Последний кайзер. Вильгельм Неистовый

I

Междуцарствие закончилось. Бисмарк был свободен от «этого холодного эгоиста», «бессердечного человека» — так канцлер отзывался о Фридрихе III. Заодно он избавился и от императрицы, вечно во все вмешивавшейся, снедаемой жаждой власти, воплощавшей в себе столь ненавистный ему дух Гвельфов-Кобургов. Оставался, правда, их отпрыск — но с ним, как самонадеянно считал Бисмарк, он справится. Два последующих года престарелый канцлер сохранял в своих руках рычаги управления политикой рейха. В отношении Вильгельма он применял своеобразную тактику: специально создавать проблемы для молодого монарха, чтобы тот мог убедиться — он не способен решить их самостоятельно, без помощи старого лоцмана, ведущего государственный корабль. Тактика оказалась неудачной.

Новый верховный властитель был невысок — пять футов пять-шесть дюймов. Имел привлекательную внешность, несмотря на заметную асимметрию лица, темно-русые волосы, голубые глаза. Его парикмахер Хаби ежедневно напомаживал усы Вильгельма специальной помадой так, чтобы те имели закрученные вверх кончики и принимали форму буквы «W». С этой буквы начиналось имя нового кайзера, но совпадение, несомненно, было случайным. В Германии такая форма усов получила название «Дело сделано!», и вплоть до отречения Вильгельма в 1918 году она пользовалась исключительной популярностью.

К моменту восхождения на трон Вильгельм давно уже свыкся со своим физическим недостатком — сухорукостью. В спальне кайзера был установлен специальный тренажер — весло в уключине, с помощью которого он укреплял здоровую правую. Сохранилось множество историй о том, как он любил демонстрировать силу руки, едва не заставляя гостей вскрикивать от боли во время рукопожатия. Император любил проскакать верхом от Потсдама до Берлина, держа постромки в горсти ладони, — 28 километров он преодолевал за полтора часа, и это было хорошим физическим упражнением для укрепления мускулов здоровой руки.

Первое время после смерти Фридриха III Викки жила попеременно то в Новом Дворце, то в Борнштедте. Вильгельм не скрывал своего нетерпения — он хотел избавиться от общества матери как можно быстрее. Как только Викки переехала, он устроил во дворце постоянную резиденцию, если можно применить слово «постоянная» к человеку, который вечно находился в движении. Его личные комнаты располагались на первом этаже, окна выходили на фонтан в парке Сан-Суси. Стены кабинета, задрапированные зеленой тканью, украшали картины Ватто, любимого художника Фридриха Великого, и несколько полотен Пуссена. Мебель XVIII века Вильгельм сохранил. Двери в ванную и туалет выглядели как створки встроенного в стену шкафа. Покои, где умер Фридрих III, использовались как проходная комната, но даже злопыхатели вынуждены были признать, что не было и намека на неуважение к памяти покойного, просто это «ничего более, чем планировка».

В 1909 году в Германии вышла книга «Тайная история берлинского двора», автор которой графиня Урсула фон Эппингховен без прикрас и достаточно скабрезно описывала частную жизнь семьи монарха. Вероятно, за псевдонимом скрывался кто-то из придворной челяди — автор был осведомлен о бытовых деталях повседневной жизни кайзера и его супруги, о которых посторонние обычно не имеют никакого представления. Читатели могли узнать, что после обеда Вильгельм обычно «обливался холодной морской водой» (возможно, это привычка детства, с той поры, когда лечили его левую руку?). Затем кайзер принимал горячую ванну. Спал он в ночной сорочке, одевался и раздевался с помощью двух камердинеров, в постели курил, на столике у кровати всегда хранил револьвер.

Гардероб говорил о некоторых странностях его владельца — шесть сорочек со сменными обшлагами, двенадцать пар носков (шесть желтых и шесть коричневых пар), нижнее белье сиреневой расцветки. На каждом предмете одежды была вышита монограмма в виде буквы «W» и короны. Одеколоном Вильгельм не пользовался — только мылом, обладал целой коллекцией различных мочалок и губок. Две комнаты были полностью забиты военным обмундированием — по меньшей мере тремя сотнями мундиров немецких полков. И это не считая форменной одежды зарубежных армий — от полковничьей до фельдмаршальской (в ней он принимал гостей из соответствующих стран). К 1898 году Вильгельм считался шефом трех австро-венгерских полков, трех российских, одного британского и одного португальского; он имел звание адмирала британского, шведского и датского флотов.

Кайзер не был чревоугодником или приверженцем Бахуса. Вечерами он обычно ограничивался небольшой кружкой пива. Трезвый образ жизни молодого кайзера и его скуповатость стали предметом многочисленных острот офицеров его полка. Заповедь воздержанности не распространялась, однако, на отношения со слабым полом. Как писала Дейзи Плесс, англичанка, жена немецкого аристократа, которая одно время была почти неразлучной спутницей Вильгельма, «ему всегда хотелось быть в дамской компании; запах духов действовал на него как приманка». По ее словам, Дона «успешно управляла своим переменчивым, увлекающимся, заносчивым и ненадежным муженьком, решительно пресекая все, что могло выйти за пределы невинного флирта»; кроме того, на взгляд Плесс, у нее были красивые руки что, как мы помним, имело для Вильгельма особую притягательную силу. Сам он называл Дону «идеалом немецкой женщины», хотя к концу восьмидесятых годов она сильно располнела и полностью утратила обаяние, которое было свойственно ей в молодости.

Автор «Берлинских тайн» разделял мнение Бисмарка о чрезвычайной мужской привлекательности Вильгельма и приводил примеры его увлечений в молодости. Трудно сказать, продолжил ли он свои похождения после того, как стал кайзером, — надежных свидетельств не обнаружено. Из «Тайной истории…» можно было узнать, что свой необузданный темперамент наш герой обратил на исполнение супружеских обязанностей, не уклоняясь от них и в последние месяцы беременностей Доны. Супруга его была крайне ревнива: фрейлин она отбирала из самых непривлекательных женщин, чтобы у мужа не возникло соблазна флиртовать с ними. Когда Вильгельм позировал для портрета художнице Вильме Парлаги — кокетливой венгерской еврейке, принявшей католичество, Дона решила не оставлять их наедине во избежание всяких случайностей. Возможно, до нее дошли слухи о чрезмерном интересе, который ее супруг проявил к творчеству этой дамы, оказав ей личное покровительство в устройстве выставки ее работ. Со своей стороны, Вильгельм не считал Дону светской женщиной и, видимо, тяготился ее обществом, во всяком случае, за пределами супружеской спальни. Вечера он обычно проводил в компании своих адъютантов за игрой в бильярд. Впрочем, по Берлину ходили слухи о его ночных забавах с дамами в Голландском дворце. В его кабинете было множество женских фотографий, в частности, снимок фрейлейн фон Беклин, обладательницы могучего бюста. Говорят, что на его письменном столе стоял портрет обнаженной герцогини Аоста (урожденной Летиции Бонапарте, дочери Плон-Плона). Дама, по слухам, была какое-то время любовницей Вильгельма.

За свою долгую жизнь Вильгельм мало изменился. Многие отмечали, что и в отставке, и в старчестве он отличался порывистостью и импульсивностью. Дипломат Иоахим фон Райхель, который знал его и как кайзера, и как изгнанника, писал. «Мнения других по большей части значили для него очень мало, зато его собственные — непропорционально много… зачастую не обладая ни необходимыми знаниями, ни опытом, он считал себя вправе выносить безапелляционные приговоры и принимать радикальные решения по самым различным вопросам… Другим его недостатком было неумение слушать собеседника — в этом смысле ничего не изменилось и в Доорне». Наконец, склонность к крайним оценкам: «Манера излагать свои мысли в стиле высокой патетики, где полнейшая беспардонность соседствовала с дешевой сентиментальностью».

Подобно многим другим комментаторам, Райхель подчеркивал наличие комплекса неполноценности у Вильгельма. Министры, приходившие к кайзеру с докладами, страдали не столько от комплексов Вильгельма, сколько от его словоохотливости. Кайзер мог в любое время прервать докладчика и перехватить нить разговора. Министры ждали паузы и продолжали доклад до тех пор, пока кайзер вновь не перебивал. Бюлов, Эйленбург, Вальдерзее и Тирпиц сумели приноровиться и достигали своих целей.

II

Первые назначения, произведенные Вильгельмом, не вызвали каких-либо споров или кривотолков. Генерал фон Виттих, бывший военный ментор Вильгельма, стал генерал-адъютантом императора. На этой должности он удержался три года, пока Вильгельму не сообщили, что фон Виттих отпускает в его адрес колкие замечания, — и генерал немедленно получил отставку. Ханке, приятель Фридриха III, был назначен главой военного кабинета и занимался кадровыми вопросами. В гражданской сфере эти функции были возложены на Лукануса. Выходец из незнатной семьи, лишь недавно получивший дворянство, постепенно стал для Вильгельма тем же, чем Эйхель был для Фридриха Великого. Его отличительной чертой была непоколебимая преданность своему господину; свою задачу он видел прежде всего в том, чтобы оградить его от всяких внешних раздражителей. Однажды он заявил Бюлову: «Ради всего святого, не тревожьте кайзера! Иначе — бог знает что может случиться!»

Министром двора остался Август Эйленбург (двоюродный брат Филиппа Эйленбурга — приятеля Вильгельма). Он оказался единственным министром, который бессменно сохранял свой пост вплоть до отречения кайзера. Его служебная карьера закончилась только в 1922 году. Август был представителем прусского консерватизма и противником реформирования печально известной трехклассной прусской избирательной системы.

Что касается ближайшего военного окружения, новый император ограничился переименованием своей ставки: ранее ее название звучало на французском «мэзон милитэр», теперь стал употребляться немецкий термин — «хауптквартир» («главная квартира»). Изгнание из обихода всего французского не ограничилось областью семантики: вместо французских вин стали все больше подавать немецкие, вместо шампанского — пресловутый сект — игристое вино.

Вильгельм любил большую свиту. Постоянно при нем должны были находиться представитель ставки в чине генерала, генерал-адъютант, просто адъютанты, командующий дворцовой гвардией, командующий кайзеровской жандармерией и прочие «генералы свиты». Главы военного и военно-морского кабинетов (морское министерство было создано лишь в 1889 году) и начальник Генерального штаба находились в непосредственном подчинении кайзера. Один из министров был немедленно отправлен в отставку после того, как решил появиться в рейхстаге и ответить на вопросы парламентариев. Военная свита непрерывно росла. В 1888 году она насчитывала двадцать человек, к 1914-му это число удвоилось.

Адъютанты подбирались высокого роста, приятной внешности, обязаны были излучать оптимизм и разделять интересы и вкусы монарха. Этим критериям, видимо, вполне удовлетворял сменивший Виттиха генерал фон Плессен — он оставался на своем посту вплоть до бегства Вильгельма из страны, и монарх должным образом ценил его преданность. Куно Мольтке и Хелиус нашли путь к сердцу кайзера своими способностями к музицированию. Карьере при дворе могло помочь прежнее личное знакомство с Вильгельмом или с Эйленбургом. Разумеется, кайзер предпочитал видеть в своем окружении отпрысков знатных родов, особенно из Пруссии, однако среди адъютантов были люди, лишь недавно получившие дворянство, главным образом представители флота. За тридцать лет в ближайшем окружении Вильгельма находились три католика и один крещеный еврей — Вальтер (Мозес) Мосснер, о котором уже говорилось выше.

По своим взглядам окружение нового императора было консервативным, однако политикой эти люди, как правило, мало интересовались, лишь Вальдерзее представлял собой исключение. Более типичной была фигура Шлиффена — «солдат и только солдат». Одно время армейское командование решило вторгнуться в компетенцию МИДа и создало под руководством Генштаба свою собственную дипломатическую службу. Многие офицеры из свиты Вильгельма получили назначение в качестве военных атташе. Особых международных скандалов новоиспеченные дипломаты не учинили — видимо, сказалась их выучка в качестве адъютантов его величества; терпеливо выслушивать его бесконечные монологи — это было их главное предназначение. Некоторым это, впрочем, давалось нелегко, но они это умело скрывали. Один из таких — Нейман-Козель — имел обыкновение после окончания своей смены запереться в комнате, отвести душу парой громких ругательств и затем завалиться спать на сутки. Между прочим, один из сведущих мемуаристов, Цедлиц-Трютцшлер, называет его одним из самых изощренных придворных подхалимов.

Вильгельм сохранил кабинетную систему государственного управления, которая была введена в Пруссии после смерти Фридриха Великого. Она вполне эффективно действовала и при Вильгельме I — режим дня престарелого монарха был подчинен суровому порядку: подъем в восемь утра, до одиннадцати — работа с документами, три раза в неделю — полуторачасовая аудиенция с главами военного и гражданского кабинетов, обед, еще несколько аудиенций, прогулка в экипаже и ужин с Августой. Вечером — театр и прием для узкого круга приближенных. Спал он всегда один, в простой солдатской постели. Путешествовать дед Вильгельма, как уже говорилось, не любил: ему было уютно в родной Пруссии. Весной обычно проходил парад в Потсдаме, осенью — войсковой смотр на Темпельгофском поле в Берлине и большие маневры.

Внук решил следовать распорядку дня своего деда и даже увеличил количество аудиенций, но быстро остыл. В результате он стал принимать министров реже, чем его престарелый дед. В какой-то мере это было связано с тем, что он часто был в отъезде. Охотнее он беседовал с военными; впрочем, и для них существовал строгий лимит времени. Он выслушивал доклады, рисуя на листках какие-то фигуры. Это не значило, что услышанное его не интересовало, но зачастую это выглядело именно так. Часто прерывал говоривших: «Слишком много всяких „если“ и „однако“. Я хочу, чтобы мне было внятно сказано следующее…» Потом следовала какая-нибудь шутка — и зажигалась новая сигарета. Кайзер легко отвлекался и тратил время на всякие мелочи; он мог, например, заявить, что труба на крейсере выглядит неэстетично и ее необходимо переставить, и тому подобное.

Главе кабинета возвращались переданные кайзеру бумаги с пометками «Просмотрено Его Величеством» либо «Не просмотрено Его Величеством». Последние встречались чаще, но справедливости ради следует сказать, что при том потоке корреспонденции, которая к нему стекалась, иначе и быть не могло. Впрочем, Вальдерзее уже в 1890 году пришел к выводу, что Вильгельм «не испытывает больше ни малейшего желания работать». Сам кайзер считал, что «трудится от зари до зари». Новый император унаследовал от родителей любовь к странствиям: подсчитано, что в первые годы своего правления — до 1894 года — он провел в Берлине не более половины всего времени.

