Последний конфликт в независимой Греции: Союзническая война 220–217 гг. до н. э.

Социальные проблемы в Греции возникли не в эллинистический период, а гораздо раньше — еще в архаическую эпоху. В конце IV в. договор Коринфского союза включал следующие условия: «…пусть не применяются ни казни, ни изгнания вопреки установленным в этих государствах законам, ни отобрание в казну имущества, ни передел земли, ни отмена долгов, ни освобождение рабов…» (Ps.-Dem., XVII, 15)[387]. Иногда считают[388], что эта статья договора служила интересам имущих, закрепляя их у власти. В. Тарн, которого П. Олива называет одним из лучших знатоков социальной истории,[389] охарактеризовал эти установления как «полную программу социальной революции из четырех пунктов и взаимные гарантии против нее»[390]. Она включала отмену долгов, передел земли, конфискацию имущества и освобождение рабов для поддержки революции[391]. Хотя заключение договора было итогом борьбы политической, а не социальной[392], тем не менее Македония в лигах 338 и 302 гг. выступала гарантом общественного порядка, и зажиточные круги полисов связывали с ней надежды на стабильное существование.

Не следует забывать тот факт, что еще со времен войн диадохов, позиции социальных слоев во внешней политике стали довольно четкими. Обычно демократические круги отстаивали национальную независимость, а богатые искали опоры в Македонии. Однако к концу III в. ситуация изменилась. Исследователи, изучавшие положение слоев общества в эллинистическую эпоху в греческих государствах, пришли к единодушному выводу: пропасть между богатыми и бедными в среде граждан значительно увеличилась[393]. Социальные проблемы в конце III в. охватили все государства Греции. Спартанские реформы Агиса и Клеомена — лишь наиболее яркий пример их проявления. Характерно, что в ходе Клеоменовой войны между Спартой и Ахейским союзом многие ахейские города открывали Клеомену ворота, рассчитывая на преобразования, подобные спартанским. Беспрецедентная волна революционного энтузиазма охватила территорию Ахейской лиги[394]. По мнению Э. Билля, во всем Пелопоннесе было достаточно много людей, которые предпочитали видеть полуостров, объединенный царем Клеоменом. Именно он воплощал для многих идеал социальных преобразований, а вовсе не ахейские олигархи[395]. Плутарх упоминает (Cleom., 20, 6), какое разочарование царило в Аргосе после отказа Клеомена отменить долги. Однако царь не собирался осуществлять социальные реформы за пределами Спарты, поскольку его преобразования сохраняли структуру спартанского общества, в котором было строго ограниченное равенство, и преследовали старую политическую цель — возрождение спартанской гегемонии в Пелопоннесе[396]. Спорным является одно из последних мероприятий Клеомена — отпуск на волю части илотов за выкуп: был ли этот шаг продолжением реформ или диктовался катастрофическим военным положением[397]. Вероятно, вторая версия ближе к истине. Любой шаг в столь радикальном направлении стоил бы Клеомену поддержки богатых кругов тех городов, которые видели в нем не социального реформатора, а альтернативу Арату и Македонии[398]. В этой политике В. Д. Жигунин видит и причины поражения Клеомена, оттолкнувшего от себя пелопоннеский демос[399]. Однако нельзя однозначно подходить к этому вопросу; следует различать надежды народа, намерения спартанского царя и интересы зажиточных кругов.

Суммируя вышесказанное, можно отметить, что уже современники тех событий отмечали переплетение интересов разных категорий населения, носивших общее наименование «клеоменисты». Во-первых, это малоимущие и неимущие массы, надеявшиеся на социальные преобразования Клеомена. Во-вторых, правящие круги зажиточных людей, недовольные руководством Арата и опасавшиеся вмешательства Македонии[400]. В-третьих, бывшие тираны пелопоннеских городов или возможные претенденты на эту роль[401]. Большое значение для определения позиции полисов в войне имело традиционное отношение дружбы или вражды городов со Спартой. В каждом конкретном случае наблюдалось сочетание разных сил, приводивших к выступлению полисов на стороне Клеомена, или напротив, оказывавших ему упорное сопротивление.

В ходе Союзнической войны внутренняя борьба в отдельных городах по-прежнему служила поводом для манипуляций в руках политиков. Поэтому предположение о намерении этолийцев эксплуатировать социальную напряженность в Пелопоннесе в своих интересах[402], не выглядит слишком опрометчиво. Поддерживая настроения недовольных слоев населения в городах противника, этолийское руководство могло рассчитывать на неустойчивость самой Ахейской федерации. Нестабильность внутри союза должна была стать серьезным препятствием для попыток ахейцев создать единый фронт против Этолийской федерации. Примечательно, что удержать полисы от измены в сложившихся условиях могло лишь введение в город гарнизона. Большой гарнизон и укрепленное положение имели в то время большее значение, чем политические симпатии. Характерным примером является Кинефа. Эта небольшая аркадская крепость входила в Ахейский союз, в ней находился ахейский гарнизон, присутствие которого, видимо, диктовалось необходимостью, так как внутренняя борьба в Кинефе длилась в течение «долгих лет», сопровождаясь конфискациями, казнями, изгнаниями политических противников и переделом земли (Polyb., IV, 17, 5). Из утверждения о внутренней борьбе и о переделах земли можно сделать вывод о приверженности города Клеомену[403], хотя источники не сохранили об этом никаких сведений. Однако, по мнению С. К. Сизова[404], такой вывод необязателен, поскольку из числа репрессированных нельзя исключить и лиц, поддерживавших Клеомена как альтернативу Арату. Соответственно, указанные мероприятия могли быть лишь способом расправы над политическим противником. С другой стороны, Ф. Уолбэнк[405] настаивает именно на революционных чувствах изгнанников, на их устремлениях в духе спартанских реформ. В данном случае не так уж важно, были ли изменники представителями зажиточных кругов или низов общества. Важнее другое: социальной стабильности в городе не было. Этолийцы в этом конфликте использовали популярные лозунги в своих интересах, намереваясь захватить Кинефу[406]. Ахейцы же, со своей стороны, просчитались. Они рассчитывали, что вывод солдат из крепости будет способствовать примирению сторон и прекращению борьбы (Роlyb., IV, 17, 8–10). Однако как только ахейский гарнизон покинул крепость, изменники призвали этолийцев.

Любопытно сравнение с Кинефой другого аркадского города — Клейтора. Он также подвергся нападению этолийцев, разгромивших Кинефу. Причем Кинефу с самого начала они планировали удержать за собой или передать Элиде, своему союзнику. Полибий свидетельствует об этом, говоря, что завоеватели предоставили ее элейцам, но после их отказа назначили правителем Эврипида (IV, 19, 5). Лишь получив сведения о приближении македонян, они оставили местность. Клейтор стал следующей целью после Кинефы. Этолийцы предложили жителям города выйти из Ахейского союза и заключить союз с ними, на что получили решительный отказ (Polyb., IV, 19, 2–3). Попытка атаковать город провалилась, захватчики вынуждены были покинуть земли (Polyb., IV, 19, 4). Интересен в данном случае факт, что в Клейторе не было внутренних смут. В Клеоменову войну спартанский царь захватил этот город, но, как указывает Полибий, не в результате всеобщего сочувствия ему, а стараниями одного человека, некоего Теаркеса, который даже не имел в городе большого авторитета (II, 33, 9). Иными словами, здесь не было движения бедноты, а следовательно, призыв этолийцев к социальным переменам не нашел отклика, как это, вероятно, случилось с жителями Кинефы. Подобное сопоставление лишний раз подчеркивает всю сложность противоречий, существовавших в греческих государствах и охватывавших разные сферы жизни.

Отзвуки социальной борьбы слышны в свидетельствах Полибия о Мегалополе в конце Союзнической войны. Историк упоминает (V, 93) всеобщее недовольство ввиду нехватки средств, малочисленность населения, требования к богатым уступить третью часть своих земель для предоставления наделов новым поселенцам. Предметом раздоров стали и законы Пританида, которого дал им в законодатели Антигон. Арат как стратег союза был вынужден вмешаться и умиротворять население. Примечательно, что в Клеоменову войну Мегалополь упорно сопротивлялся спартанцам (Polyb., II, 48, 4 sqq.; 55, 8; 65, 3). Теперь же тяготы войны и разорение земель подталкивали население к возмущению.

Социальные проблемы были характерны не только для Пелопоннеса. Не менее напряженная борьба шла и в других государствах Эллады. Полибий пишет, что государство беотийцев было окончательно расстроено, и у них в течение чуть ли не 25 лет не было вынесено ни одного приговора ни по частным жалобам, ни по государственным делам (XX, 6). Чтобы предотвратить социальные конфликты и облегчить положение демоса, руководители Беотийского союза вынуждены были отсрочить взыскание долгов, устраивать общественные раздачи и обеды.

Лишь очень немногие полисы были достаточно богаты, чтобы поддерживать независимое существование и социальную стабильность за счет государственного содержания обедневших граждан, как это делалось на Родосе, хотя там не было демократического правления (Strab., 14, 2, 5). Еще в конце IV в. среди зажиточных греческих собственников окончательно оформилось понимание того обстоятельства, что гарантировать автономию полиса и внутреннее спокойствие может только сильная поддержка извне. Иными словами, полис мог сохранять социальную стабильность только в составе более крупного государственного объединения[407]. Но и в государствах такого типа поставленные проблемы не исчезли; они с полной силой проявлялись в кризисных ситуациях, как это случилось с Ахейским союзом в годы Клеоменовой войны.

Не избежал подобных проблем и Этолийский союз. «Показателями имущественного и социального расслоения этолийского общества второй половины III — первой трети II в. являются: посвящения этолийцев в дельфийский храм и другие святилища; распространение роскоши и появление людей, состояние которых оценивалось в несколько десятков, а то и сотен талантов; изменение состава вооруженных сил союза в сторону падения значения пехоты и повышения роли конницы в боевых операциях; развитие наемничества и пребывание этолийцев на военной службе в восточно-эллинистических государствах; массовая задолженность свободного населения»[408]. Резкое социальное расслоение привело к возникновению в Этолии протестных настроений и брожения, которое проходило под традиционными лозунгами отмены долгов. Около 206 г. долговой вопрос приобрел особую остроту, так что стратегам Скопасу и Доримаху было поручено разработать законы о кассации долгов, которые, однако, в результате активного противодействия ростовщиков не были приняты. Борьба затянулась на ряд лет (Polyb., XIII, 1; XXX, 2; Liv., 42, 4).

Противопоставляя две воюющие федерации, обычно считают, что Этолийский союз был демократичнее Ахейского[409], поэтому демократические круги Греции стояли на стороне этолийцев, а ахейцы и Македония поддерживались консервативными силами греческих городов[410]. Исследователи в данном случае ориентируются на разные социально-политические условия, в которых формировались федерации. Ахейский союз складывался в процессе борьбы с тираническими режимами и объединял города, в большинстве своем олигархические, ориентированные на консерватизм и традиционализм. Их соперник — Этолийская лига — развивалась в иной обстановке и включала города демократические, имевшие менее консервативную социально-политическую структуру.

