг рейхсфюрера во Фленсбурге, в скором времени, если еще не тогда же, были снабжены документами морских унтер-офицеров и старшин и соответствующей униформой. Когда Гиммлер, вероятно желавший пошутить — и можно заключить, что это случилось уже после его встречи с Дёницем, — дал им последний приказ: «Нырнуть под прикрытие вермахта», они так и сделали, не теряя времени. Одним из них был Рудольф Хёсс, знаменитый комендант концлагеря Аушвиц (Освенцим); он стал помощником боцмана Францем Лангом, который был направлен в школу морской разведки в Зильте; остальные из его отдела также «нырнули» во флот. Невозможно представить себе, чтобы это случилось без ведома и согласия Дёница, — и это было рискованно.

Учитывая усилия, которые он предпринял, чтобы очистить флот от связи с преступлениями партии, можно лишь задаться вопросом: проистекала эта последняя услуга рейхсфюреру от его преданности лично ему или преданности партии, которую он представлял, или же она объяснялась тем, что Гиммлер знал слишком много, чтобы от него можно было просто так отмахнуться?..

Какова бы ни была доля личного участия в этом Дёница, для многих было очень выгодно «исчезновение» рейхсфюрера СС. Как выяснилось позже, им нечего было беспокоиться. Во время этого окончательного кризиса Гиммлер проявил себя далеко не тем образчиком нордических достоинств, какие изобразил Гитлер. Он не собирался вести своих людей в последнюю битву с ордами «еврейских капиталистов» и «еврейских большевиков» и не собирался приносить себя в жертву. Он сбрил свои усики, надел на один глаз черную повязку, принял фальшивое имя и пошел на юг с группой нескольких замаскированных офицеров СС. Когда они все же напоролись на патруль, он объявил, что является Генрихом Гиммлером, и затем, явно обиженный тем, что его расспрашивают о концлагере в Бельзене, раскусил капсулу с ядом, которую носил во рту.

Дёниц и члены его администрации показали себя почти в таком же свете, единственным исключением был Альберт Шпеер. Его мотивы могут быть оспорены, но, тем не менее, он был единственным, кто оставил свидетельства того, что понимал масштаб нравственной катастрофы и был готов принять за нее свою часть ответственности.

Физическое уничтожение большей части нации, финансовая и социальная дезинтеграция в то время были просто неописуемы: Вильям Ширер, который прибыл в Берлин через несколько месяцев, обнаружил город «разрушенным практически до неузнаваемости». а «люди, которые были столь отвратительно высокомерны и так слепо уверены в своей миссии расы господ, когда я уехал отсюда пять лет назад», теперь выглядели «сломленными, ошеломленными, дрожащими, голодными», когда они шныряли в поисках еды среди руин.

Таково было физическое состояние народа; и только Шпеер, видимо, понимал их нравственное состояние и то наследие, которое они оставят будущим поколениям немцев. Он был единственным, кто призвал не формировать правительство целиком из людей, замешанных в преступлениях режима, и сам предложил свою отставку, таким образом оказавшись единственным, кто сумел вырваться из ментальной темницы Третьего рейха, и способным увидеть что-либо вне его.

Реакцию Дёница можно было предсказать, исходя из всей его карьеры: он не чувствовал, что делал что-то неправильно. Виноваты были другие, не он. Если бы все шло, как он хотел, он победил бы!

Нет сомнений в том, что это обычные человеческие реакции на вину и неудачу, но они едва ли соответствуют масштабам событий. Правда в том, что будь он другим человеком, то и не оказался бы преемником Гитлера, равно как и все остальные члены правительства, за исключением Шпеера. Теперь же, под оккупационными властями, этим людям оставалось лишь создавать видимость упорядоченной жизни — проводить ежедневные совещания и писать друг другу записки в школьных классах кадетской школы.

Вот одна из таких, показывающая основу отношения правительства к оккупационным властям; ее направил Йодль своему отделу 15 мая:

«Все возражения и жалобы должны основываться на международном праве.

К сожалению, мы никогда не использовали оружия права. Мы преступали закон, когда он был представлен стороной противника. Но мы никогда им не пользовались, а ведь с помощью права мы могли достигнуть бесконечно больше, чем через силу.

Отношение к державам противника должно быть такое: они вели эту войну ради закона. Следовательно, мы желаем, чтобы с нами обращались по закону.

Мы должны постоянно указывать союзникам на нормы международного права.

Мы должны подчеркивать, что исполнение нами различных пунктов договора о капитуляции прекратится, как только оскорбят нашу честь.

Во всем остальном мы хотим, чтобы Союзная контрольная комиссия пришла к выводу, что мы действуем корректно; таким образом мы постепенно завоюем их доверие. Затем, как только будет приготовлена почва для нашей лояльности, гросс-адмирал пойдет к Эйзенхауэру, чтобы обсудить с ним вопросы, касающиеся нашего будущего».

В этом «руководстве» не столько цинизм людей, которые сознательно вели войну против всех систем права, международного и внутри страны, против нравственности и христианства, людей, которые тщательно взвешивали, каковы будут преимущества, а каков ущерб от того, что они публично откажутся от Женевской конвенции, не столько отсутствие какого-либо чувства вины или стыда, а, скорее, это полная неспособность понять то, как все это ужасно. Это «руководство» есть просто повторение 1919-го, 1920-го... После самого сокрушительного поражения в истории человечества эти люди, которые отбросили все принципы во имя победы, чей единственной моральной ценностью был успех, не вынесли никакого урока из своего провала!

И только в свете этих «инструкций» может быть понята мышиная возня по поводу соблюдения чинов, ношения знаков отличия и медалей, приветствий и флагов, которую затеяли Йодль и Дёниц. Это была сознательная кампания, призванная сыграть на особенностях психологии победителей, представить себя как нормальных солдат, субъектов нормальных установлений международного права и — главное — отделить себя от партии, которая столь явно нарушала закон, и найти себе место и быть принятыми как партнеры оккупационных держав ради будущего Отечества. Таким образом обеспечить продолжение своего идеала немецкого государства; для Дёница этим идеалом был национал-социализм, как в 1919-м это был кайзерский рейх.