С 1889 по 1895 год кайзер регулярно посещал Морскую неделю в британском портовом городке Коу (стала прообразом Кильской регаты), участвовал в гонках на яхтах под одним именем — «Метеор». Вильгельм сменил пять яхт — первую из них построили на верфи в Глазго (изначально называлась «Тисл»), остальные были английского или американского производства. Имя «Метеор» было дано яхтам в память о сражении во франко-прусской войне, в ходе которого немецкий капитан и будущий адмирал Кнорр одержал победу над французским фрегатом «Авизо». Своя яхта была у супруги Вильгельма Доны — судно построили в Америке в 1887 году, оно носило имя «Джампа» — его переименовали в «Идуну»: так звали богиню, в саду которой росли золотые яблоки, дающие бессмертие.

Охота была занятием, ради которого кайзер был готов бросить государственные дела. В Пруссии имелось немало мест для этой королевской забавы, их число намного увеличилось после войн 1864 и 1866 годов, когда были аннексированы значительные территории Северной Германии. Один из старейших заказников находился в поместье Кенигс Вустерхаузен под Берлином — там охотился еще король Фридрих Вильгельм I, отец Фридриха Великого (последний, кстати, охоту не любил). В распоряжении кайзера были, разумеется, не только его собственные угодья. Он часто посещал поместья силезских магнатов Плесса и Хенкель-Доннерсмарка. Обществу высокородных, но обедневших аристократов Вильгельм зачастую предпочитал компанию менее знатных богачей, причем вопрос о происхождении этого богатства его нимало не трогал. В Коу и Киле его часто видели вместе с американскими миллионерами.

Вильгельм уделял большое внимание внешним атрибутам монархии, что не соответствовало прусским традициям. Приверженность блеску и мишуре он, вероятно, унаследовал от родителей, которые любили пользоваться театрализованной символикой для прославления и воспевания монархии и империи. Традиционные «прусские ценности» представляли при дворе его адъютанты Вальдерзее и Гольштейн. Кайзер при случае любил поговорить о пользе воздержанности и экономии, но это были только слова. Образ жизни Вильгельма отдаленно не напоминал традиционно прусский. Простота и бережливость — это было не для него, он хотел блистать и поражать воображение окружающих.

Его и не считали пруссаком — при всех его славословиях по поводу военной славы Пруссии и личностей двух ее великих королей (не только Фридриха II, но и Вильгельма I). Уроженцы южной Германии Маршалль фон Биберштейн или Александр Гогенлоэ не обнаруживали в нем никаких черт, роднящих его с образом скуповатого и холодного обитателя восточной марки. Дипломат граф Монте считал его в не меньшей степени баварцем, нежели пруссаком: «Я много лет служил консулом в Мюнхене и имел возможность увидеть, что в его сердце Бавария занимала такое же место, как и старая Пруссия, что он старался понять образ мыслей и душу южных немцев и был преисполнен намерений стать императором всех немцев». В публичных выступлениях кайзер всегда прославлял Германию, а не Пруссию. Исключение он делал для прусской аудитории, но прусские аграрии зачастую удостаивались от него не особенно лестных характеристик. Как и его отец, Вильгельм считал, что прусская идея должна уступить место понятию единой Германии. В изгнании, беседуя с бывшим офицером своего штаба Альфредом Ниманом, он отмечал:

При всем своем консерватизме монархия Вильгельма II была устремлена не в прошлое, а в будущее. Себя Вильгельм рассматривал как «воплощение немецкой нации», и со временем мир, по сути, принял эту формулу. Пышный двор, пресса, фото — все было мобилизовано на создание харизматического образа венценосного правителя, который в своем лице объединяет нацию. Вильгельм очень заботился о своей популярности, он хотел, чтобы подданные обожали его, и готов был менять политику государства в угоду общественного мнения. Немцев переполняла гордость за свою новую империю, причем в такой степени, что могла перейти в воинственную враждебность по отношению к соседям, и в этих условиях популизм кайзера обнаруживал свою опасную грань. Вильгельм жаждал восторгов толпы, ее недовольство буквально убивало его. Желание всегда быть на гребне популярности еще более усиливало противоречивость характера кайзера.

Монархия, разумеется, нуждалась в модернизации, поскольку сама Германия быстро обновлялась. Пруссоцентризм, который исповедовал Вильгельмом I, отходил в прошлое. Нужны были новые лозунги и символы, которые импонировали бы немцам за пределами Пруссии. Такую роль стала играть имперская идея. В 1884 году журнал «Панч» опубликовал карикатуру, где был изображен германский орел, распростерший крылья над тропическим островом, на которого с опаской смотрят британский лев и группа туземцев. Образ отражал реальность: немецкая экономика обгоняла английскую, и в Германии все громче звучали голоса с требованием создания сильного флота для защиты немецких коммерческих интересов. Факт жесткого торгового соперничества двух держав всячески раздувался прессой Хармсуорта.

Вильгельма беспокоило распространение антибританских настроений среди немцев. Ему нравилось считать себя наполовину англичанином. Его слова, произнесенные по одну сторону Ла-Манша, часто не совпадали с его высказываниями на другом берегу пролива. Часто он был шокирован мнением соотечественников по поводу Англии и англичан, и его глубоко уязвляло каждое слово критики с английской стороны. Он охотно читал выжимки из ежедневной прессы, которые делали для него, но попытки Эйленбурга приучить его к самостоятельному чтению солидных газет, например «Кельнише цейтунг», остались тщетными. Бисмарк давно внушил Вильгельму, что пресса по определению не может быть независимой, и кайзер не верил, что опубликованное в зарубежной печати не является выражением официальной политики.

В его распоряжении были мощные средства массмедиа (если употреблять современную терминологию) — газета «Норддейче альгемейне цейтунг» и Телеграфное бюро Вольфа. Кроме того он, не колеблясь, оказывал давление на немецких монархов, заставляя их «навести порядок» в провинциальной печати. Однако его возможности цензора были достаточно ограниченными. Неугодных газетчиков обычно пытались обвинить в «оскорблении его величества», но доказать это было зачастую непросто, а соответствующие попытки, в свою очередь, делали кайзера мишенью критических комментариев. Одним из самых рьяных критиков был граф Эрнст фон Ревентлов из «Мюнхенер нейесте нахрихтен». С мятежной баварской газетой Вильгельм ничего не мог поделать. Ему оставалось только использовать страницы «Норддейче» в попытках как-то «уесть» Ревентлова. Одним из перлов было высказывание: «Этот нахальный мальчишка заслуживает хорошей порки».

III

Ближайшим (точнее сказать — единственным) другом нового кайзера оставался Эйленбург. По крайней мере сам Вильгельм в письме Хинцпетеру назвал Эйленбурга «единственным, кого я по-настоящему люблю». Хинцпетер, в свою очередь, адресовал Эйленбургу почти патетические строки: «Вы первый человек, который любит и ценит кайзера как личность». Чувства, таким образом, были взаимными. Фотопортретом своего любимца Вильгельм украсил охотничью хижину в Роминтене. Видимо, кайзер нуждался в близком человеке, который говорил бы о том, какой кайзер мудрый и великий. Разумеется, это был не лучший метод для формирования здоровой личности, особенно если учесть прочие особенности характера Вильгельма.

В 1892 году близость друзей достигла такой степени, что Вильгельм предложил Эйленбургу обращаться к нему на ты; тот, однако, предпочел сохранить почтительное «вы». Что бы там ни говорили злые языки, влияние, которое на кайзера оказывал его любимец, было во многих отношениях положительным. Он часто исполнял роль посредника между кайзером и его министрами, гасил опасные вспышки воинственного красноречия императора. Эйленбург сумел не допустить захват одиозными личностями ключевых постов в государственном аппарате, особенно в тех случаях, когда кайзер получал подобные рекомендации и от других советников, например Гольштейна. Эйленбург использовал любую возможность, чтобы убедить кайзера поменьше позиционировать себя в качестве пруссака в отношении баварцев и представителей юга Германии. Сам Филипп Эйленбург так определял свою роль в жизни кайзера:

Главное обвинение против Эйленбурга сводилось к тому, что он способствовал созданию режима «личной власти», при которой судьбы страны определяли кайзер и небольшая группа его личных советников. Именно «зловредное влияние» на кайзера, а вовсе не гомосексуальные склонности Эйленбурга были главным основанием для журналиста Максимилиана Гардена начать кампанию разоблачений, которая в результате привела к бесславному концу карьеры «лучшего друга» кайзера. Конечно, Эйленбург придерживался правоконсервативных взглядов, был противником демократических институтов и парламентской демократии. Вполне вероятно, он считал, что победоносная война сможет приостановить развитие этих столь антипатичных ему политических феноменов, но его вряд ли можно поставить в этом отношении на одну доску с таким поджигателем войны, как Вальдерзее. Эйленбург был за «опруссачивание» Германии, но считал, что это нужно делать с должным тактом, путем постепенного внедрения в немцев прусских «идеалов».

Родственники Эйленбурга из Восточной Пруссии не упускали случая внушить ему мысль о необходимости мер по защите интересов аграриев, но он остался в стороне от кампании давления на правительство, которую прусские помещики развязали при канцлерстве Каприви. Их причитания не произвели никакого впечатления и на кайзера. Эйленбург выступал за союз с Австрией, что было отступлением от классической прусской традиции тяготения к России, но той же политики стали придерживаться многие представители юнкерства: растущий экспорт российского зерна на мировой рынок превращал их в русофобов — могучий восточный сосед становился нежелательным конкурентом.

Увлечения Эйленбурга были достаточно разнообразны. 31 августа 1888 года он пригласил Вильгельма посетить сборище спиритов. После чего до половины первого ночи он рассказывал кайзеру всякие истории о духах. Известно, что в сентябре 1891 года кайзер посетил спиритический сеанс. По стране незамедлительно пополз слух, что под влиянием своего дружка кайзер впал в мистицизм, и, чтобы прекратить сплетни, Вильгельм порвал со спиритами.

Эйленбург хотел, чтобы Вильгельм стал покровителем искусств. По его инициативе кайзер занялся реставрацией родового замка Гогенцоллернов в Швабии. От Эйленбурга, по всей вероятности, исходила идея создания «Кукольной аллеи» в Берлине, о которой речь шла выше. Он познакомил кайзера с англичанином Хьюстоном Стюартом Чемберленом — одним из основоположников расовой теории. Эйленбург был любящим сыном, и его угнетал разлад в отношениях между Вильгельмом и Викки. Виновником он считал Бисмарка, и это определило его отношение к канцлеру и его семейству. Те, видимо, и не подозревали, насколько плохо к ним относится любимец кайзера. Во всяком случае, сын канцлера Герберт в письме Эйленбургу от 15 мая 1889 года буквально рассыпался в комплиментах: «Вы оказываете благотворное влияние на Его Величество, и я это чрезвычайно высоко ценю». Когда Эйленбург после смерти отца решил покинуть дипломатическую службу и заняться управлением своими имениями и искусством, Бисмарк и Вильгельм сообща отговорили его.

В выходные Вильгельм был частым гостем в имении Эйленбурга Либенберг. Для кайзера устраивалась охота, которую Эйленбург не любил — убийство беззащитных животных он считал дикостью. Один раз было забито 116 оленей, и Эйленбург выразился достаточно определенно: «Отвратительная бойня». Юнкер в нем с трудом уживался с эстетом. Были и другие забавы — фарсы с переодеванием, причем участники часто щеголяли в дамских нарядах. О каких-то сексуальных извращениях речи не шло: как раз с особым удовольствием в этих маскарадах участвовали те, кого никак нельзя было заподозрить в гомосексуальных наклонностях, а Эйленбург, что характерно, неизменно ограничивался ролью зрителя.

Нет оснований полагать, что Эйленбург использовал свою близость к кайзеру в личных целях. Карьера в МИДе его не привлекала; он говорил, что без хорошей порции шнапса ему было трудно заставить себя переступить порог этого учреждения. Тем не менее продвижение по служебной лестнице не заставило себя ждать. В 1888 году он был назначен послом в Ольденбурге. Город был расположен недалеко от Берлина, и монарх мог видеться с другом в любое время. Двумя годами позже Эйленбург занял пост при вюртембергском дворе в Штутгарте, а в июне 1891 года — при баварском в Мюнхене (послу — зятю Бисмарка — пришлось срочно паковать вещи). Вильгельм предложил другу стать послом в Лондоне, но тот отказался — Эйленбург не любил англичан и плохо знал язык. Его больше привлекало место посла в Вене, которое он в 1894 году и получил.

Эйленбург был не единственным из наперсников кайзера. Ближайшим советником был Фриц фон Гольштейн, затем влияние на кайзера стал оказывать Бернхард фон Бюлов, который в конечном счете оттеснил на задний план первых двух. Гольштейн был мелкопоместным дворянином из Бранденбурга, для которого карьера на Вильгельмштрассе стала смыслом жизни. Способный, но лишенный какого-либо личного обаяния чиновник стал мальчиком на побегушках при Бисмарке, с готовностью выполняя все его поручения, порой довольно сомнительного свойства: в бытность представителем в посольстве в Париже он шпионил за графом Гарри фон Арнимом, которого канцлер считал своим врагом. Об этом стало достаточно широко известно, и в прусском высшем обществе Гольштейн получил репутацию Иуды. Никто не хотел иметь с ним дела, и единственным местом, где его принимали, был салон вдовы Элен фон Леббин. Там, в довольно пестром обществе банкиров и чиновников он и проводил все свободное время.

Гольштейн позднее сыграл роковую роль в судьбе Эйленбурга, но до поры до времени оба сохраняли видимость хороших отношений. Эйленбург изливал буквально потоки льстивых фраз в адрес того, кого называли «человеком с глазами гиены»:

У Вильгельма были и другие любимцы, хотя никто из них не мог сравниться с Эйленбургом по степени близости к кайзеру. Еще в 1885 году он познакомился в Потсдаме с Фрицем Круппом. Они одновременно вступили в права владения своими империями. Для Круппа определяющим моментом в отношениях с монархом были деловые интересы. Кайзер ежегодно посещал резиденцию «пушечного короля» — виллу «Хюгель» в Эссене — с двухдневным визитом, а Крупп всегда был гостем монарха в Киле, где предприниматель приобрел собственную верфь под звучным названием «Германия». На ней впоследствии строились гоночные яхты кайзера. Крупп вспоминал о «незабываемом вечере», проведенном с Вильгельмом примерно в 1896 году, когда в разговоре были затронуты самые разнообразные темы — «от рентгеновских лучей, деятельности консервативной партии и некоторых ее лидеров до законопроекта Каница, флотских дел и неприятностей, связанных с Англией и Штеккером». Человеком Круппа при дворе был адмирал Хольман (получивший в 1900 году дворянский титул) — один из многочисленных представителей военной верхушки, которые получали субсидии от промышленного магната. Вильгельм прислушивался к мнению Круппа — он уволил трех военных министров, следуя рекомендации магната, и не скрывал этого. Крупп не усматривал никакого конфликта интересов «между патриотизмом и выгодой», но воздержался от создания филиалов своей фирмы в Великобритании.