Эти различия, конечно, могли привести к расколу эллинов на два военно-политических блока, к росту противоречий между ними и к неизбежной войне. Однако в неменьшей степени играли роль и имперские амбиции обеих сторон. Поэтому едва ли правомерно утверждение, что «Этолия осталась, после установления власти Македонии в большей части Эллады, единственной демократической страной, и, следовательно, борьба против Македонии и олигархического Ахейского союза была в какой-то степени борьбой за демократию»[411]. В противоположность этому высказыванию В. Тарн полагает, что Ахейская лига тоже имела достаточно демократическую конституцию, при этом она была менее демократична, если сравнивать с Этолией 275 г., и более демократичной, чем Этолия в 220 г.[412]

Стоит обратить внимание на то обстоятельство, что обоими союзами управляли самые состоятельные граждане. Как утверждал Дж. Ларсен[413], значение «демократии» изменилось, и в эллинистическое время те государства, которые некогда считались олигархическими, можно назвать демократическими. По мнению С. К. Сизова, нет никаких оснований противопоставлять «демократический» Этолийский союз «аристократическому» Ахейскому, а если говорить о практической политике, то «высшие должности в Этолийской федерации из года в год занимали представители немногих клановых группировок, почти ту же ситуацию можно увидеть у ахейцев»[414]. И в том, и в другом союзе существовала одинаковая эллинистическая «демократия»: республиканский строй, используемый в интересах зажиточной элиты.

Борьба между имущими и неимущими слоями населения в конце III в. была значительным фактором, который принимался во внимание эллинистическими правителями. Некоторые исследователи считают, что Филипп V в определенные моменты своего правления изменял традиционной политике своих предшественников, которые опирались на аристократические круги Греции, и обращался к поддержке народных масс[415]. При этом три инцидента напрямую связаны с Союзнической войной — путч Хилона в Спарте в 219 г., заговор Апеллеса и проблемы в Ахейской федерации в 218 г., революция в Мессенни. Однако, как убедительно показала Д. Мендельс[416], подобная точка зрения на социальную политику Филиппа не вполне справедлива. Конечно, царю были свойственны демократические жесты. Тит Ливий, например, рассказывает (27, 31, 4), что на Немейских играх он, угождая народу, снял царский убор с головы, скинул пурпурный плащ и вообще всю царскую одежду и обликом сравнялся со всеми, ибо — «для свободных граждан нет ничего приятнее» (Liv., 27, 31, 4). Но такое поведение не определяет политику царя в целом. Он в данном случае сыграл нужную ему роль, создал тот образ правителя, который от него ожидали[417]. На деле же Филипп оставался верен курсу своих предшественников и опирался на зажиточные круги греческих государств.

Учитывая все вышеизложенное, следует отметить, что наличие или отсутствие социальных проблем в греческих полисах нельзя рассматривать по принципу, к какой федерации — Этолийской или Ахейской — относился тот или иной город. Действительность была намного сложнее. В каждом государстве социальные проблемы переплетались с политическими и международными, а решение этих вопросов перестало быть внутренним делом государства — в возникавшие конфликты слишком часто вмешивались третьи силы.

Наиболее ярко, с нашей точки зрения, вся совокупность социальных и политических противоречий проявились в двух пелопоннесских государствах — Мессении и Спарте. Примечательно, что в Союзнической войне они стояли по разные стороны линии фронта, что свидетельствует о существовании глубоких социальных проблем, свойственных не отдельным полисам той или иной федерации, а всем государствам Греции.

1. Спарта в период Союзнической войны

После разгрома Клеомена в битве при Селассии в 222 г. и его бегства в Египет, македонские войска без сопротивления вступили в Спарту. Было восстановлено старое государственное устройство (Plut. Cleom., 30; Polyb., II, 70, 1) — правительство эфоров без царей. Эта система была полной противоположностью той, что создавал Клеомен. Отменил ли Антигон Досон недавнюю реформу распределения земли, вопрос спорный. Возможно, изгнанные прежде спартанские граждане вернулись и завладели своей собственностью вновь, но содействовал ли этому захвату македонский царь остается неизвестным. Вероятно, гибель новых спартанских арендаторов при Селассии избавила его от необходимости разбирать земельные споры[418]. Сомнения у современных исследователей остаются и по поводу отмены Антигоном социальных реформ Клеомена. Конечно, едва ли все преобразования спартанского царя остались в силе, но в равной степени невозможно с уверенностью говорить и о полной их ликвидации.

После поражения в Клеоменовой войне Спарта, скорее всего, стала членом Эллинской лиги[419]. К сожалению, Полибий прямо не пишет об этом, он лишь намекает на этот факт в нескольких пассажах. Так, Филипп V говорит у него, что лакедемоняне пока ни в чем не провинились перед κοινή συμμαχία, a свои внутренние дела союзники могут улаживать сами (IV, 24, 4–6). Кроме того, когда послы Эллинской лиги были отправлены по решению синедриона πρός τους συμμάχους для ратификации решения о войне с этолийцами (Polyb., IV, 26, 2), они прибыли и в Спарту (Polyb., IV, 34, 1). Первый из упомянутых фрагментов, пожалуй, действительно может служить доказательством участия Спарты в Эллинской лиге. Филипп говорил о событиях, связанных с убийством в Спарте предводителей промакедонской партии (Polyb., IV, 22–23). Однако виновные тогда остались безнаказанными, так как царь признал совершенные убийства внутренним делом государства. Подобные действия Филиппа находят лишь одно объяснение: Филипп желал продемонстрировать союзникам, что соблюдение условий договора для него намного важнее, чем потеря нескольких своих сторонников. Второй пассаж подтверждает членство Спарты в лиге, так как сам факт возможности ратификации в Спарте решения о войне ставит ее в один ряд с другими участниками общеэллинского союза.

Однако другие сведения Полибия позволяют усомниться в принятии Спарты в состав союза. Во-первых, прослеживается явное противопоставление спартанцев членам лиги: этолийцы постановили поддерживать мир со Спартой, Мессенией «и всеми прочими», чтобы привлечь на свою сторону ахейских союзников (Polyb., IV, 15, 8). Кроме того, когда спартанские послы пообещали Филиппу «исполнять во всем обязанности союзников» (Polyb., IV, 23, 6), царь Филипп в ответ на это отправил в Спарту посла, призывая спартанцев «оставаться дружественно расположенными к нему и македонянам» (Polyb., IV, 24, 8). Спартанцы не упоминаются в числе союзных делегатов в Коринфе, где решался вопрос об объявлении войны Этолийской федерации (Polyb., IV, 25, 1–4).

Но молчание Полибия относительно спартанских синедров в Коринфе (Polyb., IV, 25) вовсе не доказывает отсутствие самих спартанских делегатов на заседании синедриона. Стоит вспомнить, что на этом заседании было высказано много жалоб от союзников на этолийцев, что послужило причиной принятия решения об объявлении им войны. Вполне возможно, что у Спарты таких жалоб не было, с обвинениями они не выступали, именно поэтому их представители и не упомянуты в числе присутствовавших. Стоит вспомнить пассаж Полибия, в котором этолийцы намеренно противопоставляли спартанцев их союзникам (IV, 15, 8). Вероятно, они рассчитывали на отход Спарты от лиги в будущем (что и произошло). В таком случае, этолийцы должны были постоянно демонстрировать свое искреннее расположение к ее гражданам. Может быть, изменившиеся взаимоотношения с этолийцами и повлияли на позицию спартанцев в Коринфе. Им не в чем было обвинить Этолию на собрании синедров.

На основании упомянутых пассажей Полибия Б. Шимрон[420] делает вывод, что со Спартой действительно был заключен договор, но это была симмахия «с Филиппом и македонянами», поскольку данные Полибия об атом, как он полагает, «более внятные», чем об участии спартанцев в Эллинской лиге. Кроме того, по его мнению, Арат, один из «архитекторов» лиги, был заинтересован не во включении Спарты в лигу, а скорее в ее аннексии. Однако ему пришлось считаться с тем немаловажным обстоятельством, что победителем при Селассии был не он, а Антигон, поэтому ахейский стратег вынужден был следовать за македонским царем.

Причин столь великодушного отношения Ангтигона Досона к Спарте было несколько. Во-первых, он надеялся привлечь симпатии большинства жителей Греции, во-вторых, Спарта служила политическим противовесом Ахейской федерации, в-третьих, македонский царь стремился действовать мягко и осмотрительно, поскольку любое проявление жесткости по отношению к грекам было бы негативно воспринято союзниками Македонии. Г. Бенгтсон полагает[421], что лишение Спарты независимости не входило в интересы ахейцев и македонян, им было достаточно изгнать царя Клеомена. Н. Хэммонд[422] также высказывается за существование альянса Спарты с македонским царем, а не с Эллинской лигой. В то же время В. Д. Жигунин[423] считает, что «Спарта как побежденная держава» вообще не могла быть членом лиги.

Не углубляясь в дискуссию по данному вопросу, необходимо отметить, что утверждение о включении Спарты в Эллинскую лигу, вероятно, ближе к истине, поскольку самыми убедительными свидетельствами участия Спарты в союзе являются два приведенных выше указания Полибия о невмешательстве во внутренние дела союзников и о ратификации решения о войне. Во-первых, в деле об убийстве промакедонски настроенных лиц в Спарте Филипп следовал договору лиги: во внутренние дела союзников он вмешиваться не стал, поскольку совершенные кровавые деяния все же не представляли угрозы для союза в целом, и ограничился выражением неудовольствия (Polyb., IV, 22–24). Во-вторых, тот факт, что в Спарте должна была проводиться ратификация положения о войне, выглядел бы довольно странно, если бы спартанцы не участвовали в вынесении самого решения.

Вероятно, Спарту можно считать государством, находившимся на «особом положении» в Эллинском союзе. Включая ее в лигу, союзники поставили Спарту под общий контроль. Спартанцам было запрещено (как и другим членам союза) вести самостоятельную внешнюю политику, совершать враждебные действия по отношению к членам лиги под угрозой наказания. Возвращение изгнанных Клеоменом граждан, видимо, должно было повлечь улаживание вопросов собственности, что на время отвлекло бы спартанцев от участия в политических интригах. Кроме того, в Пелопоннесе был оставлен царский представитель Таврион (Polyb., IV, 6, 4; 87, 8), которому, вероятно, подчинялся уполномоченный по делам Спарты беотиец Брахилл[424] (Polyb., XX, 5, 12). Таким образом, Спарта находилась под постоянным контролем союзников.