Именно поэтому он не стал брать себе титул «фюрер»; Йодль объяснял своему отделу; «Во всех дискуссиях с союзниками гросс-адмирала Дёница следует называть главнокомандующим вермахтом, а не главой государства».

Заявления Дёница следует интерпретировать в том же ключе; в них уже больше нет упоминаний о «распространении еврейской заразы», хотя теперь как раз она заполнила его землю, и нет обещаний скорее есть землю, нежели позволить своему внуку быть воспитанным в «еврейском духе и грязи». «Нам нечего стыдиться, — написал он в приказе от 11 мая, касающемся отношения, которое должны занять солдаты к оккупационным властям, — мы должны позволить нашим бывшим врагам прийти к нам, а затем встретить их с достоинством и вежливостью. Мы должны стоять без единого пятна на нашей чести солдат, и мы можем справедливо демонстрировать свою гордость и честь».

Конечно, любой другой совет означал уступить отчаянию; и, конечно же, он укрепил дух, ведь призрак 1918—1919 годов висел над каждым его шагом. И он достиг своей цели; миссия британского Адмиралтейства, посетившая Фленсбург 21—24 мая, доложила: «Немецкие вооруженные силы, и флот и армия, кажется, в хорошей форме и полны боевого духа, нет никаких видимых признаков деморализации». Это же впечатление разделяли многие другие, побывавшие там в это время; дух подводников оставался особенно высок. В этом было отличие от 1919 года и свидетельство того, что методы Дёница, безжалостные наказания и, с другой стороны, неослабевающая забота о своем персонале были эффективными. И все это служило одной цели: отстраниться от партии в глазах оккупационных держав.

Особенной заботой было вывести своих людей из-под удара за жестокости концлагерей. Это выразил Йодль 15 мая: «Гросс-адмирал намерен выпустить приказ, в котором он резко отмежуется от насилия в концентрационных лагерях».

Дёниц выпустил этот приказ в тот же день; по нему все те, кто нарушал закон и основные принципы справедливости и морали в своем обращении с пленными в концлагерях, предстанут перед судом рейха и будут осуждены согласно дисциплинарному кодексу. Шверин фон Крозигк, действуя как его премьер-министр, послал этот декрет Эйзенхауэру с приложением письма, в котором спрашивал разрешения для суда рейха взять на себя такую задачу. Немецкий народ, писал он, ничего не знал об условиях в лагерях, так как они были совершенно закрыты для внешнего мира и все то, что творилось внутри, было секретным. «Даже ведущие люди Германии не могли знать о том, что там происходит...» Немецкие люди «единодушно и с негодованием отвергают дурное обращение и жестокость», которые «просто не совместимы с их фундаментальными принципами и моральным чувством».

Бессмысленность и декрета и письма была очевидна; Дёниц и фон Крозигк позволили главному создателю лагерей ускользнуть, не предприняв какой-либо серьезной попытки отдать его правосудию, а большая часть его окружения, включая коменданта Освенцима, была переодета в морскую форму. Одновременно суд рейха был простым инструментом государства, чьи дикие приговоры в последний год были направлены против людей, которые намеревались действовать против режима, который и Дёниц и фон Крозигк поддерживали. Эйзенхауэр просто никак не ответил.

Другой заботой правительства было способствовать разрыву между восточными и западными державами, все еще ожидаемого в любой момент, ибо тогда Западу понадобится Германия, чтобы стать буфером на пути экспансии большевиков (на самом деле это ожидание сбылось, но чуть позже). Они даже пытались шантажировать союзников. Вот как это выразил Йодль: «После Первой мировой войны мы страдали от голода и нужды. Результатом стал поворот к национал-социализму. Если они, союзники, желают своими мерами добиться еще более острого голода после этой войны, то тогда будет и реакция. Последствия: поворот к коммунизму, тем более что у немцев уже есть некоторая тяга (в этом направлении)».

Дёниц тоже разыгрывал эту тему в своих дискуссиях с американским главой Союзной контрольной комиссии генерал-майором Лоуэллом Руксом 17 мая, а 20 мая он пригласил Рукса и человека номер два от Британии, бригадира Эдварда Фурда, на беседу, в которой он выразил то же самое с большей силой. Он противопоставил то дружелюбие, с которым русские проводят реконструкцию и реабилитацию в своей зоне, — ставят играть немецкую музыку, предлагают людям сигареты и сладости и надежду — строгому запрету на «братание» в западных зонах.

«Если вы продолжите обращаться с немецким народом так, как делали это до сих пор, то люди повернутся к России, и Сталин, без сомнения, не упустит свой шанс».

Его рассуждения явно произвели впечатление на генерала Рукса, так как он повторил все эти аргументы о возможном повороте к русским главе миссии Адмиралтейства, который тогда посещал Фленсбург, а потом пересказал их в Америке.

Дёниц должен был тогда знать, что его время на исходе. Ощущение отчаяния было заметно на всех его усилиях передать свои взгляды Контрольной комиссии, как и на его решимости сохранить лицо администрации, которая не имела никакой власти за пределами здания школы, в котором она заседала. Он уже давно потерял главу своей армии Кейтеля, который после вызова в ставку Эйзенхауэра не вернулся — был арестован. Два гражданских министра ушли по тому же пути, и о них он не знал ничего. Его жена, Ингеборг, которая работала в Красном Кресте в Маленте, рядом с его недавним командным пунктом в Плене, не поехала с ним во Фленсбург; столкнувшись с враждебностью немцев-антифашистов, она взяла свое девичье имя и вскоре переехала жить к фрау фон Ламезан в маленькое поместье Ламезанов близ Ноймюнстера в Гольштейне.

Утром 22 мая Людде-Нойрат принял телефонный звонок из Контрольной комиссии, приказывающий Дёницу, Йодлю и фон Фридебургу прибыть на лайнер «Патрия», который занял генерал Рукс, к 9.45 утра на следующий день. Когда он передал это Дёницу, тот кратко сказал: «Пакуйте багаж».