В первые годы правления Вильгельм создал для себя нечто вроде «кухонного кабинета». Одним из его членов стал граф Гуго Дуглас, шотландец по происхождению, богач, владелец рудников по добыче поташа и каменной соли. Дворянское звание он получил от Вильгельма I, а титул графа — от его внука. Викки называла его «большим ослом». Содержание и стиль написанного им по случаю вступления на престол молодого кайзера высокопарного панегирика лишь подтверждали правоту суждения Викки, но Вильгельм был явно иного мнения о сочинении и его авторе. Среди фаворитов оказался и тайный советник Август фон Гейден, бывший горный инженер, а теперь художник. Как ядовито заметил Бисмарк, «в кругах инженеров его считали живописцем, а в кругах живописцев — инженером». После того как Герберта Бисмарка на Вильгельмштрассе сменил Маршалль фон Биберштейн, Вильгельм завел обыкновение наведываться к нему домой без предупреждения — «на тарелку супа». Дружба длилась недолго: Биберштейн был выходцем с юга Германии, и кайзер заподозрил его в недостатке «прусских качеств». Время от времени Вильгельм приближал к себе кого-либо из компаньонов по охотничьим подвигам, обычно помещиков из Восточной Пруссии. Один из них спас кайзера в Прекельвитце, когда лошади понесли экипаж Вильгельма.

IV

Осталось множество воспоминаний современников о событиях, развернувшихся непосредственно после кончины Фридриха III, и все они оставляют тяжкое впечатление. Действуя по плану, выработанному четырьмя месяцами ранее, Вильгельм распорядился закрыть все входы и выходы из дворца, чтобы обеспечить сохранность бумаг отца (они, напомним, давно были переправлены в Англию). В последний момент Фридберг, по-видимому, сумел убедить наследника несколько смягчить принятые меры. Вильгельма можно понять — документы касались государственных дел, и они должны были остаться в Германии. В изгнании Вильгельм продолжал оправдывать свои жесткие меры, указывая на то, что бумаги публикуются в Великобритании, что «наносит ущерб интересам германского рейха». Никто не мог покинуть дворец до окончания обыска, который, естественно, был безрезультатным. Одним из первых актов нового монарха была отмена последних распоряжений отца относительно брака Баттенберга и нежелательности проведения вскрытия. Вскрытие было произведено и показало, что Бергман был прав, а Маккензи — не прав.

Последний вынужден был признать, что по прусским законам это было необходимо сделать. Шотландского врача бесцеремонно подняли с постели и доставили во дворец, где Бисмарк с Вильгельмом предложили ему немедленно написать заключение с признанием, что больной умер именно от рака. Действительно, при вскрытии обнаружилось полное разложение тканей гортани.

Приглашение на похороны не получил ни один из иностранных монархов. Вальдерзее писал, что афронт по отношению к внешнему миру не был случайным упущением — Викки хотела разослать приглашения, и ее желания было достаточно, чтобы забраковать идею. Со слов очевидца Вильгельма фон Деринга Эйленбург описал церемонию последнего прощания с покойным кайзером:

Процессия проследовала через парк к Фриденскирхе. Траур не затянулся. Через неделю после смерти Фридриха Фридрихскрон стал вновь Новым Дворцом, и Вильгельм предложил матери освободить помещение.

Вильгельм желал стереть из истории 99 дней Германии, когда кайзером был его отец. В этом он следовал совету Бисмарка; тот не хотел, чтобы вокруг имени Фрица возникли какие-либо легенды в духе того, «как все было бы хорошо, если бы не преждевременная смерть». Такие мысли бродили, надо сказать, среди приятелей усопшего и его военного окружения, им был не чужд, к примеру, Юлиус Мольтке. Вильгельм решительно возражал; по его мнению (которым он поделился с Эйленбургом), «нельзя сказать, что Бог оставил Пруссию, выбросив из анналов истории эру Фридриха и его супруги».

Отношение Вильгельма к матери (только что приведенное высказывание — это тоже характерный штрих) создало ей некий ореол мученицы. Немало книг посвящено сочувственным описаниям преследований, которым ее подвергал бессердечный сын. Многие авторы, однако, вынуждены были признать, что у Вильгельма и Викки было много общего. Можно привести мнение поклонника Викки, Зекендорфа, высказанное им Бюлову: «Трудно найти двух человек, более похожих друг на друга, чем императрица и ее старший сын. Разница разве лишь в том, что он в брюках и с саблей на боку, а она одета в платье и носит вуаль». Он унаследовал от нее хорошую память, отсутствие снобизма, открытость, непосредственность, подверженность резким сменам настроений, переоценку своей личности и не в последнюю очередь немалые интеллектуальные способности при недостатке настоящей мудрости. Вильгельм и сам осознавал эту своеобразную близость между собой и матерью (последняя в отличие от него никогда об этом не говорила). В беседе с послом Великобритании Эдвардом Малетом в 1889 году он сказал достаточно определенно: «У моей матери и у меня характеры одинаковые: то же английское упорство, одна английская кровь течет у нас в жилах. Поэтому, если мы даже в чем-то соглашаемся, все равно трудности остаются».

Мари фон Бунзен, близко общавшаяся с Викки в период ее вдовства, пришла к выводу, что в ней к этому времени не осталось никаких чувств к детям. Она считала, что Вильгельм ничего не унаследовал от характера матери, но в нем было много от «не вполне нормальных предков». «В нем нет ничего от меня, зато много — от Фридриха Вильгельма IV; сам он считает, что похож на Фридриха Великого; а на самом деле — на царя Павла», — писала Викки. Видимо, больше понимания проявила в отношении Вильгельма его бабка, королева Виктория. После похорон Фрица она отправила внуку письмо, содержание которого говорило о ее намерении как-то примирить рассорившихся членов семьи Гогенцоллернов. Она писала, в частности: «Позволь мне обратиться к тебе с просьбой быть помягче с твоей бедной мамой — даже если она иногда будет проявлять раздражительность и несдержанность. Это не ее вина: подумай, сколько ей пришлось вытерпеть за эти месяцы неопределенности и агонии — все эти бессонные ночи и всякое такое. Так что не придавай этому значения. Я так хочу, чтобы у вас все было хорошо, поэтому и пишу так откровенно». Виктория рассматривала отношения двух стран как семейное дело, но такой подход имел свои недостатки. Сам Вильгельм тоже был склонен к такому подходу, но тем не менее чувствовал себя задетым патерналистской позицией королевы, которая относилась к нему как к внуку, а не как к германскому императору. Обстоятельства смерти Фрица и кампания в британской прессе в защиту «бедной вдовы» вызвали существенное охлаждение от ношений между Великобританией и Германией.

В мемуарах Вильгельм писал, что в начале своего правления он «был преисполнен почтения к фигуре могущественного канцлера, просто по-юношески благоговел перед ним, гордился тем, что служил под его началом, и что отныне буду иметь дело с ним как с моим канцлером». Он ощущал себя учеником Бисмарка: все, что он знал в области дипломатии, он взял от него. Красивые слова, но они не передают тогдашних истинных чувств новоиспеченного кайзера. Он не мог забыть унижений, которые испытал от Бисмарка в связи с «делом Штеккера» и своим проектом прокламации к германским монархам. Видимо, ближе к истине был Эйленбург, когда он сообщил своему приятелю Бернхарду фон Бюлову, что отношения между кайзером и канцлером «хуже некуда». Бисмарк понимал, что если престарелый Вильгельм не очень вникал в дела и соответственно давал ему широкую свободу действий, если Фриц физически не мог противостоять воле канцлера, то при новом кайзере так будет продолжаться недолго. Сначала ничего не изменилось — Бисмарк информировал кайзера о новых законах после того, как они вступали в силу, и с глубоким сарказмом встречал каждую новую идею монарха. Раздражение Вильгельма усиливалось тем фактом, что Бисмарк часто и подолгу болел, и важные бумаги приходилось посылать ему в поместья Фридрихсру или Варцин, а менее важные накапливались в «воскресном досье». От своего окружения Вильгельм тоже получал не лучшие отзывы о старом канцлере. Дона не могла простить ему той роли, которую он сыграл в судьбе ее родного Шлезвиг-Гольштейна, когда ее покойный отец лишился своего герцогства. Многие считали Бисмарка главным виновником плохих отношений между Викки и Вильгельмом. Кайзер охотно подхватил это утверждение — своему другу детских лет Паултни Бигелоу он заметил, что никогда не мог простить Бисмарку того, что тот поссорил его с матерью. Бисмарк не пользовался популярностью и в военном окружении Вильгельма. Прусские юнкеры помнили, как он буквально затравил до смерти графа Гарри фон Арнима. Не случайно, что в центре заговора против Бисмарка оказался пруссак Вальдерзее.

Приходом нового правителя еще больше, чем Бисмарк, была обеспокоена его супруга Иоганна. Характерны строки из ее письма, относящегося к этому периоду: «Я ужасно боюсь его (Вильгельма) горячности и какой-то внутренней детскости — он и в самом деле еще ребенок! Да не оставит нас Господь!» Общественность была недовольна первым публичным выступлением кайзера, которое он адресовал не народу, а армии. В обращении содержались такие перлы, как «Мы — одно целое, армия и я, мы рождены друг для друга!». Авторы, склонные во всем оправдывать Вильгельма, и в данном случае возлагают вину не на него, а на… Бисмарка, который, на их взгляд, должен был лучше подготовить молодого монарха. Кто был в восторге, так это Вальдерзее, который расценил высказывания монарха как благоприятное предзнаменование для себя и своей карьеры; он с удовлетворением заметил, что «либералы и евреи побиты на всех фронтах».

Активность Вильгельма произвела должное впечатление на окружающих. 17 июня Юлиус Мольтке записал в своем дневнике: «Молодой кайзер весь в делах, целый день проводит в совещаниях, отдает команды, подписывает приказы. Как мы и ожидали, первые распоряжения кабинета, изданные вечером, были подписаны „Император Рекс“». Двумя днями позже он одобрительно отозвался о намерении «молодого господина» править единолично. 22 июня пресса обрушилась на Вальдерзее — его называли главой придворной камарильи и обвинили в создании «партии войны» с целью свалить Бисмарка. Досталось и его супруге, Мэри, которая, по словам газетчиков, полностью подчинила себе Дону. Вильгельм отреагировал тем, что послал Вальдерзее в Вену с миссией, которая заключалась в разъяснении непонятливым австрийцам странностей поведения кайзера в связи с кончиной его отца.

В тот же день Вильгельм принял в Мраморном дворце вице-короля Эльзас-Лотарингии. Предметом обсуждения стали, как ни странно, последние дни Фридриха III — «страшное зловоние, смерть стала избавлением не только для больного, но и для окружающих». После аудиенции у кайзера Гогенлоэ нанес визит вдовствующей императрице, которая не переехала из Нового Дворца. Она была полна горечи, упрекала всех, особенно семью Бисмарков: сын канцлера, Герберт, всем говорит, что ее супруг не имел права брать на себя полномочия главы государства, жаловалась вдова, сын ее целиком и полностью под влиянием Бисмарка, а Вальдерзее — это «неискренний честолюбец, который ни перед чем не остановится ради удовлетворения своей гордыни, даже готов страну погубить ради этого».

25 июня 1888 года открылась сессия рейхстага. Бисмарк отговорил Вильгельма от проведения коронации: дорого! Сам кайзер тоже решил продемонстрировать прусскую скромность, отказавшись от пурпурного одеяния кавалера ордена Черного орла. «Это несовременно, непопулярно и политически вредно». Остановились на форме простого кирасира. Члены федерального совета были похожи на стадо овец, покорно следующих за своим пастухом. Внешний вид молодого кайзера внушал им доверие — не только элита была «очарована и воодушевлена» его внешностью и поведением. Молодость, здоровье, энергия — все это оправдывало большие ожидания, которые связывались с его будущим правлением. Первая его речь отличалась тщательным подбором формулировок и акцентов. Он, в частности, заявил, что «наша армия должна обеспечить нам мир, но если он будет нарушен, — быть в состоянии с честью сразиться за его восстановление… Германии ныне, когда она, наконец, завоевала себе право на независимое существование, не нужны ни военная слава, ни новые завоевания».

Некоторым утешением для либералов стало назначение Рудольфа фон Беннингсена обер-президентом Ганновера. В первых своих публичных выступлениях новый кайзер подчеркивал желание помочь угнетенным — явное свидетельство, что поучения Хинцпетера еще не были забыты. В первые месяцы своего правления Вильгельм пользовался популярностью среди рабочих; когда он проезжал в экипаже по бедным районам Берлина, его приветствовали возгласами «Рабочему королю — хайль!». В своей тронной речи 27 июня он вдруг вспомнил о своем предшественнике, да еще в каких выражениях: «Моему покойному отцу довелось лишь несколько месяцев держать в руках скипетр верховной власти, но этого было достаточно, чтобы понять, какого правителя мое отечество потеряло. Его величественный облик, благородство его мыслей, славная роль, которую он сыграл в недавней истории нашего отечества, его героическая храбрость и христианское смирение, с которыми он боролся с постигшим его смертельным недугом, — все это создало ему вечный памятник в сердцах его народа». Памятники вскоре стали появляться и в материальном виде — из камня.

В тот же день Вильгельм одарил своим гипсовым бюстом престарелого фельдмаршала Мольтке, пообещав вскоре прислать и бронзовый. Тот уже давно просился в отставку, ссылаясь на то, что уже не может держаться в седле, и его пожелание было удовлетворено. 10 августа Мольтке, почти ровесник века, покинул пост начальника Большого генерального штаба. Исполнилась заветная мечта Вальдерзее, занимавшего этот пост, но среди старой гвардии его назначение вызвало некоторую озабоченность. Еврейский банкир Бисмарка Герсон Блейхредер выступил с предупреждением: этот генерал «чрезвычайно высокого мнения о своих способностях и на многое способен». У Бисмарка созрел план перевести его на должность командующего округом в Страсбург. Антисемитизм Вальдерзее оказывал плохое влияние на кайзера. Нервничал и Фридберг — «он знает, что император не жалует евреев». Гогенлоэ 3 августа имел еще одну аудиенцию у Вильгельма и нашел, что новый кайзер очень похож на своего английского дедушку, принца Альберта. «Если он пойдет по пути Альберта, то мы будем только рады», — заметил он.

У Вальдерзее постепенно развеивались иллюзии, которые он питал в отношении нового повелителя рейха. В дневнике 26 августа он отметил лихорадочную активность Вильгельма, но дал понять, что считает ее какой-то бестолковой: монарх вникает в мелкие детали, касающиеся военных дел, а времени на аудиенции почти не остается. Вальдерзее не мог пожаловаться на невнимание со стороны кайзера — после парада, который состоялся 1 сентября, Вильгельм уединился с ним «выкурить по сигаре». 1 октября новый кайзер — в Мюнхене, обедает с Эйленбургом и вручает ему орден Гогенцоллернов.

