Последний конфликт в независимой Греции: Союзническая война 220–217 гг. до н. э.

1. Причины и повод к войне

К двадцатым годам III в. расстановка политических сил в Греции изменилась. Еще несколько лет назад совместными усилиями двух федераций — Ахейской и Этолийской — македонское влияние в Элладе было фактически уничтожено. В ходе Деметриевой войны 239–229 гг. Македония потеряла возможность контроля и вмешательства в дела греческих государств[90]. Сразу после смерти Деметрия от Македонии отпала Фессалия, македонские гарнизоны покинули Афины, Пирей, Мунихий; последние промакедонские тираны в Пелопоннесе (в Аргосе, Флиунте, Гермионе) отказались от своей власти и передали города ахейцам. Хотя новый правитель Антигон Досон вернул часть Фессалии, в целом положение Македонии оставалось чрезвычайно тяжелым[91]. Однако следующий конфликт в Пелопоннесе, известный как Клеоменова война[92] 229–222 гг. между Спартой и Ахейским союзом, навсегда погубил этот хрупкий шанс на развитие федерализма[93] и независимости в Греции. Этолия, провозгласив нейтралитет в этом столкновении, преследовала собственные экспансионистские цели, рассчитывая на ослабление бывшего союзника и утрату нм ведущих позиций на международной арене. Действительно, обстоятельства сложились таким образом, что Ахейская федерация оказалась на грани катастрофы. Возрожденное Клеоменом милитаристское государство едва не стерло Ахейский союз с политической карты Греции. В столь безвыходной ситуации стратег федерации Арат Старший решился на шаг, перечеркнувший всю его прежнюю политику. Он обратился за помощью к той державе, в борьбе с которой все прошлые годы видел свою основную задачу, — к Македонии, к царю Антигону Досону[94]. Неудивительно, что победителем в войне между Ахейским союзом и Спартой стала Македония[95]. Ее царь увидел возможность одним дипломатическим ударом восстановить то свое положение в Греции, за которое его предшественники вынуждены были долго бороться. Результатом соглашения между Аратом и Досоном стал договор об образовании лиги, заключенный в 224 г.[96] С ахейской точки зрения, этот союз спасал то, что еще могло быть спасенным, т. е. само существование федерации[97].

Включая в себя ряд новшеств, в целом условия договора были сходны с принципами, на которых основывались прежние союзы под эгидой Македонии — Коринфская лига, созданная Филиппом II в 338 г. и альянс Антигона Одноглазого и его сына Деметрия с греками в 302 г. Прежде всего, вероятно, гарантировалась неизменность государственных устройств, которые существовали у участников лиги на момент заключения договора, и их автономия; запрещалось введение гарнизонов и выплата дани (Polyb., IV, 25, 7). По мнению Ф. Уолбэнка[98], гарантия πατριος πολιτεια была закреплена в официальном документе, именно поэтому у Полибия и использовано такое стандартное выражение. Вероятность существования данного пункта в договоре велика, учитывая, что в аналогичных союзах (в 338 г. и 302 г.) такое условие существовало. Нельзя не отметить, что сохранение существующих конституций стало практически традиционным положением в договорах греков с Македонией[99]. Между участниками союза, а также против македонского царя запрещались военные действия; вероятно, именно это подразумевается у Полибия (IV, 16, 5), который сообщает, что лакедемоняне обязались воздерживаться от всяких неприязненных действий против македонцев и Филиппа. В речи Филиппа (IV, 24,3) содержится фраза, что наказание от имени симмахии должно следовать за обиды, которые касаются целого союза, но не за действия внутри государства. Такое постановление было обязательным в союзах 338 и 302 гг.[100] В случае нападения на одного из союзников потерпевший мог обратиться к членам лиги за помощью (Polyb., IV, 15, 2).

Важнейшим условием явилось запрещение союзникам вести самостоятельную внешнюю политику (Polyb., IV, 16, 5; Plut. Arat., 45). Возможно, однако, что союзникам позволялись отдельные внешнеполитические акции до тех пор, пока они не мешали интересам лиги в целом (Polyb., IV, 9, 5). Подобное ограничение, но не упразднение права сношений с иностранными государствами, кажется, существовало и в Ахейском союзе, хотя этот союз был не симмахией, а федерацией, что является существенным отличием[101]. Конечно, Ахейский союз нельзя считать «Эллинской лигой в миниатюре», но, вполне возможно, поведение ахейцев в 220 г.[102], объяснялось тем, что они видели в лиге некое подобие своего союза. Скорее всего, среди запретов в договоре лиги не было полного запрещения ведения самостоятельной внешней политики. Вероятно, отдельные внешнеполитические контакты государств-участников Эллинского союза допускались, если они не наносили ущерб другим союзникам. По мнению Дж. Ларсена[103], члены лиги имели право даже вести самостоятельную войну против государства, не участвующего в союзе. Но в таком случае из этого условия вытекает возможность начать войну без разрешения совета союзников — синедриона. Следовательно, агрессор, как член лиги, мог надеяться на помощь союзников, если возникнет необходимость просить о помощи, хотя война была начата им не в интересах лиги, а только в своих собственных. Вряд ли подобная перспектива устроила бы других членов, поэтому правильнее, на наш взгляд, предположить, что объявление войны относилось все же к компетенции синедриона (Polyb., IV, 25, 1–26, 1; 13, 1–7).

В новую организацию в 224 г. вошли Македония и Ахейская лига, а также их союзники[104]. С этого момента военное счастье отвернулось от спартанского царя Клеомена III. Он был разбит в битве при Селассии в 222 г.[105] и бежал в Египет. Антигон занял Спарту, вернул ей прежние законы и государственное устройство, затем увел свои войска в Македонию, так сообщает Плутарх (Cleom., 30). Победители установили контроль над Спартой[106].

Естественно, пока шла Клеоменова война антиспартанский характер лиги был очевиден. Однако после разгрома Спарты союз не прекратил своего существования. С инициативой его расторжения не выступили ни Македония, ни Ахейский союз. В связи с этим закономерен вопрос: против кого же теперь была направлена эта симмахия? По мнению одних исследователей[107], против Этолийского союза, по другой версии[108], против Рима. Первое предположение кажется достаточно убедительным только в применении к ахейцам. Поэтому следует рассмотреть отношение союзников к вопросу о сохранении лиги по отдельности.

Можно указать, что при создании лиги Ахейский союз в первую очередь учитывал свои собственные интересы. Рано или поздно ахейцы должны были столкнуться с притязаниями Этолийского союза на влияние в Пелопоннесе. Как образно отметил Дж. Ларсен[109], не стоит обелять позицию этолийцев: они были агрессивны и до, и после Клеоменовой войны. Это же было свойственно и ахейцам. Арат стремился расширить федерацию как можно больше, причем любыми средствами, даже нарушая международное право. Война между ними была совершенно неизбежна[110]. Поэтому Арат, стратег союза, видел в альянсе с Македонией реальную возможность получить помощь в предстоящей войне с Этолией[111].

Однако вызывает сомнение тот факт, что в 224 г. при создании лиги, в тяжелейший для Ахейского союза момент, Арат мог предвидеть не только благоприятный исход Клеоменовой войны, но и замышлять новую военную акцию. Даже после победы в 222 г. над Спартой ахейцам потребовалось немало времени, чтобы поправить свои пошатнувшиеся позиции. Более того, ослабленные из-за потерь в ходе войны они сами легко могли стать объектом агрессии со стороны этолийцев. Они были не в состоянии самостоятельно организовать врагу отпор на должном уровне, что и показали впоследствии события при Кафиях и в Кинефе. Скорее всего, их мысли в этот момент склонялись к миру. Тем более, что такой искусный дипломат, как Арат, имел возможность ослабить противника, воспользовавшись отдельными статьями договора лиги, в частности, условием свободы мореплавания, предусмотренным параграфами Общего Мира[112]. Позиция ахейцев изменится через два года. Поводом к новой войне послужила перемена внешнеполитического курса Мессении, которая, благодаря дипломатическим усилиям Арата, разорвала союзные отношения с Этолией и заявила о намерении вступить в Эллинскую лигу[113]. Однако нельзя утверждать, что уже после Клеоменовой войны направленность лиги против Этолийского союза была очевидной.

Версия об антиримском характере лиги с самого начала существования союза 224 г. несколько сомнительна. В двадцатых годах III в. интересы Рима были направлены, главным образом, на юг Средиземноморья, а в отношении Греции римляне не предпринимали ничего, что могло создать какой-то повод к войне. Ни македонский царь, ни Арат не могли заглядывать в отдаленное будущее, предвидеть начало агрессии Рима и задумать лигу как организацию обороны против римлян. Тем более, что внутри Греции стабильности по-прежнему не было. Это обстоятельство не давало возможности ни ахейцам, ни македонянам отвлекаться от внутригреческих проблем.

Следует рассмотреть еще один фактор, которому некоторые исследователи придают слишком большое значение. Речь идет об иллирийских делах и установлении римского протектората на Балканах после победы в первой Иллирийской войны в 229–228 гг. Хотя глубокое исследование этой проблемы не входит в задачу настоящего труда, но этот вопрос нельзя и обойти молчанием, так как начиная с этого времени греческий мир приходит в соприкосновение с римским и греко-македонские отношения так или иначе затрагивают иллирийско-римские. Поэтому мы ограничимся некоторыми существенными замечаниями.

Основные данные об истории иллирийских войн содержатся у противоречащих друг другу Полибия и Аппиана. Но оба автора подчеркивают размах иллирийского пиратства в правление предводителя племени ардиэев Агрона и его жены Тевты, сообщают об отправке в Иллирию римлянами послов и убийстве одного из них (App. Illyr., II, 7, 3–4) или обоих (Polyb., II, 7, 3; 8, 6–8), а также указывают на измену Деметрия Фарского как одну из причин быстрого успеха римлян в Иллирии (App. Illyr., II, 7, 3–4; Polyb., II, 9, 1–10; 10, 2–8; II, 4). Кроме того, Полибий сообщает, что консул Постумий Альбин через своих легатов дал объяснения по поводу римского вмешательства на заседаниях Этолийского и Ахейского союзов. Вскоре после этого (Polyb., II, 12, 4–8) сенат отправил послов с той же миссией в Коринф и Афины[114]. Столь скудные сведения не позволяют однозначно ответить на главный вопрос, представляющий интерес для понимания направленности Эллинской лиги: были ли эти действия враждебны Македонии или, говоря в ином аспекте, были ли они восприняты как таковые в Македонии[115]?

Исходя из приведенных свидетельств, X. Хабихт, например, подчеркивает, что Этолия и Ахайя в тот момент находились в состоянии войны с Македонией, а Афины недавно вышли из-под ее власти. Поэтому не могло быть случайностью, что ни легаты Постумия, ни послы сената не посетили царский двор в Пелле. Хотя автор считает, что версия о желании Рима изолировать Македонию уже в то время — слишком рискованная, он утверждает, тем не менее, что римляне пытались снискать симпатии новому порядку у противников Македонии, а подобные шаги не могли оставить македонского царя равнодушным[116]. Однако эта версия базируется в целом лишь на материале Полибия, что позволяет поставить ее под сомнение[117]. Кроме того американский историк несколько преувеличивает, говоря о состоянии войны Этолии и Ахайи с Македонией. Ахейский союз с 229 г. вел уже другую кампанию — против Спарты, его внимание от событий на севере было отвлечено. В Македонии сменился царь: после гибели Деметрия II в 229 г. в сражении с дарданами трон занял Антигон Досон, сначала в качестве регента, затем — царя. Вполне очевидно, что внимание нового правителя занимали не иллирийские проблемы, а в первую очередь внутригосударственные, поскольку из Деметриевой войны Македония вышла с существенными потерями. Этолия также не была «в состоянии войны»; она придерживалась позиции нейтралитета в ахейско-спартанском столкновении, а по отношению к Македонии правильнее говорить об этолийской враждебности. Другое дело, если бы исследователь вывел римское появление на Балканах из войны 239–229 гг., точнее из событий 231 г., когда князь иллирийского племени ардиэев Агрон выступил на стороне Македонии и вел успешные действия в Адриатике. Но в данном случае X. Хабихт не разграничил события, относящиеся к Деметриевой войне, и действия Тевты в 229 г., которые уже не имели к ней отношения.

Обращаясь к другим, более серьезным исследованиям иллирийского вопроса, мы встретим весьма разнообразные взгляды на указанный выше пассаж Полибия. Так, вопреки мнению М. Кэри о том, что посольства были лишь «обменом любезностями»[118] и утверждению Ф. Уолбэнка[119], который не признает их антимакедонский характер, некоторые исследователи полагают, что Рим рассчитывал найти в Этолии и Ахайе опору против македонян, а посольства в только что освободившиеся из-под власти Антигонидов Афины и Коринф — метрополию Аполлонии и Эпидамна, попавших в сферу римского протектората, имели ту же цель[120]. Однако мы придерживаемся иного мнения о сущности этих контактов.

