Последний кайзер. Вильгельм Неистовый

I

Общественность и пресса положительно отреагировали на известие об отставке Гольштейна. Тот, однако, отнюдь не смирился с судьбой. Более того, он стал опасен, поскольку терять ему теперь было нечего. Даже Бисмарк в свое время его побаивался — этот подчеркнуто скромно державшийся чиновник слишком много знал, его, считал первый канцлер рейха, следует держать под присмотром. Теперь, выпущенный на волю, он, как гиена, рыскал в поисках виновника своего падения, чтобы напасть, укусить или сгрызть. Филипп Эйленбург сравнивал Гольштейна со злобным псом, которого нужно держать на цепи. Автор этого нелестного для «серого кардинала» сравнения и стал первым объектом его ярости.

1 мая Гольштейн отправил Эйленбургу письмо, в котором содержались и такие строки: «Я ныне свободный человек, могу не сдерживать своих чувств и отнестись к Вам так, как того заслуживает презренная личность Вашего типа». Первоначально Гольштейн имел в виду дуэль: он был отличный стрелок. Эйленбург отказался принять вызов. Гольштейн сообщил публицисту Максу Гардену о противоестественных наклонностях Фили. Гарден отнесся к услышанному с недоверием и скептически: «Неужели у нас и вправду нужно быть извращенцем, чтобы сделать карьеру? Неужели позициям нашего государства угрожают несколько голубых? При всем уважении к Вам, не могу разделить такого мнения». Тогда Гольштейн упомянул о связи Эйленбурга с французским дипломатом Раймоном Леконтом. Гарден, сообразив, что именно таким образом может происходить утечка государственных тайн, заинтересовался.

Гольштейн был не единственным источником, от которого Гарден получал подобную информацию. Подозревали, что с ним делится информацией родная сестра Вильгельма, Шарлотта Мейнингенская. Многие считали, что за кулисами всей кампании стоял не Гольштейн, а Бюлов, желавший таким образом отделаться от человека, который устроил его политическую карьеру и соответственно, по логике вещей, мог ее и расстроить. Бюлов и Эйленбург были некогда «как брат с сестрой» — этот факт также числился в досье Гольштейна. Во всяком случае, сам Вильгельм был твердо уверен, что желание дискредитировать Эйленбурга исходило от канцлера, и что тот действовал отнюдь не из благородных мотивов.

Бомба взорвалась не сразу. Лишь спустя год начатая Гольштейном кампания стала приносить реальные результаты. Первый намек на гомосексуальный характер Либенбергского кружка появился в «Вельт ам зоннтаг». Статья, озаглавленная «Камарилья извращенцев», обвинила Эйленбурга и его дружков в организации отрешения Каприви от должности канцлера. В номере от 27 апреля гарденовская «Ди цукунфт» прямо провела параллель между Эйленбургом и такими известными в высшем свете гомосексуалистами того времени, как принц Фридрих Генрих и принц Монакский. 26 мая баронесса фон Шпитцемберг, которая дружила с Гольштейном, записала в дневнике: в отставку подал Тютю Мольтке, которого обвинили в аморальном поведении, вскоре его примеру последует кузен кайзера Гогенау. Она недоумевала — Эйленбург ведет себя так, как будто волна разоблачений его не касается. По ее мнению, пора его величеству как-то высказаться. Или он сам замешан?

Кронпринц в своих мемуарах утверждал, что выпавшая на его долю задача — познакомить отца со статьями в «Ди цукунфт» и раскрыть ему правду о его ближайшем приятеле — была самой трудной из всех, которые ему до тех пор пришлось выполнять. Он писал, что решил взять на себя эту миссию совершенно самостоятельно, однако содержание письма Чиршки Монтсу от 18 апреля 1907 года показывает, что это не совсем так. В письме говорится: «Бюлов не желает открыть Его Величеству глаза на Фили. Несмотря на просьбы кронпринца, он отказывается это сделать». Так же повел себя и глава военного кабинета кайзера Хюльзен. Отсюда следует, что и Вилли Два не пылал желанием взять на себя роль гонца, принесшего неприятные новости. Подтолкнуть его на этот шаг было в интересах тех, кто желал, чтобы Германия проводила агрессивную внешнюю политику.

Удобный случай представился во время визита кронпринца в Мраморный дворец. Сын пригласил отца прогуляться по парку, где и ввел его в курс дела. «Никогда не забуду лица отца — в нем отразились растерянность, испуг, отчаяние», — пишет Вильгельм Младший. Кайзер не очень убедительно объяснил всплеск чувств: «моральная чистота» Вильгельма не позволяла ему раньше даже подумать о подобных вещах, отсюда и такой шок. Конечно, возможно, что, имея богатый и разнообразный опыт половых связей с особами противоположного пола, он никогда прямо не сталкивался с феноменом однополой любви. Но не знать-то о распространенности гомосексуализма в Германии он никак не мог. В обществе господствовала жесткая сегрегация по принципу пола (чисто мужскими учреждениями были школы, университеты, казармы), надо было быть слепым, чтобы не обнаружить по крайней мере признаков наличия гомосексуальных связей. Проявленная кронпринцем смелость в разговоре с отцом на столь щекотливую тему стала достоянием общественности и повысила его популярность. Когда он появлялся на улицах города, его встречали приветственными криками, кайзера же — мрачным молчанием.

Надо сказать, сексуальные наклонности Эйленбурга совершенно не отражались на его манере поведения или внешности — в нем не было ничего женственного. Он вел внешне абсолютно обычную жизнь. В школьные годы у него был друг по фамилии Шере, и одноклассники шутили, что его фамилия (в переводе «ножницы») символизирует «неразлучность» этой пары. Возможно, шутка содержала и некий намек на особую близость их отношений. В студенческие годы он был окружен друзьями, среди них были гомосексуалисты, но далеко не все. Один из его приятелей молодости, Аксель фон Варнбюлер, знал о нем, можно сказать, всю подноготную, но на прямой вопрос, был ли его друг голубым, не мог определенно сказать ни да, ни нет, хотя подозрения у него вроде бы были. После обручения с Августой Зандельс Эйленбург написал Варнбюлеру нечто довольно невнятное: «Я тот же, что и был, все совершенно в норме, никаких глупостей».

По словам Гардена, Эйленбург представлял собой тип «поздне-романтического мечтателя с нездоровой психикой». Имело место своеобразное расщепление личности: с одной стороны — брак, дети, семья, с другой — «дружеские» связи с лицами своего пола, нечто, мол, совершенно особое, более высокое, чем простой секс. Уже после начала скандала он попытался объяснить все это в одном из немногих сохранившихся писем к Мольтке (оба тогда же, в 1907 году, предали огню материалы своей переписки. Уничтожил свою корреспонденцию и французский участник скандала Леконт. В 1932 году были уничтожены материалы, представленные следствием на судебных процессах против Эйленбурга и Мольтке). Язык письма очень сложен и туманен — видимо, автор пытался зашифровать свои мысли, но кое-что понять можно. Вот характерный отрывок из этого письма:

Далее он говорит о неких «провалах за гранью сознания», когда идеальная, романтическая любовь вдруг превращается в нечто сугубо земное. Увы, обвинение сумело продемонстрировать изнанку этой романтической риторики — перед судом в качестве свидетелей предстали не утонченные аристократы, а молочник Ридель и лодочник Эрнст — истинные «провалы за гранью сознания» князя, придворного и ближайшего наперсника кайзера. Оказалось, что Эйленбург любил совращать молодых матросов (в числе его жертв были члены экипажа кайзеровской яхты «Гогенцоллерн»), а также имел обыкновение выступать в качестве сутенера, поставляя живой товар своим приятелям. Полицейские досье на него были заведены в Ольденбурге, Мюнхене, — там он был активным участником кружка эстетов графа Шака, — в Штарнберге, Штутгарте и Вене. Говорили, что Гольштейн однажды опознал Эйленбурга и Мольтке, когда те, переодетые матросами, развлекались в одной из низкопробных берлинских пивных, называя себя Краузе и Гофманом. Каждый раз, когда Гольштейну что-то требовалось от того или другого, ему было достаточно вслух сказать «Краузе» или «Гофман» — и он получал, что хотел.

К высшему обществу принадлежали и многие другие гомосексуалисты — француз Леконт, кузен Вильгельма Гогенау, Иоганнес фон Линар, консультант кайзера по вопросам «вин, шампанских, коньяков и табака». Они были разоблачены в ходе скандальных процессов, начавшихся в 1907 году. Фон Линар был осужден на каторжные работы. Приятель Эйленбурга Ян фон Вендельштадт покончил жизнь самоубийством. Однако эти люди не были постоянными участниками Либенбергского кружка. В поместье Эйленбурга люди приезжали главным образом для того, чтобы днем поохотиться, а вечером поиграть в карты. Вильгельма там привлекала художественно-литературная атмосфера, которая давала ему возможность отдохнуть от того спартанского образа жизни, который он сам для себя избрал. Театрализованные представления и фарсы с переодеваниями не были частью ритуала, характерного для людей нетрадиционной сексуальной ориентации, — это была попытка развлечь скучающего монарха.