Первый свой зарубежный визит в качестве кайзера Вильгельм нанес в Санкт-Петербург. Он состоялся с 22 по 24 июля. Месяцем раньше он заверил Франца Иосифа и наследного принца Рудольфа, что в конце лета или осенью непременно посетит Вену. В личном послании Рудольфу он поделился с ним своими сокровенными планами: создать новый Тройственный союз ради поддержания мира. Тот немедленно проинформировал Кэ д’Орсе.[8] Встречи двух императоров должны были отныне проходить по меньшей мере раз в год. При Вильгельме I встречи носили неформальный характер и проходили в каком-либо из курортных городков Германии. Новый кайзер придал им статус государственных визитов — каждый из глав государств должен был принимать гостя в своей столице.

Вильгельм отправился в Петергоф, вооруженный подготовленными Бисмарком инструкциями и с Гербертом в качестве оруженосца. Будучи кронпринцем, Вильгельм проявлял порой недружелюбное отношение к российскому двору, и в задачу Герберта входило проследить, как бы у кайзера не случился рецидив русофобии. В Красном Селе для почетных гостей был устроен грандиозный парад, в котором участвовало 60 батальонов пехоты, 51 эскадрон кавалерии при 168 орудиях. 25-го Герберт с борта «Гогенцоллерна» отправил отцу отчет о встрече один на один, которую он имел с Александром III.

Бисмарк-младший, судя по отчету, всячески пытался убедить царя в необоснованности слухов об ухудшении отношении между их странами. Александр удивил его: царь, как понял Бисмарк, не был уверен, что престол достанется именно Вильгельму. Вероятно, он считал, что титул кайзера переходит от одной немецкой династии к другой. Герберт просветил его насчет тонкостей имперской конституции. После этого царь вынул свой портсигар: верный знак, что он хочет продолжить разговор. Императора заинтересовал вопрос об отношениях между Вильгельмом и его матерью. «Вина прежде всего лежит на вдовствующей императрице», — заявил Герберт. «У меня сложилось впечатление, — продолжил тему царь, — что бедняга кайзер Фридрих, к которому я испытывал всяческую симпатию, был просто орудием в руках своей супруги». По его мнению, речь шла об английском влиянии, причем очень сильном. «Ясно, что примирение невозможно; тут затронут принцип». Российский самодержец вновь вернулся к личности Фрица: «Я считаю, что теперь, когда Вильгельм на троне, вы должны себя чувствовать так, как будто очнулись от кошмарного сна».

V

На обратном пути Вильгельм нанес визиты королям Швеции и Дании. Швецию прусские монархи ранее не посещали, там Вильгельм получил известие о рождении пятого сына, которого нарекли Оскаром Карлом Густавом Адольфом (последние два имени были даны в честь шведского короля). Первые зарубежные визиты немецкого кайзера в Россию, Швецию и Данию были намеренным афронтом в отношении англичан, и в Лондоне не преминули это отметить. Вильгельм в свое оправдание привел аргумент об ухудшении отношений с восточным соседом (тезис, который, как мы только что видели, упорно пытался опровергнуть Герберт Бисмарк).

Между тем поводы для беспокойства имелись. Франция предоставила России несколько займов, начала поставлять ей вооружение. В Киеве прошли массовые демонстрации панславистов. Вильгельм отреагировал шумно и импульсивно. Это был разрыв со старой прусской заповедью: «Быть, а не казаться». Как раз показуха стала своего рода фирменной маркой кайзерства Вильгельма. Многочисленные поездки были еще одним средством саморекламы — главным для него было то, чтобы о нем говорили, а не то, что говорили. Это проявлялось и в мелочах: когда у него появился автомобиль, Вильгельм оснастил его громким сигналом. Берлинцы по-своему положили на слова звуки рожка: приближавшееся авто возвещало: «Нынче здесь, завтра там», удалявшееся — «Денежки, денежки!»

Европейским дворам Вильгельм по-прежнему внушал: «Наша политика — это политика мира», но порой он не мог удержаться и от воинственной риторики. Так случилось после того, как на свадьбе его брата Генриха, состоявшейся в мае, принц Уэльский неожиданно поднял вопрос о компенсации Камберлендам за их ганноверские владения и намекнул в частном разговоре с Гербертом Бисмарком, что Фриц в свое время обещал вернуть Франции кое-какие территории в Лотарингии. До сих пор не ясно, говорил ли принц правду или просто решил устроить небольшой скандал. Версии принца, во всяком случае, противоречит тот факт, что именно Фриц больше всех настаивал на аннексии Эльзас-Лотарингии и несет главную ответственность за ее осуществление. В любом случае демарш был крайне не своевременным. Когда Вильгельм узнал от Герберта о высказываниях Эдуарда насчет желательности ревизии западной границы, он откликнулся речью, выдержанной в таких выражениях, которые он ранее не позволял. Выступая 16 августа во Франкфурте-на-Одере, он заявил, что «мы скорее оставим на поле боя все наши 18 армейских корпусов и все 42 миллиона наших соотечественников, чем отдадим хотя бы пядь земли, завоеванной моим отцом и принцем Фридрихом Карлом».

«Дядя Берти» с этих пор стал для Вильгельма олицетворением «коварного Альбиона», и тот, надо сказать, не упускал случая оправдать эту репутацию. У него были и личные мотивы, чтобы по возможности подколоть своего племянника: брат Викки, он, разумеется, взял ее сторону в конфликте с сыном. Кроме того, Берти был женат на датской принцессе Александре, которая не могла простить Пруссию за 1864 год, когда Дания потерпела поражение от прусско-австрийской коалиции. Наконец, англичане отнюдь не считали закрытой проблему Ганновера. В свою очередь, на Вильгельма, начиная с 1888 года, все более сильное влияние стала оказывать Дона, имевшая репутацию ярой англофобки. Отнюдь не Вильгельм первым стал рассматривать дела международной политики через призму личных или династических отношений — прецедент здесь создала королева Виктория с подачи принца Альберта, а принц Уэльский проявил себя лишь хорошим учеником своих родителей.

В первые годы своего правления Вильгельм буквально упивался лицезрением военной мощи своего рейха. 4 сентября он провел свой первый войсковой смотр в качестве главнокомандующего. «Какое это потрясающее ощущение — называть это войско своим собственным!» — взволнованно поведал он Эйленбургу о чувствах, которые вызвало в нем прохождение перед ним тридцатитысячного гвардейского корпуса. У Вальдерзее вызвало некоторые сомнения настоятельное желание кайзера присутствовать на маневрах военно-морского флота, которые должны были пройти в октябре. Он вообще был против ежегодных морских учений, считая, что деньги лучше тратить на сухопутную армию. В конце концов, его позиция стала главной причиной его отставки. Вальдерзее все еще надеялся убедить Вильгельма начать войну с Россией. Искушение начать правление с лаврового венка победителя было велико.

Искушения в то время удалось избежать, но характерно, что Вильгельм до конца своих дней защищал решение денонсировать тайный договор с Россией. Его аргументация была очень простой: Бисмарк тоже не доверял русским, да и царь не питал никакого доверия к «железному канцлеру». Менялось и положение внутри России: панслависты захватили прочные позиции во власти, произошло франко-русское сближение. Все это Вильгельм впоследствии подробно излагал своему амеронгенскому собеседнику Ниману. Упоминал и об опасности возрождения принципов Кауница, которым следовала внешняя политика Австрии во время Семилетней войны: дунайская монархия могла отвернуться от союза с Германией, особенно в случае, если венский престол унаследовал бы кронпринц Рудольф. Правда, после самоубийства Рудольфа эта опасность рассеялась, но тем не менее Вильгельм считал, что интересам Германии соответствует сохранение Австрии в качестве великой державы, даже если это приведет к трениям в отношениях с Россией.

VI

В двадцатых числах сентября в «Дейче рундшау» был опубликован военный дневник Фрица, где речь шла о его оценке событий войны 1870–1871 годов. Бисмарк был вне себя от ярости. Он отдал распоряжение арестовать издателя и редактора, историка и бывшего гамбургского дипломата, профессора Геффкена. Основанием была статья 92-я уголовного кодекса, которая карала за разглашение государственной тайны. Судебное преследование было начато и против самого журнала. Геффкен, никак не рассчитывавший на такое внимание к своей публикации, решил укрыться на территории Гельголанда, находившегося тогда под британской юрисдикцией. Канцлер объявил дневник фальшивкой. Иоганна отметила: «Самое плохое — это не распространение по всему миру лживых измышлении о нас, а то, что по злому умыслу достоянием гласности стали реальные факты, весьма неприятные для молодого кайзера и папы (Бисмарка)». Вильгельм назвал публикацию «страшно ядовитой». Бисмарк опасался, что она вызовет рост симпатий к личности покойного Фрица. Принятые им меры ограничили распространение публикации в Германии, однако за границей дневник стал более известен — через несколько недель появилось его английское издание.

В своем дневнике Фриц приписывал себе основную заслугу в создании рейха, Бисмарк представал в виде скептика, а Вильгельм I — в виде решительного противника идеи Германской империи. О баварском монархе автор дневника отзывался как о ничтожестве, а сам он представал как решительный сторонник аннексии не только полунемецкого Эльзаса, но и по преимуществу франкоязычной Лотарингии. За кулисами всей этой истории стояла вдовствующая императрица: Викки никак не могла смириться с мыслью, что со смертью супруга рухнуло все, к чему она стремилась всю свою жизнь. Бедняга Геффкен был в числе ее приближенных, да к тому же еще был сокурсником Фрица по Боннскому университету. Этим дело не ограничилось: 16 октября на прилавках книжных магазинов появилась книга Морелла Маккензи «Фридрих Благородный», в которой он подвергал критике немецких специалистов, лечивших покойного кайзера. И здесь не обошлось без Викки. Вдобавок она еще через английского дипломата Реннела Родда заказала себе портрет Маккензи.

В конечном счете особого эффекта откровения, содержавшиеся в дневнике Фрица, не произвели. Правда, по свидетельству Хильдегард фон Шпитцемберг, это была главная тема разговоров в обществе. Но, по мнению Фонтане, публикация лишь увеличила популярность Бисмарка и отрицательно сказалась на репутации Фрица. Приговор автору дневника звучал довольно сурово: «Он явно преувеличил свою роль, не желая признать, что на фоне этой величественной фигуры (Бисмарка) он выглядит простым дилетантом». Что касается издателя дневника, то в дневниковой записи Фонтане от 30 сентября ему дается довольно пренебрежительная характеристика. В конце концов, Геффкен был арестован и помещен в крепость, по поводу чего Иоганна Бисмарк выразила глубокое удовлетворение.

Вильгельм между тем входил во вкус жизни на колесах. Путешествовать он предпочитал, разумеется, со всеми удобствами. При разъездах внутри Германии в его распоряжении был специальный поезд с двумя локомотивами, состоящий из темно-синих вагонов с окантовкой под слоновую кость. Он сам занимал в нем три вагона: один предназначался для ночлега, другой служил салоном, третий — столовой. В остальных помещалась обслуга. Кроме того, в отдельном вагоне располагалась кухня. Был еще и багажный вагон: кайзер всегда возил с собой огромное количество чемоданов и узлов; там чего только не было: многочисленные мундиры, перстни, часы, ордена и медали…

27 августа он прибыл в Дрезден — первый пункт в турне по столицам германских княжеств. В сентябре он посетил Детмольд, Штутгарт и Баден. 3 октября кайзер, сопровождаемый Гербертом Бисмарком, прибыл с официальным визитом в Вену. Герберт подробно описал это путешествие в письмах матери; та была явно шокирована, прочтя, что Вильгельм умудрился за один день сменить восемь мундиров. Молодой кайзер хотел прежде всего наладить отношения с младшим представителем императорской семьи — эрцгерцогом Францем Фердинандом. Старшего, Рудольфа, он уже списал со счета как очевидного врага. Впрочем, и сам Франц Иосиф к тому времени относился к официальному наследнику примерно так же, как в свое время Вильгельм I к Фрицу — с недоверием и подозрительностью. Рудольф со своей стороны отзывался о кайзере как о «заурядном прусском офицере, который знает только одно — казарменную муштру, к тому же без царя в голове», так что «Бог знает, чем это все кончится». Однако, чем это должно было кончиться, он таки предсказал, и кстати вполне точно: Австрия и Германия «утонут в море крови».

Старшие Габсбурги все еще хранили память о поражении при Садовой и проявляли сдержанность в отношении гостя, зато Вильгельму, по-видимому, к его немалому удивлению, восторженный прием оказали австрийские националисты, сторонники Георга фон Шенерера; они объявили Вильгельма «нашим кайзером». Наверняка благосклонное отношение Вильгельма к Штеккеру вызвало благоприятный отклик со стороны этих австрийских антисемитов: они видели в нем спасителя от «еврейского ига».

Герберт Бисмарк заверил Франца Иосифа, что Фриц был не более чем переходной фигурой и что немецкая политика вернется к курсу, проложенному Вильгельмом I. Оба согласились, что смерть Фрица избавила Германию от «дурного кошмара». Франц Иосиф неодобрительно отозвался также о поведении Викки: публикация дневников ее супруга задела и австрийский двор — супруга Франца Иосифа была родом из баварской королевской семьи, эту семью Фриц не пощадил.

Одновременно с Вильгельмом Вену собирался посетить и принц Уэльский, но Вильгельм поставил условие: или я, или он. Затеянный Эдуардом скандал по поводу Эльзас-Лотарингии запал ему в душу. Кроме того, Вильгельм прекрасно знал, что именно принц Уэльский был автором идеи возрождения антипрусской коалиции 1756 года, а Рудольф лишь поддержал англичан. На этот раз противником должна была быть уже не только Пруссия, а вся Германия, а союзником Австрии выступила бы Англия. Рудольф не стал делать тайны из планов Эдуарда; напротив, он считал, что, если о них узнает Вильгельм, это окончательно поссорит дядю и племянника. Чтобы вызвать открытый скандал, он пригласил одновременно и Эдуарда, и Вильгельма поохотиться с ним вместе в Семиградье. Жене он доверительно сообщил, что при этом можно было бы устроить «небольшой инцидент» — случайный выстрел смог бы решить все проблемы с Вильгельмом.

Для Вильгельма все было ясно. По возвращении из Вены он отправил Францу Иосифу послание, в котором выразил протест по поводу того, что генерал-инспектором австрийской армии является эрцгерцог Рудольф. Этот пост, по его мнению, должен занимать профессиональный военный — иначе как же Австрия сможет выполнить свой союзнический долг в грядущей войне?

Из Вены Вильгельм отправился в Рим. 11 сентября итальянская пресса с энтузиазмом приветствовала склонного к театральным эффектам нового правителя Германии; его называли «иль нуово Чезаре» — «новым Цезарем». Он получил аудиенцию у папы Льва XIII (потом были еще две). Понтифик произвел на Вильгельма большое впечатление. Герберт писал в своем отчете о поездке, что папа показался ему занудой и ханжой. 17 сентября Вильгельм приехал в Неаполь. В Национальном музее кайзер в течение минуты рассматривал бюст Цезаря. «Думаю, моя миссия заключается в том, чтобы сокрушить галлов — как это сделал Юлий Цезарь», — произнес он. В Германию вернулись морем. По мнению Вальдерзее, вся поездка была пустой тратой времени и денег, а «кайзер слишком непоседлив». Многие с ним были согласны. В тот год появился анекдот: «Какая самая преуспевающая фирма в Германии? — „Бисмарк и сыновья“. — Почему? — Да потому, что у них сам кайзер в коммивояжерах!»