Римские отношения с Иллирией и Македонией в рассматриваемое время имели довольно сложный характер. Поэтому представляется целесообразным рассмотреть римско-иллирийские контакты отдельно от македонско-иллирийских проблем.

Считается, что первая война римлян с иллирийцами была вызвана пиратскими действиями последних в этот период, что наносило чувствительный ущерб морской торговле[121], хотя римский сенат довольно долго с безразличием относился к жалобам торговцев[122]. Однако накануне столкновения участились случаи нападения на римских граждан, заканчивавшиеся грабежом, похищением или убийством[123]. Как попытался показать А. П. Беликов, основную причину войны следует видеть в стремлении римлян накануне столкновения с Карфагеном обеспечить тыл со стороны Иллирии, устранить помехи морской торговле, значение которой в военное время всегда возрастает[124]. Не следует игнорировать и тот факт, что сотрудничество между пуническими и иллирийскими морскими силами могло рассматриваться в Риме как вполне реальное[125]. И не случайно мирный договор, подписанный после войны, запрещал иллирийцам использовать военные корабли южнее Лисса.

Но фактически предлогом для римского вмешательства стало обращение к ним за помощью жителей острова Иссы, который наряду с Фаром, Эпидамном и Керкирой был важным перевалочным пунктом в римской торговле. Этот регион особенно сильно страдал от разбоя иллирян, управляемых после смерти Агрона в 231 г. его вдовой Тевтой (Polyb., II, 8–10). С просьбой о помощи пострадавшие обращались к ахейцам, этолийцам, греческим городам иллирийского побережья, но нашли отклик лишь у ахейцев, однако, и те были бессильны остановить иллирийцев (Polyb., II, 9, 8 и 10, 1–6). Призыв же к Риму нашел понимание и поддержку. Примечателен факт, что римляне вмешались лишь тогда, когда греческие города находились на краю гибели, и никто из соседей не мог помешать их сдаче варварам. Выступив в роли защитника Иссы, Рим заложил основы для дальнейшего сотрудничества и с другими эллинскими городами.

Таким образом, можно считать вполне справедливым мнение, что эта война соответствовала устремлениям самих греков, страдавших, как отмечал Полибий, от иллирийских рейдов[126] (II, 12, 5). Но не менее важен тот факт, что военные действия в Иллирии отвечали и собственно римским интересам. Выбор государств, в которые Рим отправил посольства с разъяснениями своих действий, можно объяснить не политическими, а, прежде всего, экономическими мотивами. Мы не согласны с мнением А. П. Беликова[127], который высказывает мысль о том, что сенат ни прежде, ни в последующие годы не обращал внимание ни на потребности купечества, ни на пиратство, мешавшее торговле (сенат вмешался лишь тогда, когда пиратство блокировало хлебные поставки в Рим). Можно сказать, что этот случай был особый. Накануне войны экономические и политические цели были взаимосвязаны. Поэтому послы сената были отправлены в те греческие города, чьи экономические интересы терпели ущерб от действий иллирийцев. Именно этим можно объяснить, например, объяснения римлян в Коринфе. Этот крупный торговый город, с одной стороны, был метрополией греческих городов Иллирийского побережья, находившихся теперь в сфере римского влияния, но, с другой стороны, он входил в Ахейский союз и принимать государственные посольства в нем было в компетенции лишь всеахейского собрания или стратега союза[128]. Иное дело, если речь шла о торговом партнерстве[129]. В таком случае становится понятным, почему римские послы не прибыли в Македонию: Антигон иды, в отличие от других эллинистических царей, не были крупными торговцами[130].

Примечательно, что сначала легаты консула были отправлены к этолийцам и ахейцам. При этом Полибий пишет о прибытии в Этолию лишь легатов Постумия, но не о послах сената. Такое разграничение показательно. О торговых делах с этолийцами римляне переговоров не вели, поэтому послов к ним не отправляли. Прибытие же легатов, видимо, не нужно связывать только с тем фактом, что это были два самых сильных союза в Греции; следует учесть, что прежде к ним же направлялись послы Иссы с просьбой о военной помощи. Поэтому действия Постумия следует рассматривать скорее как акт вежливости по отношению к дружественному государству, чем установление официальных дипломатических отношений с этими федерациями. Кроме того, о пиратской деятельности этолийцев римляне также должны были слышать, а накануне войны с Карфагеном для Рима была нежелательна новая угроза римским коммуникациям. В таком случае прибытие легатов сразу после окончания боевых действий в Иллирии должно было послужить мягким предупреждением этолийцам от необдуманного повторения судьбы северных пиратов.

Таким образом, едва ли правомерно утверждать, что первые контакты римлян состоялись с врагами Македонии. Важнее факт, что сенат в тот момент не собирался развязывать войну на востоке, так как не мог делать долгосрочных прогнозов. Римляне не могли знать, что произойдет в Греции через несколько лет, а следовательно, появление их на Балканах было случайным событием, стечением обстоятельств в конце Деметриевой войны. Все эллинские государства остались в стороне от непосредственного участия в римско-иллирийском конфликте и не восприняли его как фактор угрозы своей независимости. Факт игнорирования сенатом Македонии не следует воспринимать как определение Римом следующей цели своей агрессии. Вероятнее всего, это государство их вообще не занимало до начала римско-македонских войн[131]. Соответственно, едва ли стоит принимать во внимание риторическое замечание Юстина (29, 3, 8), что римляне не были свободны от страха перед Македонией и что их будто бы пугала давняя слава македонской армии, покорившей Восток. Наконец, выходя за рамки исследуемого периода, нужно отметить еще один немаловажный момент: даже почти два столетия спустя после описываемых событий римские политики вряд ли понимали сущность политических отношений в эллинистических государствах[132]. Непонимание это, по мнению Е. В. Смыкова[133], было основано на несходстве фундаментальных политических ценностей эллинистического мира и Рима и было общим для всех римских политических деятелей. Поэтому недопустимо говорить, что при своем первом контакте с этим миром римляне уже разобрались во всех тонкостях греко-македонских отношений, а следовательно, едва ли нужно придавать большое значение тому обстоятельству, что римские послы не посетили Македонию.

Кроме того известно, что античная дипломатия имела довольно примитивную структуру внешних межгосударственных связей[134]. Дипломатические миссии носили эпизодический характер, отсутствовал институт постоянного представительства. Система ведения переговоров основывалась на отстаивании своих позиций и требовании уступок. Манипулирование при этом «силовым фактором» нередко приводило к объявлению войны[135]. Рим, пожалуй, чаще других государств демонстрировал готовность заменить дипломатические средства на военные. Принимая во внимание приведенные выше обстоятельства, можно с уверенностью говорить, что шаги, предпринятые сенатом после победы над иллирийцами, нельзя рассматривать как установление дипломатических отношений с врагами Македонии, поскольку на том этапе развития античной дипломатии такие политические инструменты были для нее не характерны.

Следующий этап римско-иллирийских отношений связан с еще одним заинтересованным лицом — Деметрием Фарским. Его личности можно посвятить отдельное исследование, но в нашу задачу это не входит. В данном месте необходимо отметить лишь несколько весьма важных моментов. Иллирийский династ Деметрий, оказавший услуги римлянам в первую войну, чувствовал себя весьма уверенно и безнаказанно до 220 г. Его корабли, так же как и суда другого иллирийского вождя Скердилаида, неоднократно заплывали южнее Лисса. Примечательно, что они не затрагивали городов, входивших в сферу римских интересов, т. е. Эпидамна, Аполлонии и Коркиры, — вероятно, в их задачи не входило провоцирование Римской республики. Пользуясь начавшейся войной с Ганнибалом, Деметрий активно расширял сферу своего влияния. В результате его усилий к 220 г. к востоку от Италии появляется мощная, независимая, нестабильная и потенциально опасная для римлян сила на море[136]. Подобные действия в условиях, когда Рим был занят войной с Карфагеном, несли угрозу для римлян, так как могли привести к установлению иллирийского контроля над Ионийским заливом[137], открыв южноиталийские территории для нападения с моря.

В данной связи следует отметить, что македонский царь не имел никакого отношения к действиям Деметрия в это время[138]. Полибий добавляет (III, 16, 4), что зимой 220–219 г. Рим наблюдал за соседями. Не укрылся от Рима, вероятно, и факт заключения союза между македонским царем и Скердилаидом (IV, 29), оформленный примерно в это же время и направленный против Этолии. Столь оживленные действия иллирийцев вызывали в сенате серьезные опасения, что римляне могут быть вытеснены из Иллирии Деметрием; это обстоятельство могло стать причиной их решения напасть на него[139]. Еще раз отметим, что накануне Союзнической войны соглашение с римлянами не заплывать южнее Лисса нарушил не только Деметрий Фарский, но и Скердилаид. Однако относительно второго из династов римляне не предприняли никаких карательных мер. Таким образом, становится очевидным, что римляне развязали вторую Иллирийскую войну против Деметрия не из-за того, что он совершил, а из-за того, что мог сделать[140]. Тот факт, что и после второй войны римляне сохранили над этими землями протекторат, а не включили их в провинциальную схему, подразумевает отсутствие у Рима в тот момент заинтересованности в каком-либо расширении границ на восток. Но есть и обратная сторона этого утверждения: сохранение протектората означало, что римляне не опасались никакого другого вмешательства, включая и македонское, в их сферу влияния.

В ходе Союзнической войны в 218 г. Деметрий, разбитый римлянами, бежал к Филиппу и с тех пор сопровождал его во всех кампаниях. Полибий называет его злым гением царя, склонявшим его к недостойным поступкам и побуждавшим к войне с Римом. Возможно, Деметрий действительно надеялся вернуть утраченное с помощью македонских сил. Юстин приводит совершенно неправдоподобную версию обещаний Деметрия. Якобы он, подталкивая Филиппа к войне на западе, обещал уступить ему свое государство, которое захватили римляне, так как ему будет приятнее видеть, что его достоянием владеет союзник, а не враг (Just., 29, 2, 6). Конечно, македонский правитель в то время был еще очень молод, ему не хватало опыта ни в управлении государством, ни в дипломатии, однако едва ли он поверил бы таким речам Деметрия. Высокое положение, которое занял при нем беглый иллириец, объясняется не наивностью македонского царя, а необходимостью иметь при себе советника по морским вопросам. К сожалению, Филипп не мог знать последствий предоставления приюта иллирийскому авантюристу, не мог предвидеть, в каком свете будут представлены его действия в Риме.

Итак, становится очевидным, что именно Деметрий, а вовсе не македонское государство, был опасен Риму. Внешне связи Деметрия с македонским царским домом выглядели подозрительно и враждебно. Неудивительно, что Рим и Македония игнорировали друг друга, находясь в состоянии «холодной войны», если воспользоваться современной терминологией. Предоставление убежища Деметрию после разгрома и нежелание выдать его римлянам (Liv., 22, 33, 3) в 217 г., а также занятие Дассаретиды в борьбе против Скердилаида и претензии на Аполлонию в следующем году — все эти шаги были расценены сенатом как акт открытой вражды. В расчет не были приняты ни ультимативный характер римского требования, предъявленного царю, ни его греческие интересы, ни мирные устремления. Римляне фактически оценивали все его действия через призму собственной агрессивности, что в конце концов и привело Рим и Македонию к войне.

Переходя к обзору македонско-иллирийских отношений, прежде всего следует ответить на вопрос, расценили ли македоняне действия римлян в Иллирии как агрессивные и наносящие ущерб своим интересам. Едва ли следует, в свете этих событий, говорить о македонской враждебности Риму[141]. Македония после смерти Деметрия II была едва способна защитить собственные границы. Дарданы весной 229 г., нанеся поражение Деметрию, наводнили Пеонию и вторглись в македонские земли. В то время как новый правитель — регент Антигон Досон — боролся против них и наводил порядок в стране, активизировались другие враги. Этолийцы вторглись в Фессалию, Афины восстановили независимость. Престиж Македонии настолько упал, что едва ли можно было теперь говорить об её доминирующей роли в греческом мире. Учитывая подобные обстоятельства, римляне не должны были воспринимать Македонию как угрозу их протекторату над Иллирией[142]. Утверждение о том, что Рим мог предвидеть восстановление могущества Антигонидского царства и его наступление на Иллирию, вводит нас в опасную сферу чистых предположений.

Мнение некоторых исследователей[143] о важности западных границ для Македонии и о действиях Рима, отрезавших ее от моря, несколько преувеличено. Следует вспомнить хотя бы тот факт, что у Македонии во времена Досона не было сильного флота, способного контролировать западные воды. Более того, морская программа вообще была заброшена царем после 227 г.[144] Дело в том, что для казны содержание наряду с большим сухопутным войском еще и соразмерного с ним флота было слишком тяжелым бременем. Помимо денег, недоставало также квалифицированных кадров. Лишь в ходе Союзнической войны Филипп V начал воплощать в жизнь морскую программу и занялся строительством судов, однако, не вполне успешно[145]. Македонский флот появится лишь к 201 г.