Несмотря на эти предосторожности в Спарте, видимо, сохранилась сильная проклеоменова фракция. Это очевидно из того факта, что трое из пяти назначенных эфоров склонялись на этолийскую сторону. Накануне заседания синедров в Коринфе, где было принято решение о войне, эти трое эфоров устроили в Спарте беспорядки, в ходе которых были убиты многие известные в городе граждане, вероятно, промакедонски настроенные (Polyb., IV, 22, 4–12). Однако при приближении македонского царя Филиппа V к городу, спартанцы выразили ему свою лояльность. Спарта осталась в составе союза, а Филипп воздержался от чрезвычайных мер[425]. Столь невнимательному отношению к поддерживавшим его людям, убитым в ходе переворота, можно найти лишь одно объяснение: македонский царь не хотел применять силу. Как гегемон лиги он должен был прежде всего думать о сохранении дружественных отношений с этим — включенным в Эллинский союз силой — государством. Применение войск и пролитие крови могло привести к взрыву антимакедонских настроений в других государствах и немедленному их отпадению от союза. Действие в рамках договора лиги не позволяло вмешиваться во внутренние дела государства, если они не угрожали другим союзникам. Поэтому македонский царь и ограничился высказыванием недовольства.

Однако мирный исход этого конфликта не разрешил существовавшие в Спарте проблемы. В рассматриваемый нами период в ней продолжалась политическая борьба, при этом каждая группировка, претендовавшая на власть, имела свои взгляды по вопросам внешней и социальной политики. Как уже отмечалось выше, после разгрома Клеомена в Спарте было восстановлено прежнее государственное устройство (Polyb., II, 70, 1). Поэтому против лиги были настроены бывшие клеоменисты[426], те, кто надеялся на продолжение реформ, и молодежь[427]. Столь сильная оппозиция, конечно, повлияла на нежелание Спарты участвовать в Союзнической войне на стороне недавних противников. Однако открытый отказ от военных действий государства, находящегося под контролем союзников, мог повлечь нежелательные санкции. Поэтому спартанцы предпочли действовать осторожно и воздержались от ответа, отложив решение вопроса о ратификации.

Тем временем подготовка сторон к войне шла полным ходом, причем она не ограничилась мобилизацией населения и вооружением армий. И ахейцы, и этолийцы стремились обеспечить выступление своих союзников единым фронтом, чтобы начать войну в наиболее благоприятных для себя условиях. Казалось, этой цели удалось достичь Арату: позиции Этолии в Пелопоннесе были ослаблены изменой Мессении; в войну с Этолией вступал не только Ахейский союз, но и вся Эллинская лига; сохранялась надежда, что Спарта, к которой проявили терпеливое отношение, воздержится от перехода на сторону врага.

Однако в период с осени 220 г. (заседание в Коринфе) до весны 219 г. (выборы у ахейцев) в Спарте произошел переворот. Полибий приводит довольно противоречивые сведения о спартанских событиях: «…когда были выбраны новые эфоры, те самые люди, которые вначале произвели кровавый переворот, обращались к этолянам с просьбой прислать посла. Этоляне охотно согласились на это, и вскоре прибыл в Лакедемон в качестве посла Махат. Тотчас явился он к эфорам… (sic! — H. С.) они требовали допустить Махата к народу, назначить царей согласно исконным установлениям и не терпеть столь продолжительного упразднения власти Гераклидов. Эфоры не одобряли всего этого, но были бессильны совладать с яростью противников и, опасаясь возмущения молодежи, отвечали, что относительно царей они рассудят после, а Махата согласились допустить в народное собрание. Когда народ собрался, выступил Махат и в длинной речи убеждал собравшихся присоединиться к Этолийскому союзу, а в то же время нагло выставлял против македонян неосновательные обвинения, лживо и бессмысленно превозносил этолян. По удалении Махата начались ожесточенные препирательства. Одни высказывались за этолян и советовали примкнуть к их союзу, другие возражали. Старшие возрастом напоминали народу об услугах Антигона и македонян, а также о злоключениях, причиненных Хариксеном и Тимеем, когда этоляне со всем войском опустошили их страну… После этих разъяснений лакедемоняне изменили свое решение и склонились наконец к тому, чтобы оставаться в союзе с Филиппом и македонянами. Когда дело приняло такой оборот, Махат ни с чем возвратился домой.

Виновники переворота ни за что не желали примириться с таким положением дел и, совратив часть молодежи, замыслили ужаснейшее злодеяние. По случаю некоего исконного жертвоприношения возмужавшие граждане с оружием в руках должны были участвовать в торжественном шествии к храму Афины… Часть вооруженной молодежи, участвовавшей в процессии, внезапно напала на приносивших жертву эфоров и умертвила их… лютость их простерлась до того, что все эфоры были умерщвлены подле жертвенника и у самого стола богини. Убийцы не остановились и на этом: во исполнение замысла они убили Гирида и единомышленных с ним геронтов, изгнали противников этолян, выбрали эфоров из своей среды и заключили союз с этолянами» (Polyb., IV, 34, 3,5).

Из приведенного выше пассажа следует, что невозможно говорить о безусловной внешнеполитической ориентации Спарты на Этолию; сторонники Македонии имелись среди геронтов, оказывавших гораздо большее влияние на политику Спарты, чем народное собрание. Именно конфликт между всесильными эфорами и советом геронтов проявился в принятом спартанцами решении встать на македонскую сторону в предстоящей войне. Согласно Полибию, после расправы над промакедонскими лидерами в Спарте прошли выборы новых эфоров, вероятно, проэтолийски настроенных (Polyb., IV, 34, 3). По их просьбе в Спарту явился этолийский посол Махат. Однако переговоры с ним, вероятно, собирались вести лишь эфоры. Это утверждение следует из указания ахейского историка, что кто-то (вероятно, представитель враждебной эфорам фракции) требовал представления посла народу (Polyb., IV, 34, 5). К сожалению, в тексте Полибия в этом месте имеется пробел, а в парижском списке 1649 г. на полях сделана пометка: «чего-то недостает»[428]. Действительно, в изложении хода переговоров есть противоречие, объяснение которого, вероятно, скрывает лакуна. В народном собрании Махат убеждал спартанцев заключить военный союз с Этолией и обвинял македонян. Тем не менее, спор был решен в пользу сохранения альянса с Македонией. Огромную роль в принятии постановления сыграло старшее поколение. Но люди, склонявшие народ на сторону Этолии, не смирились. Во время торжественной процессии у храма Афины молодежь набросилась на эфоров и перебила их; при этом не вполне ясно, были ли уничтожены лишь промакедонски настроенные эфоры или действительно «все эфоры». Примечательно, что затем настала очередь геронтов, вероятно, именно тех, кто содействовал принятию решения о сохранении союза с македонским царем. Из страны были изгнаны противники этолийцев. После этого Спарта заключила союз с Этолийской федерацией.

В предложенном выше изложении событий следует обратить внимание на противопоставление не только политических противников, настроенных в пользу Македонии или Этолии, но и на противоречия между молодежью и людьми старшего возраста. Полибий, в частности, пишет, что именно молодежь настаивала на выступлении Махата перед народным собранием (Polyb., IV, 34, 5–6), эфоры даже опасались возмущения молодого поколения людей. После выступления начались «ожесточенные препирательства» (Polyb., IV, 34, 8), что свидетельствует о бурном эмоциональном подъеме и накале страстей. Неудача в народном собрании побудила эфоров прибегнуть с помощью молодежи к насильственному перевороту (Polyb., IV, 35, 1–5).

Можно сделать еще одно замечание. Источник, с одной стороны, утверждает, что Махат прибыл по приглашению эфоров (Polyb., IV, 34, 3), а с другой стороны, указывает, что эфоры только под давлением противников и молодежи согласились на выступление Махата в народном собрании (Polyb., IV, 34, 6). В следующем пассаже автор заявляет, что именно эфоры замыслили злодеяние (Polyb., IV, 35, 1), но затем подчеркивает, что молодежь умертвила всех эфоров и выбрала новых из своей среды (Polyb., IV, 35, 3 и 5). Скорее всего, здесь возможны два варианта объяснений: либо Полибий несколько преувеличил размеры содеянного, и пострадали не все эфоры (что вероятнее), либо ситуация вышла из-под контроля, и у молодежи нашлись собственные лидеры, хотя ни одного из них Полибий не называет.

Примечательно, что в отличие от соседней Мессении, где примерно в то же время правительство сменилось подобным образом[429], в Спарте переворот, видимо, произошел без участия внешних сил. Посольство этолийцев оказалось неудачным, поэтому Махат, как отмечает Полибий (IV, 34, 10), возвратился домой до начавшихся убийств. Конечно, в Спарте существовали сторонники Этолии, однако нет оснований для утверждения, что им была оказана помощь извне. Дело в том, что момент для переворота был выбран удачно: эллинские союзники были заняты подготовкой к войне, основное внимание Арата в это время было сосредоточено на проблеме сбора наемников, так как в Клеоменовой войне ахейцы не доплатили им жалованье (Polyb., IV, 60, 2). Приближались выборы, военные действия должны были начаться вскоре после этого. Аналогичные проблемы стояли и перед этолийцами. Таким образом, внимание обоих противников было отвлечено от Спарты.

Закономерен вопрос: почему в таком случае в народном собрании сразу не было принято решение о союзе с Этолией, если после переворота этот альянс был легко заключен? Ссылаясь на ахейский источник (Polyb., IV, 34, 9), можно выдвинуть следующее объяснение: решение о сохранении союзных отношений с Македонией было поддержано старшим поколением спартиатов. Эфоры, вероятно, знали, что в Спарте враги Эллинской лиги составляли большинство и надеялись провести вопрос о присоединении к Этолии в рамках законности. Однако, по мнению Б. Шимрона[430], высокий возрастной ценз при голосовании обусловил торжество умеренной точки зрения. Столь осторожная позиция голосующих выглядела разумно. Поражение в Клеоменовой войне, которое Спарта потерпела от Эллинской лиги, и наличие в непосредственной близости македонского отряда под командованием Тавриона, заставляло воздерживаться от необдуманных шагов: силы союзников вновь могли обрушиться на Спарту. С другой стороны, этолийцы тоже не внушали большого доверия, поскольку прежде неоднократно опустошали спартанские земли (Polyb., IV, 34, 9–10).

Что касается молодых людей, которые традиционно придерживаются радикальных взглядов, то в тексте источника есть указание на обстоятельство, побудившее их взяться за оружие. Поражение в войне и продиктованные условия мира, вероятно, расценивались ими как унизительные. Надежда на улучшение существующего положения вещей, видимо, возродилась слухами о возможном возвращении изгнанного царя Клеомена. Намек на это можно усмотреть у Полибия и Плутарха (Polyb., IV, 35, 6; Plut. Cleom., 34). Полибий, в частности, пишет, что инициаторы переворота «питали надежду и поджидали, что Клеомен возвратится в Спарту здоровым и невредимым», а Плутарх указывает на горячее стремление изгнанного царя вернуться на родину. Таким образом, можно предположить, что проэтолийски настроенные эфоры, не добившись в народном собрании нужного им решения, обратились к чувствам национальной гордости спартанцев и подняли молодежь на переворот.

