Последний конфликт в независимой Греции: Союзническая война 220–217 гг. до н. э.

Глава VIII. Заключение мира и итоги войны

Когда представители греческих государств собрались на совет, Филипп отправил к этолийцам Арата, Таврнона и еще несколько человек на переговоры (Polyb., V, 103, 1). Этолийцы предложили царю переправиться с войском на их территорию (Polyb., V, 103, 3). Филипп расположился лагерем недалеко от Навпакта, сюда же прибывали этолийские послы (Polyb., V, 103, 4–6). Для обсуждения мирных условий царь отправил к ним синедров (Polyb., V, 103, 7). Первое и основное положение будущего договора гласило, что каждая сторона останется при своих владениях (Polyb., V, 103, 7). Мир на принципах status quo, естественно, устраивал этолийцев. Далее последовало обсуждение частных вопросов (Polyb., V, 103, 8). Полибий сохранил информацию лишь о переговорах с Этолией. Вероятно, со Спартой и Элидой тоже был заключен мир[508]. Допустимо предположение, что представители этих государств также присутствовали в Навпакте.

Полибий не сообщает подробностей ни о предъявленных к этолийцам требованиях, ни о процедуре принятия мирных условий. Как отметил ахейский историк, самым примечательным из выступлений послов было воззвание уроженца Навпакта Агелая, обращенное к македонскому царю и его союзникам (Polyb., V, 103, 9). Дословное изложение этой речи приводит Полибий (Polyb., V, 104):

«Он [Агелай] говорил, что для эллинов должно быть всего желаннее никогда не воевать друг с другом, что они должны вознести богам великую благодарность, если, пребывая в полном согласии, крепко взявшись за руки, как бывает при переправе через реку, они в состоянии будут отражать общими силами нашествие варваров и спасать свои жизнь и свои города. Если же вообще (τό παράπαν) это невозможно, то он желал бы, чтобы по крайней мере на этот раз (κατά γε τό παρόν) они соединились между собою и оберегали друг друга в такое время, когда на западе встали сильные полчища и возгорелась великая война. И теперь уже для всякого ясно, кто хоть немного разумеет в государственных делах, что, восторжествуют ли карфагеняне над римлянами, или римляне над карфагенянами, победитель ни в каком случае не удовольствуется властью над италийцами и сицилийцами, что он будет простирать свои замыслы и поведет свои войска далеко за пределы, в каких подобало бы ему держаться. Поэтому навпактиец Агелай убеждал всех, наипаче Филиппа, принять меры против грозящей опасности. Благоразумие внушает, чтобы он перестал обессиливать эллинов (καταφθείρειν τούς Έλληνας) и тем готовить в них легкую добычу для злоумышляющего врага, чтобы он, напротив, берег их как самого себя и вообще заботился о них, как о своем собственном достоянии (ώς οίκείων καί προσηκόντων αύτω). Таким способом действий, говорил он, Филипп стяжает себе благоволение эллинов и найдет в них преданных пособников (βεβαίους συναγωνιστώς) в своих предприятиях; тогда и иноземцы будут меньше посягать на его владычество, устрашаемые верным союзом с ним эллинов. Если царь стремится к приумножению своих владений, то он советует ему обращать взоры на запад и зорко следить за нынешними войнами в Италии, дабы в положении мудрого наблюдателя выждать удобный момент и попытаться добыть себе всемирное владычество (της των όλων άντιποιήσασθαι δυναστείας). Настоящий момент благоприятствует таким стремлениям. Распри и войны с эллинами он убеждал царя отложить до времен более спокойных и позаботиться больше всего о том, чтобы сохранить за собой возможность заключать с ними мир или воевать по своему желанию. "Если царь допустит только, чтобы поднимающиеся теперь с запада тучи (τά προφαινόμενα νυν άπό της έσπέρας νέφη) надвинулись на Элладу, то следует сильно опасаться, как бы у всех нас не была отнята свобода мириться и воевать и вообще устраивать для себя взаимные развлечения, — отнята до такой степени, что мы будем вымаливать у богов как милости, чтобы нам вольно было воевать и мириться друг с другом, когда хотим, и вообще решать по-своему наши домашние распри"».