За «делом Геффкена» последовал скандал с английским дипломатом Мориером. Когда-то именно он, хороший знакомый Викки, порекомендовал Хинцпетера в качестве гувернера к маленькому Вильгельму. Ныне он занимал пост посла Великобритании в России. Был пущен слух, что во время франко-прусской войны, будучи посланником в Дармштадте, он снабжал сведениями о передвижении прусских войск французского маршала Базена. Бисмарк потребовал увольнения Мориера с дипломатической службы как шпиона. Дипломат ответил публикацией своей переписки с Базеном, в которой, разумеется, не оказалось ничего компрометирующего. Бисмарк попал впросак.

Третьим элементом в антилиберальной кампании, развязанной Бисмарком после начала правления Вильгельма, была его акция в отношении Швейцарии. Социал-демократы печатали там свою литературу и тайно переправляли ее в Германию. Бисмарк внедрил агента, но он был раскрыт, и швейцарское правительство выразило по поводу всей истории мягкий протест. Бисмарк в ответ потребовал от швейцарских властей принять репрессивные меры против немецких социалистов, проживающих в Швейцарии, а когда, как и следовало ожидать, получил отказ, запретил немецким подданным посещать территорию соседнего государства, пригрозив Швейцарии военной интервенцией.

Чем занимался в это время молодой кайзер? 28 октября он принял в Мраморном дворце престарелого Мольтке. Его сопровождал племянник, Юлиус — бывший однополчанин Вильгельма. «Бог мой, да ты уже майор? А я-то помню тебя совсем салагой. Неужели я уже такой старый? Ну, поздравляю!» — в таком непринужденном тоне кайзер начал разговор. Юлиус с дядей были приглашены за стол. Помимо монаршей четы, присутствовали две фрейлины, графиня Келлер («тетя Ке»), Брокдорф, генерал Биссинг и три адъютанта. Из небольшой столовой открывался, как счел нужным отметить Мольтке, «великолепный вид на глубокое голубое озеро и противоположный берег».

Привели детей и познакомили их с Мольтке — архитектором славных побед прусского оружия. Забеспокоились, как бы фельдмаршал не простудился, — Юлиус сбегал за дядиной фуражкой. Четверо старших отпрысков были в бархатных костюмчиках и шапочках, маленький Август Вильгельм — в белом балахоне, с босыми ногами, видно, прямо из постели. По мнению Юлиуса, у старшего были отцовы глаза. Вильгельм закурил сигару и с явным удовлетворением оглядел присутствующих. «Прелестная семейная сцена», — записал Мольтке-младший в своем дневнике. Престарелый фельдмаршал принялся учить мальчиков строевому шагу. Разыгравшись, все вместе они взяли в плен одного из адъютантов.

В ноябре к Вильгельму в Потсдам приехал Эйленбург. Как обычно, вечерами он устраивал концерты. Обсуждали отношения Вильгельма с матерью; решили, что лучший вариант для Викки — куда-нибудь исчезнуть с глаз долой. 5 ноября кайзер решил показать другу свои новые апартаменты в Берлинском замке. Вечером он подсел к фортепиано — переворачивать ноты пианисту, Эйленбургу. Сыграны были любимые вещи Вильгельма: «Атлантис», «Смерть певца», «Ингеборг», «Король Альф».

Резиденцией императорской четы оставался Мраморный дворец. Обед подавался в маленьком салоне на первом этаже. Меню состояло из четырех блюд, на десерт — пудинг, вино белое и красное. Игристое пили наверху, после обеда. Эйленбурга, как правило, усаживали рядом с Доной. Беседы проходили «в самой непринужденной форме». Вильгельм был поглощен мыслями о войне, которая, как он считал, вот-вот начнется. Эйленбург приводит следующую цитату из письма кайзера этого времени: «Дорогой Филипп, мы находимся в странном положении. В любой момент обстоятельства могут измениться и подтолкнуть нас к началу войны. Внутреннего кризиса в России или даже во Франции было бы достаточно». Вильгельм получал доклады о сосредоточении русских войск на границе. По всей вероятности, это было плодом стараний Вальдерзее — начальник Генерального штаба упорно толкал кайзера на войну с Россией.

У Вильгельма, впрочем, был свой собственный взгляд на внешнюю политику. Он стремился к возможно более тесным отношениям с Великобританией и надеялся на взаимность, тем более что первым о необходимости и возможности такого союза высказался принц-консорт Альберт. Попытки предпринимали и Бисмарк, и Чемберлен, но союз создать не удалось. Германскому канцлеру осталось лишь сетовать на «кошмар коалиций». Вильгельм пытался рассуждать за англичан: допустим, в случае войны они не захотят поддержать немцев — Германия потерпит поражение, но и Великобритания станет легкой жертвой соединенных сил России и Франции. Англичане, к его разочарованию, не разделяли этого логического умозаключения, которое Вильгельму казалось безупречным. Их много больше занимал конфликт между Вильгельмом и Викки, в котором они безоговорочно приняли сторону последней.

Между тем 15 ноября Викки сообщила о своем намерении совершить поездку в Англию. О том, чтобы встретиться с сыном перед отъездом, речи не было. «Мать обвиняет его в том, что он бесчестит память отца», — сухо констатировал Вальдерзее. Вильгельм решил сделать красивый жест и приехал проводить ее на вокзал. Вальдерзее выразил надежду, что вдовствующая императрица не будет особенно спешить с возвращением.

Вечером в тот же день кайзер устроил пышный ужин во дворце. Гостей обслуживали три метрдотеля — начальник Генерального штаба пришел в ужас от такой расточительности: по его мнению, вполне хватило бы одного. Генерал был обеспокоен и тем, что придворная челядь «начинает задирать нос, вести себя бесцеремонно, на что уже есть жалобы». Двор терял прусские черты и приобретал черты византийские.

Вальдерзее угнетало, что его влияние на кайзера не было решающим. Особенно ревниво он относился к Герберту Бисмарку, который, по его мнению, настраивал кайзера против Австрии. Генерал был не прав — антиавстрийские настроения Вильгельма были связаны с личной неприязнью, которую он испытывал к эрцгерцогу Рудольфу. Молодой кайзер не проявил энтузиазма по поводу идеи превентивной войны, столь дорогой сердцу Вальдерзее. Открывая 22 ноября очередную сессию рейхстага, он заявил: «Ввергнуть Германию в пекло войны, даже победоносной, — это несовместимо с моим пониманием тех обязанностей, которые я взял на себя в качестве императора немецкого народа, несовместимо с моими убеждениями христианина».

Вальдерзее оставалось только искать утешения у прихворнувшего Бисмарка. Тот тоже счел за благо продемонстрировать хотя бы видимость хороших отношений с новым начальником Генерального штаба. Потягивая мозельское — этим вином канцлер обычно завершал свой завтрак, — он сообщил Вальдерзее, что намерен прибыть в Берлин и будет чаще встречаться с кайзером: «дважды в неделю — это действительно необходимо».

Новый год, сокрушенно замечал Вальдерзее, начался с двух неприятных новостей. Первая — суд оправдал Геффкена, его пришлось выпустить из заключения. Вторую он узнал от Гогенлоэ, который вместе с Хинцпетером был приглашен к кайзеру на ужин. В ходе обсуждения проблем образования кайзер без малейшего удовольствия вспоминал время своего пребывания в Касселе и «выступил против чрезмерно высоких требований, предъявляемых к ученикам, в то время как мы защищали этот порядок, доказывая ему, что только такие требования смогут предотвратить наплыв абитуриентов и тем самым воспрепятствовать созданию слоя образованных пролетариев», что страшило Гогенлоэ или Вальдерзее. Вильгельм, впрочем, не стал настаивать; время от времени он возвращался к своим идеям, но реализовать их так никогда и не смог. Далее вечер провели мирно — занялись чертежами нового Берлинского собора, которые были сделаны еще по заказу Фрица и Викки. На рождественские праздники Вильгельм посетил поместье Эйленбурга Либенберг. Он подарил другу только что выпущенную монету с изображением нового кайзера Германии.

VII

Новый, 1889 год начался для непоседливого кайзера новыми визитами. 16 января он уже в княжестве Липпе, посещает город Бюкебург. За первое полугодие он успел побывать в Ольденбурге, Веймаре, Брауншвейге, Саксонии и Вюртемберге. 30 января произошло экстраординарное событие: в поместье Майерлинг близ Вены застрелился эрцгерцог Рудольф. Незадолго до этого с его подачи в австрийской и французской прессе появилось несколько сочных материалов о внебрачных похождениях Вильгельма, так что у последнего не было особых оснований оплакивать самоубийцу. Под конец жизни экс-кайзер постарался затушевать личные моменты, определившие его оценку фигуры единственного сына Франца Иосифа, но все же не удержался, чтобы не отметить, «насколько холодно кронпринц относился к германскому рейху и к союзу с ним». По словам Вильгельма, «ему (Рудольфу) до глубины души была ненавистна идея пруссачества». Против этой характеристики трудно возразить.

Одним из первых испытаний для Вильгельма как политика стала стачка горняков в Вестфалии, оказавшаяся полной неожиданностью для властей. Начавшись в Гельзенкирхене, она быстро распространилась по всему Рурскому бассейну. Встали заводы Круппа, бастовали рабочие в Верхней Силезии, Аахене, Саксонии. Бисмарк с сыном выступили за жесткие меры против забастовщиков, но Вильгельм был против — вспомнив проповеди Хинцпетера, он ронял фразы о социальной справедливости и говорил, что лучше всяких Бисмарков понимает чувства рабочего люда. На заседании кабинета 12 мая разногласия проявились в открытую. Позднее кайзер говорил, что его позиция объяснялась не погоней за дешевой популярностью — просто он считал, что отвечающим духу времени социальным законодательством можно отвлечь рабочих от идей социализма и, прежде чем использовать дубинку, надо попробовать морковку. Как бы то ни было, проявление отеческой заботы о простых людях значительно увеличило популярность нового кайзера. Позднее его критиковали за то, что он отозвался о социалистах как о «безродных бродягах». Вильгельм отвечал, что так он реагировал на конкретные действия некоторых представителей социал-демократии — они имели наглость заявлять о солидарности со своими «братьями» по ту сторону германо-французской границы!

Вернемся к событиям в охваченном стачкой регионе. От военного коменданта, гусарского полковника Михаэлиса, Вильгельм получил депешу, которая подтверждала его оценку ситуации. Там говорилось: «Все спокойно, за исключением поведения властей». Вильгельм решил, что он будет «руа де гез» — «королем бедняков». Как он выразился в разговоре с Ниманом, «к общественным явлениям надо подходить, руководствуясь велением совести, — таково мое убеждение, подсказанное моей приверженностью христианской вере». Именно исходя из этих соображений он отверг рекомендации своего канцлера. Более того, он пригласил к себе в Берлинский замок представителей обеих конфликтующих сторон — поступок для тех лет поистине революционный. Рабочие-делегаты информировали кайзера о том, что хотят всего лишь возвращения к 8-часовому дню, который уже давно стал нормой для шахтеров.

16 мая во время встречи с предпринимателями кайзер заявил им, что видит свою задачу в том, чтобы выслушать и понять обе стороны: они должны решить свой спор до того, когда от него начнут страдать все немцы. И затем прозвучала неожиданная угроза: «Если фирмы не повысят зарплату, причем немедленно, я прикажу вообще убрать оттуда войска». Бисмарк отреагировал резкой ремаркой: «Собственники — это ведь тоже Ваши подданные!» Он имел в виду, что владельцев рудников надо поддержать, а забастовщиков — приструнить, с помощью оружия, если потребуется. Вильгельм возразил: он не желает начинать свое правление, «вымазавшись в крови своих соотечественников».

Бисмарк предпочел философски принять свое поражение: «Я не сержусь на моего молодого господина, он пылок и чувствителен; он хочет, чтобы всем было хорошо, — в его возрасте это естественно». Тем, кто позднее осуждал Вильгельма за его отношение к социалистам, было наверняка трудно понять и должным образом оценить «вспышку» либерализма у молодого кайзера. Между тем он фактически освободил социал-демократическую партию от того тесного корсета, в который втиснул ее Бисмарк своими законами против социалистов. Кайзеру было суждено сожалеть о содеянном: в 1891 году рабочие приняли Эрфуртскую программу[9], где говорилось о завоевании власти парламентскими, а не революционными средствами. Вильгельм выпустил джинна из бутылки. В 1894–1895 годах он попытался ограничить деятельность радикальных элементов, но рейхстаг отказался ратифицировать «закон против революционных устремлений», посчитав, что речь идет об ущемлении свободы печати. В 1897 году Вильгельм попытался ограничить свободу объединений — и вновь рейхстаг наложил свое вето. Та же судьба постигла законопроект, позволявший властям прекращать стачки.

В мае Вильгельм отправился в Прекельвитц на охоту. Там он сказал Эйленбургу: «Мне страшно трудно с князем (Бисмарком)». Впоследствии он оправдывал свою позицию в конфликте с канцлером доводами, которые бы сделали честь любому демократу: «Меня наполняло сознание моего долга и ответственности перед народом, в том числе и перед рабочим классом». Эйленбург уже плел свою интригу: у него с Гольштейном созрел замысел обкорнать полномочия канцлера, оставив его чисто декоративной фигурой. Возможно, именно по совету Эйленбурга кайзер предпринял еще один маневр, направленный против Бисмарка, поручив саксонскому королю внести в бундесрат блок своих социальных законопроектов. Вильгельма беспокоило постоянное присутствие в берлинской резиденции Бисмарка банкира Герсона фон Блейхредера. Кайзер подозревал банкира в том, что он ссужает деньги русским на войну против Германии.

Вильгельм обвинял Бисмарка и в пренебрежительном отношении к непрусским территориям рейха: он-де «слишком консервативен, слишком пруссак». Словом, по мнению кайзера, его разрыв с канцлером произошел на почве разногласий по принципиальным вопросам. «В результате я заслужил враждебное отношение Бисмарка, а также на многие годы — значительной части нации, особенно преданного ему чиновничества», — отмечал он. Последнее обстоятельство, вероятно, объясняет, почему кайзер вплоть до смерти «железного канцлера» в 1898 году предпринимал многочисленные, хотя и непоследовательные, попытки примирения с ним. Вильгельм желал выглядеть объединителем нации, конфликт с Бисмарком мешал этому.