В результате, по словам Полибия, обстановка накануне войны оказалась благоприятной для этолийцев (IV, 36, 8): на их стороне выступили Спарта и Элида, македонский царь Филипп был долго занят военными приготовлениями. Фактически этолийцам удалось разбить единый фронт пелопоннесцев еще до начала боевых действий, хотя нет оснований говорить, что это случилось, благодаря их интригам или дипломатии. В случае со Спартой этолийцам не пришлось прилагать значительных усилий, чтобы организовать ее разрыв с союзниками. Правильнее было бы сказать, что они смогли воспользоваться результатом переворота. Следует принять во внимание тот факт, что, согласно изложению Полибия, лишь после учиненной молодежью расправы вновь выбранные эфоры назначили двух царей. Таким образом, вероятно, можно говорить о переплетении внутренних и внешних проблем в Спарте. С одной стороны, и эфоры и молодежь были настроены на заключение союза с Этолией против Эллинской лиги. Но с другой стороны, гибель эфоров от рук молодых мятежников была вызвана нежеланием первых потерять реальную власть.

Впрочем, для новых эфоров этот вопрос, видимо, оказался не менее принципиальным. Примечательны фигуры назначенных царей. Одним стал Агесиполид, внук Клеомброта, который в то время был еще ребенком. В другом царском доме было достаточно претендентов на трон, тем не менее вторым царем был избран Ликург, который не имел прямого отношения к царскому роду, но дал всем эфорам взятку (Polyb., IV, 35, 10–14). Правда, некоторые исследователи считают, что он все же принадлежал к боковой ветви дома Эврипонтидов[431]. Согласно А. Феррабино[432], именно Ликург выступил организатором восстания после известия о смерти Клеомена.

Ликург возглавил спартанское войско и вторгся в аргивские земли в первый год Союзнической войны (Polyb., IV, 36, 4). Этот факт весьма показателен. Полибий сообщает, что Махат в ходе своего вторичного посещения уговорил спартанцев объявить войну ахейцам (IV, 36, 1). Однако сначала Ликург нападает на шесть аргивских городков. Хотя Аргос, видимо, входил в лигу[433], сам выбор удара заставляет задуматься над истинными причинами такого направления боевых действий. Вторжение спартанцев невозможно оправдать лишь договоренностью о совместных действиях новых союзников. В этом случае логичнее было нападать не на мелкие пограничные городки, а, например, на Аргос, который занимал выгодное стратегическое положение. Полибий говорит, что этот полис лежит на пути из Коринфа в Тегею (Polyb., V, 18, 1; 24, 10) и из Тегеи в Лаконику (Polyb., V, 20, 3 и 10). Заняв ее, Ликург перехватил бы инициативу кампании, создал бы реальную угрозу ахейским землям и оказал весомую помощь союзнику. Вместо этого, царь занимается мелкими операциями. Конечно, спартанских сил для захвата Аргоса требовалось больше, чем для этих городков; Ликург вполне мог их не иметь. Но в таком случае допустимо предположение, что этолийцы явно переоценили своего союзника, которого так настойчиво призывали к войне.

Скорее всего, данная акция спартанского царя носила самостоятельный характер и едва ли была согласована с союзниками. Она имела целью удовлетворение требований молодежи о возвращении былой воинской славы. Вполне вероятно, до 222 г. города, ставшие объектом нападения Ликурга, контролировались спартанцами, поэтому возвращение их было своеобразной демонстрацией силы. Примечателен и тот факт, что, по словам Полибия (IV, 36, 4), жители этих аргивских городов не были готовы к отражению атаки и не приняли никаких мер обороны, полагаясь на существующие отношения. Только после этого похода Ликург избрал своей целью ахейские земли (Polyb., IV, 36, 6).

Итак, как уже отмечалось выше, этолийцы смогли воспользоваться результатом переворота в Спарте. Примечательно, что ахейцы, со своей стороны, не предприняли каких-либо мер для удержания союзника. Об этом не сохранилось никаких свидетельств. Не вполне ясна судьба Брахилла, в обязанности которого входило наблюдение за этим регионом. Возможно, он погиб задолго до переворота, еще накануне встречи синедров в Коринфе. Никакой реакции на переворот не последовало и от царского представителя в Пелопоннесе Тавриона, основной задачей которого было сохранение мира на полуострове. Нейтральная позиция столь заинтересованного лица объясняется, с одной стороны, недостаточно крупными силами, находившимися в его распоряжении для возможного вторжения в Спарту. Но гораздо большее значение имеет то обстоятельство, что несколько раньше разбираемых событий произошел государственный переворот в Мессении. Внимание Тавриона, видимо, было отвлечено мессенскими событиями.

В ходе Союзнической войны спартанцы вели довольно активные действия. После похода на аргивские города (Polyb., IV, 36, 6) Ликург нанес удар по Афинею мегалопольцев, который и захватил после осады (Polyb., IV, 37, 6; 60, 3). Однако эта цель требует одного уточнения. Сам Полибий указывает, что Ликург желал начать свое царствование подобно Клеомену (Polyb., IV, 37, 6). Этот захват также можно рассматривать как демонстрацию спартанских сил. Любопытно сравнение: первые кампании Клеоменовой войны — это также операции против областей Аргоса и Мегалополя (Plut. Cleom., 4, 6 sqq.). Вероятно, сказывалась старая рознь между Лакедемоном, Аргосом и Мегалополем[434].

Обращает на себя внимание еще одно существенное обстоятельство. Перечисленные объекты спартанских атак в начале Союзнической войны не были крупными полисами, способными оказать серьезное сопротивление и выдержать длительную осаду. Видимо, Ликург действительно не располагал значительными силами для нападения на такие города, как Мегалополь или Аргос. Согласно указанию Полибия (IV, 36, 4), в его распоряжении были наемники и отряд граждан, а этого было явно недостаточно, чтобы коренным образом повлиять на ход войны. Да и в последующие годы действия спартанцев не оказали реальной помощи этолийцам. Все операции Ликурга, вероятно нацеленные на ослабление Эллинской лиги, принесли незначительные результаты. Видимо, правильнее будет говорить, что Ликург преследовал в этой войне собственные интересы: он укреплял или, что ближе к истине, пытался отстоять свое право быть главой государства.

Действительно, есть все основания утверждать, что позиции Ликурга на протяжении военных лет оставались довольно шаткими. Как уже отмечалось выше, в Спарте имелись бывшие клеоменисты, надеявшиеся на продолжение реформ, экстремистская молодежь, жаждавшая воинской славы и усиления государства, умеренные слои населения и недовольные эфоры, еще недавно обладавшие всей полнотой власти. Ликург, чтобы сохранить власть в своих руках, должен был быть искусным дипломатом и полководцем, хотя практика показала, что ему далеко не всегда удавалось соответствовать требованиям времени. Он был вынужден вести боевые действия, причем организовывать их так, чтобы успешные операции, с одной стороны, подкрепляли его авторитет, а с другой — не привлекали бы пристального внимания со стороны руководителей Эллинской лиги.

Несмотря на все старания, его походы, видимо, не обеспечили стабильности внутри государства. В разгар зимы 219/8 г. спартанец Хилон, рассчитывая на престол, задумал переворот. Полибий утверждает, что он планировал идти путем Клеомена (τοΐς πολλοίς ύποδείξαι τήν έλπίδα της κληρουχίας καί των άναδασμών — IV, 81, 2), обеспечив себе поддержку толпы (πληθος)[435]. Он набрал двести человек единомышленников (λαβών κοινωνούς της τόλμης clς διακοσίους τό πλήθος — IV, 81, 3) и перебил эфоров — сторонников Ликурга. Но самого царя захватить не удалось, так как тот успел бежать из своего дома. Дальнейшие действия Хилона выглядят лихорадочными попытками найти опору своей власти: он нападал на врагов, ободрял друзей, раздавал обещания. Но все оказалось напрасным — народ не пошел за ним. Хилон был вынужден бежать из Спарты в Ахайю, а спартанские граждане тем временем готовились к отпору македонским войскам (Polyb., IV, 81, 3–11).

Сообщения Полибия о данном перевороте очень скупые; они порождают неоднозначное толкование тех событий, поэтому исследователи, как правило, ограничиваются лишь отдельными высказываниями на данную тему. Открытыми остаются вопросы о целях Хилона, о достоверности его намерения продолжать реформы в духе Клеомена, о силах, поддержавших переворот. Что касается причин поражения Хилона, то обычно называют следующие: 1) Он был проахейски или даже промакедонски настроен, что не вписывалось в общую картину спартанских умонастроений того времени; 2) Не было массы людей, жаждавших социальных реформ (как это было в 243 г.), которые стали бы опорой его власти; 3) Хилон был первым, кто пытался организовать переворот, являясь частным лицом[436]. Приведенные причины поражения Хилона, конечно, справедливы, однако нуждаются в некоторых дополнительных замечаниях.

Попытка путча, по мнению Ф. Уолбэнка[437], свидетельствует о том, что Ликург не оправдал надежд народа на перемены. В таком ракурсе, обещание Хилона продолжить социальные реформы, конечно, могло привлечь на его сторону бывших клеоменистов. Однако здесь следует сделать одно уточнение. Полибий говорит, что за Хилоном шло всего двести человек и что его сторонники были из толпы (Polyb., IV, 81, 3). Данное замечание свидетельствует в пользу того факта, что гибель новых спартанских арендаторов при Селассии, вероятно, решила проблемы перераспределения земли[438]. Кроме того, наличие даже в среде эфоров бывших клеоменистов позволяет утверждать, что земельная реформа официально отменена не была. В противном случае, на стороне Хилона оказалось бы гораздо больше недовольных. Ликург, видимо, не стал продолжателем дел этого реформатора, поэтому не пользовался доверием тех эфоров, которые принадлежали к клеоменистской партии[439]. Именно на существующих разногласиях между царем и эфорами и намеревался сыграть Хилон, уничтожив лишь эфоров — сторонников Ликурга (Polyb., IV, 81, 4). Однако он не учел тот факт, что Ликурга и клеоменистов сближал один немаловажный фактор — общий враг. Антиахейская позиция Ликурга и его успешные, хотя и скромные, боевые действия против Эллинской лиги, напоминавшие начало Клеоменовой войны 229–222 гг., привели царя к компромиссу с этой партией. В целом его внешнюю политику даже можно назвать проклеоменовой. Таким образом, вполне понятно, почему народные массы не поддержали Хилона: во внутренних делах уже не было былой остроты социальных противоречий, да и в области внешней политики — действия Ликурга вполне устраивали большинство спартиатов.

Не оказала поддержку Хилону и спартанская молодежь. Молодые люди жаждали реванша после поражения в Клеоменовой войне, и Ликург предоставил им возможность возродить былую воинскую славу Спарты. Хилон, захватив власть, не предпринял никаких военных действий против членов Эллинской лиги, не смог превзойти отвагой, храбростью, полководческими способностями Ликурга. Сторонниками Хилона, таким образом, не стали ни бывшие приверженцы Клеомена, ни молодежь. За ним шли только его друзья и плохоуправляемая масса бедноты. Однако удовлетворение надежд последних на социальные реформы таило в себе опасные последствия. Выполнив требования толпы, Хилон вступал в конфликт не только с зажиточными, но и со средними слоями населения. В силу этих обстоятельств, можно предположить, что Хилон вовсе не собирался проводить социальные преобразования, а его заявления носили демагогический характер.