Ни один офицер не встречал их группу, когда они пунктуально прибыли на пирс следующим утром, не было никакой салютующей гвардии, лишь толпа назойливых репортеров и фотографов. Теперь уже не осталось сомнений, что ожидает их. Дёниц поднялся по траппу «Патрии», за ним Йодль и фон Фридебург, затем их провели в буфет лайнера, который служил залом ожидания. Через пять минут появился генерал Рукс вместе с бригадиром Фурдом, представителем СССР и переводчиком; трем немцам был сделан знак сесть к столу, а офицеры союзников сели напротив.

«Господа, — начал Рукс, — я получил инструкции от верховного главнокомандования на европейском театре военных действий, от главнокомандующего генерала Эйзенхауэра, призвать вас сегодня сюда, чтобы сообщить, что он решил, в согласии с советским верховным командованием, что сегодня действующее немецкое правительство и главнокомандование вместе с некоторыми из его членов должны быть заключены как военнопленные. Следовательно, действующее немецкое правительство распушено...»

Глава миссии британского Адмиралтейства во Фленсбурге был на борту «Патрии». Он сообщил: «Адмирал Дёниц вел себя с большим достоинством; двое других казались встревоженными. Единственные слова, которые последовали за объявлением генерала Рукса о решении союзного главнокомандования, произнес адмирал Дёниц: “Слова здесь излишни”».

Немецкие морские офицеры этим утром были заперты на своих квартирах, британские танки заняли позиции на улицах, и британские отряды окружили здание полиции в Мюрвике, где Дёниц и члены его кабинета были заключены под стражу, каждый с одним чемоданом личных вещей. Их собрали в комнате ожидания и оттуда вызывали по одному в соседнюю комнату, чтобы они прошли личный досмотр — искали капсулы с ядом; молча сидя на лавках у стены, они следили за реакцией каждого следующего, вернувшегося после этой унизительной процедуры. Потом Дёница, Йодля и Шпеера провели во двор, находившийся под прицелом автоматчиков, стоявших на крыше по периметру, где встретились они с целой батареей журналистов и фотографов. После этого их багаж был погружен в грузовики, и их самих повезли под конвоем на аэродром. Фон Фридебурга уже с ними не было. Он умер этим утром в своей ванной, ударившись головой о край, врач подтвердил, что до этого он принял яд.

Тем же днем Дёницу и его министрам было приказано подняться на борт грузового самолета, и, сидя на корзинах у стенки, со своими чемоданами между ними, они взлетели, не зная даже, куда направляются. Потом они прибыли в Люксембург, там самолет окружили американские автоматчики; их под конвоем подвели к армейским грузовикам, как описывал это Шпеер, словно отчаянных негодяев в гангстерском фильме, а затем повезли в сельский отель в Бад-Мондорфе, где они через стеклянные двери увидели призрачную картину всего Третьего рейха — там уже находились Геринг и большинство партийных лидеров, верхушка СС, армии и министры, которых они в последний раз видели в берлинском бункере. Если у них раньше и были какие-либо иллюзии относительно своей участи, то теперь они все исчезли. Никаких сомнений, зачем вся верхушка — или то, что от нее осталось, — была собрана здесь вместе, не было; были вопросы только о том, как их будут судить и как наказывать.

Эти же вопросы волновали и союзников; для Сталина никаких проблем не было: театрализованные суды и казни были частью советской внутренней политики, но в западном лагере наблюдались некоторые колебания и раскол.

Здесь не место подвергать сомнению «легальность» судов над военными преступниками, но поскольку к такой тактике прибегают защитники Дёница и других военных, то чуть-чуть сказать об этом необходимо.

Критика этих судов оправдана в том смысле, что ни одна из держав-победительниц не была чиста от преступлений. Руки Сталина были по локоть в крови миллионов людей, включая тысячи польских офицеров, расстрелянных в Катыньском лесу; Черчилль и Рузвельт благословили уничтожение гражданских путем того, что было уклончиво названо «зональной бомбардировкой», а незадолго до начала суда Трумэн, преемник Рузвельта, отдал приказ о полном уничтожение жителей Нагасаки и Хиросимы. Так не следовало ли судить и их вместе с их военными советниками? Или, возможно, эти меры были оправданы тем, что они победили. а нацисты проиграли войну?

Однако эта критика вообще не слишком относится к делу Дёница, так как, хотя он и был обвинен в ведении агрессивных действий, все-таки шла война. Более серьезные обвинения касались приказов об уничтожении выживших с торпедированных кораблей, поддержки приказа Гитлера о «диверсантах», то есть расстрела пленных, и в силу высокого поста, который он занимал, участия в уничтожении евреев. Это были преступления по законам всех стран, и по международному праву тоже, и срока давности у них не было.

Однако тут выдвигается другое возражение — что он, как и все подчиненные фюрера, всего лишь выполнял приказы. Дёниц сам это повторял, указывая, что он был военным; а если солдаты начнут взвешивать каждый приказ, насколько он морален и законен, не располагая, в большинстве случаев, достаточной информацией, то профессия военного, очевидно, станет невозможной. Это возражение может относиться к его «неограниченной подводной войне» — естественно, тут он должен был повиноваться приказам вышестоящего начальства, но оно не применимо по отношению к более серьезным обвинениям в его адрес; даже немецкий суд в весьма напряженной обстановке 1921 года постановил, что «приказы начальника» не являются оправданием для явно преступных действий.

Нюрнберг, некогда место проведения нацистских съездов, где полки орали «Мы сильны и мы будем еще сильнее!», был выбран как символическое место проведения суда над главными военными преступниками. Сам город превратился в кучу щебня после массированных авианалетов; одна статуя, колокольня церкви и здание суда — вот практически и все, что осталось невредимым на его когда-то милых, петляющих средневековых улочках.