Точки зрения современных исследователей и на подлинность, и на конкретное содержание этой речи расходятся весьма существенно. С одной стороны, сам автор неоднократно в своем произведении подчеркивал теоретические принципы использования речей: историк свободен выбирать самые существенные речи среди массы находящегося в его распоряжении материала; он может сократить речь, чтобы сконцентрироваться на предметах первой необходимости, может воспользоваться собственными словами и фразеологией; но историк не имеет права искажать ее фактическое содержание, главные аргументы должны быть сохранены (II, 56, 10; III, 20, 1; XII, 25; XXIX, 12, 9–10; XXXVI, 1, 2–7). Однако Полибий далеко не всегда соблюдает провозглашенные им же самим правила написания истории. Вполне очевидно, что он вводил в речи персонажей собственные мысли и идеи. Если хотя бы одна из приведенных им речей будет признана фиктивной, то это даст повод ученым сомневаться и в отношении всех остальных свидетельств ахейского историка. Поэтому дискуссии вокруг выступления Агелая не утихают до сих пор.

Одни исследователи считают ее подлинной[509], другие приписывают ее фантазии Полибия[510]. Н. Хэммонд, например, полагает, что Агелай не мог с такой проницательностью предвидеть будущее, поскольку до 217 г. греки практически не интересовались римскими завоеваниями. «Аудитория Агелая посчитала бы его паникером, а не практичным человеком»[511]. Полибий знал лишь о направленности речи, то есть о необходимости заключения мира, а остальное добавил от себя, поскольку автор относился к поколению, на деле видевшему бедственный результат эллинских разногласий.

В противовес Н. Хэммонду Ф. Уолбэнк утверждает[512], что имеющаяся в нашем распоряжении речь этолийского посла восходит к современной Полибию записи. Однако в одной из более поздних работ его заявления уже не являются столь категоричными. Предположение о том, что феки сознавали неминуемость римского вторжения в Элладу вскоре после завершения войны с Ганнибалом, он считает безосновательным, но допускает версию, что некоторые из греков могли верить в это; метафора о «тучах с запада» является отголоском существовавших у них опасений[513]. В. Тарн видит доказательство подлинности речи во враждебном отношении Полибия к этолийцам, полагая, что если бы речь не была аутентичной, историк никогда не вложил бы ее в уста этолийца[514]. Существует точка зрения о том, что идея панэллинского союза против римлян была весьма популярна в то время, а речь Агелая отражает подлинную антиримскую пропаганду, характерную для 217–199 гг.[515]

В качестве доказательства против аутентичности рассматриваемой речи можно подчеркнуть следующие моменты:

— во-первых, в 217 г. о Риме в греческом мире еще никто не думал; идея сцепления событий на Западе и на Востоке (1, 3, 4; IV, 28, 5; V, 31, 4–5; V, 104, 4–9) — кабинетная теория Полибия;

— во-вторых, упоминание о «карфагенской угрозе» (V, 104, 3) также является следствием рассуждений историка о неизбежности мирового господства победителя во второй Пунической войне (I, 3, 6; XV, 9, 2; XV, 10, 2);

— в-третьих, прослеживается много схожих элементов между этой речью и панэллинскими речами Ли киска и Фрасикрата (IX, 37–39; XI, 4–6);

— в-четвертых, бросается в глаза «резкий контраст между наступательными и оборонительными мотивами у Агелая»[516]. Почти такую же речь Юстин (29, 2, 9–3, 1) приписывает Филиппу, обращавшемуся к союзникам. В ней также упоминаются и опасность для Греции, и надвигающаяся с запада гроза: «Филипп говорил, что видит, как в Италии разрастается туча жестокой и кровопролитной войны; он видит надвигающуюся с Запада грозу…» (Just., 29, 3, 1). «На западе возвысились две новые державы — пунийцев и римлян, которых одно только удерживает от нападения на Грецию и Азию — они все еще воюют между собой за господство» Gust., 29, 2, 9).

Ф. Мищенко подчеркивал[517], что речь Агелая в значительной мере принадлежит самому Полибию. Но при этом отмечал убеждение историка в возможности спасения Эллады под главенством Филиппа, если бы царь не походил на прочих македонских царей и был свободен от присущих самовластному владыке слабостей.

Практически все исследователи обращают внимание на панэллинские мотивы, звучащие в речи Агелая. Подобные идеи содержатся в речи Гермократа в Геле в 424 г. (Thuc., 4, 39–64); они были порождением сходной обстановки в 424 и 217 гг. Исократ в речи «Филипп» (V, 119 и 127) желал объединить всех греков для нападения на Персию[518]. Мотив объединения греков перед лицом общего врага звучит и в речи акарнанского посла в Спарте Ликиска в 210 г. (Polyb., IX, 37–39), родосца Фрасикрата, выступавшего в этолийском собрании в 207 г. с целью склонить Этолию к миру с Филиппом (Polyb., XI, 4–6), македонских послов к этолийцам в 199 г. (Liv., 31, 29, 12 sqq.). Причем три из названных — речи Агелая, Ликиска и Фрасикрата — переданы Полибием. На основании этого сопоставления у читателя вполне логично возникает вопрос, не являются ли они риторическими композициями ахейского историка. При этом одни исследователи признают более поздние речи сконструированными (в отличие от речи Агелая), а другие настаивают на аутентичности всех речей[519]. Можно также отметить одну особенность при ответе ученых на вопрос о подлинности выступления Агелая: версии исследователей зависят от признания или непризнания ими планов завоевания Италии у Филиппа. Авторы, которые указывают на изменение внешнеполитического курса царя, как правило, признают и подлинность речи; их противники отрицают достоверность данных Полибия[520]. Однако, на наш взгляд, гораздо ближе к истине версия, рассматривающая все речи не как риторические упражнения ахейского историка, и не как их подлинный пересказ, а как «политический анализ римско-греческих отношений»[521].