Что касается сухопутной — как западной, так и северной — границы, то для македонского царя она всегда была неспокойной[146], но это обстоятельство не позволяет говорить об Иллирии как о македонской «сфере жизненных интересов». Сил для ее подчинения ни у одного македонского правителя не было: гористая местность и партизанская тактика ведения войны местным населением становились существенным препятствием для завоевания Иллирии. Даже самый успешный в иллирийских делах македонский царь Филипп II никогда не подчинял себе всю Иллирию, никогда не управлял областью, вошедшей позднее в римский протекторат[147]. Кроме того, племенная структура Иллирии создавала благоприятные условия для наиболее амбициозных иллирийских вождей в осуществлении собственной политики. Здесь было невозможно решать пограничные проблемы на основе сколько-нибудь длительного соглашения. Поэтому Македонии требовалась хорошая линия обороны и постоянная боеготовность. Принимая во внимание тот факт, что из Деметриевой войны македонское царство вышло с большими потерями, едва ли оно могло тогда помериться силами с агрессивным иллирийским государством Агрона и Тевты. Агрон располагал гораздо более мощным военным потенциалом, чем любой иллирийский правитель когда-либо прежде. Позднее другие иллирийские династы, такие как Деметрий Фарский и Скердилаид, имея более скромные возможности, чем Агрон, занимались пиратством, не чувствуя никакого давления со стороны соседей, в том числе и с запада[148].

Можно привлечь еще один аргумент в пользу мнения, что ни Иллирия, ни западные границы не были в числе приоритетных забот македонского царя. В 227 г. Антигон отправился в Карию, т. е. в Азию, и прервал поход, вероятно, в связи с посольством из Ахайи[149]. Попытка вторжения в Карию весьма показательна: едва ли ее возможно воспринять как часть западной программы. Если бы не возникла непредвиденная ситуация в Греции, амбиции Досона простерлись бы совсем в ином направлении. Скорее всего, устремления македонян ни в ходе, ни после первой Иллирийской войны не были направлены ни против Рима, ни на завоевание иллирийских племен. Более того, Полибий, не упускающий возможности дискредитировать дом Антигонидов, не сообщает ни о каких македонских планах в этом регионе в то время.

Следует остановиться и на союзных отношениях македонского дома с иллирийскими династами. По мнению Н. Хэммонда[150], македонский царь не оказал помощи Тевте в борьбе с римлянами по той причине, что эта кампания развивалась очень быстро. Антигон просто не успел вмешаться и предотвратить ее крах. Однако из утверждения, что македонский царь не имел сил выступить против римлян, не следует вывод, что он был враждебен Риму. Установление римского протектората над Иллирией не очень беспокоило Досона[151], подконтрольные Риму территории граничили с Македонией только в Антипатрии[152]. Тот факт, что Агрой был союзником Деметрия II (Polyb., II, 2, 5), Деметрий Фарский — Антигона Досона (Polyb., II, 6), а затем Филиппа, Скердилаид[153] — Филиппа, точнее Эллинской лиги (Polyb., IV, 2, 9), говорит лишь об одном: Македония, подобно любому другому государству как древности, так и современности, была заинтересована в хороших отношениях с соседями. Эта заинтересованность подкреплялась еще и тем, что македонские правители широко практиковали найм солдат из варварских народов, которые стоили дешевле греческих[154]. Но подобные взаимоотношения далеко не всегда подразумевают подчинение соседних государств и навязывание им своей воли.

Примечательно, что вскоре после битвы при Селассии в 222 г., несмотря на союз с одним из племен, Антигон Досон был вынужден вернуться в Македонию для защиты царства от масштабного нападения другого иллирийского народа. Опасность вторжения была настолько велика, что потребовала срочного отзыва всей армии из Пелопоннеса. Накануне Союзнической войны Скердилаид, родственник Агрона, участвовал в нападении этолийцев на Кинефу и ее разгроме, т. е. действовал против другого союзника Македонии (Polyb., IV, 16, 10–11). В той же операции Деметрий Фарский[155] был привлечен для перехвата этолийцев Таврионом — македонским представителем в Пелопоннесе, но при этом его услуги были оплачены, хотя он являлся союзником царя Македонии (Polyb., IV, 19, 7–9). Как верно замечает Файн, «Полибий часто говорит о союзах, как о все еще продолжающих существование, поскольку они не были формально аннулированы. На самом же деле они могли уже не иметь реальной силы»[156].

Со стороны македонского царя также не последовало никакого вмешательства в боевые действия в Иллирии, т. е. в союзнических отношениях с Тевтой царский двор себя никак не проявил. Непосредственного соприкосновения Римских владений с границами Македонии не было (см. рис. 1). Как отмечал Н. Хэммонд[157], между Римом и государством ардиэев существовали буферные владения — территории дассаретов и Деметрия Фарского. В управлении атинтанов и парфиниев изменений не произошло, они сохранили политическую самостоятельность. В вопросе о статусе греческих полисов Иллирии мы склонны следовать за Г. С. Самохиной, которая считает, что они также сохранили суверенитет[158].

Поэтому, подводя итог вышесказанному, можно отметить, что иллирийский фактор присутствовал в политике и Рима, и Македонии, но по-разному. Сенат, установив протекторат, считал недопустимым возникновение какой-либо угрозы своей власти в регионе, но это касалось, прежде всего, внутрииллирийских конфликтов. Для македонских правителей иллирийские племена были источником постоянных беспокойств, поэтому спокойствие на границе они достигали либо с помощью заключения союза, либо военными средствами. В такой ситуации у них не было возможности претендовать на земли, оказавшиеся под римским протекторатом. Также, на наш взгляд, нет существенных причин для утверждений о возникших у македонского царя опасениях реальной угрозы со стороны римлян и желании создать военный союз против них.

Интересы македонского царя в основном сосредотачивались на Греции, и война с Римом не могла содействовать его планам. Но из этого положения не следует и вывод о том, что Антигон Досон уже в 222 г. начал планировать войну против Этолии. Для царя цель союза была достигнута: Клеомен был разгромлен, а македоняне получили доступ в Грецию. Совершенно неправомерно думать, что Досон нацеливался на продолжительную экспансию в регионе или ясно представлял, как далеко он хотел зайти и какую степень контроля установить[159]. Ближайшей задачей, стоящей перед ним, было закрепление достигнутого результата.

Именно эту цель он преследовал, размещая гарнизоны в Пелопоннесе; эта же задача побудила позднее Филиппа V образовать фактически македонскую провинцию в Трифилии (Polyb., IV, 80,15). Иными словами, цари Македонии попросту удачно использовали благоприятную ситуацию. При этом они предпочитали не силовые методы, а искусную интерпретацию статей союзного договора лиги, в частности, условий Общего Мира.

Вместе с тем не следует отделять политику Филиппа V от линии его предшественника и указывать на тот факт, что ситуация несколько изменилась после смерти Антигона[160]. Трон занял молодой и неискушенный в дипломатии, как считали его противники, царь Филипп V. Хотя источники не упоминают о его участии ни в одной военной акции Досона, однако, он, вероятно, находился рядом с опекуном и в ходе боевых действий в Греции в 224–222 гг. и даже, предположительно, в Карийском походе в 227 г., поскольку пребывание его тогда в Македонии с политической точки зрения было нецелесообразным[161]. Полученный Филиппом в ранней юности военный опыт был неоценим, что в полной мере сказалось в ходе Союзнической войны. И враги, и друзья недооценили нового македонского царя.

В этом случае напрашивается предположение, что если Филипп первоначально не замышлял боевых операций против Рима, то традиционная македонская политика в Греции должна была подтолкнуть царя к войне с Этолийским союзом. Соответственно, как гегемон лиги, он мог планировать вступление в войну вместе с союзниками. Действительно, казалось бы, целью его политики в Греции было расширение македонской сферы влияния. Одним из средств достижения задуманного могла быть война. Филипп, конечно, как и другие, сознавал, что после окончания Клеоменовой войны столкновение Этолийского и Ахейского союзов — это вопрос времени. Можно было ожидать, что в ходе боевых действий македонский царь реализует, частично или полностью, свою программу нового подчинения Эллады. То обстоятельство, что войну придется вести с этолийцами — старыми и последовательными врагами Македонии, должно было устраивать Филиппа. В историографии довольно давно утвердилось мнение, что для него направленность лиги была ясна уже при восшествии на престол — следующую войну предстоит вести против Этолийской федерации. Как полагал Ф. Г. Мищенко[162], Союзническая война вообще была на самом деле войной Филиппа против этолийцев, а эллины, воевавшие на стороне Филиппа, были союзниками несвободными и покорными. Однако в настоящее время принято считать, что эллины в этой войне не были просто послушными сателлитами. Кроме того, в источниках нет ни одного слова, что Антигон и Филипп пытались отвоевать потерянные ими ранее территории в Греции[163]. Конечно, интересам македонского царя война с Этолией не противоречила, если учесть возможность усиления в ходе нее македонского контроля в Греции. Вместе с тем следует помнить, что одной из причин столкновения являлось противостояние двух таких союзов, как Этолийский и Ахейский.

Достаточно вспомнить несколько фактов. Накануне войны интересы Македонии были затронуты захватом этолийскими пиратами македонского корабля и продажей экипажа (Polyb., IV, 6, 1). Тем не менее никаких ответных мер на этот явно недружественный шаг не последовало. Первые боевые действия велись одними ахейцами, а Филипп в это время продолжал оставаться в мире с этолийцами (Polyb., IV, 16, 3). После официального объявления эллинскими союзниками войны Этолии Филипп не сразу вступил в нее, так как был занят подготовкой армии и защитой страны от дарданов на севере[164]. Сомнительно, что Филипп не был бы готов к войне, если бы сам развязал ее. Кроме того, за непричастность македонского правителя к развязыванию войны говорит тот факт, что местом зарождения конфликта стала Мессения, о которой речь пойдет ниже. В данном случае важно то обстоятельство, что к Эллинскому союзу это государство привлек Арат, а не Филипп. Не стоит сбрасывать со счетов и подготовку к войне этолийцев. Прекращение грабительских рейдов довольно внушительно ударило по их экономике, что рано или поздно привело бы к возобновлению традиционных рейдов и, следовательно, к конфликту с Эллинской лигой.

Таким образом, возможно лишь следующее объяснение: война затевалась Ахейским и Этолийским союзами, а Филипп вступил в нее в силу союзнических обязательств. Его планы расширения своего влияния в Греции опирались на мирные средства; большая война могла привести к опасным и непредсказуемым результатам. Обвинения в адрес Филиппа в развязывании Союзнической войны с целью реализации своих планов лишены основания; Филипп не был заинтересован в том, чтобы выглядеть агрессором в глазах греков. Такая репутация не соответствовала имиджу предводителя греческого союза. Свои планы Антигон Досон, а затем и Филипп V, предпочитали реализовывать, опираясь на статьи Общего Мира. В этом они следовали примеру существовавших в 338 и 302 гг. Коринфских лиг. После окончания Клеоменовой войны расторжение союза не входило в планы македонского царя, который видел в нем возможность укрепления своего положения в Греции мирными средствами благодаря занимаемой им должности гегемона лиги.

Подобная цель стояла прежде перед Филиппом II, а в 302 году перед Антигоном Одноглазым и его сыном. В этом отношении политика македонских царей не менялась. Менялись условия, методы, но сама идея господства македонян над Грецией оставалась неизменной. Более того, никогда политика македонских царей в Греции не была столь успешной, как у Досона. Ни Филиппу II, ни Александру не удавалось завоевать симпатий большей части греков. Антигон Одноглазый и Деметрий Полиоркет возглавляли лигу греков очень короткое время, чтобы добиться задуманного. Своими успехами Антигон Досон был обязан, по мнению Г. Бенгтсона[165], своим способностям и необычайно прозорливой политике.

Таким образом, в период 222–220 гг. цари Македонии рассматривали лигу как инструмент расширения македонского господства в Греции; ахейцы же использовали ее для усиления своей федерации. Думается, нельзя говорить однозначно о направленности союза в то время против какого-то определенного противника, поскольку оба — и Арат, и македонский царь, — преследуя каждый свою цель, были заинтересованы в сохранении мира в Греции и закреплении достигнутых успехов.

Однако через два года после завершения Клеоменовой войны Греция вновь была втянута в боевые действия, известные в литературе как Союзническая война 220–217 гг. Согласно Полибию (IV, 3, 1 sqq.), в развязывании военных действий виновны одни этолийцы[166]. Они давно тяготились миром, мешавшим им грабить соседей. В 220 г. ситуация для них сложилась благоприятным образом: македонский царь Антигон Досон умер[167], престол занял молодой и неопытный как в управлении, так и в командовании Филипп V. Имелся и повод к началу действий — измена мессенцев[168]. Именно в Мессении столкнулись интересы двух крупных и влиятельных греческих союзов — Этолийского и Ахейского — в борьбе за сферы влияния в Пелопоннесе. Благодаря дипломатическому искусству стратега ахейцев Арата Мессения в 220 г. порвала союзнические отношения с этолийцами и вошла в состав Эллинской лиги. Этолийцы расценили это событие как casus belli и начали военные действия против лиги.