Кое-кто в Германии был уверен, что Вильгельм не смог избежать искушения попробовать нетрадиционного секса. Другие придерживались того мнения, которое сформулировал автор сборника дворцовых сплетен: «У Вильгельма были серьезно атрофированы способности что-либо видеть вокруг себя и здраво судить о качествах окружающих его людей, и это — самая мягкая оценка». Первые слухи о сексуальных подвигах Эйленбурга появились еще в ноябре 1906 года. Во всяком случае, именно тогда Дейзи Плесс записала в своем дневнике: с ним «ни один приличный человек не заговорит и тем более не пойдет к нему домой! О причине можно догадаться — это очень распространенное явление в Германии». Из Вены «Урановы братья» послали Вильгельму письмо, называя его там «своим дорогим собратом». В тексте вроде бы были такие строки: «Мы продолжаем поиски в анналах истории, дабы укрепиться в уверенности, что, подобно Вашему великому предку и его бессмертному другу Вольтеру, Вы — один из нас». Под «великим предком» имелся в виду Фридрих II, но столь лестное сравнение в данном контексте вряд ли порадовало кайзера. Во время «дела Котце» нечто подобное распространял источник под псевдонимом Филанус. Кстати, что бы ни говорила Дейзи Плесс, а Германия, по крайней мере в прошлом, этим пороком не славилась. В Испании есть стишок, показывающий представления о распространенности гомосексуализма в различных странах Европы. «В Испании этим занимаются знатные люди, во Франции и в Австрии — очень знатные, в Германии — мало кто, в Италии каждый».

В отношениях между Вильгельмом и Эйленбургом давно уже наступило охлаждение. Последний проявил себя неплохо в качестве посла при венском дворе, завел полезные знакомства, установив, в частности, дружеские отношения с актрисой Катариной Шратт — особой, приближенной к императору Францу Иосифу. Однако в 1901 году после инцидента с банщиком, который решил его пошантажировать, и последовавшего в этой связи откровенного разговора с Гогенлоэ и Гольштейном он принял мудрое решение — во избежание дальнейшего развития скандала уйти с поста посла, затем оставил и дипломатическую службу. С 1902 года он был частным лицом. Его коллега по МИДу Бернсторф в своих мемуарах дал высокую оценку профессиональным качествам Эйленбурга: «Как политик это был человек очень способный, он неоднократно оказывался полезным в улаживании некоторых щекотливых проблем, имевших место в конце прошлого века». В качестве мотивов его отставки назывались нежелание подвергаться клеветническим нападкам, плохое состояние здоровья и общее истощение организма. Вильгельм все еще продолжал время от времени наезжать в Либенберг, но это случалось все реже и реже. Граф Хюльзен-Хезелер, ставший в мае 1901 года шефом военного кабинета кайзера, терпеть не мог Эйленбурга и, вероятно, сумел повлиять на кайзера. Впрочем, по мнению Маршалля фон Биберштейна, Эйленбург не оставлял попыток вмешательства во внешнеполитические дела, и порой ему это удавалось — Биберштейн возложил именно на него ответственность за танжерский фарс. В 1906 году Германия потерпела дипломатическое фиаско на конференции в Алжесирасе, где обсуждался марокканский вопрос. Националист Гарден требовал крови виновников — с подачи Гольштейна козла отпущения он нашел в Эйленбурге.

Впрочем, петля у него на шее затянулась не сразу. В статьях «Ди цукунфт» упоминалось имя Куно Мольтке. Генерал отреагировал тем, что 6 июня подал на издателя в суд за клевету. Гардена это не смутило — он, вероятно, был в курсе, что некий Аксель Петерсен пригрозил предать гласности разоблачительные материалы, относящиеся ко времени пребывания Мольтке в качестве военного атташе в Вене. В ходе процесса самой большой сенсацией стали показания бывшей жены Мольтке — озлобленная дамочка много всякого наговорила, в частности и об отношениях между ее экс-супругом и Эйленбургом. 29 октября был объявлен приговор — Гарден был оправдан, Мольтке должен был оплатить судебные издержки. Гольштейн торжествовал. От Шимана Аксель фон Варнбюлер узнал, что кайзер воспринял весь этот скандал очень тяжело: «По временам он был в печали, иногда — в ярости, а порой просто-таки впадал в отчаяние». Бывали моменты, когда он, казалось, может упасть в обморок.

7 ноября начался новый процесс. На этот раз в роли истца выступал сам канцлер, а в качестве ответчика — редактор журнала гомосексуалистов «Дер ейгне» Бранд, который поместил на страницах издания статью, где говорилось о нетрадиционной сексуальной ориентации Бюлова. Это была полнейшая чепуха: Бюлов был строгим ревнителем нравов; в мемуарах он писал о своем «отвращении к малейшим отклонениям от нормальности» и этим, кстати, объяснял свой отказ отменить закон, направленный против гомосексуализма. Тем не менее суд счел необходимым вызвать Эйленбурга в качестве свидетеля. В конечном счете иск Бюлова был удовлетворен Бранд получил полтора года заключения.

Однако для Эйленбурга этот процесс стал началом конца. В «Ди цукунфт» появилась серия статей с грозными предупреждениями в его адрес — он должен немедленно прекратить давать свои советы кайзеру, а иначе ему не поздоровится… Вильгельм через третьих лиц задал Эйленбургу вопрос о том, как он собирается отвечать на выдвинутые против него обвинения. Эйленбург ответил обращением к прокурору Укермарка (в этом округе было его имение) — пусть тот займется расследованием его личных дел. Тот, разумеется, никакого компромата не обнаружил. Однако Гарден не желал оставить свою жертву в покое.

Внешне все развивалось по тому же сценарию, как и в истории с Оскаром Уайльдом, которая до основания потрясла поздневикторианскую Англию. Известную параллель можно найти и в том, что оба обвиняемых были натурами творческими. Но имелись и принципиальные отличия. Уайльд не был близок ко двору, и, конечно, эйленбурговские «Песни скальдов» и «Розы», несмотря на неоднократные переиздания (общим числом около трех сотен!), не выдерживают никакого сравнения с шедеврами англичанина — «Портретом Дориана Грея» или «Как важно быть серьезным». Самое главное — процессы над Уайльдом не имели каких-либо политических последствий, тогда как «дело Эйленбурга» вместе со скандальным интервью Вильгельма «Дейли телеграф» привели к падению кабинета, а кайзер изменил свою роль в управлении государством.

«Граф Трубадур» сначала хотел привлечь Гардена к суду за клевету. Бюлов утверждал, что он лично отговорил Эйленбурга от этой идеи. Вопрос: когда он мог это сделать? Кажется, они не встречались со времени процесса над Брандом. Это не единственное противоречие в трактовке той роли, которую канцлер сыграл в судьбе своего прежнего благодетеля. Есть версия, согласно которой только во время упомянутого процесса до Бюлова впервые дошли слухи о неестественных наклонностях Эйленбурга и графа Гогенау. Это абсурд — об их наклонностях речь шла в служебной записке, составленной самим Бюловом еще за несколько лет до описываемых событий. Сам он с целью отвлечь внимание от собственной персоны обвиняет Макса Фюрстенберга за то, что тот настроил кайзера против своего старого приятеля. Между тем, по мнению многих, именно Бюлов был режиссером направленной против Эйленбурга кампании. Посол в Риме граф Монте отмечает, что «определенные тенденции», характерные для Эйленбурга, не только были предметом всеобщего обсуждения — в отделе печати МИДа на него было заведено специальное досье! По его данным, и сам Гарден признавал, что за кулисами скандала скрывалась фигура канцлера, который считал, что Эйленбурга надо убрать, пока тот не убрал его. Гофмаршал Цедлиц полагал, что Бюлов вообще несет единоличную ответственность за разразившийся скандал: «У него были для этого личные мотивы. Если бы он убедил Эйленбурга остаться за границей, никакого скандала бы не случилось. Такого опасного лжеца мир не видел со времен Чезаре Борджиа».

Полученный Гарденом компромат базировался на материалах, относящихся к 80-м годам XIX века. Даже в досье дотошной берлинской полиции после 1888 года на Эйленбурга не нашлось ничего серьезного. Он либо стал более осторожным, либо изменил своим привычкам. Воспоминания Бюлова не заслуживают особого доверия, но даже он отмечает, что из 145 вызванных свидетелей показания против Эйленбурга дали только двое. Речь шла, по всей видимости, о Якобе Эрнсте и Георге Риделе. Последний показал, что впервые встретил Эйленбурга, в то время прусского консула в Мюнхене, в 1882 году, когда ему было 19 лет. В лодке, которой управлял Эрнст, Эйленбург угощал его вином и склонял к развратным действиям. Потом он потребовал, чтобы оба простолюдина занялись «этим» друг с другом в его присутствии. Личность Риделя позволяла усомниться в правдивости его признаний, но рассказ второго свидетеля — Эрнста — убедил даже скептиков. Простой рыбак-лодочник из Штарнберга трижды приезжал в Либенберг и получил от прусского дипломата в общей сложности не менее 12 тысяч марок. Они часто оставались наедине — о близости их отношений свидетельствовал и тот факт, что Эйленбург, узнав, что отец Эрнста умирает от рака, поспешил в Штарнберг — утешить «любимого». Подозревали, что в связи с Эйленбургом состоял его личный секретарь Карл Кистлер, служивший у него с 1887 года. Он был хорошим рисовальщиком и музыкантом. Кистлер был спутником своего патрона в его лодочных экскурсиях — иногда один, иногда вместе с Эрнстом.