Следует рассмотреть и внешний фактор в этой попытке переворота. Хилон едва ли был проахейски или промакедонски настроен[440]. Факт его бегства в Ахайю не дает оснований утверждать, что путч был инициирован Аратом или, тем более, Филиппом. Македонский царь первый год кампании провел в Акарнании и на военные действия в Пелопоннесе не оказал никакого влияния: он не откликнулся на ахейскую просьбу о помощи и не прислал войска (Polyb., IV, 61–66). Это была его первая самостоятельная война. Невозможно предположить, что царь с юных лет был талантливым политиком, дипломатом и военным. Ситуация изменилась к следующей операции. Зимой 219 г. он почувствовал уверенность в своих силах — его кампания в Пелопоннесе прошла удачно (Polyb., IV, 67–80). Однако, Хилон не мог надеяться на помощь македонской армии, поскольку с Филиппом в поход отправились незначительные силы[441]. В разгар зимы, когда произошел путч, Филипп находился в Трифилии (Polyb., IV, 81, 1), уже заканчивая победное шествие по Пелопоннесу. Однако, находясь в непосредственной близости от Спарты, он не воспользовался благоприятным моментом смуты, чтобы ввязаться в нее. Филипп предпочел остановиться в Мегалополе, а позднее и вовсе распустил своих воинов (Polyb., IV, 87, 13). Если даже мы выскажем предположение, что царь неслучайно оказался так близко от спартанских границ, то для Хилона факт близости македонских сил был не поддержкой, а скорее компрометирующим фактором. В Спарте были слишком сильны антимакедонские настроения; присутствие македонян могло вызвать лишь гнев и раздражение, но отнюдь не симпатии к Хилону.

Справедливо также замечание Д. Мендельс[442] об отношении Полибия к Филиппу. Историк не упускал случая подчеркнуть отрицательные стороны царя. Но в случае с Хилоном, он не воспользовался такой возможностью. О переменах в характере македонского лидера Полибий говорит лишь в связи с попыткой Филиппа ввести гарнизон в крепость мес-сенцев. Но это событие произошло гораздо позднее путча в Спарте — в 215 г. Таким образом, в источнике нет никакого намека на сотрудничество Хилона с Филиппом.

Не следует забывать и еще один важный вектор политики македонского царя в этот период: он считался с условиями Общего Мира, включенными в договор Эллинской лиги[443]. Одно из условий оберегало автономию греческих государств. Конечно, в условиях войны говорить о соблюдении автономии нелогично. Филипп, естественно, нарушал этот пункт соглашения[444], но он был вынужден постоянно оглядываться на реакцию других участников Эллинской лиги, особенно на Ахейский союз, поскольку все члены лиги были довольно независимы от центральной власти. Именно поэтому царь пытался придать своим шагам более или менее легитимный вид, объясняя свои шаги условиями военного времени. Но он никогда не прибегал для этого к интригам и не вмешивался во внутренние дела других — тем более вышедших из союза — государств. Таким образом, нет достаточных оснований для утверждения, что македонский царь мог оказать Хилону какую-либо поддержку.

Относительно Арата можно говорить то же самое. Несмотря на то, что Арату приходилось организовывать государственные перевороты[445], его участие в спартанских событиях весьма сомнительно. Стратегом был в то время его сын, Арат Младший, который в первую кампанию думал лишь о сборе наемников. У него не было сил даже на оказание помощи подвергшимся этолийским атакам ахейским городам (Polyb., IV, 37 и 57–60). Зимой же 219 г. он участвовал в боевых действиях, организованных Филиппом. Причем эта кампания была полной неожиданностью не только для врагов, но и для союзников (Polyb., IV, 67, 6). Едва ли у стратега была возможность в таких обстоятельствах готовить переворот в Спарте. Что касается Арата Старшего, то в его распоряжении не было ни финансов, ни военных сил для содействия путчу.

Считать же Хилона проахейски настроенным также не следует. Во-первых, провозглашенные им планы социальных преобразований, хотя они и не были внедрены в жизнь, не соответствовали ахейскому политическому курсу — ахейское руководство было противником подобных реформ. Во-вторых, видные спартанские сторонники Эллинской лиги были убиты в прежних смутах (Polyb., IV, 22–23). Если роль Хилона в государственной жизни была незначительной, то Арат мог о нем вообще не знать. Но в таком случае Хилона нельзя считать проводником ахейской политики. В-третьих, бегство в Ахайю также не является аргументом в пользу его политической ориентации. Дело в том, что в ходе войны ему ничего не оставалось, как бежать в Ахайю и просить убежища у врага Спарты. Поэтому гораздо ближе к истине утверждение о том, что он пытался организовать переворот в личных целях, желая стать царем.

Вполне допустимо предположение, что на переворот его подтолкнул пример самого Ликурга, чьи права на трон были сомнительны. Кроме того, на момент прихода к власти Ликург также не пользовался поддержкой ни одного определенного социального слоя или политической партии. Примечателен тот факт, что сам царь в момент смуты предпочел скрыться; вернулся он только после бегства Хилона (Polyb., IV, 81, 7; V, 5, 1). Ликург не предпринял никаких мер, чтобы подавить путч. Весьма вероятно, что он, как никто другой, понимал переменчивость удачи, поэтому не стал испытывать судьбу и бежал. Последнее явно свидетельствует о непрочности его собственного положения.

Во многом попытка Хилона захватить власть была обречена на провал именно вследствие бегства царя. Ведь несмотря ни на что, пока Ликург был жив, он оставался законно избранным царем Спарты. Физическое устранение царя давало Хилону шанс занять его место и следовать выбранным Ликургом курсом. В сложившейся ситуации сопоставление обещаний узурпатора с реальными делами законного царя было не в пользу Хилона. Таким образом, компромисс Ликурга с партией клеоменистов позволил царю преодолеть этот политический кризис. Хилону нечего было противопоставить и военным шагам царя. Поэтому, несмотря на свою непрочную позицию в государстве, Ликург сумел сохранить власть.

Однако уроки из этого переворота, во всей видимости, царь извлек. С одной стороны, поведение народных масс убедило Ликурга в правоте избранной им политики, но с другой — это понимание привело к обратному результату. Царь допустил ошибку, полагая, что располагает поддержкой народа и поэтому его власти более ничто не может угрожать. Он забыл о непостоянстве народных симпатий и о том, что настроения широких слоев населения требуют особого внимания политика. Последствия пренебрежения этим правилом быстро сказались. В следующем году в Спарте вновь разразился кризис власти. Эфоры получили донос, что Ликург затевает переворот. Они собрали молодежь и ночью пришли к дому царя. Однако Ликург был предупрежден и успел бежать в Этолию (Polyb., V, 29, 8–9). Вернулся он лишь на следующий год, летом 217 г., когда была обнаружена лживость доноса (Polyb., V, 91, 1–2).

Сообщения Полибия очень скупы, они порождают неоднозначное толкование этих событий. Можно сделать вывод, что ситуация в государстве не только не стабилизировалась, но еще более обострилась. Борьба за власть между царем и эфорами продолжалась. Восстановление доклеоменовой конституции способствовало этому. Вероятно, именно эфоры управляли государством в течение почти годового отсутствия царя. Но теперь это старинное противостояние двух ветвей власти вступило в новую фазу — эфоры почувствовали свое преимущество над царем. Этому обстоятельству в немалой степени способствовало убийство во время путча Хилона эфоров — сторонников Ликурга (Polyb., IV, 81, 4). Вероятно, вновь избранные на эту должность лица не были лояльно настроены по отношению к царю. Они вновь привлекли молодежь к решению государственных вопросов, хотя должны были помнить последствия недавнего прошлого, когда слабоуправляемая экстремистская масса молодых людей была использована для государственного переворота, после того как народное собрание отказалось вступить в союз с Этолией (Polyb., IV, 35, 1–5). Теперь же, всего год спустя, этих же молодых людей попытались привлечь для ареста, а, возможно, и устранения царя — союзника Этолии и неплохого командующего. Внешне рамки законности были соблюдены. Молодежь выполняла приказ эфоров, обладавших, как и в старые времена, функцией надзора за установленным порядком. Хотя не так давно они с неменьшим энтузиазмом по приказу других эфоров нарушили все установленные правила, не остановившись и перед убийством должностных лиц. Такое поведение молодого поколения можно объяснить отсутствием политической позиции; в обоих случаях они руководствовались скорее эмоциями, чем приказами. Кроме того, в случае с Ликургом, видимо, определенную роль сыграли какие-то неблаговидные поступки царя, вызвавшими в Спарте недовольство широкого круга лиц.

Возможно, донос о стремлении Ликурга к перевороту был недалек от истины. Примечательно, что Тит Ливий (34, 26, 14) называет Ликурга, как и Клеомена, тираном. Следует вспомнить о втором царе — Агесиполиде, который был выбран одновременно с Ликургом, но был еще ребенком, так что Ликург с самого начала фактически правил один. Ливий говорит, что Агесиполид был изгнан Ликургом, хотя и не указывает, когда именно это произошло (ibid.). Есть лишь весьма расплывчатое указание на то, что это случилось после смерти Клеомена (Liv., 34, 26, 14). Как известно, спартанский реформатор погиб весной 219 г. А обвинение Ликурга в стремлении к тирании приходится на лето 218 г. Таким образом, хронология событий не нарушена ни в малейшей степени. Сначала потребовалось время, чтобы известие о гибели Клеомена пришло в Грецию, потом шли боевые действия кампании 219 г., затем весной 218 г. Ликург вторгся в Мессению. Изгнание Агесиполида вполне могло иметь место по окончании первых операций войны, но до начала кампании второго года, т. е. в начале 218 г. В таком случае, именно изгнание второго царя в начале 218 г. могло вызвать негативную реакцию спартанцев. Даже сторонники Ликурга решились лишь предупредить его о грозящей опасности (Polyb., V, 29, 9), но не оказали помощи в противостоянии с эфорами.

Примечателен и тот факт, что за последние несколько десятилетий в Спарте по сравнению с прежними временами усилились монархические настроения. Прерогативы царской власти еще в правление Агиса IV были расширены; причем этот процесс сопровождался прямым нарушением полисной конституции. В борьбе с политическими противниками часто использовались тиранические приемы: изгнание царей, физическая расправа с ними, опора правителя на наемников[446]. Вероятно, ликвидация института царской власти после разгрома при Селассии преследовала вполне определенную цель: управление переходило вновь в руки эфората, что порождало элемент нестабильности в государстве. Однако расчет руководителей Эллинской лиги на отстранение таким способом Спарты от активного участия во внешнеполитических делах не оправдался. В обстановке внутренней смуты накануне Союзнической войны эфорат был вынужден назначить нового царя. Опыт недавних лет и опора Ликурга на наемников (Polyb., IV, 36) таили в себе угрозу узурпации власти. Поэтому изгнание второго царя не могло быть оценено иначе, как дальнейший шаг в этом направлении.