О том, как развивался конфликт между кайзером и его канцлером, можно прочесть у Вальдерзее (эти строки были написаны через два года после описываемых событий):

Зловещую роль Герберта Бисмарка Вальдерзее сильно преувеличил — просто ему был крайне антипатичен Герберт с его разгульным образом жизни и приверженностью Бахусу. То, что Вильгельм поддерживал с ним приятельские отношения, он считал «опасной ошибкой». Тем более его порадовал тот факт, что всезнающий Гольштейн потихоньку отмежевался от Бисмарков.

Новый начальник Генерального штаба продолжал попытки расширить сферу компетенции своего учреждения и армии в целом. Военные атташе, в его представлении, должны были обеспечить независимый от послов дипломатический канал и, на его взгляд, вполне могли заменить «профессионалов» (это слово было для него почти ругательным). В день своего тридцатилетия кайзер одарил Вальдерзее новой милостью — отныне тот должен был официально взять на себя функции советника кайзера по вопросам внутренней и внешней политики. На следующий день Вальдерзее встретился с приехавшим в Берлин Хинцпетером и заявил, что голос начальника Генерального штаба — единственный, к которому прислушивается кайзер. Это было далеко не так: Вильгельм в то время думал о колониальных завоеваниях в Африке, а Вальдерзее считал, что в этом нет необходимости. Здесь его мнение совпадало со взглядами канцлера.

Клан Бисмарков между тем начал кампанию против Вальдерзее. После «студенческой вечеринки», устроенной Гербертом (она кончилась в четыре часа утра!), газета «Норддейче альгемейне цейтунг» (она считалась «личным органом» Бисмарков) периодически печатала статьи с нападками на начальника Генерального штаба. Вальдерзее записал в дневнике: «Без сомнения, имеется план снова устроить на меня настоящую охоту». 13 февраля Вильгельм потребовал от Герберта, чтобы Вальдерзее оставили в покое. Газета переключилась на Штеккера, который затеял полемику. Вильгельм решил отмежеваться от скандального проповедника. Дона и Вальдерзее тщетно пытались защитить его. Вальдерзее решил, что во всем виноваты евреи.

25 февраля завершилась наконец «баттенбергиада»: Сандро благополучно сочетался законным браком с любимой певичкой из дармштадтского придворного театра. Комментарий в дневнике Вальдерзее полон злорадства: «Тяжелый, но вполне заслуженный удар для вдовствующей императрицы… Давно не видел кайзера таким довольным». Вильгельм по примеру своего прадеда Фридриха Вильгельма I решил воссоздать «Табак-коллегию»: в Звездном зале Берлинского замка стала собираться компания любителей охотничьих забав — Вальдерзее, князь Плесс, граф Ассебург, генерал фон Арним, фон Мейеринк.

В том же, 1889 году Вильгельм сделал важный шаг на пути к созданию большого флота, учредив «Главное военно-морское командование» («Рейхсмаринеамт»), Граф Александр Монте получил звание адмирала и сменил генерала Каприви на посту командующего. Кайзер увлекался мореплаванием, несмотря на то что страдал морской болезнью. «Нордландрайзе» — «северные экспедиции» — стали традицией. Избранное общество на борту императорской яхты отправлялось к северному побережью Норвегии, чтобы любоваться ее пейзажами и северным сиянием. 30 июня, накануне первого рейса, Эйленбург встретился с Гольштейном в ресторане «Борхардт»: антибисмарковский заговор продолжался. Никак не могли решиться, что делать: от канцлера хотелось бы избавиться, но как это скажется на престиже империи?

Подбор гостей для «северных экспедиций» определялся строгим критерием — на борт не допускался никто, кто мог осмелиться противоречить его величеству — были широко представлены зрители и участники его музыкальных и прочих развлечений, словом, «ближний круг»: Вальдерзее, генерал Карл фон Ведель, будущий глава кабинета Линкер, адъютанты фон Шолль и фон Липпе, Адольф фон Бюлов, первый глава военно-морского кабинета, ярый англофоб Густав фон Зенден-Бибран, дипломат Кидерлен-Вехтер, Георг фон Хюльзен, позднее ставший интендантом королевских театров, художники Гюссфельд и Зальцман. О том, кто пользовался наибольшим расположением кайзера, говорило распределение кают: самые близкие к императорской занимали Вальдерзее и Эйленбург, один — справа, другой — слева.

Эйленбург, впрочем, не испытывал никакого удовольствия от «северных экспедиций»: его мучили ревматизм и раздражение кожи. К тому же он был ипохондрик по натуре. В общем, каждый раз после окончания очередного путешествия он брал отпуск, чтобы прийти в себя. Несмотря на плохое самочувствие, Эйленбургу приходилось услаждать общество балладами и сочинять шутливые спичи — как, например, по случаю дня рождения Хюльзена. Вальдерзее вспоминает о случае, когда они проплывали так близко от айсберга, что отвалившаяся от него большая сосулька едва не задела кайзера, с грохотом разбившись у его ног. Вильгельм, по его словам, и глазом не моргнул; наверняка вот так же мужественно поведет себя кайзер, если начнется война, — таков был его несколько неожиданный вывод. Вильгельм развлекался как умел: один раз он окатил водой игроков в скат, в другой раз — из сифона с содовой — засидевшихся до половины второго ночи участников попойки, причем к содовой он добавил струю из бутылки с шампанским. Впрочем, такого рода шутки он не позволял себе с Эйленбургом, придворным церемониймейстером Гуго фон Рейшахом, Кнезебеком и Зекендорфом. Он относился к ним более почтительно — «как джентльмен к джентльменам». Так по крайней мере свидетельствовала Мари фон Бунзен. В целом Вильгельм неплохо относился к гостям. Во время этих морских вояжей — будь то северные широты или Средиземное море — придворный этикет не соблюдали. Все делалось для того, чтобы гости чувствовали себя как дома.

Общество наслаждалось, наблюдая дельфинов, гоняясь за китами, тренируясь в стрельбе по чайкам. В Тромсе было получено известие, что королева Виктория намерена присвоить внуку звание адмирала флота, которое приравнивалось к званию фельдмаршала сухопутных сил. «Такое отличие никогда ранее не даровалось, и это не преминуло оказать политический эффект… Кайзер был взволнован как ребенок… Вильгельм никоим образом не рассматривал свой новый статус как простую формальность. Он немедленно принялся за разработку планов полной реорганизации британского флота», — писал в своих воспоминаниях Эйленбург.

Когда нечем было заняться, Эйленбург просил Вильгельма продекламировать «Сагу Фритьофа» шведского поэта Эсайи Тегнера. «Было радостно видеть его таким — полностью отдавшимся очарованию простого и ясного стихотворного стиля», — писал чтец в воспоминаниях. По воскресеньям Вильгельм читал на палубе проповедь. Церемония была самая простая — алтарем служил большой сундук, покрытый флагом с имперским орлом. Сам император не расставался с орденом Черного орла. «Северные экспедиции» повторялись ежегодно вплоть до 1914 года.

VIII

Лето 1889 года было насыщено событиями. Впервые после своей коронации Вильгельм посетил Великобританию. Визит проходил со 2 по 7 августа. 5 августа в честь высокого гостя был устроен большой морской парад. С острова Уайт Вильгельм проследовал в Виндзор. 7 августа он присутствовал на военных учениях в Олдершоте, где имел возможность проинспектировать «свой собственный» полк — королевских драгун. Он получил обещанное звание адмирала флота, правда, с добавкой — «почетный». Принц Уэльский на торжества не явился — он не забыл обиду «венской истории», когда ему дали понять, что его присутствие нежелательно. Затрагивались серьезные политические вопросы. Вильгельм стремился установить союзнические отношения с Альбионом. Герберт еще в марте пытался разъяснить этот вопрос, используя в качестве отправной точки проблему Гельголанда. Мотив был старый: Британия и Германия дополняют друг друга, «сине Германиа нулла саллюс» — без Германии (для англичан) нет спасения. Британская сторона для начала поставила вопрос об уступке Германией части своих колониальных владений в Юго-Восточной Африке, но Герберту это показалось слишком высокой ценой. Солсбери в ответ вновь заявил о нежелании связывать себя «дипломатическими комбинациями». Эпоха «блестящей изоляции» еще не закончилась.

12—15 августа в Берлине кайзер принимал прибывшего с ответным визитом австрийского императора. Вильгельм заверил Франца Иосифа в своей безусловной поддержке на случай войны с Россией. Это был отход от более осторожной политики Бисмарка. Визит планировалось провести в январе, предполагалось также, что в ходе встречи состоится примирение между Вильгельмом и эрцгерцогом Рудольфом. Тот, однако, выступал за сближение с Россией. Теперь эрцгерцога не было в живых.

По мнению младшего Мольтке, Вильгельм чувствовал себя неловко в мундире австрийской армии. Забавный эпизод случился с престарелым фельдмаршалом Мольтке. Австрийский император решил оказать честь победителю в битве при Садовой, сделав его полковником австрийской армии. Тот, не расслышав, подумал, что речь идет об очередной награде кайзеру. Когда австрийский атташе поздравил его с тем, что он отныне офицер австрийской армии, тот вздрогнул от неожиданности и чуть ли не с ужасом уставился на собеседника. Позже ему все объяснили, и он страшно расстроился, что не поблагодарил Франца Иосифа.

17 августа Вильгельм вместе с Эйленбургом в Байрейте, на представление «Мейстерзингера». Кайзер был одет в форму артиллериста. К сожалению, нет сведений о том, какой мундир он выбрал для «Парсифаля». 24 августа состоялась беседа между дядей Вильгельма, великим герцогом Баденским, и Гогенлоэ. Обсуждали непростые отношения между кайзером и канцлером. «Надо быть готовым к тому, что канцлера отправят в отставку. Но кто будет его преемником? Кайзер, возможно, думает, что он сам способен управлять внешней политикой, но это очень опасное заблуждение».

Многие с тревогой отмечали резкие повороты в мыслях и взглядах молодого кайзера, порой называя его Вильгельмом Неожиданным. На музыкальном вечере 12 декабря в Ракушечном зале Нового Дворца кайзер сел рядом с Гогенлоэ и говорил без остановки. Изумленный Гогенлоэ выслушал пересказ недавней речи кайзера во Франкфурте-на-Майне, лекцию о преимуществах гидроэнергетики, особенно для мелких ремесленников, планы устройства амбразур в Берлинском замке с целью предотвращения захвата власти социал-демократами. Далее, не делая паузы, Вильгельм перешел к обсуждению вопроса о том, как должен выглядеть памятник деду — он предпочитает конную скульптуру, а другие предлагают построить пышный мавзолей. Что выбрать? «Мой отец, наверное, был бы за мавзолей, да еще со всякими причиндалами вокруг — он любил произвести впечатление, для деда такое не подходит».

Эйленбург становился все более частым гостем на Вильгельмштрассе. Близость к Вильгельму делала его незаменимым советчиком Герберта Бисмарка, Кидерлен-Вехтера, Линдау и Гольштейна. Он взял на себя роль своеобразного амортизатора, смягчавшего столкновения различных лиц и групп в окружении кайзера. А таких столкновений хватало. 10 октября, ожидая аудиенции у кайзера, он столкнулся с выходящим из кабинета Вильгельма Бисмарком. Разговорились и выяснили, что на этот раз имеют общих противников — адъютантов Вильгельма, чьи грубые шутки так нравились кайзеру. Эти ничтожества приобрели большое влияние при дворе. Выросло и влияние супруги кайзера, Доны. Поначалу Вильгельм громко сетовал на то, как его стесняют узы брака, но, как писал Эйленбург, «тихой сапой она обычно добивалась своего».

27 октября Вильгельм отправился в Афины на свадьбу своей сестры Софии: она выходила замуж за наследника греческого престола. В гавань Пирея его корабль вошел под адмиральским штандартом королевского морского флота Великобритании. Слегка оправившись от шока, капитан стоявшего на рейде английского корабля Марк Керр счел за благо соблюсти этикет и прибыть для доклада к старшему по чину — в данном случае к германскому кайзеру. Принц Уэльский одобрил решение капитана. Английские офицеры были поражены памятью Вильгельма: он обнаружил доскональное знание тонкостей английского морского устава и технических характеристик двигателей самых последних моделей. Он предложил тост за Нельсона и Хоу. «Это от чистого сердца!» — заверил капитана Герберт Бисмарк.

Было решено продолжить путешествие и посетить Блистательную Порту, на территории которой еще не бывал ни один монарх-христианин. 31 октября кайзер со свитой прибыл в Стамбул и остановился в шале «Киоск». Гостеприимные хозяева сбились с ног, устраивая приезжих, — мест в шале не хватало. Недипломатично повел себя Герберт Бисмарк: бокалы для шампанского показались ему слишком маленькими, и он громко потребовал другие — побольше. Оказавшийся в свите кайзера Паултни Бигелоу отозвался о нем достаточно красноречиво: «Потрясающий обжора и пьяница! Притом я никогда не видел его пьяным. Трезвым, впрочем, тоже». Вильгельм несколько раз прошелся по адресу России и пообещал султану помочь, если русские вознамерятся захватить проливы. Миссия оказалась успешной, положив начало длительному — более чем на четверть века — периоду тесных германо-турецких связей.

К вопросу об обжорстве: Эйленбург, часто посещавший Бисмарка у него дома, был поражен обилием пищи, поглощаемой за обедом. На стол подавались гусиная печенка, копченая рыба всех сортов и видов, отбивные, бифштексы, овощи и, конечно, портвейн. Гость должен был отведать каждое блюдо и обязательно похвалить печенку — Бисмарк считал ее единственным средством против своего хронического несварения желудка. Дворецкий брал со стола куски мяса, резал их помельче и кидал бродящим вокруг овчаркам. Иоганна как-то попеняла супругу за то, что он слишком налегает на гусиную печенку. Тот ответил ей что-то на латыни; она не поняла, он выразил ту же мысль в вольном переводе на немецкий: «Что я съел, так или иначе останется; что я свершил — канет в забвение».

Бисмарк говорил Эйленбургу о надеждах, которые он возлагает на сына, Герберта, надеялся, что тот унаследует от него пост канцлера: «Я передал ему весь свой опыт. Никому иному. Кайзер расположен к нему, и это хорошо — не в последнюю очередь для самого кайзера, если он хочет удержать престол». Данная им характеристика кайзера звучала двусмысленно: «Он верит в Бога, верит в судьбу, и это позволяет ему отдаться на волю высших сил, хотя эти силы всегда вносят в нашу жизнь элемент трагедии». Бисмарк заметил, что ему нравится, когда вокруг него реликвии дома Гогенцоллернов, и раздумчиво произнес: «Каким путем пойдет император, когда полностью созреет? Он ведь еще так молод, даже моложе своих лет».