II

События, связанные с процессом Мольтке — Гардена, послужили для Вильгельма предлогом для того, чтобы уклониться от намеченного визита в Англию. В конечном счете он уступил настояниям своего окружения, визит состоялся и продолжался целый месяц — с 11 ноября по 12 декабря. Официальных мероприятий было немного: Вильгельм в основном отдыхал. Официально сообщили, что здоровье кайзера «полностью подорвано», но у него побаливало лишь колено. 13-го числа лорд-мэр Лондона устроил в его честь прием в Гильдхолле; выступая, Вильгельм заверил присутствующих в том, что сохранение мира — это «та цель, к которой он неуклонно стремился и стремится», а «самое яркое проявление и краеугольный камень мира во всем мире — это поддержание хороших отношений между нашими двумя странами». Несколькими месяцами ранее он отметил, что Британия уже успела стать союзником всех стран Европы, только в отношении Германии она не желает брать на себя никаких обязательств.

Вильгельм, находясь во власти беспочвенных иллюзий, продолжал убеждать англичан: «Самое простое решение — это достижение взаимопонимания и заключение союза с нами… Наши отношения с Австрией показывают, какие мы хорошие союзники». Десять дней кайзер провел в Виндзоре в качестве личного гостя «дяди Берти», и, по словам Вильгельма, все там складывалось вполне «гармонично». Условились, что в январе 1908 года состоится давно намеченный и все время откладывавшийся государственный визит короля Эдуарда в Берлин. Однако в начале 1908 года английский монарх с извинениями объявил, что прибыть не сможет. Возможно, здесь сказалось влияние королевы Александры — датская принцесса не желала прощать Гогенцоллернам войны 1864 года. Можно себе представить, с каким раздражением кайзер воспринял известие об отмене визита.

В Виндзоре Вильгельм имел беседу со спикером палаты общин Джеймсом Лоутером, кузеном «желтого графа» Хью Лонсдейла. Вспомнили детские годы, совместные игры и забавы в Шарлоттенбурге. Оценивая речь Вильгельма в Гильдхолле, Лоутер отметил, что она содержала заверения в мирных намерениях, и для него нет сомнений: «В тот момент это говорилось вполне искренне».

Остаток английского турне Вильгельм провел в Хайклиффе, близ Борнмута, — замке, построенном на скалах в 30-х годах XIX века в стиле французской готики. При строительстве были использованы фрагменты старой французской кладки и еще более древних строений особняка в стиле Адама. Особого уюта там не было, и Вильгельм большую часть времени проводил в гостях у старых знакомых, живших неподалеку: у семейства Пемброков в Уилтоне и Мальмсбери (сын и наследник которых был его крестником), у лорда Стурта (его отец был депутатом парламента от Дорсета), который познакомил его с любовницей короля Алисой Кеппел (она Вильгельму понравилась), у лорда Монтегю… Именно там он дал интервью полковнику, позднее бригадному генералу Эдварду Монтегю-Стюарт-Уортли, содержание которого, дополненное материалами бесед во время состоявшихся в конце лета маневров на территории Эльзаса, легло в основу той самой скандальной публикации в «Дейли телеграф», о которой будет подробно рассказано ниже.

Между тем в Германии «дело гомосексуалистов» приняло неожиданный оборот. По требованию прусских властей суд вернулся к пересмотру иска Мольтке к Гардену. В качестве свидетеля вновь был вызван Эйленбург. В первый, но отнюдь не в последний раз он выступил с категорическим отрицанием факта нарушения с его стороны статьи 175-й Уголовного кодекса, каравшей за педерастию. «Я никогда не имел никакого отношения к этой мерзости», — заявил он. Возможно, в данном случае он воспользовался несовершенством буквы закона — дело в том, что в случаях, когда речь шла не об изнасиловании, обвинение на основании статьи 175-й доказать было очень трудно, если вообще возможно. Кроме того, согласно смыслу статьи, преступлением считался только анальный секс, которым занимаются далеко не все гомосексуальные пары. Обнаружились, наконец, явные противоречия и слабые места в показаниях супруги Мольтке на прошлом процессе. 5 января был оглашен приговор: репутация Мольтке была признана «чистой и незапятнанной», а Гарден получил четыре месяца каторжных работ.

Осужденный подал апелляцию, а попутно провел блестящую комбинацию, которую можно было назвать игрой в поддавки. В мюнхенской «Нейе фрейе фольксцейтунг» появилась статья, где утверждалось, что он получил миллион марок за то, чтобы прекратить кампанию против Эйленбурга. Написана она была приятелем Гардена, Антоном Штеделе, с единственной целью — дать тому возможность возбудить иск о клевете, причем не в прусском, а в баварском суде — в расчете на то, что тамошние судьи удовлетворят требование истца о вызове Риделя и Эрнста в качестве свидетелей. Все прошло так, как и было задумано. Иск Гардена к Штеделе был удовлетворен, но самое главное, показания обоих свидетелей содержали такой обвинительный материал против Эйленбурга, что власти не могли далее оставаться в стороне.

Бюлов распорядился немедленно арестовать Эйленбурга за лжесвидетельство и произвести обыск в его имении. Там было найдено несколько книг компрометирующего содержания. Правда, арестованный утверждал, что эти книги принадлежат не ему, а другому лицу, в доказательство чего сослался на имеющиеся в них автографы. Быстро выяснили, что автографы были подделаны самим Эйленбургом, который таким образом неуклюже пытался замести следы. Его положение стало совсем безнадежным. По мнению баронессы фон Шпитцемберг, Эйленбург получил по заслугам, причем не столько за свои противоестественные наклонности, сколько за то, что он оказывал якобы дурное влияние на политическую жизнь рейха. В этом ее оценка совпадала с оценкой Гардена. Она возлагала на Эйленбурга ответственность и за увольнение канцлера Каприви. Здесь она, по-видимому, повторяла то, что говорил Гольштейн. Ее брат, Варнбюлер, не вдаваясь в политические тонкости, придерживался того мнения, что Эйленбург виновен в том, в чем его обвиняют.

Между тем в мае 1908 года начался второй процесс по делу Мольтке — Гардена. Он закончился отменой приговора, вынесенного ранее. Вскоре последовал и третий, который вновь признал виновным Гардена. По приговору тот должен был уплатить штраф и судебные издержки, но фактически все расходы взяло на себя государство — видимо, никто не был заинтересован в дальнейшем развитии скандала.

29 июня начался наконец процесс против Эйленбурга. Полицейскими властями суду были представлены солидные доказательства его вины — ни много ни мало — 144 случая неподобающего поведения. Свидетелями выступили около шести десятков аристократов и более восьмидесяти простых людей рыбаки и крестьяне из деревушки у Штарнбергерзее. Единственная надежда Эйленбурга была связана с показаниями его супруги — она мужественно выступила в его защиту и ни разу не отклонилась от этой линии. У Вильгельма отпали последние сомнения. «Почему он устроил нам такое? Почему он ни разу не сказал никому об этом?» — жалобно вопрошал он. По свидетельству Варнбюлера, Вильгельм «испытывал чувство глубокого стыда и разочарования в отношении своего друга».

17 июля 1908 года Эйленбургу во время заседания суда стало плохо. Было объявлено, что процесс откладывается из-за болезни подсудимого. Он был выпущен под залог. Процесс возобновился 7 июля 1909 года, но вскоре заседания суда пришлось перенести в клинику Шарите, а подсудимому — давать показания прямо с больничной койки. В конечном счете суд был прерван без назначения новой даты. Вплоть до 1919 года дважды в год Эйленбурга обследовали придворные врачи, чтобы установить, может ли он вновь занять место на скамье подсудимых. Их вердикт каждый раз был отрицательным, и дело было закрыто.

Бюлов считал всю историю с болезнью Эйленбурга косвенным доказательством его вины — иначе он сделал бы все, чтобы довести процесс до конца. Канцлер все это время поддерживал постоянный контакт с Гарденом — через посредника, в роли которого выступал Ратенау. Тот в прошлом писал статьи для Гардена, и связь с журналистом, который считался оппозиционером, помешала Ратенау получить орден Красного орла II степени (орденом Короны он был награжден раньше за свою деятельность в колониях).