Довольно странно в изложении Полибия выглядит и оправдание Ликурга. Потребовалось около года, чтобы установить лживость доноса. Закономерен вопрос, а проводилось ли по делу какое-либо следствие? Скорее всего, нет. Ввиду отсутствия подозреваемого разбор дела должен был быть приостановлен либо ему могли заочно вынести приговор. Тем не менее через год Ликург был оправдан. Но Полибий не приводит никаких подробностей о том, как это произошло. Как была установлена истина? Путем признания доносчика? Весьма сомнительно, если его словам верили так долго. Возможно ответ кроется в смене эфоров. На следующий год должны были быть выбраны другие люди, среди которых могли быть сторонники Ликурга.

Кроме того, изгнание Агесиполида, видимо, было не главным источником недовольства. Основную причину народного гнева следует искать в неудачах на поле битвы. Действительно, все первые успехи начала войны были перечеркнуты безрезультатными походами 218 г. В начале лета Ликург вторгся в Мессению, но его операция оказалась неудачной — никаких приобретений сделано не было. Затем он захватил Тегею, однако акрополь взять не смог и вернулся в Спарту фактически ни с чем (Polyb., V, 17, 1). Едва его войска оставили Тегею, как туда прибыл Филипп (Polyb., V, 18). Как только к македонскому правителю подоспело ахейское ополчение, Филипп незамедлительно вторгся в Лаконику. По свидетельству Полибия, спартанские земли были опустошены (V, 19). На помощь Филиппу шли мессенские воины, однако они были разбиты Ликургом (Polyb., V, 20). Тем не менее эта маленькая победа не дала Ликургу никаких преимуществ. На поле битвы под стенами Спарты сражение между македонским и спартанским войском закончилось победой Филиппа (Polyb., V, 23). Путь на Спарту был открыт, однако царь предпочел вернуться в Коринф, поскольку перед ним стояли иные цели. Столь быстрая и полная победа македонян унизила возродившееся было чувство национальной гордости спартанцев. Естественно, что во всех неудачах они винили прежде всего Ликурга. На фоне столь явных провалов изгнание царем соправителя позволяло обвинить Ликурга в желании изменить государственный строй.

Примечательно, что за следующий год — год без Ликурга — Спарта не вела активных боевых действий. Полибий не приводит никаких данных на этот счет. Складывается впечатление, будто спартанцы понесли столь ощутимый урон, что долго не могли придти в себя после поражения. Но, вероятно, не меньшую роль сыграло и то, что Ликургу просто не нашлось достойной замены. Конечно, во внутренних делах эфоры были вполне компетентны и управляли сами, но другого командующего в их распоряжении не было. Возобновление походов началось после возвращения в страну царя. К сожалению, действия его вновь были неудачными. Совместный план нападения на Мессению в 217 г. был выработан со стратегом этолийцев в Элиде Пиррием. Однако войска союзников не смогли соединиться друг с другом, были отбиты и вернулись ни с чем (Polyb., V, 91, 3; 92, 2–6).

Этолийцы в отношении Спарты все годы войны вели себя пассивно. Нет ни одного свидетельства этолийской помощи Ликургу, за исключением предоставления ему убежища. В боевых операциях спартанцы полагались лишь на собственные силы. Планы совместных действий, видимо, вырабатывались этолийскими стратегами без учета конкретной обстановки и различий в тактике ведения военных действий, как это было в последней операции. Позиция этолийцев показывает, что даже союзники не воспринимали Спарту в качестве реальной силы. Возможно, этолийским стратегам было вполне достаточно тех трудностей, которые спартанцы создавали врагу в Пелопоннесе. Действительно, Ликург, хоть и не нанес существенного урона противнику, постоянно отвлекал ахейцев и македонян от основного театра боевых действий.

Таким образом, возвращение Ликурга в Спарту можно рассматривать с двух позиций. Во-первых, в Спарте за прошедший без царя год изменилось настроение граждан, прошли выборы новых должностных лиц. Во-вторых, возвращение Ликурга было во многом обусловлено военной необходимостью. Этолия в 218 г. тоже подверглась вторжению македонской армии (Polyb., V, 5–14). Вступая в новую кампанию, призванную стать реваншем за разорение их земель, этолийцы должны были спланировать участие в ней спартанцев. Поэтому оправдание царя могло быть организовано и под давлением союзника.

Таким образом, фактическое участие спартанцев в войне было довольно скромным. Тем более, что в конце войны стратег Арат Старший нашел выход, как обезопасить себя от спартанских атак. Он разработал план действий союзников в Пелопоннесе, разделив свои силы на три части и не позволяя силам противника объединяться. Западную часть полуострова должны были защищать эпилекты и наемники Ахейского союза; за восточной наблюдал македонский представитель в Пелопоннесе Таврион, а Лаконику должны были блокировать мессенские войска и отряд Тавриона (Polyb., V, 92, 7–10). Кроме того, война вскоре (летом 217 г.) была завершена миром в Навпакте.

Несмотря на неудачи последнего периода войны Ликург сумел сохранить власть в своих руках[447]. Вероятно, немалое значение имело то, что итоги войны не коснулись собственно спартанских земель — территориальных потерь Спарта не понесла. В международном же плане ее позиции были ослаблены, поскольку соседняя Мессения вошла в сферу влияния Ахейского союза. В Пелопоннесе по-прежнему базировался Таврион[448]. Так что какие-либо действия спартанцев, расцененные лидерами Эллинской лиги как враждебные, могли довольно быстро вызвать ответную реакцию.

2. Мессения в период 220–216 гг.

Мессения в конце III века оказалась в эпицентре борьбы за первенство в Пелопоннесе между двумя крупнейшими объединениями того времени — Ахейским и Этолийским союзами. Интересы обеих лиг требовали включения Мессении в сферу их влияния на полуострове. Правительство Мессении, со своей стороны, надеялось, используя соперничество двух федераций, извлечь максимальную выгоду из создавшегося положения. Однако внешнеполитическая нестабильность отразилась на внутренней жизни государства и привела к двум государственным переворотам в Мессении.

О внутриполитической жизни Мессении в указанный период источники сохранили весьма скудную информацию, которая остается предметом дискуссий среди исследователей. Полибий сообщает (VII, 10, 1), что в Мессении утвердилось народовластие, часть граждан была изгнана, имущество их поделено, «старые» граждане тяготились равенством прав с «новыми»[449]. Затем Полибий дает прекрасный отзыв о влиятельном и знаменитом мессенце Торге (VII, 10, 2–5), а следующая глава (VII, 11) посвящена описанию событий, разыгравшихся во время жертвоприношения на горе Ифоме. Там располагался мессенский кремль, в который македонский царь Филипп V давно собирался ввести свой гарнизон. Полибий пересказывает диалог македонского царя с Аратом, стратегом Ахейского союза, который заставил Филиппа отказаться от задуманного плана.

Плутарх (Arat., 49), со своей стороны, утверждает, что в городе вспыхнула междоусобная война. Для урегулирования конфликта в Мессению поспешили Арат и Филипп V. Прибыв на один день раньше, македонский царь спровоцировал столкновение между народом и должностными лицами — стратегами. Толпа уничтожила около двухсот граждан. На следующий день Филипп отправился на гору Ифому для принесения жертв. Сцена жертвоприношения (Plut. Arat., 50) полностью совпадает с версией, изложенной Полибием (VII, 11). О ней же упоминает и Страбон (8, 4, 8). Намек на эти события можно усмотреть и в словах Павсания (2, 9, 4), что Арат удерживал царя от поступков, на которые тот уже решился.

Обычно считается, что у Плутарха (Arat., 49) речь идет о государственном перевороте, имевшем место в 215 г., а Полибий (VII, 10, 1) сообщает о последствиях этой революции[450]. Однако более убедительна версия Д. Мендельс, которая полагает, что в источниках отражены два разных переворота: Плутарх (Arat., 49) описывает смуту в 215 г., а Полибий (VII, 10, 1) — события 219 г.[451] При сопоставлении этих источников наблюдаются некоторые несоответствия, на которые обратила внимание Д. Мендельс[452]. Более того, в тексте «Всеобщей истории» есть и другие противоречия, вызывающие споры среди историков[453]. В частности, нумерация параграфов одного из изданий труда Полибия[454] отличается от остальных. Так, в данном издании глава 12 седьмой книги предшествует главе 11. В результате этой перестановки, изложение событий становится более упорядоченным. В таком варианте после благоприятного отзыва о Торге (VII, 10, 2–5) следует, как противопоставление, отрицательная характеристика Филиппа (VII, 11; в русск. изд. — VII, 12). Намек на роль последнего в перевороте можно усмотреть в словах, что со времени мессенских событий отношение к нему совершенно изменилось[455] (VII, 11, 10; в рус. изд. VII, 12, 10). Речь в данном случае могла идти только о кровавом столкновении и той роли, которую сыграл в нем царь. Конец главы автор связывает с последующими главами логичным переходом. Он заявляет, что дальнейшие события покажут, что изменения, произошедшие в Филиппе, не принесли ему успехов. В подтверждение этого далее рассказывается о жертвоприношении на горе Ифоме (VII, 12; в русск. изд. — VII, 11) и о конфликте с Аратом (VII, 13).

В таком порядке описания событий становится более понятной причина упоминания Полибием Горга. Важно не то, что Полибий настроен благожелательно к проахейскому лидеру, а то, что Торг, вероятно, был изгнан или убит во время второго переворота. Таким образом, с помощью противопоставления характеристик Горга и Филиппа Полибий подчеркивает негативную роль македонского царя в произошедшем, как принято считать, в 215 г. перевороте в Мессении.

Ход революции Полибий не рассматривает, но вместо этого он указывает причину переворота — установление такой формы правления как демократии и недовольство ею «старых» граждан (VII, 10, 1). Скорее всего, такое положение в Мессении сложилось ранее, еще после переворота 219 г. Иными словами, пассаж VII, 10, 1 содержит описание последствий революции 219 г., а фрагменты VII, 10, 2–5; 11–12 следует рассматривать как следствие второго переворота.

Еще одно доказательство для подтверждения предположения о двух революциях можно найти в другом пассаже Полибия (IV, 32, 1–2). До Союзнической войны 220–217 гг. у власти в Мессении находились олигархи (Polyb., IV, 4, 2; 31, 2; 32, 1). По свидетельству Полибия, они всегда были расположены к миру и благодаря этому повергли родину в величайшие несчастья (IV, 32, 1–2). Скорее всего, автор намекает на переворот 219 г. Дело в том, что вторая революция произошла после Союзнической войны и ее нельзя ставить в зависимость от антивоенной позиции правящей группы. А первый переворот как раз и был вызван нежеланием правящего режима вступить в Союзническую войну[456].