Решая вопрос об аутентичности речей, нельзя не обратить внимание на позицию Арата на переговорах (Polyb., V, 103, 1). Полибий, сконцентрировавшись на выступлении Агелая, изменяет самому себе, не упомянув о предложениях ахейского стратега. Естественно, возникает вопрос, можно ли интерпретировать этот факт в пользу достоверности выступления Агелая, чье красноречие заставило историка сделать этолийца главным героем переговоров? Или он сознательно замалчивает мнение Арата, предложения которого не соответствовали замыслу произведения Полибия? Существует версия, что поскольку именно Арат затеял войну, то он должен был желать окончательного разгрома Этолийского союза, но его мнение Филипп уже не учитывал, ориентируясь в свое» политике на Запад. Арат перестал числиться в числе ближайших советников царя, и его заботы выглядели мелочными на фоне так называемых «туч с Запада» (τά προφαινόμενα νϋν άπό της έσπέρας νέφη)[522].

В данном случае, однако, легко можно привести контраргументы. Полное уничтожение противника было совершенно не в греческих традициях. Если характеризовать действия обеих сторон на всех театрах Союзнической войны, то можно выделить тенденцию, общую для воюющих государств: противники ограничивались разорением территорий и захватом добычи. Ни одна операция не была доведена до полного разгрома врага, хотя возможность этого всегда существовала. Поэтому правильнее будет говорить, что Арат желал поражения противника в войне и его ослабления на международной арене. Это было достигнуто. Кроме того, военные годы не лучшим образом сказались на состоянии самого Ахейского союза; выявились противоречия и внутренний разлад между союзниками, поэтому стратег, вероятно, и не настаивал на продолжении боевых действий. Именно этими обстоятельствами объясняется прежде всего пассивность Арата на переговорах. Следует также помнить, что решение о заключении мира принимал не он, и даже не Филипп, а синедрион союзников. Поэтому молчание Полибия о роли Арата в Навпакте нельзя использовать как аргумент в пользу аутентичности речи Агелая.

Разбирая вопрос о подлинности речи или о невозможности принять на веру ее содержание, исследователь должен обратить внимание на фигуру оратора. Агелай дважды на протяжении войны упомянут Полибием. Первый раз (IV, 16, 10–11) автор называет его, наряду с Доримахом и Скопасом, организатором нападения на Кинефу в 220 г., закончившимся уничтожением города и его населения. Во второй раз (V, 3, 1) историк вспоминает о нем в 218 г., когда Агелай, опять же вместе со Скопасом и вспомогательными силами, был отправлен стратегом Доримахом в Элиду. Таким образом, представленный писателем нашему вниманию образ Агелая несколько не соответствует его пышной и цветистой речи. Перед нами предстает не выдающийся оратор, чей дар красноречия мог бы убедить друзей и врагов в надвигавшейся угрозе с запада, а боевой командир, более склонный к солдатскому образу жизни, чем к риторическим рассуждениям и дипломатии. Следует обратить внимание на тот факт, что, как правило, государственный деятель той эпохи обладает каким-то одним талантом — либо военным, либо дипломатическим. Даже Арат — явно идеализируемая историком личность — был искусным дипломатом, но бездарным полководцем. Зато один из этолийских лидеров может у Полибия с одинаковым успехом и организовать военный набег, и, при случае, продемонстрировать образец политического красноречия.

Возможно, данный случай как нельзя лучше подтверждает версию, что произносимые перед публикой речи воспринимались современниками, и в частности Полибием, как действо, тесно связанное с театральными представлениями. «"Театральное" поведение не является измышлением автора, оно представляет собой реальное явление, но в искаженном свете»[523].