Полибий так излагает историю дипломатической борьбы за Мессению (Polyb., IV, 5). Стратегом этолийцев в то время был Аристон. Однако по состоянию здоровья он передал всю власть своему родственнику Скопасу. Именно Скопас объявил войну мессенцам, ахейцам и Эллинской лиге в целом, причем не дождавшись союзного собрания и без соблюдения соответствующей процедуры, поддавшись уговорам Доримаха, своего родственника. С юридической точки зрения, это явное нарушение действующего законодательства не должно было быть одобрено народом. Ряд свидетельств (Polyb., IV, 5, 9; XX, 10, 11; Liv., 31, 32, 3) доказывает, что принимать решение о войне могло только этолийское собрание. Ни совет, ни магистраты не могли узурпировать эти права. Более того, существовал обычай: глава государства, т. е. стратег союза, не мог высказывать своего мнения во время обсуждения вопроса о войне (Liv., 35, 25, 7), чтобы не повлиять на исход голосования, поскольку считалось, что, стремясь к боевой славе и добыче, он был лицом заинтересованным[169].

Тем не менее известно, что этолийцы без официального постановления переправились в Пелопоннес и вторглись в Мессению. Этолийские пираты в то же время опустошали берега участников Эллинской лиги, в частности земли Эпира и Акарнании (Polyb., IV, 6,2). Подобные действия Полибий расценивает как объявление войны участникам Эллинской лиги. Однако речь, вероятно, идет не об официальном начале боевых действий, а о разрешении всем желающим отправиться «за добычей»[170]. Столь масштабные действия, формально незаконные с точки зрения устава федерации, явно свидетельствуют о поддержке народом данного решения. Этолийцы даже не остановились перед захватом македонского царского корабля и продажей всей команды и груза в Этолии (Polyb., IV, 6, 1). Причину популярности у этолийцев приведенных выше мероприятий следует искать в договоре Эллинской лиги, запрещавшем пиратство (Polyb., IV, 3, 8) и угрожавшем общей войной нарушителям. Это условие лишило этолийцев значительной части доходов, вызвав среди них недовольство. Поэтому возвращение к традиционной политике было одобрено этолийцами, несмотря на нарушение процедуры.

Любопытен тот факт, что этолийцы не входили в Эллинскую лигу и договор лиги формально не касался их. Тем не менее, они предпочитали соблюдать общее решение о запрете пиратства, вероятно, не желая войны со всей Эллинской лигой. Пока был жив Досон они, хоть и зная о военной слабости Македонии на море, уважали мощь ее сухопутной армии. Теперь же, презирая нового правителя Македонии, этолийцы не опасались вмешательства македонян в греческие дела; угроза общей войны с нарушителем перестала играть для них существенную роль. Этолийцы фактически сами развязали эту войну. И объяснение Полибием такой перемены внешнеполитического курса, к сожалению, не заслуживает доверия: он представил объявление войны результатом злобы Доримаха на мессенцев.

Доримах, согласно Полибию, был отправлен в союзную этолийцам Фигалею для охраны этой области и разведки дел в Пелопоннесе (IV, 3, 7). Туда к нему прибыли пираты, и он — в силу непонятных причин — разрешил им совершать набеги на земли мессенцев (IV, 3, 8–10). Ничего не предпринимая в ответ на жалобы мессенских послов, Доримах тем не менее прибыл в Мессению, но отвечал насмешками и ругательствами потерпевшим (IV, 3, 12–13). Более того, он без видимых причин довольно длительное время оставался в Мессене, чем вызвал неудовольствие эфоров (IV, 4, 1–2). Когда же его призвали в собрание должностных лиц после очередного набега пиратов, он нашел претензии мессенцев, а особенно эфора Скирона, оскорбительными не только для себя лично, но и для всего Этолийского союза. Поэтому, вернувшись в Этолию, он, гневный и оскорбленный, убедил Скопаса в необходимости войны. Такую версию событий предлагает Полибий.

Столь опрометчивое поведение Доримаха в Мессении вызывает противоречивые суждения исследователей. Согласно одной из версий, Доримах намеренно провоцировал мес-сенцев, чтобы найти предлог для этолийского вторжения[171]. Согласно другой — набеги и грабежи были санкционированы им в своих интересах, поскольку он получал долю в дележе добычи[172]. Есть и третье предположение: Доримах прибыл в Пелопоннес, надеясь вернуть Мессению под этолийский контроль. Однако он натолкнулся на твердую позицию усилившейся проахейски настроенной партии и поэтому перешел к открытым враждебным действиям[173].

Действительно, после образования Эллинской лиги 224 г. баланс сил в Греции изменился не в пользу Этолии. Клеомен был разбит и бежал в Египет, где вскоре погиб. В ходе войны образовалась Эллинская лига, которую возглавил македонский царь. В Пелопоннесе союзниками Этолийской федерации оставались лишь Элида и Фигалея. Иными словами, Этолия была полностью окружена землями враждебного альянса. В каком бы направлении федерация ни попыталась расширить свою территорию, везде ей противостояли члены лиги. На севере — Фессалия, Македония и Эпир; на востоке — Беотия, Фокида, Эпикнемидская Локрида; на западе — Акарнания, на юге — Ахейская лига, которая при поддержке Македонии, безусловно, стала самым сильным государством в Пелопоннесе. Начавшееся сближение между Мессенией и давним соперником Этолии — Ахейским союзом угрожало еще большим ослаблением позиций этолийцев и в Пелопоннесе, и на международной арене, что должно было вызвать попытку предотвращения ахейско-мессенского альянса[174]. Поэтому Доримах, скорее всего, был отправлен в пограничную с Мессенией Фигалею не просто разведать дела в Пелопоннесе, а с целью принятия конкретных мер по возвращению союзника в сферу этолийского влияния.

Вероятно, для выполнения своей миссии Доримах имел полномочия располагать любыми средствами, но избрал силовые методы решения конфликта, что и вызвало использование пиратов для организации набегов на мессенские земли. По образному выражению Ф. Уолбэнка, этолийская дипломатия была, как обычно, неуклюжа[175]. Примечательно, что Полибий полагает официальным заданием Доримаха охрану полей и города фигалян (IV, 3, 7), а такое задание, безусловно, подразумевало использование в случае необходимости военной силы. Следовательно, есть все основания утверждать, что использование пиратов было санкционировано этолийским правительством; Доримах вовсе не действовал на свой страх и риск, как пытается убедить нас источник. Нельзя сказать, что его миссия была полностью провалена. Он приобрел информацию об ахейских интригах, о чем и сообщил по прибытии домой Скопасу. Таким образом, весьма уместным является следующее замечание: Полибий просто не желает признавать тот очевидный факт, что этолийцы имели вполне законный повод для своих действий[176].

Следует также вспомнить, что хотя боевые действия начала Этолия, фактически они были спровоцированы ахейским стратегом Аратом. Дело в том, что последний имел влияние на молодого македонского царя Филиппа V, который только что занял трон и одновременно являлся гегемоном Эллинской лиги. Арат, естественно, рассчитывал на свой дар убеждения и надеялся одолеть старого соперника — Этолийский союз, использовав мощь всей Эллинской лиги и, в первую очередь, Македонии. Поэтому не вполне правильна точка зрения, что после образования лиги 224 г. ахейцы оставались номинально союзниками, на деле же стали сателлитами македонской монархии, пока в 198 г. своим переходом на сторону римлян не поменяли одну зависимость на другую[177]. Напротив, Ахейский союз не потерял своего суверенитета. Не известен ни один случай, когда бы ахейцы для своих внешнеполитических акций испрашивали разрешения Филиппа.

Филипп был вынужден вмешаться в греческие дела согласно условию договора лиги, которое гласило, что в случае нападения на одного из союзников потерпевший мог обратиться за помощью ката κατα τας ομολογιας (Polyb., IV, 15, 1 sq.). Но для того, чтобы втянуть в войну всю лигу, Арату было необходимо выглядеть в глазах союзников защитником оскорбленной стороны, в данном случае — мессенян.

Его замыслам как нельзя более помогли грубые действия Доримаха. Проахейски настроенный Полибий отразил лишь отрицательные качества двух родственников стратега Аристона (IV, 3, 5; 5, 2; V, 11, 2): они воинственны, алчны, необузданны, нарушают законы. Однако не оставляет сомнения тот факт, что для провокации Арат выбрал момент, когда не стратег Аристон, а Скопас и Доримах фактически обладали всеми полномочиями, сосредоточив власть в своих руках.

Следует вспомнить и то обстоятельство, что Доримах в собрании должностных лиц в Мессении был возмущен выступлением эфора Скирона. Тот требовал не выпускать Доримаха из города до тех пор, пока он не возместит всех причиненных мессенцам потерь и не представит на суд граждан пиратов. Более того, в гневе Скирон заявил, что они не боятся ни Доримаха, ни его угроз. Вполне вероятно, что требования, выдвинутые Доримаху, были заведомо невыполнимыми, а заявление, что мессенцы не боятся этолийцев, пожалуй, можно расценить как указание на их надежду на поддержку Ахейским союзом. Можно также предположить, что Скирон был, вероятно, одним из лидеров проахейски настроенной партии.

Доримах и Скопас, таким образом, недооценили своего противника, не смогли разгадать далеко идущие замыслы Арата в вопросе о Мессении и поддались на его провокацию. Набеги и грабежи этолийских пиратов вовсе не напомнили союзнику о силе этолийцев, как полагали Доримах и Скопас, а лишь оттолкнули мессенцев и заставили их, как, вероятно, и планировал Арат, обратиться к Ахейскому союзу за помощью, а также с просьбой о вступлении в Эллинскую лигу. Лидеры военной партии в Этолии недооценили и молодого македонского царя. Они исходили из ошибочного предположения, что он слишком неопытен и не вмешается в греческие дела, а без поддержки Македонии образованная в 224 г. лига будет бездействовать[178]. Начавшиеся вскоре этолийские вторжения, вероятно, были рассчитаны на испытание прочности Эллинской лиги.

2. Два этолийских рейда в Пелопоннес

Перемена внешнеполитического курса Мессении, которая, благодаря дипломатическим усилиям Арата, разорвала союзные отношения с Этолией и заявила о намерении вступить в Эллинскую лигу, явилась лишь поводом к готовящейся войне. Вполне вероятно, военных действий еще можно было избежать. Однако два дерзких рейда этолийцев в Пелопоннес в 220 г., один из которых закончился сражением при Кафиях и поражением ахейцев, а второй — разгромом Кинефы, сделали невозможным урегулирование конфликта мирным путем.

Полибий излагает предысторию битвы при Кафиях следующим образом (IV, 7, 7–10 и IV, 9; ср. Plut. Arat., 47). В середине мая 220 г. произошло всеахейское собрание. На нем были выслушаны жалобы на этолийцев, которые переправились в Пелопоннес и, двигались в мессенские земли, не получив права διοδος (разрешения на проход через Ахейскую территорию), нанеся, кроме того, немалый ущерб и разорение жителям Патр и Фар[179]. Собрание постановило созвать ахейское войско и выступить против этолийцев.

Но ахейский стратег Тимоксен, срок полномочий которого почти истек, уклонялся от похода. Согласно Полибию, причина этого кроется в том, что Тимоксен низко оценивал боеспособность ахейцев, которые после Клеоменовой войны (закончившейся два года назад) не усердствовали в военных упражнениях. Это подтверждается и указанием Плутарха на «легкомыслие ахейцев, которые, привыкнув ждать спасения от чужих рук и прятаться под защитой македонского оружия, предавались праздности и бездействию» (Arat., 47). Тогда выбранный стратегом на следующий год Арат, негодуя на бездействие Тимоксена, за пять дней раньше срока принял у него государственную печать и созвал ополчение (ср. Plut. Arat., 47). После этого Арат отправил послов к вторгшемуся этолийскому отряду, требуя немедленно покинуть территории Мессении и Ахейского союза. В противном случае он угрожал начать военные действия. Скопас и Доримах, предводители этолийцев, предпочли подчиниться. Они отправили вестников к этолийскому стратегу Аристону с просьбой срочно прислать τα πορθμεια (транспортные суда) к берегам дружественной им Элиды. Через два дня они с добычей двинулись в Элиду.

Изложение дальнейших событий у Полибия (IV, 10–12) выглядит несколько сомнительно. Приведенные им планы и мотивы Доримаха, конечно, выдумка проахейски настроенного автора, поэтому излагаемые им факты требуется тщательно проанализировать.

Арат, поверив в отступление этолийцев, распустил войско, оставив при себе только 3.000 человек пехоты, 300 всадников и отряд македонского офицера Тавриона[180], насчитывавший, вероятно, не более 1.000 человек. Ахейцы двигались на север, в направлении Патр, параллельно этолийцам. Узнав об этом и опасаясь нападения, Доримах спешно отправил добычу на суда в сопровождении большого числа воинов для прикрытия погрузки.