Вильгельм поспешил отречься от своего старого приятеля, как только стало ясно, что его могут признать виновным. По-видимому, здесь сыграла свою роль и рекомендация Бюлова, граничившая с шантажом: он вроде бы узнал от Гардена, что его величество тоже был знаком с Эрнстом и, более того, что они втроем — кайзер, Эйленбург и Эрнст — катались в одной лодке по Штарнбергерзее… Примерно такими же были и рекомендации Хюльзена. Во многих отношениях падение Эйленбурга сыграло негативную роль, поскольку он оказывал сдерживающее влияние на кайзера: не связанный с военными кругами, он нейтрализовал порой воинственные порывы от окружения Вильгельма. Недаром говорили, что с уходом Эйленбурга режим личной власти уступил место всевластию военной камарильи. Ее интригами Бюлов, кстати, и объяснял все случившееся с Фили, конкретно называя имена Хюльзен-Хезелера, Кесселя и Плессена. Остался только один «голубь» — сам Бюлов, но его влияние после истории с публикацией в «Дейли телеграф», произошедшей в ноябре 1908 года, резко упало и вскоре вообще сошло на нет. После этого монархией правили военные и Дона. Повторим — такова версия Бюлова.

Прикованный к постели, впавший в ипохондрию Эйленбург был доставлен в свое имение Либенберг, где и скончался в 1921 году. После окончания Первой мировой войны и смерти своей супруги он нарушил обет молчания и опубликовал несколько книг, в которых описывал свои отношения с Вильгельмом. О себе он ничего нового читателю не сообщил. Характеристику экс-кайзеру он давал однозначную: «Я связал с ним все свои надежды, он не оправдал ни одной из них; это было самое большое разочарование в моей жизни». Мемуарист поставил довольно интересную проблему в связи с генезисом мировой войны: «Я не чувствую себя лично несчастным из-за того, что моя карьера закончилась за двенадцать лет до начала войны. Но меня мучает ощущение, что, останься я послом в Вене, эту самую страшную из катастроф можно было бы предотвратить».

Со своей стороны Вильгельм после произошедшего с Эйленбургом скандала редко когда вспоминал о своем прежнем ближайшем приятеле; «бедный Фили» — это все, что порой срывалось у него с уст. Лишь в Доорне он слегка приспустил маску политкорректности и несколько раз высказался в его защиту. Проявлением истинных чувств можно считать его реакцию на известие о смерти 13 июня 1909 года человека, который стал первопричиной всех бед, обрушившихся на Эйленбурга. Подозвав к себе кузена Бюлова, дипломата Мартина Ениша, он радостно воскликнул: «Дай-ка я тебя обниму! Подумать только, старина Гольштейн отдал концы!»

III

Зимой 1908 года конфликт между Британией и Германией достиг своего апогея. 16 февраля Вильгельм предпринял беспрецедентный шаг — направил личное письмо первому лорду адмиралтейства, лорду Твидмауту, где попытался рассеять имеющиеся «страхи» в связи с осуществлением германской морской программы. Флот в Германии строится, утверждал он, в точной пропорции к объему быстро расширяющейся внешней торговли. К 1912 году у Германии будет тридцать — сорок линейных кораблей. «Вполне разумно считать, что каждая нация строит и вводит в строй новые суда в соответствии со своими собственными нуждами, а не только с учетом тех программ, которые существуют в других странах… Немцев крайне раздражает тот факт, что пресса единодушно говорит о германском флоте как о единственной силе, угрожающей Британии, хотя другие страны тоже строят военные корабли и имеют флоты, намного превосходящие германский».

Свое послание Вильгельм подписал: «Тот, кто гордо носит форму адмирала британского флота и получил это звание от благословенной памяти покойной королевы». Письмо было написано с чувством, но желаемого эффекта на британское правительство не произвело. Хуже того: король Эдуард был возмущен нарушением протокола со стороны Вильгельма — тот должен был написать ему лично, а не обращаться к подданному через голову монарха! В неловкое положение попал и канцлер Бюлов — он узнал об этом послании только после того, как на него последовали критические отклики в «Таймс». Баронесса фон Шпитцемберг выражала недоумение: научится ли кайзер когда-либо держать язык за зубами и руку подальше от пера? По оценке германского военно-морского атташе в Лондоне капитана Керпера, военно-морское соперничество стало главным фактором, осложняющим англо-германские отношения. Конкуренция в сфере торговли и депеша Крюгеру отступили на задний план. В Англии накал страстей достиг уровня настоящей истерии — личный друг короля, лорд Эшер, предложил в ответ на каждый новый германский корабль строить два английских. Основатель скаутского движения лорд Баден-Пауэлл заявил, что страна находится на пороге немецкого вторжения. Первый лорд по морским делам Джон Фишер озвучил ранее существовавшую идею, что британский флот должен первым нанести удар по немецкому, не дожидаясь, пока тот выйдет в море, — как это сделал Нельсон с датчанами в копенгагенской бухте.

В апреле Вильгельм отправился на Корфу. Английские моряки с курсирующих в Адриатике кораблей «Имплейкебл» и «Формидебл», несмотря на бушующие в Лондоне страсти, предпочли соблюсти этикет — при приближении «Гогенцоллерна» в честь «адмирала британского флота» был дан салют из двадцати одного орудия. Капитан «Имплейкебла» Марк Керр был старым знакомым кайзера, но для его коллеги с «Формидебла» общение с высоким гостем создало ряд проблем — он никак не мог понять, что имеет в виду Вильгельм, когда призывает всех присутствующих отправиться в «сухой док». (Это означало, что пора заканчивать беседу и угоститься чаркой вина.) Керр несколько раз посещал остров, а Вильгельм — гостеприимного капитана. Позже он пригласил в «Ахиллейон» всю команду. Керр вспоминал, что в беседах кайзер делился с ним своими «проектами и мечтами»: «Его главная идея состояла в том, чтобы попытаться создать союз англоязычной и тевтонской рас… „Если бы мы с Англией были союзниками, то нам больше никого не надо было бы… мы вдвоем заставили бы всех остальных жить в мире“ — так он говорил».

Темы их разговоров были самыми разными. Вильгельм пространно говорил насчет «желтой угрозы», касался вопросов колоний. Он заявил, что Германия не заинтересована в колониальной экспансии: «Мои купцы успешно ведут свои дела в различных частях Британской империи». В этой связи он вспомнил давний свой разговор с лордом Солсбери — в ответ на его вопрос, где, по его мнению, Германия могла бы приобрести себе маленькую колонию, не мешая англичанам, пэр ответил крайне невежливо: «Мы не хотим видеть вас нигде». Когда немцы попытались создать себе базу в заливе Дельгоа и послали туда пару канонерок, их встретила целая эскадра, командующий которой заявил своему немецкому коллеге, чтобы тот «убирался ко всем чертям». Вильгельм завершил свой рассказ следующей сентенцией: «Я понял, что наша торговля не сможет успешно развиваться, пока у меня не будет такого флота, который заставил бы даже вас дважды подумать, чем посылать нас к черту».

Вильгельм набросал Керру план развития германского военно-морского флота до 1920 года: к этому времени он планирует иметь двадцать два линкора и двадцать крейсеров — «ни больше ни меньше». В другой раз он сообщил собеседнику, что тот может послать этот план в Лондон своему шефу Фишеру. Кайзер сказал: «Я поддерживал мир в течение свыше двадцати лет и не намерен начинать войну, насколько это зависит от меня… Мы и так завоевываем весь мир — мирным путем». Капитан Керр (позже он стал адмиралом) прислал Вильгельму курс лекций по истории английского флота и выписку из инструкции, написанной когда-то адмиралом Нельсоном, в которой содержался перечень обязанностей британского офицера-моряка. Он исчерпывался тремя пунктами: повиноваться приказам, чтить короля и ненавидеть французов как исчадий ада. По поводу последней заповеди Керр сделал приписку от себя: «В свое время она была вполне разумной и правильной, но ныне она нуждается в изменении; речь идет о другой нации. О какой — нет необходимости говорить». Слова «нет необходимости» Керр зачеркнул и заменил на «не имеет смысла». Но и в таком виде Вильгельм воспринял приписку Керра как намеренное оскорбление. С трудом изворотливому англичанину удалось убедить кайзера в том, что, говоря о «другой нации», он имел в виду русских. Свои контакты с английскими моряками Вильгельм не желал прерывать. По пути в Норвегию во время очередной «северной экспедиции» «Гогенцоллерн» наткнулся на английскую эскадру, находившуюся в учебном походе. Кайзер был намерен пригласить английского адмирала к себе на обед, больших трудов стоило отговорить его от этой идеи.