Подводя итог вышесказанному, можно отметить, что вопрос об аутентичности речи Агелая можно решать до бесконечности. Вероятнее всего, приведенный образец красноречия принадлежит самому историку; оригинал был намного скромнее. Полибий, конечно, изменил эту речь, расставил нужные ему акценты. Ведь не следует забывать основную дидактическую идею его труда: показать, как Рим подчинил весь известный в то время мир, и научить греков пользоваться уроками прошлого в их отношениях с Римом (VIII, 10, 5–8; XII, 25, 8–9). Историк эффектно оттеняет тот момент, когда история разных стран начала сливаться во всеобщую. По мысли Полибия, оратор был призван подчеркнуть, что судьба греков зависела, с одной стороны, от Пунической войны, развернувшейся на Западе, а с другой стороны, от македонской политики и от выбора самого Филиппа[524]. Скорее всего «мировое господство Филиппа», «тучи с Запада» и тем более римско-карфагенские отношения — это эффектные, «театрализованные» построения, которые использовал историк для более доступного понимания читателями его основной идеи[525]. Но в словах Агелая высказана одна главная идея, надежды на которую были еще весьма высоки в греческом мире. На наш взгляд, ее подлинность в речи можно признать безоговорочно. Поэтому нам представляется гораздо более важным, чем решение вопроса об аутентичности речи Агелая в целом, рассмотреть именно эту мысль. Речь идет о сохранении Общего Мира в Греции.

Вспомним тот факт, что Агелай обращается к македонскому царю и его союзникам по Эллинской лиге, в договоре которой идея Общего Мира была закреплена официально. Договор об Общем Мире играл большую роль в политике Филиппа V в первые годы его правления и, соответственно, в ходе войны. Остановимся на этом несколько подробнее.

В 224 г. в ходе Клеоменовой войны между Ахейским союзом и Спартой по инициативе ахейского стратега Арата был образован Эллинский союз. По характеру эта лига была συμμαχία, о чем Полибий неоднократно заявляет[526]. Но наряду с военным союзом историк упомянул и общеэллинский мир — κοινή εΙρήνη (IV, 3, 8). Едва ли автор имел в виду особый тип договора. По мнению немецкого исследователя Мартина Иене[527], договор об Общем Мире давно исчерпал себя, поскольку такой тип договора не принес в IV в. стабильности в греческие полисы. Думается, что в конце III в. это обстоятельство было учтено эллинами при заключении договора с Македонией. Скорее всего, проводя аналогию с союзами 338 и 302 гг., основанных соответственно Филиппом II и Антигоном Одноглазым, мы можем предположить, что во всех этих лигах имело место включение в договор о военном союзе нескольких положений из договора об Общем Мире[528].

Характерными условиями Общего Мира являются следующие[529]: 1) запрещение междоусобных конфликтов, 2) автономия греческих государств, 3) гарантия помощи в случае нарушения мира, 4) борьба с пиратством. Привлекая свидетельства Полибия, можно утверждать, что все перечисленные условия были включены в договор 224 г. (Polyb., IV, 3, 8; 15, 2; 16, 5; 24, 5). Столь широкие уступки грекам со стороны македонского царя вполне объяснимы. На момент заключения союза Антигон Досон фактически не контролировал Грецию, а в 224 г. ему представилась заманчивая перспектива вновь распространить свое влияние южнее Фермопил. Однако, если он желал закрепиться в Греции, то на первых порах должен был проводить политику, не вызывавшую недовольства новых союзников. Столь осторожное закрепление достигнутых успехов требовало много времени и сил[530]. Погибнув вскоре после заключения договора, македонский царь не успел показать свои истинные намерения. Неудивительно, что и впоследствии греки вспоминали Антигона как «правителя мягкого и справедливого» (Polyb., II, 47, 4; 64, 6; 70, 1; 70, 7; IV, 87. 6; V, 9, 9 sqq.; Liv., 32. 21 и 25).

Традиционно считается, что новый македонский царь Филипп V, вступивший на престол после неожиданной смерти Антигона, проводил в отношении греков менее гибкую политику: при нем македонский диктат принял довольно жесткие формы[531]. Такое мнение на первый взгляд выглядит вполне уместным: в качестве доказательства обычно приводят сообщения Полибия о нарушениях царем некоторых условий Общего Мира. Но несмотря на эту господствующую в литературе точку зрения, есть все основания утверждать, что на первом этапе правления Филиппа идеи Общего Мира нашли реальное отражение в его политике; нарушителями же этих условий были, главным образом, сами греки. Следует соотнести провозглашенные принципы с деяниями македонского царя и греков. Только такое сопоставление позволит говорить, были ли эти условия фикцией или реальностью.