Тем временем ахейцы, видимо, продвинулись дальше на север и остановились у Клейтора. Доримах, отправив транспортные корабли, тоже двинулся на север, намереваясь сесть на суда у Риона. По дороге, узнав, что ахейцы стоят у Клейтора, преграждая ему путь, он якобы решил первым напасть на них, пользуясь тем, что сил у врага немного, и подозревая, что ахейцы не позволят им переправиться без боя. Но после такого решения этолийцы вдруг неожиданно повернули на восток — в Мегалополитиду.

Проходя мимо Орхомена, они узнали, что ахейцы уже добрались до Кафий и стоят в боевом порядке на равнине. Этолийцы не пожелали вступать в бой и двинулись в горы. Тогда Арат отдал приказ атаковать арьергард. Так началось сражение при Кафиях. Контратака этолийцев, стоявших на высотах, оказалась удачной: ахейская фаланга не выдержала удара и побежала. Что касается этолийцев, то они двинулись дальше через Пелопоннес, попытались взять Пеллену, опустошили поля сикионян и ушли домой через Истм. После этих событий ахейцы отправили послов к македонскому царю Филиппу и другим союзникам с просьбой о помощи (Polyb., IV, 15, 1–2; Plut. Arat., 47).

В данном изложении событий затруднительно понять планы Доримаха и Арата — версия Полибия содержит ряд противоречий. С одной стороны, можно предположить[181], что Доримах действительно собирался без боя покинуть Пелопоннес. Но если принять эту точку зрения, то возникают следующие вопросы: почему он не сделал этого на кораблях, увозивших добычу и основную часть этолийского войска?

Если он по каким-то причинам все-таки был вынужден идти к Риону, чтобы там сесть на суда, то зачем он отклонился от пути на север и спровоцировал этим ахейцев?

Кроме того, судя по осторожному поведению в Пелопоннесе, войско Доримаха было не очень велико. Тем более убедительными выглядят попытки уклониться от столкновений с противником. Тогда не вполне ясно, зачем было рисковать и тратить время на Пеллену и Сикион, лежащих в стороне от пути к Истму? И почему ахейцы с таким упорством преследовали этот небольшой отряд? Если Арат, со своей стороны, хотел избежать сражения, то закономерно возникает другая проблема: зачем он напал на этолийцев при Кафиях; тем более, зачем нападать в неудобном (прежде всего для ахейцев) месте? Если же столкновение Арату было необходимо[182], то весьма странно выглядит роспуск ахейского войска накануне битвы. Ибо стратег остался лишь с небольшой его частью.

Пожалуй, действия Арата в данной ситуации позволяют утверждать, что в столкновении были заинтересованы именно ахейцы. Действительно, Арат считал, что настало время вступить в единоборство с Этолийским союзом, так как победа над ним позволяла ахейцам объединить под своей властью и территории Средней Греции. Обстоятельства сложились благоприятно: македонский царь Филипп был еще молод и находился под огромным влиянием Арата (Plut. Arat., 46; 48), что позволяло надеяться на реальную возможность использования македонских сил в ахейских интересах. Нужен был лишь благовидный предлог для начала войны — первый удар должны были нанести этолийцы. На этот шаг Арат спровоцировал их, открыто ведя переговоры с их старым союзником Мессенией. Этолийцы пытались устрашить бывшего союзника и начали тревожить набегами Пелопоннес. Однако Арат понимал, что македонский царь едва ли нарушил бы мир с этолийцами ради государства, не входившего в Эллинскую лигу. Другое дело, если обиженной стороной окажется союзник[183], тем более ахейцы. Поэтому, несомненно, выгоды из этого столкновения Арат извлек. Как он, вероятно, и замышлял, ахейцы втянули в войну всю лигу.

Но, в таком случае, вполне обосновано можно сделать и другие предположения: что Арат не случайно шел параллельно этолийским войскам, а выискивал повод для нападения, так как именно он первым напал на противника у Кафий; что Арат сознательно распустил ахейское войско, ибо и не собирался побеждать в сражении. В любом случае, у Доримаха и Скопаса были все основания полагать, что им не удастся уйти из Пелопоннеса без столкновения с ахейцами. Иными словами, этолийцы в данном конфликте оказались невинной жертвой агрессивной политики Арата. Но это едва ли было так. Не следует забывать, что Доримах мог покинуть Пелопоннес без боя, если бы отплыл вместе с остальной частью этолийцев. Полибий указывает на уверенность Арата в том, что отряд Доримаха покинул полуостров (IV, 10, 1). Именно этим можно объяснить факт роспуска ахейского войска и остановку у Клейтора — значительно севернее, чем происходила погрузка этолийцев.

Однако историк приписал обеим сторонам этого конфликта столько своих домыслов, что, по мнению Б. Низе[184], версия Полибия требует корректировки. Ф. Уолбэнк, рассматривая этолийский маршрут, отмечает несколько существенных моментов[185]. Во-первых, налицо факт изменения планов Доримаха: уход через перешеек, а не отплытие у Риона. Во-вторых, наличие вражеских войск у Клейтора могло стать причиной опасения, что путь к Риону будет отрезан, этот факт и привел к отклонению от первоначального пути. В-третьих, поворот к Мефидрию означал, что этолийцы надеялись избежать столкновения с Таврионом. В-четвертых, Доримах планировал столкновение с Аратом, но, не желая вовлекать в конфликт македонские силы и видя, что нет никакой причины ожидать разделения сил противника, он не искал с ними битвы. Конечно, указанные высказывания вполне справедливы. Однако они не проясняют всех поставленных вопросов.

Доримах, вероятно, хотел избежать затруднительной и требующей много времени посадки на суда. Этолийцы имели большую добычу, особенно скот, а кораблей, видимо, оказалось недостаточно. Поэтому было решено не совершать несколько плаваний, а пройти по суше. Маршрут этолийцев — сначала на север, а потом в Мегалополиду — примечателен. Конечно, поворот в Мегалополиду мог быть вызван опасением, что стоявшие у Клейтора ахейские войска отрежут этолийцев от моря. Поэтому Доримах был вынужден избрать другой путь — на восток, к Истму, что, казалось бы, говорит о стремлении избежать столкновения. Но уклониться от боя ему не удалось, так как ахейцы, двигаясь на юго-восток, пытались отрезать и этот путь.

Но, говоря о маршруте, следует обратить внимание на некоторые факты. Во-первых, до разгрома ахейцев источники ничего не сообщают об этолийских грабежах в Пелопоннесе. Во-вторых, этолийцы намеренно отклонились с дороги к Пеллене и Сикиону после победы при Кафиях. Это была явная демонстрация силы: ибо небольшой отряд покинул вражескую территорию с добычей в руках. Известно, что этолийцы славились своими грабительскими набегами[186]. Собственно, их предприятие в Мессении, хотя и преследовало политические цели, по сути было грабительским (Polyb., IV, 3–4; 6, 11–12). Не менее существенным кажется то обстоятельство, что в течение нескольких лет (точнее с 224 г.) этолийцы были вынуждены воздерживаться от пиратских рейдов, дававших им средства к существованию. Поэтому, когда Доримах и Скопас пошли на возобновление старой политики, это было благосклонно встречено согражданами (Polyb., IV, 5–6). Более того, говоря о подготовке к вторжению в Мессению, Полибий упоминает (Polyb., IV, 6, 8) συναθρροισαντες πανδεμει τους Αιτωλους т. е. собранное этолийское ополчение[187]. В силу указанных обстоятельств удивителен сам факт прекращения грабежей до битвы при Кафиях. Он позволяет говорить о том, что отряд Доримаха мог преследовать какую-то иную цель, даже более значимую, чем разорение пелопоннеских земель.

Скорее всего, этолийцы виновны в развязывании войны не менее ахейцев. Если Арат считал 220 год благоприятным для начала боевых действий, то таким же его видели и этолийцы (Polyb., IV, 3, 3). Македонский царь был слишком молод и неопытен в военных делах и дипломатии, чтобы играть какую-то существенную роль в греческих делах. Столкновение же с одним Ахейским союзом, вероятно, не вызывало опасений этолийцев. Реальную угрозу представляла лишь вся Эллинская лига[188].

Маневры Доримаха в Пелопоннесе можно истолковать, как испытание лиги на прочность. Характерно, что и после битвы при Кафиях все обвинения в адрес Этолии союзники ахейцев восприняли спокойно. Полибий пишет, что «союзники первое время возмущались, хотя не особенно удивлялись, ибо в поведении их не было ничего необыкновенного, напротив, это было в привычках этолийцев» (Polyb., IV, 16, 1–2). Учитывая вышесказанное, можно предположить, что Доримах сознательно не покинул Пелопоннес, когда ему представлялась такая возможность. Он отправил добычу на кораблях (Polyb., IV, 10, 3–4), поскольку награбленное могло стать серьезной обузой при выполнении новой задачи. Освободившись от груза, Доримах должен был выяснить состояние боеготовности предполагаемого врага. Одновременно он мог рассчитывать, что при реализации этой политической акции он сам и его люди не вернутся домой с пустыми руками. Поэтому едва ли следует говорить о том, желал ли Доримах столкновения с ахейцами или нет. В любом случае он был готов к нему. Возможно, предложенная ниже речь Доримаха не имела места в действительности, но она наиболее точно характеризует политику этолийцев. Еще до вторжения в Пелопоннес Доримах, как утверждает Полибий, говорил (Polyb., IV, 5, 7): «Что касается ахеян… то, препятствуя проходу этолийцев, они не должны будут жаловаться, если встретят отпор…; если же они останутся в покое, то замыслы этолийцев осуществятся беспрепятственно».

Таким образом, с одной стороны, столкновение с ахейцами, конечно, было нежелательным для этолийского отряда: отсюда, вероятно, столь осторожный выбор пути. Но и прилагать какие-то сверхусилия, чтобы уклониться от этого столкновения, как показала битва при Кафиях, этолийцы не собирались. Доримаху нельзя отказать в военных способностях. Даже Полибий признает (Polyb., IV, 11, 4), что равнина у Кафий была неудобна для сражения: ее пересекала река и труднопроходимые рвы. Именно эти обстоятельства побудили Доримаха направиться в горы, тем самым он поставил ахейцев в совершенно невыгодные условия, что и решило исход битвы.

С другой стороны, вполне можно утверждать и то, что разгром ахейского войска был необходим этолийцам. Полибий совершенно прав, говоря, что после этого им можно было бы без опасения заняться грабежом (Polyb., IV, 10, 8).

Иными словами, разведка состояния дел в Пелопоннесе и жажда наживы подтолкнула этолийцев во главе с Доримахом к изменению первоначальных планов. Арат, видимо, ожидал мирного разрешения конфликта, о чем свидетельствует роспуск ахейского войска и отход к Клейтору. Известие же о передвижениях Доримаха, вероятно, подтолкнуло Арата к попытке остановить продвижение противника по союзной территории. С этой целью войска Арата и Тавриона двигались явно наперерез Доримаху, отрезая этолийцам все пути к отступлению. Неудивительно, что теперь Доримах думал прежде всего о том, как покинуть Пелопоннес с наименьшими потерями. Когда он отказался от сражения на равнине и стал подниматься в горы, у него появился шанс обогнать ахейцев и покинуть полуостров. Но Арат уже не мог этого допустить. Именно поэтому, невзирая на невыгодную дислокацию, он и напал на противника.

Таким образом, обе стороны были готовы к столкновению и, вероятно, уклоняться от него не собирались. В этом сражении противники испытали силы друг друга. Но наибольшие выгоды сумел извлечь Арат, далеко идущие замыслы которого Доримах едва ли мог предполагать: не остановив этолийцев собственными силами, Арат смог представить их нарушителями мира.

Однако попытка убедить других членов лиги объявить войну этолийцам не удалась. Отправленные к союзникам посольства просили помощи в индивидуальном порядке, собрание совета лиги не состоялось[189]. Можно даже предположить, что македонский царь сознательно отказался от созыва синедров, понимая, что ахейцы добиваются вступления в войну всей лиги. Филипп же был настроен на мирное существование[190]: Македонии требовалось время для восстановления собственного потенциала и создания безопасного тыла, так как на ее границах вновь активизировались дар даны. Поскольку же с образованием Эллинской лиги решение о войне и мире принимал синедрион союзников, то по формальной причине война в тот момент не была провозглашена.

Далее события развивались стремительно. Следующим тревожным фактором оказалось появление в греческих водах двух пиратских флотов иллирийцев. Один — под командованием Скердилаида, родственника ардиэйского вождя Агрона, другой подчинялся Деметрию Фарскому, чьи отряды сражались при Селассии на стороне македонского царя. Заплыв южнее Лисса в конце июля или начале августа[191], они нарушили договор с Римом. В то время как Деметрий грабил Кикладские острова, Скердилаид соединился с этолийцами и совершал набеги на территорию Мессении и Ахайи, а затем принял участие во вторжении в Аркадию, которое непосредственно и привело к объявлению войны. В литературе оно известно как инцидент в Кинефе (Polyb., IV, 17–19).