Заключенные Геринг, Гесс, Риббентроп, Лей, Франк, который установил царство террора в Польше, Зейсс-Инкварт, его помощник, которого для того же перевели в Голландию, и Фрик, бывший властитель Богемии и Моравии, Шпеер и главный управляющий по рабскому труду Заукель, шеф службы безопасности Кальтенбруннер, который появился позже, антиеврейский порнограф Штрейхер и его «интеллектуальное» подобие Розенберг, Фриче, сотрудник Геббельса, отвечавший за радиопропаганду, бывшие консервативные политики фон Папен и фон Нейрат, экономист Шахт, его преемник Функ, чье министерство принимало золото, поступающее из лагерей смерти, фон Ширах, который эксплуатировал идеализм молодых, и военные Кейтель, Йодль. Редер и Дёниц, которые разыгрывали из себя нибелунгов и толковали о чести, — всех их поместили в одиночные камеры на первом этаже тюрьмы.

В каждой камере имелись стальная койка с одной стороны от двери, унитаз без сиденья и крышки с другой стороны, стул и маленький стол, на котором заключенные могли держать писчие принадлежности, семейные фото и туалетные принадлежности; все остальные вещи они должны были класть на пол. Естественный свет обеспечивало высокое зарешеченное окно, а искусственный — голая лампочка с отражателем, вмонтированная в решетку двери; она оставалась включенной и ночью, только чуть-чуть менее ярко, так, чтобы охранники, находившиеся у камер круглые сутки, могли видеть своих подопечных, которые были обязаны спать так, чтобы их лица и руки все время оставались на виду. Никаких галстуков, ремней, подтяжек, шнурков или тесемок...

Осмотр камер производился часто, и заключенные были должны раздеваться и вставать в углу, пока обыскивали их постель и личные вещи. Раз в неделю они принимали ванну под наблюдением.

Их реакции на это падение своего статуса изучали два американских психиатра, Дуглас Келли и Дж.С. Гилберт, приписанные к ним специально с этой целью, так как в западных демократиях настолько плохо понимали природу врага, с которым они сражались. что немецкие главари почти повсеместно считались сумасшедшими. Дёниц, как писал Келли, «вполне примирился» с тяготами новой жизни «благодаря своему чувству юмора». Все — туалет без сиденья, маленький рацион, даже периодический плохой сон — он воспринимал как некую шутку.

Он произвел впечатление на обоих психиатров своим интеллектом и целостностью. Вскоре он почти подружился с ними, изо всех сил работая над тем, чтобы дистанцироваться от партии, и разыгрывая прямодушного парня, который и знать не знал о всех гадостях, которые творились в рейхе. С Келли, который проводил свои опросы через переводчика, этот трюк удался полностью. «Дёниц, — писал он, — с горечью указывал на то, что его семь дней фюрерства не принесли ему ничего, кроме возможности быть повешенным вместе с другими немецкими преступниками, — ситуация, не смешная даже для него».

Американцы помогали им разрушить монотонность и напряженность жизни заключенных в одиночке и развлекали их разными играми, которые, например, назывались «тестами Роршаха» — нужно было рассказать, что испытуемому видится в чернильных пятнах. Впоследствии выяснилось, что их результаты для верхушки нацистов и средних американцев ничем не отличаются.

Гилберт и Келли также провели с заключенными тест на интеллект Вехслера—Бельвью. Интересно, что, за исключением Штрейхера, интеллект у всех был признан как минимум средним, однако никто не попал в высшую категорию; Шахт оказался на самом верху со своими 143 очками, Зейсс-Инкварт набрал 141, а Геринг и Дёниц разделили третье место, каждый с 138, подтвердив впечатление, которое уже сложилось у психиатров из наблюдений их поведения и речевых навыков.

Когда суд, наконец, названный Международным военным трибуналом, был готов начаться и обвинения уже были выдвинуты, Гилберт принес каждому письменную копию и записал комментарии заключенных. Геринг сказал: «Победитель всегда будет судьей, а побежденный обвиняемым». Шпеер: «Суд необходим. Существует коллективная ответственность за такие ужасные преступления, даже в авторитарных системах». Кейтель: «Для солдата приказ есть приказ». Франк: «Я рассматриваю этот суд как Мировой суд, угодный Богу, призванный рассмотреть и положить конец ужасной эре страданий под властью Адольфа Гитлера». Штрейхер: «Этот суд — триумф мирового еврейства». Редер комментировать отказался. Лей, несмотря на меры предосторожности, сумел совершить самоубийство.

Дёниц уже ранее говорил Келли, что он был выбран Гитлером как преемник из-за того, что все другие кандидаты либо умерли, либо попали в опалу, и потому, что он был единственным, к кому бы прислушались люфтваффе, армия и флот; также было ощущение, что он легче других сможет устроить мир, что он и сделал как смог быстро, однако теперь американцы хотят повесить его как преемника Гитлера. «Кажется, это пример американского юмора». На листке Гилберта он записал: «Ни одно из этих обвинений не касается меня — это типичный американский юмор».

Суд открылся 20 ноября. Заключенных вывели под охраной одного за другим из их камер и привели наверх в зал суда, где рассадили в два ряда на лавках напротив судей. За ними стояли вооруженные американские военные полицейские с белыми ремнями и шлемами.

Судьями в черных мантиях были: главный судья — глава Апелляционного суда Великобритании сэр Джеффри Лоуренс, судья Суда королевской скамьи сэр Норман Беркетт, генеральный атторней США Френсис Биддл, член Апелляционном суда США Джон Паркер, профессор уголовного права Парижского университета Анри Доннедье де Вабр, его соотечественник Робер Фалько и двое советских судей — генерал-майор Иона Никитченко и подполковник Александр Волочков — в форме и с медалями.

Против Дёница были выдвинуты следующие обвинения: участие в заговоре и подготовке к агрессивной войне (в первых двух пунктах) и в третьем пункте то, что он санкционировал, руководил и участвовал в военных преступлениях, особенно в преступлениях против личности и собственности, совершенных в открытом море. Британские представители, выдвинувшие эти обвинения, полагали, что они практически недоказуемы, особенно третий пункт: не было обнаружено ни одного официального приказа убивать выживших. С другой стороны, у них был один подводник, готовый свидетельствовать, что Дёниц публично поощрял такие действия против выживших, и один старший офицер, который был готов засвидетельствовать его трактовку опасно двусмысленных приказов сентября 1942 года как лицензии на убийство выживших.