Основное обвинение в адрес царя касается нарушения свободы и автономии греческих городов[532]. Но не следует забывать, что к концу III в. изменилось само понятие «автономии»: оно превратилось фактически в средство пропаганды. Еще во времена борьбы диадохов лозунг «свободы» греков стал традиционным в программах претендентов на роль «союзников» эллинов. Т. Райдер даже утверждал[533], что провозглашение автономии греков стало чисто тактическим маневром спорящих диадохов; греки же обычно возлагали надежды на нового соперника, которого еще не знали. С подобным демагогическим заявлением выступил в 319 г. Полиперхонт, сменивший Антипатра на посту регента (Diod., XVIII, 56 sq.; Plut. Phoc., 32. 1). В 315 г. Антигон Одноглазый, находясь около Тира, провозгласил всех греков έλευθέρους, άφρουρήτους, αυτονόμους (Diod., XIX, 61, 2). После этого шага Антигона его враги вынуждены были провозглашать то же самое, и в 311 г. «свобода» греков была подтверждена в соглашении диадохов (Diod., XIX, 105, 1). С 307 г. Деметрий Полиоркет «освобождал» греческие полисы по приказу отца (Diod., XX, 45, 1). Но на деле «свобода» городов часто зависела от военной обстановки и удачливости диадохов. Так в 310 г. Птолемей, рассчитывая на поддержку греков, обвинял Антигона в нарушении провозглашенной им ранее нормы. Надписи III в. часто включают ставшие уже техническими термины — ελευθερία, αυτονομία, δημοκρατία, άφορολογία. Однако из всей династии Антигонидов они зафиксированы только для Филиппа V[534]. Причина этого кроется в плохой сохранности источников.

Кроме того, и прежде случалось, что в полисе, считавшемся «свободным», был установлен гарнизон[535]. Такая ситуация существовала не только в союзе Филиппа II или в лиге 302 г. Понятие «свободы» не исключало присутствие иностранных гарнизонов в наиболее важных пунктах Греции уже во времена Первого Афинского морского союза[536]. Сами ахейцы с некоторыми полисами обходились не как с равноправными членами федерации, а как с зависимыми общинами. Пока они владели Коринфом, в Акрокоринфе стоял гарнизон из «ахейцев», на подмогу им во время Клеоменовой войны посылались всадники и наемники для предотвращения возможного мятежа (Polyb., II, 52,4; Plut. Arat., 24, 1; 40, 5; Cleom., 17, 7). Когда Филипп V в 218 г. передал союзникам захваченную Псофиду, в город был введен ахейский гарнизон (Polyb., IV, 72, 9). Во главе Кинефы и Псофиды были поставлены полномочные представители союза с титулом στρατηγός της πόλεως (Polyb., IV, 17, 5; 72, 9). Очевидно, прав Ф. Г. Мищенко, заявляющий, что степень свободы полисов Ахейского союза была неодинаковой[537]. В кризисной ситуации, в сложной обстановке обычные нормы взаимоотношений союза и полиса соблюдать было трудно[538]. Но фактически то же самое оправдание можно применить и к лиге Филиппа V.

Естественно, что в союзе 224 г., так же как в предшествовавших организациях, условие, запрещающее введение в города гарнизонов, соблюдалось не полностью. Македонские гарнизоны по традиции находились в стратегически важных пунктах Греции — в Коринфе (Polyb., II, 52, 4; 54, 1; IV, 6, 5; XVIII, 11, 5; 45, 5; Plut. Arat., 16; Liv., 32, 16, 18), в Халкиде на Эвбее (Polyb., XVIII, 11, 5; 45, 5), в Деметриаде (Polyb., XVIII, 11, 5; 45, 5); возможно, в Орее и в Эретрии (Polyb., XVIII, 45, 5, Liv., 32, 16, 12), а также в Орхомене (Polyb., IV, 6, 6; Plut. Arat., 45). Согласно недавним находкам, можно утверждать, что македонский гарнизон находился еще в одном пункте восточной Локриды, в Кине[539]. Там был найден военный устав гарнизонной службы, идентичный известному ранее из Халкиды. Находка такого документа придает этому населенному пункту стратегическую значимость и позволяет предположить, что подобные тексты имелись и в других крепостях, удерживаемых македонскими силами[540]. Три города — Коринф, Деметриада и Халкида — были так называемыми «цепями Эллады» в силу своей значимости для македонского царя. Но следует указать и на то, что многие гарнизоны, например на Эвбее, появились в городах только в ходе военных действий — в период Союзнической войны 220–217 гг. Поскольку после окончания этой войны Филипп V был втянут в конфликт с римлянами, условия военного времени продолжали оправдывать существование гарнизонов в греческих городах. Примечателен тот факт (Liv., 33, 31, 11), что после поражения во второй Римско-македонской войне Филипп потерял все греческие крепости. Коринф был передан ахейцам, но в Акрокоринфе остался римский гарнизон. Халкиду и Деметриаду римляне оставили за собой, мотивируя этот шаг тем же обстоятельством, которое прежде использовал македонский царь: приближалась новая война — с Антиохом.