Согласно Полибию, в аркадском городе Кинефе проахейская правящая партия с разрешения ахейцев позволила изгнанникам вернуться на родину. Вероятно, изгнанниками были сторонники спартанского царя-реформатора Клеомена[192], вынужденные покинуть родину после окончания Клеоменовой войны в 222 г. Кинефа в источниках о Клеоменовой войне не упоминается. Этот полис имел самую малопригодную для жизни область во всей Аркадии (Polyb., IV, 19, 5). Полибий говорит, что в течение «долгих лет» там происходили перевороты, казни и изгнания политических противников, конфискации имущества и передел земли (Polyb., IV, 17). Однако является ли это доказательством борьбы за реформы, подобные тем, что были проведены в Спарте, неизвестно. Возможно, как считает С. К. Сизов[193], речь идет лишь о способе расправы с побежденной партией, когда земли конфисковывались в пользу победителей. Хотя о составе противоборствующих группировок ничего не известно, не стоит все-таки исключать из их числа сторонников Клеомена, поддержавших его в качестве альтернативы Арату. Антиахейские настроения, вероятно, привели часть населения в лагерь этолийцев, как это показали дальнейшие события. В Кинефе был поставлен ахейский гарнизон, однако в 220 г. после достигнутого соглашения и примирения сторон он был выведен. Вернувшиеся домой граждане приняли активное участие в жизни города, некоторые из них были избраны на должность полемархов (Polyb., IV, 18, 4: οι δε πολεμαρχουντες των φυγαδων...).

Однако изгнанники по возвращении домой тут же замыслили сдать город этолийцам (Polyb., IV, 17, 10), что дает основания говорить о хорошо спланированной Доримахом и Скопасом акции нападения на город. Изменники из числа полемархов убили своих коллег и открыли ворота этолийским войскам под командованием Доримаха. Население города, включая изменников, было перебито, имущество их было разграблено (Polyb., IV, 18, 7–8). Оставив в Кинефе гарнизон, этолийцы двинулись на Лусы и намеревались даже похитить священные стада Артемиды и разграбить ее храм, но лусиаты смогли откупиться от них частью храмового имущества (Polyb., IV, 18, 9–12). Затем этолийцы безуспешно осаждали Клейтор (Polyb., IV, 19,4), однако, не достигнув результата, двинулись в обратный путь, по пути захватив стада богини. Вернувшись в Кинефу, они собирались передать город своим союзникам в Пелопоннесе — элейцам, но те отказались. Тогда Доримах решил оставить здесь этолийский гарнизон. Однако, узнав о приближении македонской армии, он предпочел поджечь город (Polyb., IV, 19, 5–6). Этолийцы отправились к Риону, а оттуда переправились домой.

В изложении и этого похода у Полибия довольно много спорных моментов. Во-первых, следует отметить бездействие ахейцев, хотя этолийский отряд, двигаясь к Кинефе и обратно, дважды прошел через их территорию. Полибий указывает, что стратег Ахейского союза Арат в это время собирал войска и просил помощи у союзников (IV, 19, 1). Однако историк противоречит своим же словам. Несколько выше (IV, 16, 6) он сообщает, что ахейское войско было уже набрано, а лакедемонянам и мессенцам был уже отдан приказ о доставке вспомогательных войск. В другом пассаже автор объясняет пассивность Арата воспоминаниями о поражении при Кафиях (IV, 19, 11), намекая на тот факт, что стратег Ахейского союза был бездарным командующим.

Можно попытаться объяснить бездействие Арата его желанием выставить этолийцев явным агрессором. Конечно, принимая во внимание стремление ахейского стратега развязать войну со старым врагом и вовлечь в нее силы союзников, прежде всего македонскую армию, такое объяснение было бы вполне приемлемым. Однако это предположение выглядит весьма спорным, если вспомнить, что битва при Кафиях началась именно с нападения ахейцев.

Вызывает сомнение и тот факт, что Арат столь открыто продемонстрировал союзникам свою слабость. Выставляя этолийцев нарушителями Общего Мира, а себя — оскорбленной стороной и заступником общего дела, такой государственный муж, как Арат, просто обязан был попытаться прийти на помощь союзнику. Но, по утверждению Полибия, он даже не решился оказать сопротивление отряду пиратов. Можно обратить внимание и на тот факт, что разоренная этолийцами территория принадлежала союзнику, а не ахейцам. И это обстоятельство не давало оснований Арату утверждать о необходимости предоставления помощи со стороны остальных союзников именно ахейцам.

Таким образом, невмешательство в дела Кинефы должно было отрицательно повлиять на взаимоотношения ахейцев и их союзников. Арат продемонстрировал всем, что он не способен выступать гарантом мира и спокойствия в Пелопоннесе. Фактически своим бездействием он давал повод не только к оживлению разбойничьих набегов, но и к измене некоторых союзников. Едва ли Арат был способен на столь опрометчивый поступок. Но в таком случае его пассивность, видимо, была вызвана другими причинами.

Во-вторых, столь же странными, на первый взгляд, выглядят действия человека, прямой обязанностью которого было соблюдение мира в Пелопоннесе — македонского офицера Тавриона. Полибий сообщает, что Таврион был назначен Антигоном Досоном «царским уполномоченным» в Пелопоннесе и принимал в этом качестве участие в Союзнической войне 220–217 гг. (Polyb., IV, 6, 4; 10, 6; 19, 7). Как полагал Г. Бенгтсон[194], штаб-квартира этого офицера находилась в Коринфе. Не отрицая такой возможности, кажется все-таки более вероятным его базирование в Орхомене. На это намекает Полибий, говоря, что там были собраны какие-то военные силы (Polyb., IV, 6,6). Кроме того, Орхомен по своему местоположению больше, чем Коринф, подходил для быстрой переброски сил в любую точку Пелопоннеса.

Как указывалось выше, Таврион принял участие в битве при Кафиях на стороне ахейцев, хотя македонский царь Филипп V (Polyb., IV, 16, 2–3) и после этого столкновения продолжал оставаться в мире с этолийцами. В войну он вступил только после официального ее объявления. И тем не менее, в битве при Кафиях вместе с ахейцами сражалось и войско Тавриона. Весьма сомнительно, чтобы македонский офицер, даже если он «заведовал делами в Пелопоннесе», мог самостоятельно принять участие в боевых действиях, хотя Македония официально войну не вела. Тогда возникает закономерный вопрос: на каком основании действовал Таврион? Объяснение, думается одно: он мог действовать подобным образом только как «страж мира»[195]. Именно эта должность предусматривала самостоятельность, действие на свой страх и риск, и позволяла иметь достаточное для оказания помощи союзнику войско.

Но в таком случае представляется нелогичным невмешательство Тавриона в столь явное нарушение Общего Мира, как уничтожение Кинефы. Полибий сообщает, что Таврион получил известие о вторжении этолийцев и о судьбе Кинефы. Однако, вместо того, чтобы самому поспешить с войском и остановить этолийцев, Таврион начал переговоры с иллирийцем Деметрием Фарским (Polyb., IV, 19, 7–9). Тот был занят опустошением Киклад (Polyb., IV, 16, 8), и его действия нельзя расценить иначе, как пиратские. Именно этого авантюриста Таврион уговорил воспрепятствовать переправе этолийцев. Можно предположить, что Деметрий не столь охотно принял бы это предложение, если бы не соблазн отбить добычу, награбленную в Кинефе. Более того, Таврион даже обещал оплатить все расходы, связанные с перетаскиванием лодок. Однако переговоры, видимо, затянулись, и Деметрий опоздал к переправе этолийцев на два дня. Таким образом, можно отметить, что Таврион по каким-то причинам сам не смог отразить нападение этолийцев.

В-третьих, этолийцы в этом инциденте повели себя весьма неблагоразумно. Следует вспомнить предшествующие события и столкновение при Кафиях. Собственно, этолийское предприятие в Мессении тогда по сути было грабительским, но преследовало и политические цели (Polyb., IV, 3–4; 6, 11–12). Как уже отмечалось выше, этолийцы, так же как и Арат, считали момент для начала боевых действий благоприятным (Polyb., IV, 3, 3). Маневры Доримаха в Пелопоннесе можно истолковать как испытание лиги на прочность. Разгром ахейцев при Кафиях способствовал осознанию этолийцами своего преимущества над соперником. Поэтому после битвы при Кафиях они не только не прекратили набеги, но еще более дерзко стали вмешиваться во внутренние дела Пелопоннеса (Polyb., IV, 17; 25, 4–5).

Вероятно, у них появился шанс помешать ахейцам организовать против них единый фронт пелопоннесцев. В связи с этим иное значение приобретают сообщения, что этолийцы вступили в переговоры с изгнанниками из Кинефы (Polyb., IV, 17, 12), потом осаждали Клейтор, требуя, чтобы жители отложились от ахейцев и вступили в союз с ними (Polyb., IV, 19, 2). Более того, до вторжения они вели переговоры и со спартанцами (Polyb., IV, 22, 5), и только появление македонского царя в Пелопоннесе не позволило им объединить силы.

Следует обратить внимание еще на одно событие: после ухода этолийцев из Пелопоннеса, туда прибыл с войском македонский царь Филипп V. Полибий отмечает, что царь опоздал, но целью его похода было оказание помощи ахейцам (Polyb., IV, 22, 2). Однако не вполне ясно, когда и в связи с каким событием Македония решила оказать помощь союзнику. Дело в том, что в битве при Кафиях, как отмечалось выше, македонский царь участия не принимал. Более того, даже после этого столкновения ничего необычного в поведении этолийцев Филипп и союзники не усмотрели и приняли решение оставаться с ними в мире (Polyb., IV, 16, 3).

Пока этолийцы осаждали Клейтор, Арат вновь обратился за помощью к Филиппу (Polyb., IV, 19,1). Здесь остаются смутными следующие моменты: кому требовалась помощь — ахейцам или союзникам; и почему призыв был направлен в далекую Македонию. Ведь с самого начала было очевидно, что сбор войска и продвижение их в Пелопоннес должно было занять гораздо больше времени, чем требовалось Тавриону, находившемуся на полуострове. Неудивительно, что македонский царь прибыл с таким опозданием. Вероятно, об уходе этолийцев он был извещен еще по дороге в Пелопоннес. Поэтому по прибытии он приказал собрать всех представителей союзников в Коринфе (Polyb., IV, 22, 2), где обсуждался вопрос об агрессии этолийцев. Пока же делегаты собирались, Филипп направился в Спарту — еще один очаг недовольства в Пелопоннесе (Polyb., IV, 22, 3–24). Согласно Полибию, спартанцы вступили в переговоры с этолийцами. Однако Доримах поспешил покинуть Пелопоннес до прихода македонских сил, что вызвало панику среди спартанских изменников. Стремясь предотвратить раскрытие их планов, они организовали массовые убийства промакедонски настроенных должностных лиц и многих других граждан.

Именно эти беспорядки и привлекли внимание Филиппа. Примечательно, что в итоге виновные остались безнаказанными. Филипп долго колебался в решении участи Спарты. В его окружении были высказаны три точки зрения (Polyb., IV, 23, 8–9). Одна восходит к Апеллесу, считавшего Спарту явным врагом, которого следует уничтожить, как в свое время Александр Македонский поступил с Фивами. Второе предложение исходило от старшего поколения, они предлагали удалить виновных из города и передать управление в руки друзей македонян. Однако царь последовал третьему совету, исходящему от Арата[196]. Царь заявил, что он во внутренние дела государств лиги не вмешивается (Polyb., IV, 24, 4–6). Подобные действия Филиппа находят лишь одно объяснение: Филипп желал продемонстрировать союзникам, что соблюдение условий договора для него намного важнее, чем потеря нескольких сторонников.

Таким образом, все приведенные выше спорные моменты показывают, что дело вокруг разгрома Кинефы обстоит несколько сложнее, чем представлено у Полибия. Но все эти противоречивые данные, пожалуй, можно увязать в единое целое, если принять во внимание тот факт, что сам македонский царь действовал в качестве гегемона Эллинской лиги. Гегемон осуществлял политическое и военное руководство союзом, обладая обширными полномочиями. Гегемон владел правом созыва синедров (Polyb., IV, 22, 2; V, 28, 3; 102, 8–9), высказывал свои предложения (Polyb., IV, 24, 5–8), председательствовал в совете (Polyb., IV, 13, 7). Как военный глава союза он созывал войска союзных государств (Polyb., V, 17, 9; 20, 1), вероятно, самостоятельно определяя стратегию и тактику военных действий, являясь главнокомандующим на войне.