Эйленбург сделал вывод: кайзер и канцлер имеют каждый свое представление о том, куда следует направить государственный корабль, и эти представления достаточно противоположны. Долгие периоды отсутствия Бисмарка в столице лишь усугубляли конфликт. Канцлер проводил время во Фридрихсру, близ Гамбурга, либо в померанском Варцине. Важные государственные документы скапливались в огромном количестве, текущими делами занимался Герберт. По мнению Бисмарка, кайзер был слишком молод. Вильгельм считал, что канцлер слишком стар. Он даже подозревал, что Бисмарк впадает в старческий маразм вследствие невоздержанности в употреблении горячительных напитков. Свою лепту внес и обер-гофмаршал двора фон Либенау, который снабжал кайзера всякими пикантными подробностями об образе жизни канцлера. По мнению Эйленбурга, этот царедворец и был главным виновником «раскола, который отравляет жизнь нашей страны». Либенау метил на должность посла и понимал, что Бисмарк ему не позволит занять такой пост. Изобретение и распространение сплетен было единственным, но надежным оружием Либенау.

Вальдерзее все больше раздражала расточительность нового монарха, противоречившая прусским ценностям и традициям. Новая королевская яхта — четыре миллиона марок, новый архитектурный шедевр одного из любимых зодчих Вильгельма (скорее всего это был Ине) — еще два, и все за государственный счет! В начале октября предстоит принимать с ответным визитом российского императора, а кайзер уже опять собрался куда-то — и все расходы, расходы, пенял Вальдерзее. Бисмарк не протестовал, очевидно, не желая раздражать монарха. Вальдерзее дал волю чувствам в дневнике:

Всеобщее недовольство вызывало поведение интригана Либенау. Впрочем, вовсе не интриганство стало причиной его скорого падения, а скорее характерные для него бестактность, наглость, а главное — скупость. Он осмелился отказать Доне в бокале мадеры, которой она хотела завершить свою трапезу. Вильгельм взорвался: «И так уже называют мой двор сборищем парвеню!» Почему-то возникло подозрение, что Либенау — тайный агент Бисмарка. Судьба гофмаршала была предрешена. Оставалось только найти повод. Он представился в ходе поездки кайзера в Восточную Пруссию на очередную охоту. Маршрут императорского поезда проходил через город Эльбинг, где собралась большая толпа народа, желавшая приветствовать своего обожаемого суверена. Однако, к разочарованию собравшихся, кайзер даже не появился у окна вагона, чтобы помахать им рукой. Оказывается, Либенау его не предупредил — достаточное основание, чтобы уволить нерасторопного вельможу. Не лучшую репутацию снискал себе и другой шеф придворного хозяйства. Не помогла даже своеобразная операция, проделанная им с собственной фамилией: из Радолинского, как он звался до 1888 года, он стал Радолином. Возможно, это звучало более по-немецки, но не прибавило блеска дворцовым приемам — они по-прежнему поражали своим убожеством.

Бисмарк, судя по всему, не подозревал, какие тучи собираются над его головой. В разговоре с баронессой фон Шпитцемберг, который проходил в поместье канцлера Фридрихсру 5 декабря, Бисмарк похвастался тем, как успешно он преодолел сопротивление кайзера, еще 25 октября потребовав от рейхстага продления «чрезвычайного закона» против социалистов — этим теперь крышка. Баронесса следующим образом записала рассуждения своего собеседника:

Будь он помоложе, — продолжает она пересказ мыслей Бисмарка, — то не спускал бы с Вильгельма глаз ни на минуту, и тот был бы как шелковый; а так император окружил себя этими адъютантами и вообще всякими военными; хуже нет этого подхалима Вальдерзее, который все время величает кайзера вторым Фридрихом Великим, а тот и «вправду начинает себя считать чуть ли не богом».

Ни Бисмарк, ни Вильгельм не подозревали, насколько далеко к тому времени Вальдерзее зашел в своем разочаровании кайзером. Тем не менее у канцлера были основания нервничать по поводу влияния генерала на кайзера — ходили слухи, что Вальдерзее может стать следующим канцлером. Любое передвижение российских войск Вальдерзее рассматривал как очередной повод для начала превентивной войны, и это тоже беспокоило Бисмарка. 14 декабря, в то время как Вильгельм со своим начальником штаба были в Ганновере, канцлер имел беседу с Гогенлоэ, в ходе которой он назвал Вальдерзее «тупоголовым политиканом, на которого нельзя ни в чем положиться»; по словам Бисмарка, «он хочет войны, потому что чувствует: еще несколько лет мира, и он уже будет слишком стар. Боится опоздать… А ведь думать, что он сможет стать канцлером, — это просто глупо. Он и генштабист-то никакой. Мольтке его в свое время выбрал вместо Каприви или (Хюльзен) — Хезелера только потому, что мог вертеть им как марионеткой».

Чье влияние на кайзера Бисмарк явно недооценивал, так это бывшего ментора юного Вильгельма — Хинцпетера, которого именовал не иначе, как «полупомешанным». Между тем кайзер и его воспитатель регулярно переписывались, и бывший учитель продолжал наставлять питомца на путь истинный. Письма от него приходили каждые две недели. Именно Хинцпетер толкал Вильгельма на путь социальных реформ, желая сделать его «королем бедняков».

Вильгельм между тем пребывал в эйфории от своих воображаемых успехов на поприще дипломатии. 23 декабря, прогуливаясь с Вальдерзее, он, попыхивая сигарой, сообщил тому, что добился коренного улучшения отношений с Россией. На самом деле отношения становились все хуже. Бисмарк был прав, предполагая, что дело идет к заключению франко-русского союза.

Рождество Вильгельм встретил в семейном кругу. Сочельник отпраздновали в Ракушечном зале Нового Дворца, окна которого выходили на Сан-Суси. Викки наконец выехала отсюда в свой новый дворец Фридрихсхоф, так что для кайзера и его семьи праздник был двойным. Для каждого была поставлена своя собственная елка. Дона в это время не особенно вмешивалась в политические дела, предпочитая им богоугодные. По ее инициативе было построено тридцать два храма в Берлине и пятнадцать — в различных гарнизонах. Ее гофмаршал, набожный до ханжества граф Мирбах, всячески содействовал Доне в вопросах «духовного воспитания нации».

В ночь перед Рождеством Вильгельм прошелся по улицам Потсдама, раздавая милостыню нищим. Он был в штатском и без сопровождения — как того требовал обычай, хотя детективы были, естественно, предупреждены. Кайзер был человеком верующим, что, впрочем, не мешало ему время от времени нарушать заповедь христианского смирения. С годами он склонялся больше к лютеровской, чем к кальвинистской трактовке слова Господня, что было в известной мере разрывом с гогенцоллерновской традицией. В Потсдаме он обычно посещал воскресную службу в гарнизонной церкви. Органист не начинал играть, пока императорская семья не займет свои места в королевской ложе напротив гробницы Фридриха Великого и его отца. Причащался он дважды в год — на Рождество и в Чистый четверг перед Пасхой. Будучи в Доорне, экс-кайзер сказал как-то одному из гостей: «Я счастлив, что у меня есть вера. Верующему легче жить, чем атеисту». Его понимание религии было весьма упрощенным. Он любил повторять: «Если не знаешь точно, чего хочешь, то и не молись». После истории со Штеккером он изменил свое мнение о роли духовенства, придя к выводу, что «пасторы, которые лезут в политику, — это нечто абсурдное». «Пасторы должны заботиться о душах своей паствы, внушать ей любовь к ближнему, а о политике им надо забыть, это не их дело». С этим вполне согласился бы и Бисмарк.

IX

Новый, 1890 год Вильгельм открыл кровавой оргией. Она развернулась в силезском местечке Нейдек, в поместье графа Гвидо Хенкеля. Граф считался одним из богатейших людей Германии — перед ним в списке были кайзер и, вероятно, Альфред Крупп. Вильгельму там нравилось все: угощение (каждый день икра на завтрак!), местные крестьяне, которые бросались ниц перед графиней, целуя полы ее платья, но главное, конечно, охотничьи угодья, полные дичи, — где еще можно было за один день уложить пятьсот пятьдесят фазанов (!). Возможно, этой бойней кайзер готовил себя для решающей схватки с всесильным канцлером. Идиллию (в понимании Вильгельма) пришлось прервать: пришло известие, что при смерти его бабушка Августа. В последний день рождественских каникул Вильгельм возвратился в Берлин. 7 января Августа скончалась.

В середине января Вильгельм все еще не решил, увольнять канцлера или нет. Вопрос о дальнейших шагах кайзера стал предметом обсуждения между Вальдерзее и дядей Вильгельма, великим герцогом Баденским. По мнению последнего, Бисмарк скорее всего сохранит свой пост, но его полномочия будут несколько урезаны. Его собеседник не согласился с этим прогнозом, предположив, что Вильгельм просто не хочет, чтобы весь мир раньше времени узнал о его намерении отделаться от Бисмарка — человека, который, по сути, создал германский рейх. В дневнике Вальдерзее мы по этому поводу читаем следующее:

Лучше других понимала сложность ситуации супруга канцлера, Иоганна. 20 января она писала сыну Вилли: «Поистине необходимо, чтобы папа приехал (в Берлин), дабы положить конец всему этому смятению, волнениям и трусливым воплям». Вильгельм, по ее мнению, настолько увлечен своими детскими грезами, что уже не способен отличить белое от черного. Она имела в виду, очевидно, различие взглядов кайзера и канцлера по поводу закона против социалистов, которое должно было привести их к открытому столкновению. Герберт считал, что «опыт», накопленный его отцом, будет важным аргументом в его пользу, но Вальдерзее был убежден, что Вильгельм «не уступит».

24 января, после нескольких месяцев отсутствия, Бисмарк наконец прибыл в Берлин. На имперском совете он заявил, что к 1 октября внесет в рейхстаг новый, еще более драконовский законопроект против социалистов, и прямо пригрозил отставкой в случае, если Вильгельм по-прежнему будет выступать с речами на тему социальной справедливости. В общем, если один хотел предложить рабочим перспективу улучшения их жизни, то другой намеревался показать им «оскаленные зубы». Вильгельма все больше раздражало, что бисмарковская пресса употребляет формулировку «политика канцлера», а не «политика кайзера». «И министры-то уже не мои, а князя Бисмарка!» — жаловался он. Тем не менее он не решился прямо выступить против канцлера; как пишет Эйленбург, «в глазах немцев кайзер предстал в виде несмышленого юнца». Это было нестерпимое унижение для Вильгельма.

Канцлер не мог не понимать, что его законопроект будет отклонен рейхстагом. Назревал кризис, но, видимо, расчет Бисмарка как раз и состоял в том, чтобы половить рыбку в мутной воде: пусть все увидят, что Германия погружается в анархию, и тогда он вновь явится в тоге спасителя отечества. Прочие министры как завороженные следили за происходящим наверху, полностью выпустив из рук бразды правления. Впрочем, видимо, Бисмарк понял, что слегка перехватил в своей оппозиции к кайзеру. Когда на следующий день после заседания имперского совета рейхстаг, как и ожидалось, не одобрил законопроект Бисмарка, тот счел за благо отступить, возложив вину за ухудшение своих отношений с Вильгельмом на интриги третьих лиц. В качестве козлов отпущения фигурировали то Хинцпетер, то Беттихер, хотя обоснованность обвинений в их адрес более чем сомнительна. Что касается Хинцпетера, то он действительно посетил в январе Берлин и имел встречу с Вальдерзее. По его мнению, его бывший ученик стал более нервным, более импульсивным. Он с одобрением отметил эволюцию позиции Бисмарка.

Канцлер продолжал угрожать отставкой. Он решил уступить один из своих постов — министра торговли, который занял один из ближайших советников Вильгельма — Берлепш. Двумя днями позднее Бисмарк дал понять, что готов согласиться с политикой Вильгельма в рабочем вопросе при условии, если позднее можно будет вновь вернуться к жесткому закону против социалистов. Этот момент слабости, видимо, и стоил ему канцлерского кресла. 1 февраля Вильгельм сообщил генералу Каприви, что в скором будущем он будет, возможно, нуждаться в его услугах.

Вильгельм решил изменить правило, согласно которому никто из министров, за исключением военного, не имел права прямого доклада кайзеру. Бисмарк сослался на принятое в 1852 году постановление кабинета, которое как раз и вводило такое правило. О существовании такого постановления, как выяснилось, никто не знал, а документ долго искали — он был обнаружен только 23 февраля. В обстановке, когда с начала 80-х годов Бисмарк подолгу отсутствовал в столице, соблюдение этого документа означало полный паралич государственной машины. Настаивая на том, что документ 1852 года продолжает действовать, Бисмарк фактически занимался обструкцией. Министры его не поддержали. Начались тайные встречи недовольных своеволием канцлера членов кабинета в доме Беттихера.

3 февраля в ходе аудиенции у кайзера Бисмарк выразил свое согласие с тем, что ему нужно постепенно уменьшать объем своих полномочий; в день выборов — 20 февраля — он готов объявить об уходе с поста министра-президента Пруссии, потом можно подумать и о сложении с себя других должностей. Вильгельм, поначалу встретивший канцлера ледяным молчанием, смягчился. 5 февраля он устроил для него обед, где была предпринята попытка примирения. Бисмарк чувствовал за собой поддержку промышленников, напуганных радикальными взглядами кайзера по вопросам социальной политики, и решил не уступать. 8 февраля он вновь заявил о намерении расстаться с постом министра-президента Пруссии и назвал кандидатуру преемника — Каприви. Герберт Бисмарк, по мнению канцлера, должен был сохранить пост статс-секретаря в министерстве иностранных дел. Сам Бисмарк остается канцлером. Каприви имел в виду и кайзер, но предполагал предоставить ему более высокий пост. Вальдерзее не возражал: он был не прочь стать канцлером, но разумно решил, что пока лучше воздержаться — иначе все посчитают, что он «подсидел» своего великого предшественника; пусть молва припишет это кому-нибудь другому, тому же Каприви, например.

Тайным союзником Вальдерзее стал Эйленбург, который сохранял видимость хороших отношений с Бисмарками и мог снабжать генерала последними новостями из Фридрихсру. Оба затем попеременно обрабатывали кайзера. 16 февраля в Потсдаме Вильгельм принял Вальдерзее, а вечером долго говорил с Эйленбургом, гуляя по Шарлоттенбургскому парку. По воспоминаниям последнего, кайзер пребывал «в глубокой печали». Судя по его словам, он вначале хотел лишь уменьшить полномочия канцлера, отнюдь не увольняя его в отставку; его постигло разочарование. В воспоминаниях Эйленбурга речь императора предстает в виде сплошных восклицаний:

За день до этого разговора Вильгельм заявил Хинцпетеру о своем намерении уволить Бисмарка. В дневнике за 18 февраля Вальдерзее пишет о Каприви как очевидном преемнике Бисмарка: «Думаю, канцлер не смог бы сделать лучшего выбора», — генерал, по мнению автора, честен, пользуется уважением и завоевал признание депутатов рейхстага своей деятельностью в качестве морского министра. Вильгельм, надо сказать, не хотел полного разрыва с кланом Бисмарков — он пытался сохранить Герберта в качества статс-секретаря в МИДе.