Как известно, от потери автономии недалеко было и до потери союзниками свободы. Именно в этом направлении, по мнению греков, действовал македонский царь. Справедливости ради стоит отметить, что эллинские лидеры поступали аналогично македонским. Приведем лишь одно свидетельство из греческой истории. В ответ на обвинение Перикла в том, что господство афинян над союзниками подобно тирании (Plut. Per., 12, 1), тот не только согласился с этим утверждением, но и доказывал правомерность, законность и неизбежность такого господства, подчеркивая вместе с тем, что отказываться от этого господства тем более опасно (Thuc., II, 62, 1–3). Если сравнить положение афинских союзников при Перикле и членов Эллинской лиги в период Союзнической войны, то можно с уверенностью утверждать, что греки обладали большей автономией при Филиппе V, чем при Перикле.

Не следует оставлять без внимания и то обстоятельство, что македонский царь был не единственным претендентом на чужие земли. Известно, что в ходе Союзнической войны Филипп по настоянию эпиротов летом 219 г. прошел через Фессалию в область амбракиотов и осадил хорошо укрепленный Амбрак. По версии Полибия, на захвате крепости настаивали эпироты (Polyb., IV, 61, 5 и 8), хотя ахейские интересы требовали вторжения македонской армии в Этолию (Polyb., IV, 61, 3). Осада продолжалась более сорока дней (Polyb., IV, 63, 2). За это время этолийцы не только продолжали успешные операции в Пелопоннесе, но даже, воспользовавшись моментом (κατά τόν καιρόν τούτον), отправили войско под командованием Скопаса в Македонию[541] (Polyb., IV, 62, 1–2). Однако этот набег не отвлек македонян от осады: результатом ее стал захват Амбрака и передача его эпиротам (Polyb., IV, 63, 3).

Затем в ходе той же кампании Филипп захватил Эниады и укрепил их, оценив стратегическое положение города и его преимущества. При этом, покидая город, царь, вопреки ожиданию, не оставил здесь гарнизона (Polyb., IV, 65, 8–66, 4). Несколько позднее, во время летней кампании 218 г., македонский царь предлагал элейцам заключить с ним сепаратный мир. При этом он обещал сохранить их έλευθόρους, άφρουρήτους, αυτονόμους (Polyb., IV, 84, 5). Таким образом, едва ли можно говорить, что Филипп V полностью игнорировал автономию греческих городов.

Можно отметить еще один факт, свидетельствующий об уважении к союзникам македонского правителя. Речь идет об обвинениях, выдвинутых в 219 г. Аратом против Апеллеса. Суть их сводилась к тому, что ахейским войскам не предоставили их долю в добыче, ахейских солдат по приказу Апеллеса изгоняли с постоя и даже применяли к ним телесные наказания. В ответ царь заверил Арата, что подобное больше не повторится, а Апеллесу приказал все дела улаживать только через ахейского стратега (Polyb., IV, 76). Этот незначительный инцидент интерпретируется Полибием как демонстрация злобных планов Апеллеса против независимых ахейцев. Но для нас в данном пассаже более важен ответ царя. Несмотря на неэффективность ахейцев в военных действиях, Филипп признавал важность сохранения союза с ними.

Другим условием Общего Мира была гарантия свободы мореплавания (Polyb., IV, 3, 8). Однако Македонию нельзя обвинить в нарушении этого пункта договора. Напротив, пиратство было неотъемлемой стороной именно эллинской жизни[542] и часто относилось к сфере политики, а не частных преступных деяний. Опыт судовождения и преимущества легкого типа кораблей делали пиратских лидеров привлекательным объектом для вербовки и выполнения специальных операций. Пират воспринимался как безработный наемник. При этом чем более компетентен он был в своем деле, тем больше оснований было взять его на службу. Греческие государства использовали пиратов в своих кампаниях, поддерживали их материально и предоставляли место для базирования. В борьбе с пиратами все эллинистические цари не оказывали никакой помощи грекам; более того, все они были в дружественных отношениях с предводителями пиратов[543]. Вероятно, македонского царя можно было бы упрекнуть в тесных связях с иллирийскими пиратами. Но даже дружественное расположение к иллирийцам, которые не отличались стремлением придавать своим действиям законный вид, было продиктовано стратегической необходимостью и не ставило Филиппа в экстраординарное положение по сравнению с другими правителями.