К моменту отплытия «северной экспедиции» из Травемюнде воинственные страсти в Великобритании несколько остыли. Об этом говорилось в полученной Вильгельмом 6 июля депеше Баллина из Лондона. Четырьмя днями позже кайзер писал Бюлову: «Умопомрачительный абсурд — считать, что мы хотим напасть на англичан, устроить им „засаду“ или просто „убрать с дороги“ как нежелательных конкурентов! Мы хотим от них одного — чтобы нас оставили в покое, и мы могли без помех развивать нашу торговлю». В ситуации, когда Британия имеет семьдесят четыре линейных корабля против двадцати четырех германских, любая мысль о превентивном ударе — это «безумие». «Германский флот не направлен против кого-либо, включая Англию, — заявлял кайзер и добавлял (небезынтересное соображение о политике держав Антанты): — Нельзя отрицать того, что они не упускают случая поинтриговать против нас и уколоть нас, где только возможно. Но я считаю и всегда считал, что Англии, по финансовым и экономическим причинам, было бы очень трудно решиться на войну с нами. Я считаю, что Россия нуждается в мире и хочет мира. Я считаю, наконец, что и Франция, хотя она еще не смирилась с потерей Эльзас-Лотарингии и утратой „законной гегемонии“ над континентом, которую она осуществляла на протяжении двух с половиной веков — хотя и не оставила надежд на реванш, тем не менее не осмелится пойти на риск новой войны. Но я считаю, что в интересах всех этих стран держать нас в видимом состоянии нервозности и беспокойства».

Именно этими мотивами объясняются, по его мнению, усиленное строительство крепостных сооружений во Франции, появление британских дредноутов и сосредоточение российских войск в приграничных округах.

20 июня Баллин доложил Вильгельму о своих неформальных беседах с партнером Эдуарда VII по бриджу сэром Эрнестом Касселем. Баллин решил провести «хирургическую операцию» и надрезать нарыв, который назрел в отношениях между Германией и Англией. Сделать это не удалось, хотя Баллин оценивал ситуацию довольно оптимистично. Кассель, по сути, повторил доводы своего монарха о том, что быстрое увеличение германского военно-морского флота создает угрозу позиции Англии как морской державы. Англичане, по мнению Баллина, чувствуют себя примерно так же, как французы после унижения в Фашоде, но они могут пойти на соглашение о регулировании гонки морских вооружений. Бюлов беседовал с Баллином и 15 июня в письме кайзеру рекомендовал ему соблюдать умеренность. В письме содержались следующие примечательные строки: «Мы не можем иметь одновременно и самую большую армию, и самый большой флот. Мы не можем позволить себе втянуться в соревнование по постройке дредноутов с Англией, которая находится в более здоровом финансовом положении. Неравенство в количестве линейных кораблей между нами и Англией, по-видимому, сохранится на нынешнем уровне на достаточно продолжительный период времени». Германия в самом деле ощущала трудности в финансировании морской программы. Рейхстаг держал флот на коротком поводке. Зимой кораблям пришлось остаться у причала из-за нехватки угля.

Обе стороны ощущали потребность в разрядке. Король Эдуард, направляясь в Австрию, сделал остановку в Германии — специально для того, чтобы встретиться с племянником. Премьер Ллойд-Джордж под предлогом обсуждения вопроса о социальных реформах прибыл в Берлин, сопровождаемый журналистом Гарольдом Спендером. Принимал гостя Бетман-Гольвег, который устроил для него торжественный обед в ресторане «Адлон». Бетман пригласил присоединиться к компании другого английского корреспондента — Дж. Л. Бэшфорда (он постоянно жил в Берлине и оказывал определенные услуги германским властям). 11 августа кайзер принял посла Великобритании сэра Фрэнка Ласкелля, завершавшего свою миссию в Берлине. Отношения у них были достаточно доверительными (по крайней мере таково было мнение Вильгельма), и Вильгельм позволил вольные высказывания, в частности он заметил, что британцы просто-напросто «свихнулись». Кайзер жаловался послу на то, что в Англии предали забвению его речь, произнесенную в Гильдхолле, и что английский флот в три раза превышает германский и напоминает «тигра, приготовившегося к прыжку». Встреча с королем Эдуардом, состоявшаяся в Вильгельмсхоэ, принесла Вильгельму новые переживания. Прибывший вместе с «дядюшкой Берти» постоянный статс-секретарь Форин офиса сэр Чарльз Хардиндж попытался «надавить» на кайзера, чтобы вынудить того отказаться от планов строительства флота — это единственный способ избежать роста «серьезной обеспокоенности» в Англии, говорил он. Кайзер позже так передал Бюлову содержание своей беседы с Хардинджем: повторил собеседнику то, что говорил всегда — флот строится для защиты германской торговли. Тот задал вопрос: «Если для защиты торговли, то почему весь флот сконцентрирован в Киле, Вильгельмсхафене и не покидает Северного моря?» Ответ кайзера не был лишен убедительности: потому что Германия не имеет ни достаточного количества колоний, ни угольных станций, у нее нет своего Гибралтара или своей Мальты. Хардиндж сказал, что если бы германский флот бороздил океанские просторы, в Англии были бы спокойнее. Вильгельм указал, что он уже отправлял свой флот в дальнее плавание, причем как раз в то время, когда английский флот проводил маневры, кстати, в Северном море: «Разве это не доказывает мое миролюбие и мое доверие к Англии?»

Хардиндж признал, что начинать строительство дредноутов было ошибкой с английской стороны. Вильгельм напомнил ему, что английская пресса приветствовала спуск на воду первого дредноута как «самое надежное средство, чтобы покончить с Германией». Хардиндж заметил, что подобные высказывания были еще большей ошибкой, но тут же сказал, что при существующих темпах морского строительства Германия к 1912 году будет иметь дредноутов больше, чем Великобритания. Вильгельм парировал: «Абсолютная чушь! Кто сказал Вам эту ерунду?.. Я сам адмирал английского флота и знаю его состояние лучше, чем Вы, гражданское лицо, которое в этом вопросе некомпетентно». Его собеседник ответил: «Вы должны остановиться или замедлиться» (эта фраза приведена по-английски, но трудно поверить, чтобы англичанин допускал столь неуклюжие обороты речи). Кайзер поддал жару: «Тогда мы будем драться, поскольку это для нас вопрос национальной чести и достоинства».

Хардиндж после этих слов, рассказывал кайзер, «покраснел как рак», очевидно поняв, что он зашел слишком далеко. Разговор постепенно перешел в более спокойное русло. Вильгельм, заручившись предварительным согласием «дядюшки Берти», вручил английскому дипломату орден Красного орла. Тот был польщен, обещал свято хранить награду и сказал, что ранее в их семье подобной чести удостоился его дедушка, отличившийся в битве при Линьи, где служил офицером-артиллеристом под командованием Веллингтона. Политические итоги переговоров были, по существу, негативными: Вильгельм заявил, что он против любых изменений в морской программе — даже в том случае, если бы английская сторона заявила об отсутствии намерения форсировать собственную. В письме одному берлинскому журналисту Хардиндж изложил свою точку зрения. «Германская морская программа — это тот стержень, на который нанизано все остальное. До тех пор пока этот вопрос не решен, смятение, царящее ныне в Европе, будет продолжаться».

Если верить Вильгельму, его беседы с королем проходили более спокойно, однако и их итог разочаровал кайзера. Вильгельм выдвинул тот аргумент, что флот предназначен для защиты законных интересов рейха. Дядюшка вроде бы согласился: «Совершенно верно, я понимаю, это ваше полное право; я ни на минуту не сомневаюсь, что вы против нас ничего не замышляете». При всем при том успешным визит назвать было никак нельзя. Стремление Вильгельма как-то уязвить Англию лишь возросло — к концу года он буквально упивался слухами о предстоящем нападении японцев на Индию. Характерна его пометка на полях одного из документов: «Англичане должны уяснить себе: война с Германией будет означать для них утрату Индии! И вместе с ней — своих позиций в мире». Английский король нанес визит в Вену и попытался убедить австрийского императора порвать союз с Вильгельмом. В июне следующего года Эдуард провел переговоры с российским царем и его военными советниками относительно наиболее эффективных методов сдерживания Германии. За несколько недель до этого Вильгельм с мрачной решимостью заявил офицерам гарнизона в Деберице: «Если они и впрямь собираются окружить Германию, тогда я могу дать им один ответ: давайте, действуйте, мы готовы!»

По-видимому, «они» действительно имели в виду окружение, но Вильгельм предполагал, что речь идет о простом блефе. В Германии и военные, и многие гражданские считали, что Вильгельм должен быть жестче. Профессор Шиман выдвигал идею, чтобы кайзер оставил себе только один титул — Верховного главнокомандующего, — отказавшись от всех прочих. 26 марта 1909 года состоялся разговор между гофмаршалом Цедлицем и главой военного кабинета Линкером. Цедлиц говорил, что у кайзера так расстроены нервы, что с ним трудно стало общаться. Линкер ответил: «Согласен. Мольтке не боится ни французов, ни русских, а вот кайзера боится». Между прочим, за истекшие двадцать один год его правления Германия несколько раз оказывалась на грани войны, и каждый раз именно благодаря Вильгельму она эту грань не переходила.