Также имелись записи в журнале BdU, подробно излагающие эти приказы, и запинающиеся и неудовлетворительные объяснения Дёница на допросе. В записях Адмиралтейства, касающихся сентябрьских приказов, Дёниц объяснял, что случай с «Лаконией» был особым и показательным: мол, даже в тех очень редких случаях, когда были возможны спасательные работы, подлодки становились жертвами нападения с воздуха. Поэтому и был отдан приказ никого не спасать. Дёницу напоминали о Годте и Хесслере, которые говорили, что этот приказ можно было понять неправильно. Дёниц соглашался: таково было время, неправильная интерпретация была вызвана политикой и давлением национал-социалистической идеологии.

Его решимость защитить своего бывшего начальника штаба и зятя зеркально отражалась в их усилиях и всего высшего офицерского корпуса флота, который сомкнул ряды на его защиту. Была организована изощренная тайная сеть передачи информации в помощь ему и Редеру; люди в ней занимались поисками документов и свидетельств под прикрытием работ по разминированию, которые союзники поручили немецким морякам, и каждую неделю между штабом в Гамбурге и Нюрнбергом ездил курьер, молодой офицер-подводник, под видом служащего, обслуживающего автоматические стиральные машины!

На второй день суда главный обвинитель от США, судья Роберт Джексон, произнес речь, представив ужасающую картину преступлений, а 29 ноября был показан фильм, снятый армией США в концлагере. Фильм начался со сцен, показывающих заключенных, заживо сожженных в сарае. Гилберт записывал реакции: «...Франк тяжело глотал, в глазах его стояли слезы... Фриче смотрел не отрываясь, сведя брови, вцепившись в край сиденья, явно страдая... Геринг опирался на поручни и большую часть времени не смотрел, ссутулившись и опустив глаза... Функ весь в слезах, у него распух нос, он опустил взгляд... Шпеер выглядел очень грустным и тяжело сглатывал... Теперь Функ разрыдался... Дёниц опустил голову и больше не смотрит...»

Зрелище наваленных тел в лагере сменило изображение печей крематория, абажура, сделанного из человеческой кожи, женщины-доктора, описывающей опыты на женщинах-заключенных в Бельзене... К этому времени Дёниц сидел, обхватив голову руками.

После того как заключенных вернули в камеры, психиатры посетили их одного за другим. Реакции разительно отличались: Фриче разрыдался сразу же, как закрылась дверь, также поступил Функ. Шпеер сказал, что он теперь еще более настроен признать коллективную ответственность и освободить от вины немецкий народ. Геринг делал вид, что ему все безразлично. Франк разразился яростными криками: «Только подумать, мы жили как короли и верили этой скотине! Не верьте никому, кто скажет, что не имел об этом понятия... Они просто не хотели ничего знать». Редер сказал, что он почти ничего не слышал о концлагерях раньше. Кейтель заявил, что ему стыдно, что он немец. «Это были эти грязные свиньи из СС».

Дёница трясло от эмоций, он запинался, путая немецкие и английские слова. «Как они смеют обвинять меня, что я об этом знал? Они спрашивают, почему я не пошел к Гиммлеру и не выяснил все про концлагеря? Потому что это было нелепо! Он вышвырнул бы меня точно так же, как я вышвырнул бы его, если он стал бы расспрашивать про флот! Какое, боже правый, я имею отношение к этим делам? Я поднялся так высоко только случайно, и я никогда не имел отношения к партии».

В декабре он и другие военные под судом получили защиту с неожиданной стороны: американский «Военный и морской журнал», явно игнорируя все военные преступления и преступления против человечества в списке обвинений, обвинил судью Джексона в том, что тот пытается дискредитировать профессию военного. «Чикаго трибюн» обрушилась даже более рьяно на саму идею такого суда. Дёниц, конечно, знал об этой поддержке от своего адвоката и заметно усилил попытки представить себя простым моряком.

С того момента, как выжившие нацистские лидеры были собраны вместе в «Палас-отеле» Бад-Мондорфа, Дёниц как преемник фюрера, назначенный им самим, и Геринг как бывший наследник явно с осторожностью обходили в отношениях друг с другом все вопросы первенства. Это прекратилось в период, когда всех рассадили по одиночкам; а когда их снова свели вместе на скамье подсудимых, Геринг показал всей мощью своей личности и с несдерживаемым вызовом по отношению к обвинению, что он — природный вожак, и к середине февраля Дёниц, по записям Гилберта, тоже стал следовать его образцу недостойного поведения в зале суда.

Так как было очевидно, что «жирдяй» пытается терроризировать остальных, чтобы они поддерживали Гитлера и нацистский миф, вплоть до того, что угрожал обвинить в своей защитной речи тех, кто откажется занять линию партии, тюремные власти решили вмешаться, запретили общение в тюрьме и разделили заключенных по пяти помещениям на время приема пищи. Состав групп за столами был тщательно рассчитан: Дёница поместили с тремя пожилыми консерваторами, фон Папеном, фон Нейратом и Шахтом. чтобы их очевидное разочарование в Гитлере и партии передалось и ему, в надежде, что это отучит его заботиться лишь о поддержании своей солдатской чести. Другие были также распределены по влияниям. Геринг ел в одиночестве.

Обсуждая это нововведение со Шпеером несколько дней спустя, Гилберт заметил, что подумывал посадить Дёница с ним рядом. Шпеер ответил, что то, как сейчас, лучше, потому что даже он чувствует себя немного скованным в присутствии Дёница.

Советский фильм об ужасах концлагерей был показан 19 сентября, и он оказался даже страшнее, чем американский, а в последующие дни давали показания выжившие узники лагерей смерти. Адвокат Дёница спросил его: «Неужели никто ничего не знал ни об одной из этих вещей?» Дёниц покачал головой и грустно пожал плечами.