Накануне Союзнической войны иллирийцы под командованием Скердилаида выступили на стороне этолийцев против ахейцев (Polyb., IV, 16, 6–11; 29, 6). Но Филипп смог привлечь иллирийцев на сторону Эллинской лиги, они даже были включены в ее состав (Polyb., IV, 29, 7). Таким образом, по формальным причинам, Филиппа нельзя обвинить в пособничестве пиратам. Более того, македонские корабли неоднократно становились объектом захвата со стороны как этолийских (Polyb., IV, 6, 1), так и иллирийских пиратов (Polyb., V, 108, 1–2). Запрещение пиратства в договоре 224 г. было направлено прежде всего против этолийцев. Они отличалось тем, что даже в мирные годы грабили суда любого государства в любое время и без какого бы то ни было «права» на это. Другие государства использовали пиратов лишь в том случае, если правительство в период войны санкционировало эти действия. Можно также привести мнение Дж. Ларсена, который считает, что «пиратство к 224 г. уже не было пиратством в полном смысле слова, это был захват товаров в качестве компенсации за предполагаемые беззакония»[544]. Для этолийцев же пиратство было источником дохода.

Так, например, накануне Союзнической войны Доримах, разведав дела в Пелопоннесе, подтолкнул этолийцев к вторжению в Мессению «напоминанием о добыче, предстоящей им в мессенской земле, беззащитной и во всем Пелопоннесе единственной, нетронутой в предыдущей войне» (Polyb., IV, 3, 3). Естественно, что временное прекращение грабительских рейдов, связанное с заключением в 224 году договора о создании Эллинской лиги, вызвало в Этолии недовольство (Polyb., IV, 3, 8–9). Полибий сообщает, с каким восторгом этолийцы встретили сообщение о возобновлении традиционной политики (Polyb., IV, 3, 6). В нашем источнике есть еще одно любопытное упоминание событий накануне войны (IV, 6, 4): этолийцы захватили форт Кларий в мегалопольской области, который был отбит войском стратега Тимоксена и отрядом Тавриона. Примечателен не сам факт агрессии, а то обстоятельство, что нападение не было воспринято союзниками как экстраординарное явление, требующее урегулирования на официальном уровне. По мнению Дж. Ларсена[545], причина кроется в том, что налетчики были частными лицами, и борьба с ними входила в сферу деятельности Тавриона.

В ходе войны Филипп пытался покончить с морским разбоем, которым занимались жители Кефаллении[546], но цель не была достигнута. После окончания Союзнической войны опять же македонские земли пострадали от вторжения бывших союзников — иллирийских пиратов под предводительством Скердилаида (Polyb., V, 108, 1–2). Он же захватил и несколько македонских кораблей. Полибий в качестве причины набега называет недовольство иллирийцев полученной платой за участие в Союзнической войне (Polyb., V, 95, 1). Пожалуй, это лучшее свидетельство в пользу соблюдения условий Общего Мира македонским царем, который, видимо, не позволил союзнику заниматься пиратством даже в ходе войны.

Полибий в одном пассаже утверждает, что Филипп, планируя войну с римлянами, намеревался сначала покончить с делами в Иллирии (Polyb., V, 108, 3–4). Вполне вероятно, что это заявление следует истолковывать не в смысле захвата иллирийских территорий, а как борьбу с отрядом Скердилаида, т. е. борьбу с пиратами (хотя царь вынужден был отказаться от этого плана). Таким образом, македонский царь и после Союзнической войны продолжал придерживаться идей Общего Мира.

Следующий пункт договора касался запрещения военных действий между участниками союза и помощь членов лиги пострадавшему от нападения. Вероятно, именно это условие подразумевается у Полибия (IV, 16, 5). Он сообщает, что лакедемоняне обязались воздерживаться от всяких неприязненных действий против македонян и Филиппа. В случае нападения на одного из союзников потерпевший мог обратиться за помощью κατά τάς δμολογίας (Polyb., IV, 15, 2). В другом пассаже, в речи Филиппа (IV, 24, 5), проводится положение, что наказание от имени симмахии должно следовать лишь за обиды, которые касаются всего союза. Но и в данном случае македонского царя нельзя обвинить в нарушении условий Общего Мира. Напротив, он как гегемон лиги вынужден был вмешаться в чуждый ему конфликт между ахейцами и этолийцами и начать Союзническую войну[547].

Филипп и до объявления войны старался сохранить мир в Греции (Polyb., IV, 16, 2–3), и в ходе военных действий стремился принудить Этолийский союз к соблюдению Общего Мира. Это желание объясняет и тот факт, что в состав делегации, заключавшей мир с этолийцами, вошел Таврион (Polyb., V, 103) — македонский представитель в Пелопоннесе, наблюдавший за сохранением Общего Мира в данном регионе[548].