IV

Кайзера донимали и проблемы внутренней политики. Он стремился стать символом единства страны, но не получалось. 31 августа 1908 года он выступил с речью в Мюнстере — городе с преимущественно католическим населением. «Так же, как я не вижу различий между новыми и старыми частями моей страны, я не провожу различия и между теми моими подданными, кои принадлежат к католической церкви, и теми, кто принадлежит к протестантской. И те и другие стоят на почве христианства, и тех и других объединяет стремление быть лояльными гражданами и законопослушными подданными», — говорил он, в частности.

Несовпадение настроений немецкой общественности со взглядами кайзера обнаружил эпизод с интервью Вильгельма английской газете «Дейли телеграф». Самой публикации предшествовала довольно длительная и сложная история. Вильгельм во время своего последнего визита в Великобританию и в ходе проходивших в Эльзасе маневров имел продолжительные беседы с полковником Стюартом-Уортли. Последний решил написать статью, которая продемонстрировала бы британской публике, что германский кайзер преследует вполне благородные цели, и развеяла бы, как он написал, обращаясь лично к Вильгельму, «глупые представления о тех чувствах, которые Ваше Величество питает в отношении нашей страны». Профессиональный военный, пером он владел и обратился к Гарольду Спендеру с просьбой оказать ему содействие. 23 сентября текст статьи был готов, перепечатан на бланке газеты (на этом настоял владелец «Дейли телеграф» лорд Бэрнхэм, хороший приятель полковника) и послан Вильгельму в Роминтен для согласования. Тот подтвердил подлинность своих высказываний, приведенных в статье, и передал текст Мартину Рюкер-Енишу с указанием послать его Бюлову (который, как мы помним, приходился Енишу кузеном), но ни в коем случае не в МИД.

Канцлер был на отдыхе в Нордернае. Он не любил заниматься делами во время отпуска — предпочитал прогуливаться по скалистому побережью в компании пуделя по кличке Морхен. Видимо, он просто перелистал присланные ему странички и вопреки инструкции кайзера отослал их на Вильгельмштрассе, сэкономив таким образом «время и силы». Речь шла не о разборе документа по существу, а о чисто технической экспертизе. Два рядовых дипломата — Клемет и Штемрих — экспертизу провели, порекомендовали внести несколько незначительных изменений и отослали статью Бюлову. Одна из рекомендованных поправок сводилась к тому, чтобы смягчить тезис о непопулярности англичан в Германии: в новом варианте проводилась мысль, что антианглийские настроения не носят повсеместного характера, а распространены «в средних слоях и среди рабочих». Рассказ Вильгельма о том, что во время англо-бурской войны едва не образовалась коалиция европейских держав, направленная против Великобритании, и от удара через Ла-Манш страну спас только «категорический отказ» Вильгельма в такой коалиции участвовать, несколько утратил свою красочность — в частности, из-за того, что был вычеркнут эпизод с отказом дать аудиенцию при дворе бурским эмиссарам. Впрочем, убедительности сказанному это не прибавило.

В остальном текст не претерпел изменений, и в нем остались весьма сомнительные с точки зрения дипломатического языка обороты речи. Сохранились фраза о том, что «терпение (у Вильгельма) необъятно, но и оно иссякает», не совсем вежливое обращение к будущим читателям: «Вы, англичане, свихнулись, ведете себя как мартовские зайцы» — и другие. Осталась и своеобразная формулировка одной из задач германского военно-морского флота — оказывается, он предназначен для того, чтобы противостоять… японцам. Впервые в интервью предавалась гласности история о том, как Вильгельм послал своей бабушке ценные указания о том, как победить буров. Все завершалось на бравурной ноте: «Германия — молодая и растущая империя. Она торгует со всем миром, ее торговый оборот быстро растет, и она не позволит, чтобы кто-либо ставил препоны законным притязаниям немецких патриотов. Германия должна иметь сильный флот, чтобы защитить свои торговые и прочие интересы в самых дальних морях». Считалось, что англичанам будет полезно все это прочесть, но никто не подумал о том, как все это аукнется в Германии.

Бюлов одобрил предложенные изменения и отправил текст в Роминтен, сообщив, что он внимательно его прочел (хотя он этого так и не сделал), кое-что поправил (хотя за него это сделали другие) и теперь его вполне можно печатать. 28 октября статья появилась в очередном номере «Дейли телеграф». Разразился скандал. Окружение кайзера поспешило умыть руки. Тирпиц, читавший присланный Стюартом текст в Роминтене, заявил, что был против публикации. Ни граф Эйленбург, ни Мюллер его не видели, так что к ним претензий быть не могло, но они утверждали, что были бы против, если бы читали его раньше. Бюлов решительно отрицал, что ознакомился с документом, — он не смог разобрать почерк (отпечатанного на машинке текста!). Тогда он выдвинул другую версию: «Я доверился моим подчиненным и потому лично не проверил предназначенную для „Дейли телеграф“ рукопись». Конечно, если бы он прочитал, то, конечно, не советовал бы ее печатать. В то же время в разговоре с Бодо фон дер Кнезебеком, одним из действующих лиц недавнего скандала с Эйленбургом, канцлер облачился в тогу античного героя: «Моей первой и единственной мыслью было выручить Его Величество кайзера, вывести его из-под огня».

30 октября Бюлов доложил кайзеру о последствиях скандального интервью. Реакцию британской прессы он характеризовал как «скептическую, ворчливо-критическую». Лорд Робертс и министр иностранных дел Эдвард Грей отказались потребовать разъяснений от русских и итальянцев (по-видимому, в связи с откровениями Вильгельма насчет «антианглийской коалиции» в период войны с бурами). Японцы не слишком довольны. В стране эффект еще хуже. «Интервью нанесло серьезный ущерб престижу власти». Многие немцы были потрясены, узнав, что их правитель упустил верный шанс разделаться с англичанами, когда против них была вся Европа. Один депутат из правых, Либерман фон Зонненберг, обвинил Вильгельма в «антинемецкой деятельности» — так закончил Бюлов свой доклад.

Баллин послал Вильгельму предупреждение — кайзеру лучше пока воздержаться от посещения Гамбурга, там его авторитет упал до нулевой отметки. Хильдегард фон Шпитцемберг буквально пригвоздила Вильгельма к позорному столбу: «Кайзер подрывает наши политические позиции и делает нас посмешищем в глазах всего мира, а его сынок прославился тем, что запатентовал новый вид запонок. Поневоле схватишься за голову: уж не в сумасшедшем ли доме все это происходит?»

Вильгельм никак не мог понять, в чем дело. 4 ноября один из его собеседников отметил в дневнике, что кайзер по-прежнему доволен собой и «даже не подозревает о жутком ущербе, который он причинил… Безнадежен!». 5 ноября Бюлов в разговоре со своим будущим преемником Бетман-Гольвегом оправдывался: «Я знал об этих высказываниях Его Величества не больше, чем до этого знал о его письме лорду Твидмауту, о его возражениях по поводу кандидатуры американского посла Хилла[13], о его послании из Свинемюнде баварскому принцу-регенту, о телеграмме принцу Липпе, не говоря уже о содержании его многочисленных речей — от „гуннской“ летом 1900 года до той, где он обрушился на „пессимистов“ после военных маневров 1906 года». Только когда Бетман сам стал канцлером, он понял, что Бюлов никогда не говорил ему правду, во всяком случае — всю правду.

Постепенно до Вильгельма стало доходить, к каким последствиям привело его интервью. Еще 6-го числа он пишет своему министру нечто, отражающее полную безмятежность духа. На следующей день появилась статья Гардена, которую можно было сравнить с залпом батареи шестнадцатидюймовых орудий. Журналист задал риторический вопрос: «Не пора ли королю и кайзеру подумать об отречении от престола?» В тот же день Гольштейн отправил послание Бюлову с предложением обдумать вопрос об ограничении полномочий кайзера. Показателен ответ канцлера отставному чиновнику: «Я уже действую в этом направлении. Попытаюсь сделать так, чтобы в событиях, приведших к нынешней ситуации, была достигнута полная ясность, и чтобы все это стало предупреждением на будущее — так дальше продолжаться не может».

Пресса и рейхстаг требовали крови. Кайзера клеймили как англофила — как он может править в стране, которая настроена против англичан? Вообще говоря, такая бурная реакция в ретроспективе представляется несколько странной. Высказывания Вильгельма на страницах «Дейли телеграф» были ничуть не хуже его прошлых речей. 8 ноября настала очередь либерального журналиста Фридриха Наумана беспомощно воздевать руки. В американском журнале «Сенчури» появилось очередное интервью кайзера — репортеру Уильяму Хейлу (Вильгельм, между прочим, принял его за священнослужителя). В ней говорилось, как сильно кайзер ненавидит Англию, и о том, что американцы и немцы вместе должны стать душеприказчиками Британской империи — после того, как она испустит дух под ударами со стороны индусов и китайцев.