Развязывание Союзнической войны ни в коем случае не связано с политикой гегемона. Дело в том, что в самом начале царствования Филиппа основным принципом его руководства были идеи Общего Мира, провозглашенные при организации лиги. Конечно, можно предположить, что Филипп V поступил так же, как в свое время Филипп II, который, объявив себя борцом за интересы эллинов, прикрывал этим лозунгом и свои собственные интересы. Однако, учитывая мягкую, компромиссную политику его предшественника Антигона Досона[197] и сильное влияние Арата, правильнее говорить, что Филипп действительно руководствовался в своих действиях в Греции союзным договором, во всяком случае на первом этапе своего правления. Именно в качестве гегемона поспешил Филипп в Грецию, узнав о смутах в Пелопоннесе.

Что касается этолийцев, то после битвы при Кафиях, понимая близость войны, они стремились всеми силами ослабить позиции противника в Пелопоннесе. Отчасти им это удалось. Элида была давним союзником Этолии, также как и Фигалея. Мессения, перешедшая на сторону Эллинской лиги, была напугана вторжением Доримаха и разгромом ахейцев при Кафиях до такой степени, что не посмела объявить войну Этолийскому союзу (Polyb., IV, 31, 1). Арату пришлось приложить много усилий, вплоть до государственного переворота в Мессении, чтобы заставить граждан изменить свою позицию[198].

Спарта, потерпевшая поражение в Клеоменовой войне, начала переговоры с этолийцами и была готова выступить на их стороне, как покажут дальнейшие события Союзнической войны (Polyb., IV, 35–36). Кинефа была разграблена и уничтожена, Клейтор потерял силы, отбивая атаки этолийцев. Таким образом, к началу войны этолийцы провели значительную подготовительную работу, ослабив своего противника. С этой точки зрения, инцидент в Кинефе вовсе не выглядит очередной этолийской авантюрой. Напротив, эта акция была хорошо продумана и организована.

Учитывая, вероятно, опыт прошлого похода, этолийцы смогли разобщить силы своих противников. В битве при Кафиях им противостояли ахейцы и македонский отряд Тавриона, под общим руководством Арата (Polyb., IV, 12, 2). К сожалению, военные способности Арата оказались намного слабее дипломатических. Вероятно, при Кинефе Доримах не опасался встречи с ахейским войском. Угрозу для него мог представлять Таврион. Поэтому перед походом Доримах и вел переговоры со спартанцами. Естественно, что полностью в тайне их сохранить не удалось. Возможно, этолийцы и не имели такого намерения. Наместник Спарты Брахилл[199] должен был известить о них Тавриона, а тот, в свою очередь, поставил в известность царя Филиппа.

Вероятно, эти события отвлекли внимание Тавриона от нового вторжения. Не имея в своем распоряжение достаточно сил, чтобы разделить их между двумя очагами волнений, Таврион предпочел оставить их у себя для предотвращения возможного восстания в Спарте или для предотвращения соединения сил противников. А для помощи ахейцам он пытался привлечь Деметрия Фарского, хотя и безрезультатно. Этим пристальным вниманием к спартанским делам можно объяснить и выступление македонского царя. Едва ли он смог бы прибыть в Пелопоннес вскоре после ухода этолийцев, если бы откликнулся на призыв Арата. Скорее всего, набор войска и продвижение на юг было вызвано более ранним сообщением Тавриона о смутах в Спарте. Именно туда направлялся македонский царь, когда по дороге получил известие о нападении этолийцев на Кинефу. Действуя как гегемон лиги, он предпочел не вмешиваться в дела Спарты, поскольку формального выступления против лиги не произошло. Также и вопрос об этолийцах он предпочел решать законным путем: постановление должно было быть принято синедрионом Эллинской лиги.

Учитывая изложенное выше, мы довольно легко объясним и бездействие Арата в этом инциденте. Выступать против этолийцев без македонских сил, оставив в тылу недовольных мессенцев и готовых к восстанию спартанцев было довольно рискованным мероприятием, тем более, что Арат сознавал свои слабые полководческие способности. Зная о приближении Филиппа, Арат предпочел дождаться его прибытия и совместно урегулировать отношения с союзниками. Таким образом, можно отметить, что обе стороны накануне войны добились поставленных целей. Понимая близость военных действий, этолийцы в ходе двух рейдов в Пелопоннес серьезно ослабили противника, что, в конечном счете, сказалось и на ходе войны. С другой стороны, на заседании синедров в Коринфе было принято ожидаемое Аратом решение об объявлении войны Этолийскому союзу (Polyb., IV, 25, 1–5), в которую, согласно его замыслам, вступал не один Ахейский союз, а вся Эллинская лига.

3. Процедура оформления начала войны

Решение о начале войны было принято в одностороннем порядке на заседании синедриона Эллинской лиги в Коринфе осенью 220 г. Там были заслушаны жалобы союзников. Полибий сообщает (Polyb., IV, 25, 2–4), что беотийцы жаловались на ограбление этолийцами в мирное время святилища Афины Итонии, фокидяне — на нападение их на Амбрис и Давлий, эпироты — на разорение своих земель. Акарнанцы рассказали, как этолийцы напали на Фирей в ночную пору. Ахейцы заявили о захвате Клария в мегалопольской области, опустошении полей патрян и фариян, грабеже Кинефы, осаде Клейтора и т. д. Примечательно, что обвинения касались не только недавних событий, но н имевших место несколько лет назад. Последнее утверждение относится к беотянам и фокидянам[200]. Иными словами, союзники вспоминали все личные претензии к этолийцам и совокупный эффект обвинений был значительным. Неудивительно, что решение о войне было принято без каких-либо затруднений. Тем не менее обращение к старым обидам выглядит несколько натянутым в данной ситуации. Складывается впечатление, что кто-то провел хорошую подготовительную работу среди синедров, организовав нужные выступления. Вероятно, основная подоплека кроется в желании убедить македонского царя в необходимости начала войны. Именно на него были рассчитаны приведенные союзниками аргументы.

Настрой царя на мирный исход заседания виден хотя бы в том, что он предпринял еще один шаг к урегулированию конфликта. Уже после собрания синедриона он отправил этолийскому стратегу письмо, в котором сообщал, что этолийцы могут выступить с объяснениями указанных событий и оправдаться за них (Polyb., IV, 26, 3). Однако Ф. Уолбэнк предпочитает не придавать этому заявлению большого значения; он считает, что решение синедров в Коринфе было рассчитано на тесное сближение Македонии и Греции[201]. По его мнению, царь хотел отложить начало военных действий до весны 219 г. или возложить ответственность за развязывание войны на плечи этолийцев. Однако, на наш взгляд, последнее предположение не оправдано. Война была отложена до весны по независящим от царя обстоятельствам, как это будет показано ниже, а обвинять этолийцев в развязывании войны столь изощренным способом не имело смысла, так как постановление в Коринфе было официально принято всеми союзниками, а несколько позднее, после ратификации решения, ахейцы, прибегнув к старинному способу объявления войны, через глашатая возвестили об этом. В ответ на требование Филиппа оправдаться за свои нападения на греческие города этолийские власти заявили, что они не могут его выполнить до решения этолийского собрания (Polyb., IV, 26, 5–6). С формальной точки зрения они были правы, поскольку только народное собрание принимало постановления по важнейшим вопросам, касавшимся общественно-политической жизни федерации или отношений этолийцев с другими государствами. Но нельзя пренебрегать и тем фактом, что для решения каких-либо чрезвычайных вопросов, которые невозможно было отложить до обычного собрания в канун осеннего равноденствия, созывалось экстраординарное собрание[202], поэтому отказ этолийцев по формальным причинам выполнить предложение македонского правителя свидетельствует об их агрессивном настроении. Этим фактом не следует пренебрегать. Так же как и тем обстоятельством, что назвать организатора единодушного мнения синедров не стоит труда — им мог быть лишь Арат, чей дар убеждения всегда действовал на союзников. Филипп в данной ситуации был последним человеком, который еще пытался остановить боевые действия двух стремящихся к войне федераций.

Решение синедриона о войне было дополнено еще одним постановлением. Оно гласило (Polyb., IV, 25, 6–7): «Каждому союзнику, у которого этолийцы со времени смерти родного отца Филиппа, Деметрия, отняли землю или город, все прочие обязаны помогать в борьбе за возвращение отнятого; равным образом союзники обязаны восстановить исконные учреждения у тех, которые силою обстоятельств вынуждены были вступить в Этолийский союз, дабы они владели своими полями и городами, избавлены были от содержания у себя гарнизонов и от дани, жили независимо по исконным законам и установлениям». Вероятно, Полибий видел этот декрет — его фразеология предполагает это[203]. Указанная псефизма примечательна своей неопределенностью. Союзники решили возвратить потерянные со смерти Деметрия II, т. е. с 229 г., города и земли. Эпир, например, потерял Амбракию и Амфилохию; Фессалия — Фтиотийскую Ахайю. Однако союзники могли претендовать и на земли, потерянные ранее, и как насильственно захваченные могли быть признаны: для Акарнании — области к западу от Ахелоя, где Этолия владела Стратом и Эниадами, для Фокиды — западная ее часть, которая была в руках этолийцев с 258 г. и т. п. Кроме того, провозглашалось освобождение тех государств, которые не имели никакой связи с членами симмахии, что, вероятно, было нацелено на развал Этолийской федерации. Третий пункт программы касался Дельфийской Амфиктионии, которая находилась под этолийским контролем[204].

Это святилище играло важную роль не только в религиозной, но и в политической жизни эллинов, а этолийцы, таким образом, могли реально влиять на судьбу всей Эллады[205]. Союзники постановили «оказать помощь амфиктионам в восстановлении своих законов и в возвращении под свою власть святилища…» (Polyb., IV, 25, 8). Однако утверждение некоторых исследователей[206], что союзники надеялись преобразовать войну в «Священную», за освобождение Дельф, сомнительно. Вероятно, имелся в виду обратный этолийской экспансии процесс. Прежде, присоединяя территории какого-либо государства, Этолия забирала их голоса в Амфиктионии. В случае успеха в Союзнической войне, освобождении многих земель и серьезном ослаблении противника, победители могли потребовать возвращения своих голосов в совете амфиктионов. Таким образом, поставленные задачи были весьма обширными и рассчитанными на распад федерации противника.

Военные действия начались лишь на следующий год, весной 219 г. Поэтому, хотя и принято говорить, что война длилась с 220 по 217 г., на практике она продолжалась с весны 219 до конца лета 217 г., при этом последний военный сезон был гораздо менее интенсивным, чем первые.

Откладывание боевых действий было вызвано процессуальными моментами. С одной стороны, весной в Ахейском союзе должен был смениться стратег; координировать совместные действия было логичнее уже с ним. С другой стороны, всем государствам лиги требовалось время на мобилизацию вооруженных сил, укрепление линии обороны и прочие такого рода действия. Немалую роль играл еще один фактор. Поскольку Эллинская лига была призвана сохранять мирное состояние дел в Греции и ее договор стремился предотвратить попытки использовать союз в интересах одного государства для решения частных конфликтов, то, видимо, можно говорить о сложной процедуре оформления начала войны.

В нашем распоряжении есть некоторые замечания Полибия по этому поводу. Однако их совершенно недостаточно, чтобы представить ясную картину происходившего. Поэтому представляется вполне оправданным привлечь данные, относящиеся к существовавшим ранее Коринфским лигам Филиппа II и Антигона Одноглазого. В целом, институты всех трех союзов были одинаковы. Каждый из этих союзов возглавлялся гегемоном, в роли которого выступал сам македонский царь. Существовал представительный орган — синедрион или общий совет, в который союзники посылали своих представителей. Между этими объединениями довольно много схожих черт в структуре, организации, управлении, хотя имеются и отличия. Именно в силу этого обстоятельства любое наше предположение, конечно, является гипотетическим. Тем не менее привлечение этих материалов остается единственной возможностью восстановить имеющиеся в нарративных источниках лакуны.

Эллинская лига объединяла значительную часть Греции и приблизительно соответствовала по масштабам существовавшей ранее Эллинской лиге 302 г., даже учитывая «особое», неравноправное положение некоторых ее членов. Однако, основным отличием было то, что членами Эллинской лиги 224 г. стали, в основном, не отдельные полисы, как прежде, а федерации. Все участники были не только более деятельны и активны, чем в Коринфских союзах прошлых лет, но и более самостоятельны в отношении к центральной власти[207].

Включая в себя ряд новшеств, в целом условия договора были сходны с принципами, на которых основывались существовавшие ранее союзы под эгидой Македонии. В прежних Эллинских лигах (338 и 302 гг.) решения синедров — членов союзного совета — считались обязательными для всех и не подлежали обсуждению в полисах (SVA, III, 446, V. 73 sqq.). В 224 г. это правило перестало действовать. Вероятно, обстоятельства, при которых создавалась лига Антигона Досона, наложили свой отпечаток на условия договора. Иногда, в этом усматривается некий «либерализм» лиги, точнее самого Антигона Досона[208]. А. Хойсс, например, считает, что Антигон из желания придерживаться тех же демократических принципов, на которых базировался Ахейский союз, вернулся к «старым методам Полиоркета»[209], что сделало договор 224 г. более демократичным, чем это было в прежних Коринфских лигах. Однако акцент, по нашему мнению, следует делать не столько на «либерализме» союза, сколько на более развитой процедуре принятия решений по важнейшим вопросам.