Первый переворот был произведен, вероятно, с ахейской помощью. Прежде всего следует уточнить дату низвержения строя. По мнению Д. Мендельс[457], революция произошла в 219 г. Такая датировка вполне приемлема. Однако, на наш взгляд, исходя из данных источника, можно предложить и несколько другой, уточненный вариант — не 219 г., а конец 220 г.

Для уточнения даты следует сопоставить все известные события. Арат принял должность стратега в 220 г. на пять дней раньше срока (Polyb., IV, 7, 10). Затем в начале лета 220 г. произошла битва при Кафиях, так как через несколько дней после сражения состоялось очередное всеахейское собрание[458] (Polyb., IV, 14, 1). После этого последовало собрание синедров Эллинского союза в Коринфе, где было принято решение о войне. Заседание, вероятно, проходило осенью 220 г., поскольку после этого сообщается о выборах у этолийцев (Polyb., IV, 27, 1), которые обычно проходили после осеннего равноденствия (Polyb., IV, 37, 2). Позднее Филипп отправился в Македонию, где, перезимовав, занялся сбором войска. Тем временем государства-участники Эллинской лиги должны были ратифицировать решение о войне. Вероятно, еще осенью стал известен отказ мессенцев принять участие в войне под предлогом того, что соседняя Фигалея контролируется этолийцами.

За период с осени 220 г. (заседание в Коринфе) до весны 219 г. (выборы у ахейцев) произошел переворот в Спарте, которая сменила внешнеполитическую ориентацию и выступила против ахейцев (Polyb., IV, 34–36). В результате, по словам Полибия, обстановка накануне войны была благоприятной для этолийцев (IV, 36, 8): на их стороне выступили Спарта и Элида, Филипп был все еще занят военными приготовлениями, эпироты медлили, а мессенцы «держались спокойно». Слова ήσυχίαν είχον можно перевести как «хранили спокойствие, тишину». Но такая формулировка не означала, что в Мессении низвержение правящей верхушки еще не произошло. Напротив, спокойствие могло быть результатом переворота. В таком случае события могли развиваться следующим образом. Осенью 220 г., как было отмечено выше, мессенские власти заявили о своем отказе взяться за оружие. Далее Полибий упоминает, что благодаря приверженности миру они «повергли родину в величайшие несчастья» (IV, 32, 2). Следующие главы посвящены описанию событий в Спарте (IV, 34–36). После этого историк сообщает, что мессенцы в начале 219 г. «держались спокойно» (IV, 36, 8).

Примечательно, что Полибий ничего не говорит о реакции ахейцев на переворот в Спарте. Но такое событие не могло пройти незамеченным. Тем более, что спартанцы, в прошлом враги ахейцев в Клеоменовой войне, были поставлены под контроль союзников. В Пелопоннесе находился царский уполномоченный Таврион (Polyb., IV, 6, 4; 87, 8). Не мог оставаться безучастным и Арат, который должен был сознавать все нежелательные последствия проэтолийского переворота в Спарте. Тем не менее никаких сведений о попытках пресечь деятельность этолийского эмиссара в Спарте или о наказании отложившегося союзника источники не сообщают. Чем же были заняты Арат и Таврион, если не событиями в Спарте? Скорее всего — подготовкой и проведением переворота в Мессении, чем и воспользовались этолийцы. Поэтому слова Полибия, вероятно, следует понимать так: «величайшие несчастья» (IV, 32, 2) — это необходимость низвержения правящего режима, а «спокойствие» (IV, 36, 8) — констатация положения дел в стране после революции. Таким образом, в вышеизложенной интерпретации переворот произошел в конце 220 г.

В результате государственного переворота в Мессении была установлена демократия, равенство всех граждан, был произведен передел земли (Polyb., VII, 10, 1). Перечисленные мероприятия, вероятно, ожидались еще во времена Клеоменовой войны, когда весь Пелопоннес надеялся на социальные преобразования. Конечно, социальные реформы Клеомена нашли отклик среди беднейших слоев соседних государств, что заставило зажиточные круги сплачиваться вокруг Арата[459]. Вероятно, подобная ситуация была одной из причин, заставивших мессенское правительство нарушить нейтралитет в той войне и выступить на стороне Ахейского союза в решающей битве при Селассии. Поскольку тогда социальных преобразований, видимо, не произошло, то в результате переворота 220 г. появилась возможность частично удовлетворить требования демоса за счет передела земли изгнанных олигархов.

Однако одним из должностных лиц стал Горг — богатый и знатный мессенец, что позволяет говорить об изгнании не всех знатных граждан. Видимо, образцом для нового режима в Мессении стало демократическое устройство Ахейского союза[460]. Ахейский политический строй в официальных документах именовался «демократией» (Syll³ 665, v. 17). Тем не менее на практике власть принадлежала узкому кругу зажиточных и влиятельных граждан[461]. Вполне вероятно, что в Мессении было установлено нечто подобное.

Плутарх называет должностных лиц Мессении «стратегами» (Plut. Arat., 49), хотя Полибий указывал, что прежде они назывались «эфорами» (Polyb., IV, 4, 2; 31, 2). Возможно, назначение стратегов явилось частью чрезвычайного положения в Мессении[462]. По другой версии[463], стратеги сменили эфоров согласно конституционной реформе, проведенной после переворота 220 г., инициатором которой мог стать Торг. Думается, что право на существование имеет и то, и другое предположение. Можно лишь отметить, что, используя как образец союзную организацию ахейцев, проахейская партия мессенцев, пришедшая к власти, могла заимствовать и наименование высшего должностного лица. Пожалуй, акт переименования был необходим не столько новому правительству, сколько тем силам, которые стояли за этим переворотом. Новое государственное устройство должно было показать бывшим союзникам мессенцев — этолийцам окончательную победу ахейцев в борьбе за Мессению.

Должность стратега, которую в Ахейском союзе занимал Арат, в Мессении, видимо, получил Горг. Вполне вероятно, что, как и в Ахейском союзе, стратег должен был ежегодно избираться. Поэтому срок полномочий Торга истекал в конце 219 — начале 218 г. Однако неизвестно, как фактически обстояли дела в условиях военного времени. Можно лишь предполагать, что ахейцы и в последующие годы не оставляли проахейское правительство в Мессении без внимания. Более того, если прежде Арат стремился уменьшить этолийское влияние на Мессению, то в годы Союзнической войны его в неменьшей степени заботило, как не допустить в Пелопоннес македонян[464].

Внешнеполитическая ситуация после окончания Союзнической войны наложила отпечаток не только на отношения между Аратом и Филиппом, но и на позицию Мессении в Эллинской лиге. В этот период интересы Македонии и ее союзников окончательно расходятся. Следует вспомнить цели, которые преследовали союзники, образовывая Эллинскую лигу. Македонский царь Антигон Досон, ставший гегемоном лиги, стремился с помощью союза проникнуть в Грецию и утвердиться в ней. После его гибели власть оказалась в руках молодого царя Филиппа, который еще не имел достаточного опыта в управлении и дипломатии, чем не преминул воспользоваться Арат. Ахейский союз пошел на образование Эллинской лиги под давлением обстоятельств: неминуемого поражения в Клеоменовой войне. После ее завершения и гибели Антигона Арат рассчитывал, что сможет использовать свое влияние на молодого македонского царя для проведения нужной Ахейскому союзу политики. Действительно, на первых порах ему это вполне удавалось. Характерным примером является вступление Македонии в Союзническую войну (Polyb., IV, 61, 4; V, 5, 8).

Влияние Арата на царя Филиппа было настолько сильным, что он, вероятно, причастен к устранению некоторых влиятельных лиц из числа ближайшего окружения Филиппа — Апеллеса, Мегалея и Леонтия. Полибий сообщает, что Апеллес стремился поработить ахейцев и интриговал против Арата, стремясь устранить его влияние на царя (IV, 82–85), а позднее даже составил заговор против Арата (V, 2, 8). Со своей стороны, Арат был не менее заинтересован в устранении этих людей, которые олицетворяли агрессивные устремления Македонии. Вероятно, казнь ближайших помощников была вызвана не только желанием Филиппа самостоятельно управлять государством (Polyb., V, 26, 15), но и интригами Арата, который находился при Филиппе (Polyb., V, 26, 6).

После окончания Союзнической войны Арат по-прежнему был заинтересован в расширении Ахейского союза и ослаблении Этолии. С другой стороны, и македонский царь теперь лучше понимал цели Арата и стремился избавиться от его влияния. При этом он действовал в рамках условий об Общем Мире, стремясь сохранить согласие в регионе. Не следует слишком доверять Полибию, обвинявшему царя в разжигании следующего конфликта в Мессении[465]. Напротив, Филипп прибыл для умиротворения граждан, именно этим объясняются его переговоры с представителями разных слоев населения. Однако слова, видимо, не возымели успеха. Характерно, что македонские силы не были вовлечены в конфликт, хотя как гегемон лиги царь, вероятно, имел право использовать войско. Вместе с тем подобный поступок был бы расценен как агрессия. Поэтому царь и пытался мирно занять Ифому после переворота. В случае размещения там македонского гарнизона Филипп V получал двойной выигрыш. Во-первых, в его распоряжении оказался бы еще один стратегический пункт в Пелопоннесе. Во-вторых, Мессения воздержалась бы от дальнейших смут и переворотов. Но отдать в руки македонян столь мощную крепость, приравненную к Акрокоринфу, Арат не мог себе позволить.

Плутарх сообщает (Plut. Arat., 49), что в городе вспыхнула междоусобная борьба: толпа (έπέλθοντες) уничтожила около двухсот граждан (Plut. Arat., 49). Во главе народа оказались демагоги (oι μέν άρχοντες επελαμβάνοντο των δημαγωγών). Чем же был вызван социальный взрыв? Вероятно тем, что причины для недовольства существующим положением были не только у лишившихся власти в результате переворота 220 г. олигархов, но и у низов общества. Скорее всего, иллюзии относительно демократии и равноправия, «объявленных» в 220 г., рассеялись уже в ходе войны. У власти по-прежнему оставались зажиточные граждане, которые следовали в русле ахейской политики, что и вызывало недовольство. В ходе военных действий территория Мессении испытывала неоднократные вторжения спартанцев. Особенно сильным было разорение в 218 г., когда мессенцам пришлось отправлять послов к Филиппу, занятому осадой Палы на Кефаллении (Polyb., V, 5, 2–10; Plut. Arat., 48, 5). Естественно, пострадали прежде всего мелкие собственники.

В результате войны Мессения не получила никаких компенсаций за свое участие в ней ни на частном, ни на международном уровне. Мессенские войска не участвовали в таких кампаниях, как разгром Ферма или разорение Спарты, поэтому, вероятно, не получили трофеев, подобных тем, что достались другим союзникам. Территориальных приращений сделано не было. Даже отобранные ранее Пилос[466] и Кипариссия не были возвращены Мессении.