Гилберт услышал, как за завтраком в «старшей» столовой в конце месяца Дёниц принял идею, что немецкий народ обманули, и решил, что нововведения действуют во благо. Но на самом деле Дёниц продолжал играть в ту же игру, которую он начал с Руксом, и в обращении к офицерам, которое он намеренно оставил в своем письменном столе во Фленсбурге и целью которой было убедить всех, что он верный «человек Запада»: немцы, сказал он, должны ощущать, что с ними обращаются по справедливости, если они хотят добиться сотрудничества с Западом.

Его очередь выступать с защитной речью наступила 8 мая. Заняв место на трибуне, он повторил за председателем суда: «Я клянусь Богом — всемогущим и всезнающим, — что буду говорить правду и ничего, кроме правды, — и ничего не утаю и не прибавлю».

Эта клятва в устах нацистов звучала совершенно бессмысленно; он повторял ее по-немецки, а затем ответил на первый вопрос адвоката Отто Кранцбюллера о том, когда началась его карьера: «Я на службе с 1910 года, являюсь офицером с 1913 года».

Адвокат Кранцбюллер стал расспрашивать его о подводной войне и о том, что Гитлер приказал ему действовать против выживших. Он отвечал, что никогда не получал ни письменного, ни устного приказа от Гитлера на эту тему, но на совещании 14 мая 1942 года Гитлер спросил его, возможно ли предпринять какие-либо действия против спасательных кораблей. Дёниц заметил, что он отверг это предложение. Кранцбюллер перешел к приказам сентября 1942 года; Дёниц продолжал утверждать, что это были приказы «не спасать», а вовсе не «атаковать» выживших. Несмотря на двух свидетелей, офицеров-подводников, обвинение не смогло ничего добиться в этом вопросе. Дело Эка, расстрелявшего выживших с «Пелея», тоже ничего не прибавляло к характеристике Дёница.

Затем Кранцбюллер перешел к обвинениям в фашистском заговоре. Дёниц объяснил, что его отношения с Гитлером были строго ограничены его профессиональной областью; это было одной из характерных черт Гитлера — выслушивать человека только по тем вопросам, которыми он конкретно занимался. Он ничего не знал ни о внутренней политике СС и СД и никогда не получал от Гитлера приказов, нарушавших военную этику. «Поэтому я полагаю, что флот во всех отношениях остался незапачканным».

Когда его спросили, не собирался ли он когда-либо порвать с Гитлером или устроить переворот, он горячо это отрицал.

Перекрестный допрос начался 9 мая; заместитель британского обвинителя сэр Дэвид Максвелл-Файф пытался добиться от Дёница признания того, что он знал о рабском труде, который Заукель ввел, а Шпеер использовал в производстве вооружения. Дёниц все отрицал; на совещании с Гитлером и Шпеером вопрос о том, откуда возьмутся рабочие, не обсуждался; тогда его интересовало лишь количество подлодок, которые он получит. Доказать, что он вообще знал что-либо о системе концлагерей, не удалось.

На следующий день его снова допрашивали о приказе против «диверсантов» и расстрелах экипажей торпедоносцев. Однако человек, напрямую за это ответственный, адмирал фон Шрадер, застрелился, когда получил приказ приехать в Англию для дачи показаний. Дёниц продолжал утверждать, что в качестве главнокомандующего он такого приказа не видел и сам не отдавал.

После долгих обсуждений военных действий обвинение перешло к другим вопросам. Дёница стали расспрашивать о его речи в День Памяти Героев.

— Почему вы в качестве главнокомандующего флотом пытались убедить 600—700 тысяч подчиненных вам людей, что евреи распространяют яд в партийной политике?

—Тогда я придерживался мнения, что выдержка, сила выдержки людей, может лучше сохраниться, если в нации не будет еврейских элементов.

— Такие речи о «распространении еврейского яда» привели к такому состоянию умов немцев, что это стоило жизни 5 или 6 миллионам евреев. Вы утверждаете, что ничего не знали о действиях или намерениях по уничтожению евреев?

Дёниц подтвердил, что не знал.

— Никто из моих людей не применял насилия по отношению к евреям, ни один из них, и ни один из них не мог сделать такого вывода из моих слов.

У обвинения тогда не было на руках текста его речи на совещании капитанов, в котором он рассуждал о том, что лучше будет есть землю, нежели позволит своему внуку вырасти в «еврейском духе и грязи», так как 51 копия из розданных 52 просто была «вычищена» из досье; также на трибунале не располагали записями в его журнале касательно действий адмирала Курта Фрике против еврейских беженцев — они, судя по всему, тоже были «вычищены». Будь иначе, Дёницу едва ли удалось бы подтвердить, что никто из его людей не думал о насилии против евреев.

Суд продолжался, обвиняемые выступали один за другим, некоторые, как Шпеер, говорили вещи, не лицеприятные для Дёница, но не опасные. Дело двигалось к концу.

Большую радость Дёницу доставили слова адмирала флота Честера Нимитца, бывшего главнокомандующего американскими морскими силами США: в своих ответах на вопросы Кранцбюллера он написал, что в соответствии с приказом главы морских операций в Вашингтоне от 7 декабря 1941 года он вел неограниченную подводную войну против японцев с ее самого первого дня; кроме того, общей практикой стало не пытаться спасти выживших, так как это невозможно сделать, не подвергая свою миссию риску.

Заключительные речи обвинения начали произносить в конце июля. Дёниц вряд ли чувствовал себя комфортно, когда обвинитель от США описал его как человека, поддерживавшего «успех нацистской агрессии тем, что обучил свои стаи подводных убийц вести войну в море с незаконной жестокостью джунглей». Также обвинитель сказал об ответственности всех профессионалов, как политиков, так и военных. «Сомнительно, чтобы план нацистов о господстве удался бы настолько без интеллекта специалистов, который они так охотно предоставили в пользование... Их превосходство над средним уровнем нацистских посредственностей не оправдание. Это — обвинение». Потом британский обвинитель заявил, что сомневается в том, будто Дёниц действительно не знал о преступлениях режима, когда обращался к 600 000 моряков, говорил о «распространении еврейского яда» и выполнял директиву Гитлера о том, что «на террор нужно отвечать террором» во время забастовок на верфях в Копенгагене, или когда он просил 12 000 заключенных концлагерей для работ на верфях.