Так, в союзе 338 г. перед заседанием синедриона македонский царь рассылал декларацию (Diod., XVI, 89, 2), в которой была изложена повестка собрания. Но у Диодора есть свидетельство, что еще до этого решения Филипп II распускал слухи о готовящейся им персидской войне и это в немалой степени способствовало росту его авторитета в Греции (XVI, 89, 2). По мнению У. Вилькена, эти слухи возникли или сразу же после битвы при Херонее, или во время учредительной сессии, т. е. при заключении союзного договора[210], причем они в то время не получили официального подтверждения. Ведь, с одной стороны, гегемония Филиппа II в Греции еще не была подкреплена формальными решениями[211], поэтому было еще рано говорить о совместном походе. С другой стороны, война требовала серьезной подготовки. Предлагать грекам участвовать в новой войне сразу же после битвы при Херонее было бы необдуманным шагом: во-первых, им требовалось время на восстановление своих военных сил, а во-вторых, не стоило сразу же подавать грекам, только что объединенным под эгидой Македонии, надежду на возможно скорое освобождение от новой власти, когда царь отправится в зарубежный поход. Совсем иначе воспринимались слухи о кампании, планируемой на будущее. Поэтому и слова Юстина — «не было никакого сомнения, что эти приготовления направлены против империи персов» (IX, 5, 5) — означают только одно: слухи достаточно широко распространились к моменту окончания учредительного заседания[212]. Решение о походе было принято позднее, уже на заседании общего совета. Характерно, что ни один источник не упоминает ратификацию этого постановления. Следует вспомнить, что накануне образования союза во многих греческих городах к власти пришли сторонники Македонии. Вероятно, большая часть синедров также была промакедонски настроена. Не допуская особого преувеличения, можно предположить, что по инициативе Филиппа за синедрионом закреплялось окончательное решение по всем вопросам. За это свидетельствует тот факт, что совет никогда не принимал неугодных гегемону постановлений.

Таким образом, процедура оформления начала боевых действий была проста. Сначала по городам — участникам лиги рассылалась повестка заседания синедриона, затем следовало обсуждение вопроса на местном уровне и вырабатывалась определенная позиция полиса. После голосования в синедрионе не требовалась ратификация принятого решения, так как постановления совета обсуждению не подлежали.

Неожиданная смерть Александра Македонского повлекла за собой четыре десятилетия борьбы между диадохами. Восстановление Коринфского союза связано с именем Антигона Одноглазого и его сына Деметрия. Антигон, которого В. В. Тарн считал[213] человеком, наделенным исключительными способностями и безграничным честолюбием, желал сохранить империю Александра под своей властью[214]. Он воскресил методы Филиппа II и пошел на возобновление лиги, рассматривая эллинов как своих союзников. Но нельзя не учитывать тот факт, что политическая ситуация в то время сложилась не в пользу Антигона и Деметрия: в 306 г. им не удалось захватить Египет и сокрушить Птолемея; в 305 г. Деметрий не смог захватить остров Родос, а в самой Греции усилилось влияние Кассандра, который за 307–304 гг. подчинил себе Беотию, Эвбею, Фокиду, ввел в Коринф свой гарнизон, осадил Афины. Поэтому Антигону оставался лишь один путь достижения своей цели: попытаться привлечь эллинов на свою сторону в качестве союзников. В начале 302 г. он, пригласив в Коринф представителей от греческих городов, заключил договор об организации лиги. В нашем распоряжении находятся фрагменты надписи, содержащие условия данного соглашения (SVA, III, 446.). Сохранились сведения о предусмотренных по договору функциях синедриона. Одно из условий гласило, что решения синедриона были обязательны для всех и не подлежали обсуждению и ратификации в полисах (v. 73 sq.). К сожалению, не сохранилось сведений о том заседании, на котором было принято решение о войне. Известно лишь, что весной Деметрий был вынужден открыть Фессалийскую кампанию против Кассандра, а затем по призыву отца он переправился к Ипсу, где в 301 г. состоялось решающие сражение с коалицией остальных диадохов.

Итак, мы имеем представление о довольно продуманной системе управления союзом, но вопрос о принятии жизненно важных решений, касающихся всех участников лиги, и о процедуре оформления войны остается несколько туманным. Можно предположить, что формально эти вопросы в союзе 302 г. решались точно так же, как в лиге 338 г. Однако, вероятно, все эти провозглашенные в договоре условия на практике не были полностью реализованы. Дело в том, что союз Деметрия был образован в ходе войны, поэтому созывать совет для постановления о начале боевых действий было уже поздно. Кроме того, в рядах его армии уже сражались греческие отряды, о чем свидетельствует «декрет афинских добровольцев в честь Деметрия» (ISE, 7). Вероятно, решение о греческой помощи гегемону было принято в Коринфе на учредительном заседании. Что касается переброски сил в Азию, то и в этом отношении мы также не располагаем материалами о заседании совета. Возможно, у Деметрия просто не было времени на обсуждение вопросов: обстоятельства требовали срочного прибытия войск в Азию на помощь к отцу.

В конце III в. условия создания лиги коренным образом отличались от тех, которые привели к образованию Коринфских союзов. В отличие от союзов 338 и 302 гг. в договоре Антигона Досона с греками появляется существенное новшество. Это — необходимость ратификации принятых синедрионом решений (Polyb., IV, 26, 2 и 7; 30, 2 и 6).

Впрочем, есть мнение, что ратификация относилась лишь к вопросам войны и мира[215]. Действительно, данные Полибия (IV, 25, 1–26, 2 и 7; 30, 2 и 6) позволяют придти к такому выводу. Однако не следует забывать, что существование Эллинского союза приходится, по большей части, на военное время. Это обстоятельство не могло не повлиять на деятельность синедриона. В нашем распоряжении находится всего несколько свидетельств о работе синедров: они разбирали вопрос о войне (Polyb., IV, 13, 6–7; 25, 1–26, 1), о заключении мира (Polyb., V, 102, 8–9; 103, 1 и 7; 105, 1–2) и о принятии в лигу нового члена (Polyb., IV, 9, 2–3; 15, 2). При этом Полибий сообщает только о ратификации постановления о войне. Лишь в этом случае обязательно требовалось и предварительное обсуждение, и ратификация, поскольку эти вопросы по их значимости для государств нельзя сравнить ни с какими другими. Думается, именно в этом проявилась более развитая процедура принятия решений по важнейшим вопросам и большая степень самостоятельности членов лиги, чем в Коринфских союзах.

Следует отметить, что в прежних лигах, в 338 и 302 гг., существовало предварительное обсуждение вопросов в полисах, которые решались затем в синедрионе. Пожалуй, ничто не мешает предположить, что подобное предварительное обсуждение могло иметь место и в союзе 224 г. Во-первых, если процедура принятия решений с течением времени развивалась, то было бы странно, что в ранних Коринфских лигах предварительное обсуждение имело место, а в более позднем Эллинском союзе, в котором все институты стояли на более высокой ступени развития, чем прежде, подобное обсуждение отсутствовало бы. Во-вторых, на заседания синедриона делегаты должны были, вероятно, являться подготовленными и ознакомленными с мнением собственного правительства, а это само собой подразумевает предварительное обсуждение основных вопросов заседания в каждом государстве.

Вполне вероятно, что пассаж Полибия, в котором сообщается о выдвинутом ахейцами вопросе о приеме в союз мес-сенцев (Polyb., IV, 15, 1–2), и упоминание о том, что свое согласие на это дали эпироты и молодой македонский царь Филипп (Polyb., IV, 16, 1), следует рассматривать именно как предварительное обсуждение, а не как постановление синедриона. Вероятно, если бы речь шла о решении синедров, то автор отметил бы «Филиппа и союзников», а не «Филиппа и эпиротов» (ibid.).

С другой стороны, в дальнейшем Полибий не упоминает об обсуждениях этого вопроса в других государствах. Однако отсутствие таких сведений, скорее всего, не означает, что обсуждение не проходило вообще. К тому же указано (Polyb., IV, 15,1), что ахейцы отправили послов с предложением принять мессенцев в союз к эпиротам, беотийцам, фокидцам, акарнанцам и царю Филиппу V. Таким образом, в этом пассаже перечислены основные участники лиги, которым были направлены для предварительного рассмотрения уведомления о предстоящем разборе дела.

Исключение в перечисленном списке членов лиги представляют Фессалия, Опунтская Локрида, эвбейские полисы и Спарта. Однако для этого есть основания. Спарта упомянута в том же постановлении в связи с набором войска (Polyb., IV, 15, 4), что позволяет предположить извещение спартанцев также и о первом вопросе — относительно членства в лиге Мессении. К остальным участникам лиги, возможно, послы не были отправлены, но это объясняется их особым положением в союзе[216], поскольку за них принимали решения главенствующие над ними державы (за Фессалию и Эвбею — Македония, за локров — Македония или Беотия)[217]. Таким образом, предварительное обсуждение поставленных в синедрионе вопросов, вероятно, должно было иметь место во всех суверенных государствах, состоящих в лиге.

Тем более такая процедура была обязательна, когда дело касалась вопроса о войне и мире. По свидетельству Полибия (IV, 25, 1 sqq.), на совещании синедров лиги в Коринфе решение начать войну с этолийцами было принято единогласно. Это постановление было затем ратифицировано в Ахейском союзе (IV, 26, 7), в Акарнании (IV, 30, 2) и в Эпире (IV, 30, 6). Примечательно, что не все государства ратифицировали постановление о начале Союзнической войны. Так, мес-сенцы, перемена внешнеполитического курса которых стала поводом к этому конфликту, не дали свое согласие под предлогом, что в соседней Фигалее хозяйничают этолийцы (Polyb., IV, 31, 1). Спартанцы вообще отпустили послов без ответа (Polyb., IV, 34, 1). Едва ли в лигах 338 и 302 гг. такое поведение союзников вообще было возможно.

Из остальных суверенных участников договора историком не упомянуты беотийцы и фокидяне, что, вероятно, следует истолковать не как сохранения ими нейтралитета в будущей войне[218], а как поддержку ими принятого в Коринфе решения, поскольку ранее они выступали в числе обвинителей этолийцев. В качестве косвенного доказательства этой точки зрения можно привлечь надпись 222/1 г. (Syll³, 519), в которой ахейцы воздают почести беотийским и фокидским заложникам. Как отмечал П. Тревес[219], обмен заложниками между Ахейским союзом, Фокидой и Беотией относится не ко времени основания Эллинской лиги, а к более раннему периоду Клеоменовой войны. Учитывая столь тесные отношения между этими государствами, можно предположить, что Беотия и Фокида следовали ахейским курсом, и вопрос о ратификации данного постановления прошел без каких-либо эксцессов.

Закономерно возникает вопрос: как же можно было начать военные действия, если не все члены лиги согласились принимать в ней участие? Вполне вероятно, это могло стать существенным препятствием для агрессивно настроенных членов лиги, прежде всего для Ахейского союза. Поскольку решение не было ратифицировано лишь в Мессении и Спарте, то до весны 219 г. в ходе подготовки к войне на них было оказано мощное давление соседними державами. Ахейский союз сосредоточил свои усилия на Мессении, вызвав там государственный переворот, в ходе которого правительство сменило умеренный политический курс на более радикальный[220]. Спарта, также испытавшая внутренние смуты, воспользовалась назревавшей войной и перешла из круга сателлитов лиги в лагерь врагов, и в новом качестве довольно быстро вступила в войну.

Подводя итог вышесказанному, можно отметить, что период от принятия решения до начала боевых действий был слишком затянут. Более сложная процедура принятия решений в Эллинской лиге создавала бюрократические затруднения для вступления постановлений в силу, особенно, когда вопрос касался объявления войны. Подобные препоны порождали опасную тенденцию давления на государства, чей политический курс не совпадал с официально провозглашенным. Поэтому едва ли будет чрезмерно смелым наше утверждение, что ориентация лиги на мир устраивала далеко не всех участников союза, но к их числу не следует относить македонского царя.

Ни один шаг царя накануне войны нельзя истолковать как желание как можно быстрее начать боевые действия. Даже убийство промакедонских лидеров в Спарте до начала заседания синедров в Коринфе не повлекло ответных действий со стороны Филиппа. Он не расценил их как угрозу лиге, поскольку только это условие договора давала ему право вмешиваться во внутренние дела других государств. В Коринфе он выслушал решение синедров и принял его к исполнению, как и следовало поступить гегемону. В переворотах в Пелопоннесе он участия не принимал, Полибий не преминул бы с возмущением сообщить об этом факте. Все мысли Филиппа после ратификации решения о войне были заняты практической стороной дела — мобилизацией армии и планами предстоящей кампании.