В 218 г. Филипп пытался заключить союз с элейцами, пообещав защитить их от внешних врагов. Они должны были стать свободными (έλευθέρους), избавленными от гарнизонов (άφορολογήτους) и жить по своим государственным установлениям (τοΐς Ιδιοις πολιτεύμασι — Polyb., IV, 84, 5). По мнению Ф. Уолбэнка[549], македонский царь таким путем добивался присоединения Элиды к Эллинской лиге, но его попытка не удалась (Polyb., IV, 84, 6–9). Если оставить в стороне политические планы царя, то его предложение свидетельствует как о существовании условий Общего Мира в договоре лиги, так и о стремлении Филиппа к их соблюдению.

Итоги Союзнической войны были успешны, так как Этолия была нейтрализована, ее пиратские набеги на греческие территории прекратились. Таким образом, можно утверждать, что Филипп V на начальном этапе своего правления по мере возможности старался соблюдать условия Общего Мира. Он видел неоспоримое преимущество в сохранении спокойствия в Греции, пока Македония наращивала силы для реализации новых замыслов молодого царя.

В связи с вышесказанным речь Агелая и его идея о необходимости Общего Мира показывает, что этолийцы готовы были не только считаться с этим условием, косвенно послужившим одной из причин к началу Союзнической войны, но и соблюдать его. Фактически они таким образом признавали себя побежденной стороной. Недаром после заключения мира[550] в Навпакте они стали проявлять недовольство, как указывает Полибий, тем обстоятельством, что договор «отрезал им все пути добычи на стороне и отнял у них всякую надежду на будущее» (V, 107, 6). Поэтому, с нашей точки зрения, основным пунктом договора было не столько условие status quo, о котором пишет Полибий (V, 103, 7–8)[551], тем более что территориальные изменения все таки имели место, а именно новая попытка установления Общего Мира в Греции, гарантом которого по-прежнему выступал македонский царь и его армия.

Что касается изменения границ, то Этолийский союз понес некоторые потери, но мощь их федерации не была уничтожена; этолийцы сохранили влияние в Дельфах. Амрак отошел к Эпиру (Polyb., IV, 63, 3), Эниады — к Акарнании, к ней же — Фтии и, видимо, остатки Метрополя (Polyb., IV, 63, 8; 64, 3), Фтиотидские Фивы — к Македонии. Ахейский союз приобрел Псофиду (Polyb., IV, 72, 9), Ласий (Polyb., IV, 73, 2) и небольшие крепости, такие как Страт (Polyb., IV, 73, 2) и Тейхос (Polyb., IV, 83,5). Фигалея, вероятно, теперь также контролировалась ахейцами (Polyb., IV, 79, 5)[552]. В их сферу влияния вошла и Мессения, хотя и ненадолго[553]. Трифилия, Алифера и Герея остались за Македонией[554].

Наибольшую выгоду по итогам войны получили Македония и Ахейский союз. Ахейцы в боевых операциях проявили себя только в последний год войны, однако, благодаря Филиппу, получили контроль над значительными территориями. Поэтому не вполне правы те исследователи, которые считают, что единственным победителем в войне была Македония[555]. Действительно, с одной стороны, можно говорить о столь серьезном проникновении Македонии в Грецию, что это означало фактически восстановление их прежнего влияния, утраченного ранее в ходе Деметриевой войны. Но с другой стороны, перечисленные стратегически важные пункты — это ключевые крепости на границах лиги. И находились они под контролем не одной Македонии, но и ее союзников. Гавани на западном побережье Греции и попытка Филиппа создать там базы для македонского флота не следует рассматривать как свидетельства подготовки царя к вторжению в Италию. Филипп заботился прежде всего о соблюдении Общего Мира, морские базы были необходимы для борьбы с пиратством, процветавшим именно в западных водах. Союзники, таким образом, не были отстранены от общегреческих проблем, поэтому нельзя согласиться с мнением Ф. Уолбэнка[556], что симмахия фактически стала отождествляться с македонским царем. Вероятно, таким было желание Филиппа, но ему, как показали последующие события, не удалось его реализовать.

Эллинский союз 224 г. оказался прочнее предшествовавших греко-македонских объединений 338 и 302 гг. Сформировалось ядро «Соединенных Штатов Греции», и желание мира среди греков возрастало[557]. Основным следствием этой войны стали шесть лет мира как между греческими государствами, так и между Грецией и Македонией. При этом нет никаких свидетельств нарушения установленных условий македонским царем[558]. Следующая война, изменившая сложившийся баланс сил, шла уже с участием Рима.