Выборы, как и предполагалось, принесли поражение Бисмарку. Канцлер стал усиленно искать союзников. Вальдерзее с явным торжеством записал в своем дневнике: «Канцлер выразил желание нанести мне визит! Я не поверил своим ушам, когда мне сообщили об этом». Ультраконсерватору Вальдерзее не менее, чем канцлеру, была чужда идеология социальной политики кайзера — он опасался, что джинн вырвется из бутылки.

В последнюю неделю февраля случилось событие, которое, вероятно, несколько задержало отставку Бисмарка. Новый рейхстаг проголосовал против военного бюджета страны. С точки зрения Вальдерзее, это был подходящий повод для отмены всеобщего избирательного права, введение которого он считал печальным следствием революции 1848 года. Он поспешил поделиться своей идеей с Бисмарком. Тот заявил, что он слишком стар для таких мер. Канцлер лицемерил — он в это время размышлял над планами государственного переворота. Позиция Вильгельма ужесточилась, главной мишенью для него стали социал-демократы, и кайзер был уверен, что справится с ними без помощи Бисмарка. Выступая 5 марта в ландтаге Бранденбурга, он заявил, что «разнесет в клочья» всех тех, кто стоит у него на пути.

Еще один эпизод способствовал дальнейшему отчуждению между кайзером и канцлером. Вильгельму попали на глаза донесения о передвижениях российских войск в окрестностях Киева, и он решил, что речь идет о военных приготовлениях против Австрии. Он запросил мнение Бисмарка, но тот не торопился с ответом. По его мнению, не было никаких оснований паниковать, а тем более поднимать панику у австрийцев передачей им вышеупомянутых донесений. Вальдерзее и Вильгельм пришли к выводу — канцлер во власти старых пророссийских традиций, он ничего не может поделать со своим естеством пруссака до мозга костей.

Сам Вильгельм, как уже говорилось, предпочитал не выставлять свое пруссачество наружу — за редкими исключениями, когда ему, например, приходилось общаться с представителями юнкерских династий на придворных балах. Открытая демонстрация приверженности «прусским ценностям», считал он, может повредить его популярности. Бисмарк этого не понимал и порой саботировал рассчитанные на благоприятную реакцию общественного мнения мероприятия молодого кайзера. Пример такого саботажа не заставил себя ждать. 15 марта в Берлине по инициативе кайзера открылась международная конференция по защите прав рабочих. Бисмарк с самого начала рассматривал ее как пустую затею и был прав — конференция окончилась ничем. Для Вильгельма все было ясно — виноват только Бисмарк.

К списку прегрешений канцлера добавился еще один пункт: 12 марта Бисмарк провел тайные переговоры с лидером католической партии Центра Людвигом Виндхорстом. Это был вынужденный шаг, с помощью которого канцлер надеялся преодолеть блокаду своих законопроектов в рейхстаге. Центр был сильнейшей фракцией, сторонники Бисмарка — в меньшинстве. Бисмарк, вероятно, планировал заговор с целью ввести в стране военное положение и принять жесткие меры против социалистов. (Для ареста лидеров социал-демократов ему нужно было получить согласие Центра.) Далее, по плану, Вильгельм отрекается от престола в пользу сыновей, а престолонаследники одобряют новую конституцию, запрещающую деятельность «врагов рейха», в частности социалистов. Виндхорст, не предупредив Бисмарка, предал историю гласности, и 15 марта о ней узнал кайзер. Сказать, что он проявил недовольство, — ничего не сказать. Он справедливо заподозрил, что тут не обошлось без закулисной деятельности банкира Блейхредера. Свои эмоции кайзер выразил фразой, которая не лучшим образом сказалась на его репутации: «Иезуиты и евреи всегда находят общий язык».

Кайзер немедленно потребовал экипаж и отправился на квартиру Герберта на Вильгельмштрассе, где имел обыкновение ночевать Отто Бисмарк во время своих наездов в Берлин. Канцлер еще был в постели. Ворвавшись в спальню, Вильгельм, сорвав шляпу и перчатки, нервно спросил: «Светлейшество, что у Вас происходит с Виндхорстом?» Бисмарк был изумлен — он не ожидал, что католический лидер предоставит газетчикам свою версию их беседы — во всяком случае, так оперативно. Натянув на себя простыню (Бисмарк был не одет), он ответил: «Сожалею, но я не могу предоставить Вашему Величеству сведения о переговорах с партийными лидерами, пока эти переговоры еще не окончены и не дали результатов».

Вильгельм негодовал: зачем Бисмарк выбрал частную квартиру для обсуждения государственных дел? Тот надменно заявил, что монаршие приказы и запреты не действуют в его личных покоях. «Даже когда речь идет о приказах Вашего короля?» «Даже и тогда», — ответил Бисмарк. Вильгельм обрушился с площадной руганью на Блейхредера и евреев вообще. Бисмарк с достоинством парировал: они составляют «полезный элемент человеческого общества» и выполняют важные функции, особенно при зарубежных дворах. Вильгельм выразил желание ознакомиться с оригиналом постановления кабинета 1852 года. Бисмарк замешкался, но затем твердо заявил, что сейчас не сможет удовлетворить его пожелания. В ответ Вильгельм потребовал от канцлера написать прошение об отставке.

Позднее Вильгельм описывал свое поведение иначе: он отправился к Бисмарку «почти как покорный слуга» к своему господину, ограничился скромной просьбой несколько увеличить роль монарха в принятии политических решений, дав ему право предоставлять аудиенции отдельным министрам, а не только канцлеру. В мемуарах он писал, что «был тогда молод и хотел сделать все как лучше. Прежде всего речь шла о том, что новый век трудно понять людям старшего поколения, они должны уступить место более молодым; те, кто не может идти в ногу со временем, должны уйти». Выслушав все это, Бисмарк вышел из себя, и вот что последовало:

Другие источники не подтверждают версии о вежливо-рассудительной манере поведения кайзера в этом эпизоде. Во всяком случае, ясно, что Вильгельм решил раз и навсегда отделаться от властного канцлера. «Править страной может только одно лицо, это лицо — я, и каждый, кто против, будет раздавлен» — так передает слова Вильгельма автор, который пользовался особым доверием Вильгельма в изгнании. Вальдерзее был в восторге — его мечты наконец сбываются. Он записал в дневнике услышанную от Вильгельма версию разговора:

Далее, по версии Вальдерзее, Вильгельм по сути согласился с этим доводом Бисмарка, заметив только, что все было бы замечательно, если бы Герберт потрудился сообщить ему о переговорах.

Другим яблоком раздора стало постановление кабинета 1852 года, согласно которому обсуждение политических вопросов с прусским королем было прерогативой канцлера. Вильгельм хотел отменить это постановление (однако позже он изменил свое мнение, и постановление продолжало действовать). Это был предлог — Вильгельм откровенно говорил Вальдерзее, что это лучший официальный мотив отставки. Вальдерзее добавил от себя уже упоминавшееся обвинение в адрес канцлера: он сознательно утаивал информацию об угрозе агрессии со стороны России и Франции.

Как бы то ни было, сам Бисмарк не ощущал себя проигравшей стороной в этой стычке с юнцом кайзером. Иначе вряд ли он решил отпраздновать ее окончание бутылкой шампанского. Видимо, немалое удовлетворение Бисмарк испытал, наблюдая реакцию кайзера на перехваченное письмо русского царя, которое канцлер почтительно вручил Вильгельму, — скорее всего в опровержение обвинений, что Бисмарк не следит за русскими делами и не информирует о них кайзера. Оказывается, царь отзывался о своем немецком родственнике как о «помешанном», «мальчишке, который получил плохое воспитание и которому нельзя доверять». Ввиду горделивых деклараций Вильгельма о том, какие хорошие отношения он завязал с российским монархом, это выглядело особенно унизительно. Кайзер даже решил было отменить официальный визит в Россию. Вальдерзее скандал дал дополнительный довод в пользу немедленного увольнения Бисмарка: почему он раньше не просветил кайзера насчет вероломства русского самодержца? Вильгельм в ответ ограничился пожатием руки и замечанием: «Спасибо, все скоро будет хорошо. Хорошей охоты!» (Вальдерзее отправлялся пострелять зверя.)

16 февраля Вильгельм категорически потребовал от Бисмарка доставить ему оригинал постановления 1852 года. Канцлер медлил, к нему был послан Ханке с поручением получить от Бисмарка письменное прошение об отставке. 18 февраля кайзер и Вальдерзее встретились на церемонии освящения гарнизонной церкви в Шпандау. Генерал осведомился, получил ли кайзер какой-либо ответ от Бисмарка. «Нет. Ни прошения об отставке, ни текста постановления», — бросил Вильгельм. С аналогичной миссией к канцлеру был послан Луканус. Вальдерзее решил ковать железо, пока горячо, — он, конечно, не настолько тщеславен, чтобы желать для себя должность Бисмарка, но если его величество прикажет… К вечеру в Берлине объявился Эйленбург. Вильгельм ввел его в курс событий: «Ввиду его буйного поведения другого выхода я не вижу. Печально, конечно». Как вспоминает Эйленбург, Вильгельм указал ему на фортепиано: «Ну, хватит об этом, давай помузицируем. Спой что-нибудь». Вокальный вечер был прерван появлением Ханке. Вильгельм, прочтя врученную ему бумагу, возликовал: «Уходит! В отставку!» Комментарий Эйленбурга звучит несколько суховато: «Мне пришлось спеть больше обычного». Кайзер, отметил он, был бледен и нервозен.

Семья Бисмарков была вне себя. Баронесса фон Шпитцемберг красочно писала: «Мне как будто камень на голову свалился; я так и осталась сидеть как сидела; в голове — пусто; на душе — глубокая скорбь, из глаз — слезы. Просто представить себе невозможно: князя, самого Бисмарка, выгнали как какого-нибудь простого министра! Уж не пошутил ли кто-то ненароком?» Позднее, впрочем, ей пришлось признать, что основания для такого решения имелись: «Множество нужных законов осталось нерассмотренными — либо потому что они противоречили его личным интересам, либо потому что он просто не удосужился ими заняться».

Престарелый Мольтке охарактеризовал всю историю как «отвратительную», но отметил, что Бисмарк действительно нарушал субординацию и слова кайзера о том, что «у него не было выбора», кроме как уволить строптивца, — содержат в себе зерно истины. Вернемся, впрочем, к музыкальному вечеру в замке. Эйленбург высказал мнение, что место Бисмарка должен занять какой-нибудь военный. Вильгельм послал за Каприви, который был «крайне удивлен и испуган» своим новым назначением, но принял его как солдат, исполняющий приказ командира. По крайней мере так генерал говорил о своих чувствах баронессе фон Шпитцемберг. Вальдерзее узнал обо всем только на следующий день. Трудно, конечно, сказать, что он подумал, но отозвался он об удачливом конкуренте вполне благожелательно. Это было разумно.

Менее разумно вели себя Бисмарки. Их уверенность в собственной незаменимости наводит на печальные мысли о несовершенстве человеческой природы. Герберт отозвался об акции Вильгельма с предельной откровенностью: «Он сам не знает, что творит». Вильгельм сообщил старшему Бисмарку, что он хотел бы сохранить Герберта в кабинете. Тот уклонился от ответа, ограничившись репликой: «Моему сыну уже за двадцать». Герберт решил уйти, заявив: «Я привык служить под началом моего отца и просто не смог бы вытягиваться в струнку, с портфелем под мышкой, перед каким-то другим канцлером». Характерно, что никто из прочих министров его примеру не последовал. Вильгельм выразил сожаление по поводу решения Герберта: «Я рассчитывал, что он останется, я считал его достаточно разумным, чтобы правильно оценить ситуацию». Представляется, что из всех Бисмарков наиболее хладнокровно отреагировала на случившееся супруга уволенного канцлера, Иоганна, о чем свидетельствует лаконичная запись в ее дневнике за 17 марта: «Бомба взорвалась, и мы будем отмечать 1 апреля (день рождения главы семейства) не здесь, а во Фридрихсру».

Отставник с презрением отверг пилюли, которыми ему пытались подсластить опалу. Он получил титул герцога Лауэнбургского, а 29 марта стал генерал-полковником, но канцлер сделал вид, как будто это его не касается. Кайзер пообещал подарить ему свой портрет «в натуральную величину», но было ли это обещание исполнено, и какова была реакция опального канцлера на эту монаршую милость, остается тайной. Известно лишь, что, получив отставку, он возложил розы к усыпальнице своего старого господина — кайзера Вильгельма I и начал готовиться к переезду. Были упакованы многочисленные бумаги, три тысячи бутылок вина и около трехсот коробок с сигарами. На Лертерский вокзал в центре Берлина его сопровождал эскадрон гусар. Бисмарк иронически прокомментировал: «Похороны по высшему разряду». Как и ожидалось, прощание с канцлером вылилось в массовую демонстрацию: люди приветственно махали шляпами и платками, под колеса экипажа бросали цветы. На вокзале Бисмарк случайно столкнулся с принцем Максом Баденским, которому впоследствии тоже пришлось посидеть в неуютном канцлерском кресле, но в еще менее уютный период немецкой истории. Бисмарк сказал принцу, что Вильгельм еще позовет его обратно.

Не тут-то было. Свое настроение кайзер выразил словами: «На вахту заступил! Курс прежний! Полный вперед!» Он любил метафоры с использованием морского лексикона. Английский юмористический журнал «Панч» в мартовском номере за 1890 год изобразил его в виде капитана корабля, провожающего взглядом спускающегося по трапу Бисмарка. Подпись гласила: «Прощание с лоцманом». Но реакция Вильгельма была более чем кислой. Возможно, он не забыл, что журнал год назад прошелся по поводу «цезаризма» нового правителя Германии. Следующий шарж юмористов из «Панча» — немецкий кайзер в виде обиженного ребенка, восклицал:

Иоганне Бисмарк карикатура «Прощание с лоцманом» очень понравилась — она повесила ее в своей спальне.

Разумеется, не вся пресса выразила сожаление по поводу отставки Бисмарка. «Франкфуртер цейтунг» высказала мнение, что «нация вскоре включит день 18 марта в список праздников».

21 марта Гогенлоэ в своем дневнике отметил, что разрыв был «неизбежен», но не все с этим согласны. Нельзя сказать, чтобы реакция за рубежом на отставку Бисмарка была однозначно негативной. Вовсе нет. Тем не менее Вильгельм явно чувствовал необходимость как-то объясниться. Показательны в этом отношении строки его личного послания императору Францу Иосифу. Вильгельм оставил копию этого письма в личном архиве, чтобы наследники смогли с ней ознакомиться.

Безоговорочную поддержку Вильгельм получил от российского самодержца, с которым встретился вскоре на маневрах под Нарвой. Царь просто не мог понять, почему вокруг всей этой истории с отставкой Бисмарка возник такой шум. Он заявил кайзеру:

Кайзер, приводя в мемуарах это высказывание российского монарха, подчеркивает, что тот впервые назвал его тогда «дорогой мой». Действительно, какая честь!