Французский обвинитель указал на «неоспоримую приверженность Дёница к преступной политике системы». В числе прочего он сказал: «Офицер является представителем государства. Разговоры об офицерах вне политики — чистая нелепость». Наконец русский обвинитель заявил, что его британский коллега доказал вину Дёница и Редера так убедительно, что он не собирается останавливаться на гросс-адмиралах; однако он требует, чтобы «последний глава гитлеровского правительства» был одним из «первых, которые расплатятся за все те преступления, которые привели к этому суду».

Это было разумное требование. Однако Кранцбюллер и Дёниц утешались тем фактом, что, несмотря на резкость речей, ни одна из них не упоминала о самом опасном обвинении в его адрес — приказах расстреливать выживших. Судья Джексон был близок к этому, сказав о «незаконной» жестокости, но это же можно было отнести и к неограниченной кампании, которая, как признал адмирал флота Нимитц, была частью политики США в Тихом океане с самого начала, а также частью британской политики в районе Скагеррака начиная с мая 1940 года.

Примерно месяц, прошедший между заключительными обвинениями и оглашением приговора, был самым тягостным временем для заключенных; некоторые из них просто лежали на койках, уставившись в потолок, и с течением дней даже Геринг стал нервным и тихим — нехарактерным для него образом. Дёниц, вероятно, цеплялся за надежду, которую он получил из слов Нимитца и из ощущения, что его усилия показать себя западным человеком и объяснить все опасности того, что произойдет, если русские получат секреты подлодок Вальтера, все-таки увенчались успехом. Но это — чистая догадка.

Приговоры были оглашены 1 октября. Касательно Дёница: «Материалы не доказывают, что он был причастен к заговору по развязыванию агрессивной войны». Тем не менее, «с января 1943 года Дёниц был почти постоянным консультантом Гитлера», и есть доказательства того, что он «принимал активное участие в ведении агрессивной войны». Насчет неограниченной подводной кампании: «В настоящих условиях трибунал не готов признать вину Дёница»; о приказах по «Лаконии»: «Трибунал считает, что материалы дела не указывают прямо на то, что Дёниц сознательно отдавал приказы об убийстве выживших». Однако его приказы были «безусловно двусмысленными и заслуживают жесточайшего порицания».

В целом он был признан «невиновным» по первому пункту — «заговор по развязыванию агрессивной войны», но «виновным» по второму и третьему — «ведение агрессивной войны» и «военные преступления».

Наказания огласили в тот же день, позже. Заключенных одного за другим вели вверх, в зал суда. Гилберт оставался внизу и фиксировал их реакции по возвращении. Первым был Геринг; он явно силился сдержать эмоциональный срыв, когда сказал Гилберту: «Смертная казнь». Затем пришла очередь Дёница надеть наушники в зале суда — и он услышал, что приговорен к тюремному заключению на десять лет. Он снял наушники, бросил их на пол и быстро пошел к двери, явно разозленный. Но, оказавшись перед Гилбертом, он еще не знал, что сказать: «Десять лет — ну, по крайней мере, я очистил подводный флот. Ваш же адмирал Нимитц сказал — вы это слышали...»

Если он и был несколько ошеломлен, то ничего удивительного в этом нет. Приговор и наказание не соответствовали друг другу. Вероятно, назначение наказания было результатом компромисса. Нет никаких сомнений в том, что русский обвинитель требовал голову Дёница, как и британский, значит, все определило отношение американского и французского. Неужели на их решение повлияли политические соображения? А если нет, то какие же? Известно, что американский судья Френсис Биддл сказал, что полагает, что Дёница нужно оправдать — вероятно, десятилетнее заключение и стало компромиссом между двумя полярными мнениями. Если не учитывать целиком оправдательные приговоры для фон Папена, Шахта и Фриче, это был самый легкий приговор из всех.

Но в одном можно быть уверенным: если бы трибунал располагал теми доказательствами, какие имеются в нашем распоряжении теперь, то Дёниц был бы приговорен к смерти, как Геринг, Риббентроп, Кейтель. Йодль и остальные из двенадцати, которых вскоре повесили.

Семь главных военных преступников оставались в камерах Нюрнбергской тюрьмы, пока казнили остальных. Кроме Дёница здесь были Гесс, Функ и Редер, все трое приговоренные к пожизненному заключению, Шпеер и фон Ширах — двадцать лет, и фон Нейрат, признанный виновным по всем четырем пунктам, — пятнадцать лет. Шпеер, которого раздирало чувство вины и ответственности, обнаружил себя в меньшинстве, и Редер, Дёниц и фон Ширах открыто порицали его поведение на суде.

Восемнадцатого июля заключенных подняли в 4 часа утра и сказали приготовиться к выходу — это было долгожданное переведение в тюрьму Шпандау в Западном Берлине, тюрьму с максимальной системой безопасности, сборный пункт для всех узников концлагерей на пути в разных направлениях в самом начале нацистского режима. Там им присвоили номера: Дёницу — № 2, Редеру — № 4, Шпееру — № 5 — и выдали тюремную одежду, такую же, какую выдавали в концлагерях: белье, грубую серую рубаху, ветхие коричневые штаны и куртку, кепку и сандалии. По номерам к ним обращались до самого конца их срока. Правила тюрьмы запрещали им общаться друг с другом или с охранниками, но вскоре за соблюдением этого правила стали следить лишь русские охранники. Сторожили их посменно: американцы, англичане, французы и русские.

Так для каждого из них началась борьба за сохранение своего рассудка и здоровья в изоляции и даже без новостей из внешнего мира — им не давали газет и журналов, но давали книги, а во время визитов следили, чтобы никто из посетителей ни о чем не рассказывал. Дёницу все это далось легче, чем остальным; он всю свою жизнь провел по-спартански, и у него по-прежнему было ради чего продолжать жить. Ведь он все еще верил, что немецкий народ повернется к нему, как к законному главе государства.