Гольштейн источал желчь сильнее, чем обычно: «С таким положением надо заканчивать». Зашевелились принцы: если политики продолжат бездействовать, они лично призовут кайзера к порядку. В конце концов, 11 ноября Бюлов выступил в рейхстаге с ответом критикам. Он отметил нежелательные последствия, которые интервью вызвало в Германии — помимо желания автора, естественно, — и далее выразил свое «твердое убеждение, что Его Величество будет в будущем соблюдать сдержанность, в том числе в своих частных беседах, что представляется абсолютно необходимым с точки зрения интересов политического единства и авторитета короны. Если этого не произойдет, то ни я, ни любой из моих преемников не сможем нести возложенный на нас груз ответственности». В этот день Вильгельм вручал орден Черного орла графу Цеппелину, отметив, что появление первого дирижабля представляет собой «одно из величайших достижений в развитии человеческой культуры». Все заметили, что кайзер был рассеян, часто терял нить речи. Многим показалось, что он был недоволен тем, что не его, а награжденного газеты назвали «самым великим немцем двадцатого столетия».

О речи Бюлова в рейхстаге Вильгельм узнал на следующий день, будучи в Донауэшингене. Он расплакался и сквозь слезы назвал случившееся заочным смертным приговором в отношении абсолютно невинной жертвы. Он никогда не простил Бюлову его роли в истории с интервью «Дейли телеграф». Известно высказывание Шейдемана (социал-демократа и члена правительства Макса Баденского): Вильгельм «ненавидит Бюлова, как дьявол святую воду». Сам кайзер говорил графу Фридриху Фитцхуну, что канцлер «предал его в период ноябрьского кризиса. Мы до этого все делали вместе, и он никак не должен был говорить в рейхстаге, что считает мое поведение противоречащим конституции». Вильгельм считал: все было подстроено для того, чтобы разрушить его уверенность в себе и сделать Бюлова фактическим властелином страны или, как он выразился, «мажордомом» при беспомощном монархе. В этом он, пожалуй, заблуждался. Бюлов не проявил макиавеллизма — он просто пытался скрыть свое разгильдяйство.

Вильгельм вовсе не собирался из-за всяких политических неприятностей портить себе охотничий сезон. Он отправился в Экардзау, где вместе с Францем Иосифом пострелял оленей, некоторое время в качестве гостя императора провел в Шенбрунне, затем вернулся в имение Макса Фюрстенберга. Вел он себя несколько странно, о чем довольно пишет в своих мемуарах бывшая там австрийская принцесса Нора Фуггер. Ее брату кайзер вдруг ни с того ни с сего заявил, что ему нужно принять ванну. Сама принцесса отметила некую, мягко говоря, оригинальность одеяния, в котором он щеголял в Донауэшингене: «Охотничий костюм кайзера, который он сам себе придумал, являл собой необычное зрелище — кавалерийская шинель с тяжелыми золотыми аксельбантами на груди, как у генерал-адъютанта, на шее — крест, комбинация орденов Святого Иоанна и Рыцарей Тевтонского ордена, — тоже его собственное изобретение. Орден был изготовлен в единственном экземпляре — только для кайзера. На ногах у него были сапоги выше колен, из ярко-желтой кожи, с золотыми шпорами».

В Донауэшинген, как мы помним, Вильгельм приезжал охотиться на лис. Неизвестно, каким образом Фюрстенбергу удавалось собрать в своих угодьях такое их количество, чтобы удовлетворить охотничью страсть высокого гостя, — возможно, разводил или закупал. Во всяком случае, дело это было нелегкое, учитывая, с каким размахом действовал кайзер в истреблении несчастных животных: в тот год он застрелил 84 лисы из 134, «заготовленных» хозяином.

Вечерний наряд кайзера был не менее оригинален, чем охотничий: «Зеленый сюртук — под традиционный цвет Фюрстенбергов, черные бриджи до колен, длинные чулки, туфли с низким вырезом; под коленом — британский орден Подвязки, через плечо — лента ордена Черного орла, на шее — испанский орден Золотого руна; пуговицы на рубашке — в бриллиантах, так же, как и запонки; на пальцах — множество красивых перстней».

На Нору Фуггер, которой принадлежит это описание, большое впечатление произвело красноречие кайзера: «Он по любому предмету был готов прочесть целую лекцию». Его дискурс на тему о беспроволочном телеграфе, по ее мнению, мог сделать честь университетскому профессору. Принцессу поразило, как он, беседуя, ловко орудовал своим столовым прибором — комбинацией ножа и вилки. После завтрака, вспоминает она, он закурил свою обычную сигару и заговорил о поляках: «Насколько помнится, он был о них не очень высокого мнения». Дама несколько ревниво отнеслась к тому, что Вильгельм проявил особое внимание к графине Зальм, которая даже удостоилась аудиенции с ним тет-а-тет, но успокоилась, когда узнала, что кайзер лишь прочел той лекцию о протестанстве.

14 ноября произошел неприятный инцидент, окончательно расстроивший нервную систему Вильгельма. Граф Хюльзен-Хезелер решил отвлечь кайзера от горьких дум способом, который неоднократно и с неизменным успехом применял раньше, — он появился на импровизированной сцене переодетый женщиной (в светлом бальном платье принцессы), в шляпе с перьями и веером в руках. Исполнив шуточный танец, граф послал публике несколько воздушных поцелуев и исчез за кулисами под гром аплодисментов. Вдруг раздался грохот — артист-любитель упал замертво. Присутствовавший доктор зафиксировал смерть от разрыва сердца. Ужасное впечатление еще более усилилось тем, что музыканты продолжали играть как ни в чем не бывало. У Вильгельма случилась истерика, сменившаяся глубокой депрессией, которая длилась несколько недель.

В Потсдам он вернулся 16 ноября. На следующий день он встретился с Бюловом и после колебаний согласился с предложенными канцлером условиями и подписал соответствующее обязательство — не создавать проблем стране своими высказываниями. Он чувствовал себя глубоко униженным. 21 ноября состоялись похороны Хюльзена. Вильгельм производил впечатление человека, у которого в жизни рухнуло все. Берлинские улицы встретили его мрачным молчанием. В речи, произнесенной в здании ратуши, он говорил о «тучах, которые наверняка рассеются и никогда не бросят тень на отношения между мною и моим народом». Текст был написан Бюловом, который подавал кайзеру листок за листком — чтобы тот, не дай Бог, не запутался и не наговорил лишнего.

22-го состояние нервов у кайзера настолько ухудшилось, что исполнение его функций временно взял на себя принц Вильгельм. Какое-то время кайзер думал об отречении, но принцы как будто забыли о том, что недавно протестовали против отцовских эскапад, и Вильгельм решил, что все в порядке. Часто можно слышать утверждение, что эпизод с интервью «Дейли телеграф» обозначил конец фазы личной власти Вильгельма, когда он был преисполнен решимости сам играть роль своего Бисмарка. Не совсем так — до 1914 года было немало случаев, когда он предпринимал ту или иную акцию исключительно по собственной инициативе и под свою собственную ответственность. Однако несомненно, что после 1908 года влияние его советников и военного окружения в вопросах политики усилилось, тогда как «голос кайзера становился все тише и тише».

Кронпринц почувствовал сладкий аромат власти. По утверждению Бюлова, Вилли Маленький задал ему вопрос: способен ли его отец править страной или ему лучше уйти, по крайней мере на время? Ситуация, довольно часто повторяющаяся в истории династии Гогенцоллернов. Бюлову она напомнила сцену из «шекспировского „Генриха V“, где сын примеряет корону отца». Согласно воспоминаниям Бюлова, он заверил кронпринца, что ему не стоит волноваться, и Вилли удалился с «несколько разочарованным выражением лица». Канцлер тотчас распорядился не приносить принцу для ознакомления особо секретные документы. Возможно, Бюлов выдумал всю эту историю, чтобы скомпрометировать кронпринца, который, как он считал, приложил руку к решению об отставке канцлера. Во всяком случае, название пьесы Шекспира он переврал: упомянутая сцена — из «Генриха IV». Впрочем, другие источники также упоминают о фронде Вильгельма Маленького. Если он и действительно способствовал опале канцлера, то вскоре пожалел: от Бетман-Гольвега кронпринцу досталось еще больше.

V

В Германии развивался кризис, вызванный публикацией в «Дейли телеграф» и поставивший Вильгельма перед перспективой отречения от престола. На международной арене происходили не менее драматические события. 7 октября Австрия захватила Боснию и Герцеговину, и из уст в уста снова пошло гулять слово «война». Ввиду общего состояния международной обстановки и проблем в отношениях с Англией австрийская экспансия на Балканы была, с точки зрения Вильгельма, осложняющим фактором. Генштаб Германии был готов предпринять ответные действия в случае, если Россия, защитница славянских интересов в данном регионе, активно отреагирует на австрийскую акцию. Ничего удивительного — Генштабы для этого и существуют. Днем спустя началось восстание на Крите — грекоязычное население острова поднялось против турецкого господства. Крит был провозглашен частью Греции.

С октября отношения кайзера и канцлера становились все напряженнее. Вильгельм не принимал Бюлова в своей резиденции и вообще перестал его замечать. Канцлер оставался на своем посту только потому, что так рекомендовали в окружении кайзера — прежде всего Дона, которая приобретала над супругом все более сильную власть. Кризис изменил внешность Вильгельма. Во время аудиенции Бернсторфу, отправлявшемуся послом в Вашингтон, он заявил дипломату: «Вы слишком молоды для посла — в волосах седины нет, посмотрите на меня!» Вмешалась Дона: «Но, Вильгельм, ты поседел только за последние недели».

8 декабря состоялась встреча Дейзи Плесс с сестрой кайзера Маргаритой Гессенской. Принцесса Мосси говорила о противоречивой натуре кайзера. Сообщила, что Англия для нее — единственное место, где она может свободно дышать: «Сердцем я чувствую, что кайзер чувствует так же, только он с этим чувством борется; в глубине души он англичанин, но как политик он против нас (!). Я думаю, что он просто подыгрывает настроениям, которые, как он считает, существуют в народе… ему дороги интересы его страны, он делает все для ее блага… Боюсь, он умрет, во всем разочаровавшись, с разбитым сердцем и душой — если только раньше не лишится разума и не покончит жизнь самоубийством». К зиме репутация Вильгельма несколько повысилась. Отмечали, что кайзер искренне переживает, и его начали даже жалеть. Свой очередной день рождения он встретил в хорошем настроении.

Вильгельм возобновил свою переписку с Николаем. 9 января 1909 года он отправил послание, в котором заверял русского царя, что был в полном неведении относительно австрийских планов аннексии Боснии и Герцеговины, вызвавшей такую волну гнева в Санкт-Петербурге. Он выразил мнение, что стоило бы вновь попытаться установить союзнические отношения между Германией и Россией. Кайзер писал: «Я более чем когда-либо твердо уверен, что Германия и Россия должны объединиться как можно теснее; их союз стал бы прочнейшим оплотом дела защиты мира и монархических институтов». Он попытался успокоить Николая насчет намерений своего союзника: «Мы здесь не питаем ни малейшего сомнения, что Австрия не собирается нападать на Сербию». Впрочем, он тут же добавил, что малые государства — это источник «всяческих бед» и не стоит из-за них ломать голову.

Во вторую неделю февраля 1909 года состоялся наконец официальный визит короля Эдуарда VII в Германию — через восемь лет после его восшествия на британский престол. Вильгельм проинформировал его о франко-германском соглашении по марокканскому вопросу, добавив: «Я надеюсь, что это соглашение станет отправной точкой на пути к лучшему взаимопониманию между обеими странами». Эдуард покивал головой: «Да будет так!» 9 февраля во время торжественного приема Вильгельм произнес тост в честь своего дядюшки, не преминув заметить, что рассматривает визит как «новую гарантию дальнейшего развития мирных и дружественных отношений между обеими нашими странами». «Я знаю, — продолжил он, — как много в деле обеспечения мира и безопасности зависит от нашей воли и нашего желания». По окончании визита король Эдуард направил Вильгельму личное послание, в котором выразил свою точку зрения: антинемецкая кампания британской прессы по поводу развития германского флота — это попросту нечто «смешное и нелепое».

По собственному признанию Вильгельма, он заморозил свои отношения с Бюловом, решив, что будет иметь с ним дело лишь в случае крайней необходимости. Ему нужен был виновник. Не было недостатка в доносчиках, которые внушали кайзеру мысль: именно Бюлов виновен в истории с «Дейли телеграф», именно он все так специально подстроил, чтобы скомпрометировать его величество. Главой заговора против Бюлова был Кидерлен-Вехтер в круг заговорщиков, которые называли себя «кайзертройен» («верные слуги кайзера»), входил и вечный интриган Элард фон Ольденбург-Янушау, и отставной дипломат Рудольф Мартин, некогда уволенный Бюловом. 1 марта Мартин опубликовал памфлет под названием «Князь Бюлов и кайзер Вильгельм II»; там, в частности, были такие строки: «Власть князя Бюлова кажется необъятной, но в действительности ее фундамент подгнил и подъеден мышами. Князь Бюлов никогда не будет больше пользоваться доверием кайзера». Судьбу Бюлова решил крах «бюловского блока» в рейхстаге. Теперь от него можно было легко избавиться. «Верным слугам кайзера» достаточно было объединиться с партией Центра, чтобы свалить канцлера.

11 марта по просьбе канцлера кайзер дал ему аудиенцию. Она состоялась на галерее Берлинского замка, как пишет сам Вильгельм, «на фоне портретов моих предков, картин с видами Семилетней войны и зала Версальского дворца, где была провозглашена империя». Результат беседы — пребывание Бюлова на своем посту продлилось еще на несколько месяцев. Вильгельм согласился отобедать у канцлера — жест, призванный разубедить тех, кто считал, что конец Бюлова близок. Решающий диалог произошел в саду канцлерской резиденции. Вильгельм, к тому времени преодолевший душевный кризис, хотел покаяния Бюлова по поводу своего поведения во время инцидента с «Дейли телеграф». Тот притворился, что не помнит всех деталей истории. Вильгельм, вероятно, тогда решил, что отправит канцлера в отставку, но лишь после того, как тот обеспечит прохождение через рейхстаг закона о налоге на наследство: наряду с новым акцизом на немецкое шампанское этот налог должен был дать дополнительные средства для строительства флота. Пока же кайзер был намерен вдоволь поиграть на нервах Бюлова. Пусть все думают, что невинная жертва, сиречь кайзер, простила виновного и признавшего свою вину канцлера. Кривая их отношений описала, таким образом, полный круг. «С меня хватит этого Бюлова», — откровенно заметил Вильгельм в разговоре с Баллином, который состоялся в те же дни.

Балканский бикфордов шнур снова задымился. 3 апреля Вильгельм направил Николаю послание с благодарностью за то, что тот не вмешался в конфликт на стороне Сербии: «Европа теперь избавлена от ужасов всеобщей войны». Сам он отправляется на Корфу, в этот «земной рай», где, слава Богу, «нет туристов» и куда «очень легко добраться морем». По пути «Гогенцоллерн» сделал остановку в Венеции, где Вильгельм встретился с послом графом Монтсом. Кайзер просил графа быть готовым сменить Бюлова. Монте, видимо, уже ощущая себя ближайшим советником кайзера, заявил, что пришло время договориться с англичанами, определив, в частности, соотношение боевых кораблей с обеих сторон. Вильгельм назвал цифры 3 и 4: три немецких линкора на четыре английских. По мнению Монтса, было вполне достаточно иметь один немецкий линкор на три английских. Вильгельм не ответил. На следующий день на площади Святого Марка Монте столкнулся с Бюловом, который любезно сообщил послу, что они с Вильгельмом уже обо всем договорились.

20 апреля состоялось свидание Вильгельма с королем Греции Георгом. Кайзер предупредил, чтобы тот не вздумал начинать войну с Турцией из-за Крита. В Малой Азии Вильгельм имел свои интересы. Вильгельм вернулся к мысли, что «дядюшка Берти» интригует, пытаясь испортить его отношения с султаном. Бюлов хотел умерить страсти, предложив кайзеру устроить встречу с Хардинджем. Упоминание имени постоянного секретаря Форин офиса только подлило масла в огонь — Вильгельм, видимо, вспомнил о беседе с ним в прошлом году и тут же разразился обвинениями в адрес англичан: они высокомерны, а его достоинство требует, чтобы к нему относились как к равному. В конечном счете он изменил свое мнение по критскому вопросу, заявив туркам, что им придется смириться с утратой острова.

8 мая с виллы «Ахиллейон» Вильгельм отправил очередное послание Николаю. В Стамбуле произошла революция, нарушив его покой. «Мы, бедные правители, не имеем даже права на отдых, как прочие простые смертные». Тем не менее он наслаждается видом «мраморных террас в тени чудесных пальм». Он с удовольствием описывает «автомобильные экскурсии, чаепития, пикники на лоне природы» — все это «просто великолепно». Два дня спустя он уже был на пути домой. Посетив Мальту и Бриндизи, он прибыл в Пулу, портовый город в северной части Адриатического моря, где встретился с итальянским королем Умберто.

Для канцлера уже начался отсчет времени. 27 июня Бюлов вместе с канцлером и французским шоколадным королем Менье были в Киле гостями принца Монако. На борту яхты состоялся разговор о том, кто будет преемником Бюлова. Решающий день вскоре настал — рейхстаг провалил законопроект о налоге на наследство, так что тянуть время с отставкой смысла не было. Развязка произошла в скверике Берлинского замка 14 июля 1909 года. Вильгельм на прощание обнял и поцеловал уволенного, с которым он некогда связывал так много надежд. Показывая впоследствии это место королю Вюртемберга, он заявил: «Вот здесь я и разделался с этой скотиной!»