Шли годы. Заключенным предоставили возможность «приручить» дикую природу, которая прорвалась через стены тюрьмы во двор в первое же лето. Потом часть двора была превращена в «Эдемский сад», в котором каждый имел свою делянку для выращивания овощей. Шпеер, по особому разрешению, выращивал цветы и сооружал сад камней. Дёниц, вероятно, впервые после школы смог посвятить себя просто выращиванию растений — он специализировался на помидорах и страшно увлекся этим занятием. Порой ему удавалось вырастить 40 или 50 на одном кусте, и он просто лучился от восторга, когда кто-либо считал их в его присутствии.

Как ни пытались заключенные сохранить трезвый рассудок, ограничения и постоянные мелкие унижения, примененные к таким некогда весьма активным и весьма честолюбивым людям, сделали свое дело. Шпеер вспоминал один случай, когда на десятый год Функу, который выращивал подсолнухи, было приказано убрать их, так как они мешают наблюдению. Этот приказ вызвал эмоциональный взрыв у всех: Ширах посшибал головки у цветов на своей делянке, а Дёниц атаковал свою грядку бобов. Охранники глядели на все это недоуменно.

После постоянно вспыхивающих надежд на то, что его вскоре освободят в результате смены политического курса или усилий Кранцбюллера — ни одна из них не оправдалась, — наконец 24 мая 1955 года, в десятую годовщину своего заключения, он решил, что сейчас отправится домой. Так же считал и Кранцбюлер, бывшие офицеры-подводники и куча репортеров, которые собрались за воротами. Но британский начальник тюрьмы, который в конце мая увидел фильм с Нюрнбергского процесса, после чего его отношение к заключенным резко изменилось, просто проинформировал его, что время в тюрьме до суда не считается. Следовательно, ему нужно подождать еще полтора года.

У него возобновилось наваждение, что он, выйдя на свободу, станет главой государства. Прочим заключенным он обещал скорое освобождение.

Последний день в тюрьме он провел 30 сентября 1956 года. Ровно в полночь ему приказали забрать свои вещи, и русский начальник тюрьмы сказал: «Распишитесь здесь, номер два», а когда он расписался, добавил: «Вот и все, адмирал Дёниц».

Хотя, пока он сидел в тюрьме, Ингеборг получала за него пенсию как за капитана, ей удалось справиться. Она снимала несколько комнат на первом этаже виллы в Аумюле, в приятном месте. Там он и поселился после краткого «отпуска» в Баденвайлере, окружив себя книгами и фотографиями кораблей, и подлодок, и старых товарищей. Его пенсию подняли до адмиральской, на два пункта ниже, чем та, на которую он мог претендовать по своему последнему чину, однако, хотя он и не был богат, денег ему всегда хватало.

Первой делом, за которое он взялся после освобождения, было написание мемуаров. Первая книга появилась через два года, под названием «10 лет и 20 дней» (10 Jahre und 20 Tage). В ней, как и ожидалось, описывалась исключительно его деятельность в качестве морского офицера.

В мае 1972 года умерла Ингеборг, и началась последняя, одинокая фаза его жизни. Он стал христианином и достал огромное деревянное распятие, которое потом оказалось на его могиле. Становясь старше, он все больше и больше возвращался в свои юные годы, и следующий том мемуаров был посвящен этому: «Моя переменчивая жизнь» (Mein wechselvolles Leben). В ней он чуть-чуть затронул тему Нюрнбергского суда. Там же была и фраза: «Очевидно, лишь по политическим соображениям я был вынужден пойти за решетку», которая повторилась в его книге, вышедшей сначала под названием «Немецкая стратегия на море во Вторую мировую войну» (Deutsche Strategic zur See im zweiten Weltkrieg), а потом под названием «40 вопросов Карлу Дёницу» (40 Fragen an Karl Donitz). В этой книге он активно цитировал письма, которые присылали ему его почитатели, вплоть до некоторых адмиралов, бывших противников, и историков. Типичным примером является фраза британского военного историка Дж.Ф.С. Фуллера, который считал его приговор «вопиющим издевательством над правосудием, проистекающим от лицемерия».

В начале 1970-х прошлое начало догонять Дёница. Прежних немецких военных историков, которые происходили из лагеря академического национализма и были готовы, как Редер и Дёниц, искажать факты и замалчивать свидетельства во благо государства, сменила новая волна тех, кто искал правды. Среди них были такие, как Фолькер Бергхан, который продемонстрировал грандиозные амбиции плана Тирпица, Йост Дюльфнер, показавший роль Редера в Веймарской республике и в ранние годы Третьего рейха, Герхард Шрайбер, вскрывший то, что связывало Тирпица и Редера, — стремление установить мировое господство, и Михаэль Залевски, который показал, насколько Дёниц был связан со всем нацистским государством. Начали печататься документы, например отчеты о совещании гауляйтеров в Позене в октябре 1943 года, когда Гиммлер рассказывал о программе уничтожения евреев. Шпеер опубликовал свое письмо, утверждая, что он покинул это совещание до выступления Гиммлера, а вот Дёниц выступал непосредственно перед ним. Теперь Дёниц почувствовал, что его загоняют в угол, и стал вести себя сверхосторожно. К тому времени он, вероятно, уже убедил себя в том, что ни в чем не виноват.

Между тем Залевски издал в 1975 году уже третий том своего труда, который отказались печатать в Америке. Но деятельность по вознесению Дёница на пьедестал тоже продолжалась, и во множестве книг, посвященных ему, результаты Нюрнбергского трибунала «переоценивались», как, например, в книге 1976 года под названием «Дёниц в Нюрнберге: переоценка». Он любил подписывать эту книгу. Он надеялся, что благодаря ей получит от правительства разрешение на государственные похороны. Однако ему было отказано.

Он умер в 19.10 в рождественский вечер 1981 года. Старые товарищи, хотя и были горько обижены на то, что Бонн не позволил устроить гросс-адмиралу государственные похороны и даже надеть присутствующим форму, сделали все от них зависящее, чтобы достойно попрощаться с ним в мемориальной часовне Бисмарка в Аумюле 6 января 1981 года.