Плутарх не случайно употребил термин «тираны» по отношению к должностным лицам мессенского государства (Plut. Arat., 49): вероятно, они не проводили политику социального умиротворения, не компенсировали населению тяготы войны. Недовольство правительством не скрывали и зажиточные слои населения (Polyb., VII, 10, 1). Вполне вероятно, что нестабильностью внутри государства могли попытаться воспользоваться этолийцы. Возможно, именно они оказывали помощь демагогам в борьбе с существующим правительством, надеясь на возвращение Мессении под этолийский контроль.

Отдельно следует остановиться на датировке конфликта. Это вопрос довольно сложный, так как источники не сообщают точной даты события. Однако есть все основания утверждать, что переворот произошел не в 215 г.[467], как это полагает большинство историков. Традиционная датировка основывается на сообщении Плутарха, что вскоре после революции в Мессении Филипп в борьбе с римлянами лишился своего флота (Plut. Arat., 51).

Известно, что после завершения Союзнической войны в Греции в 217 г. и до битвы при Каннах, произошедшей летом 216 г., Филипп всю зиму строил и оснащал флот (Polyb., V, 109, 1–4). Летом 215 г. Филипп заключил союз с Ганнибалом (Liv., 23, 39). Тит Ливий сообщает, что в этот год Филипп не успел ничего предпринять против римлян; военные действия начались только следующим летом, т. е. в 214 г. (Liv., 23, 39; 24, 40). Выйдя в море летом 214 г., македонский царь направился к иллирийскому городу Аполлонии. Согласно Титу Ливию (24, 40), он осадил город, но вмешательство римлян побудило его к отступлению, в результате которого Филипп потерял весь флот и вынужден был по суше вернуться в Македонию. Таким образом, если уничтожение македонского флота произошло в 214 году, а Плутарх утверждает, что переворот в Мессении предшествовал данной военной кампании, то, вполне естественно, что исследователи относят дату революции к концу 215 года.

Плутарх не сообщает подробностей уничтожения македонского флота. Он отмечает, что Филипп выступил против римлян, но лишился флота и потерпел полную неудачу (Arat., 51). После этого он совершил еще одно насилие над мессенцами, разорив их страну. Вторжение в мессенские земли, подтверждаемое Полибием (VIII, 10, 1), произошло в конце 214 — начале 213 года[468]. Таким образом, информацию Плутарха и Тита Ливия, на первый взгляд, вполне можно совместить. После заключения союза Филиппа с Ганнибалом, в конце 215 года произошел переворот в Мессении. Затем Филипп отправился к Аполлонии, потерял там флот и вернулся в Македонию. Вскоре после этого последовало разорение мессенских земель.

Существует, однако, н другая версия потери Филиппом флота. Излагает ее Полибий, который утверждает, что еще накануне битвы при Каннах Филипп, построив суда, двинулся к Аполлонии (V, 109, 4–6), но затем, испугавшись слуха о приближении римского флота, отступил (Polyb., V, 110, 1–6). Это «позорное» событие сам Филипп объяснил необходимостью «устроения дел в Пелопоннесе» (Polyb., V, 110, 6). Данный пассаж хронологически не соответствует версиям Тита Ливия и Плутарха. Помимо расхождения в хронологии событий, данные свидетельства не совпадают и в некоторых частных фактах.

Ливий сообщает об осаде Аполлонии и о римской помощи городу (24, 40). Полибий, напротив, указывает, что Филипп до города не доплыл, повернув на полпути назад (V, 110, 1–4). Согласно Титу Ливию, после неудачи под Аполлонией Филипп сжег остатки флота и направился в Македонию по суше (24, 40). Полибий же утверждает, что Филипп отступал по морю и плыл без остановки до Кефаллении (V, 110, 5). Кроме того, ни Ливий, ни Плутарх не упоминают объяснения Филиппа по поводу гибели флота. Полибий же намекает на какие-то события в Пелопоннесе (V, 110, 6). Действительно, что могло вызвать изменение планов македонского царя, если не конфликт в Мессене? Таким образом, логичнее предположить, что источники сообщают о двух разных событиях, произошедших в 216 г. после битвы при Каннах и в 214 г. во время осады Аполлонии.

Необходимо также ответить на вполне закономерный вопрос: каким образом, узнав о волнениях в Мессене, Филипп смог прибыть туда раньше Арата? Как уже отмечалось выше, когда стало известно о событиях в Мессении, туда поспешили Филипп V и Арат. Однако Филипп опередил ахейского лидера на один день (Plut. Arat., 49; Polyb., VII, 13, 6). Как ему это удалось, если Арат находился в Пелопоннесе, а македонский царь — за его пределами? Где в таком случае получил известие Филипп? Вероятно, не в Македонии. Царю, при всей его стремительности не удалось бы опередить ахейского стратега. Плутарх не указывает местонахождение македонского царя и не объясняет, почему Арат опоздал.

Ответ, пожалуй, можно найти лишь у Полибия. Филипп, направляясь к Аполлонии, вместе с флотом находился у входа в Ионийский пролив (Polyb., V, 110, 2). Вероятно, изменение планов и спешное отступление македонского флота было вызвано не столько испугом перед римским флотом, сколько известием о волнениях в Мессене. Именно на это событие и ссылается Филипп, оправдывая свое отступление (Polyb., V, 110, 6). Всего сутки потребовалось македонянам, чтобы доплыть до острова Кефалления (Polyb., V, 110, 5). Отсюда царь легко мог добраться до Мессении и прибыть раньше Арата. Но в таком случае переворот произошел не в 215 году, а в конце 216 года.

Учитывая вышесказанное, можно отметить еще одно обстоятельство, способствующее выяснению вопроса о дате переворота. В конце 215 года союз македонского царя с Ганнибалом был уже заключен. Союзники Филиппа неоднократно упоминаются в договоре (Polyb., VII, 9,1 sqq.). Следовательно, Арат должен был знать о нем. В таком случае его вмешательство, которое не позволило македонскому царю ввести гарнизон в мессенскую крепость, фактически оставляло город в руках новой власти, настроенной явно не в пользу ахейцев. Накануне войны в Иллирии можно было ожидать, что старые враги — этолийцы — воспользуются моментом, чтобы вернуть своего прежнего союзника — Мессению. Арат как мудрый дипломат должен был это понимать и постараться удержать данное государство в составе лиги, хотя бы и с помощью солдат Филиппа. Факты же говорят о том, что он, не позволив установить македонский гарнизон на Ифоме, почти способствовал выходу Мессении из Эллинской лиги. Нет оснований полагать, что Арат мог совершить такой серьезный дипломатический промах.

Совсем иначе выглядит его поступок, если переворот произошел в конце 216 года, когда союз с Ганнибалом еще не был подписан. Новая война еще не планировалась, поэтому установление очередного македонского гарнизона, тем более в мирное время, должно было вызвать сопротивление Арата. Воспрепятствовав Филиппу, Арат, вероятно, мог надеяться, что со временем его влияние на мессенцев восстановится — при условии, что македонское войско не сможет ему помешать.

В качестве еще одного доказательства правильности датировки переворота 216 годом можно привлечь хронологию стратегий Арата, который, очевидно, должен был прибыть в Мессению как стратег Ахейского союза, а не как частное лицо. Список ахейских стратегов — это предмет особой и давней дискуссии[469]. Не являясь специалистом в этой области, позволю высказать свою точку зрения. Известно, что Арат умер в семнадцатую стратегию, т. е. в 213 г. (Plut. Arat., 53). При этом стратегом он становился каждый второй год, так как непрерывно избираться было нельзя (Plut. Arat., 24, 5; 30, 6; 38, 2; Cleom., 15, 1). Однако стратеги в Союзническую войну известны благодаря Полибию; он же приводит данные, которые противоречат указанному выше заявлению Плутарха. Речь идет о том, что в 219 г. стратегом был Арат Младший, в 218 г. — Эперат и лишь в 217 г. был избран Арат Старший. Иными словами, нельзя говорить, что Арат каждый второй год становился стратегом.

Следует принять во внимание еще один момент. Выборы ахейских стратегов всегда проходили весной, но во II веке они имели место в период осеннего равноденствия[470]. Когда произошло изменение — неизвестно. По мнению Ф. Уолбэнка, возможно, в 217 г. была проведена некая реформа, и выборы стали проходить осенью[471]. Конечно, изменение даты выборов могло иметь место и после смерти Арата. Точных данных об этом не сохранилось. Тем не менее события Союзнической войны и некоторые косвенные указания Полибия позволяют предположить, что реформа могла произойти еще осенью 218 г. и была связана с бездарным командованием Эперата. С одной стороны, есть свидетельство Полибия, что Эперат сложил полномочия в конце 218/7 года и на должность стратега в начале лета был избран Арат Старший (V, 30, 7). С другой стороны, тот же автор говорит, что лишь только было покончено с войной (мир был подписан летом 217 г.), ахейцы выбрали стратегом Тимоксена (V, 106, 1). Причем после этого пассажа говорится о выборах в Этолии (V, 107, 5), которые всегда проходили осенью, и о мероприятиях Филиппа до наступления зимы (Polyb., V, 108).

Если реформа имела место в стратегию Арата, то его годовой срок исполнения обязанностей сократился на половину — с весны 217 до осени 217 г. Конечно, едва ли Арата устраивало сокращение срока его полномочий. Возможно, примириться с этим обстоятельством ему помогло фактическое исполнение функций стратега с осени 218 г., когда официально у власти еще находился Эперат. Как сообщает Полибий, стратег вел дела неумело, им пренебрегали войска и ни во что не ставили наемники; поэтому никто не исполнял его распоряжений (V, 30, 1). А при описании вторжения Филиппа в Спарту в том же 218 г. историк упоминает об Арате, который вел фалангу из Амикл к царю Филиппу (V, 23, 7). Речь в данном случае не может идти о македонской фаланге; доверить ее бездарному полководцу, вроде Арата, вряд ли было возможно. Тем более, что Арат был представителем союзников и македонские силы едва ли стали бы подчиняться ему; в окружении Филиппа всегда можно было найти достойного македонского командира. С другой стороны, если речь шла об ахейском ополчении, то его должен был вести Эперат — как союзный стратег. Однако никаких упоминаний о действиях Эперата в конце кампании 218 г. историк не делает. Последнее сообщение о стратеге у Полибия встречается еще до рассказа о нападении на Ферм, когда Филипп приказал Эперату отправиться на помощь к мес-сенцам (Polyb., V, 5, 10–11). Однако была ли оказана эта помощь остается неизвестным.

Понимая, что бездарные действия Эперата во время войны ставят под угрозу само существование Ахейского союза, Арат, получив, вероятно, официальное разрешение, был вынужден выполнять некоторые обязанности вместо Эперата, в том числе и командование войсками, хотя официально стратег имел полномочия до конца срока службы. Таким образом, если наша гипотеза о сокращенной стратегии Арата в 217 г. верна, то Тимоксен возглавлял федерацию с осени 217 до осени 216 г., когда его вновь сменил Арат. Следующая стратегия 214/3 года была семнадцатой по счету, исполняя ее Арат умер. Поскольку принято считать, что смерть его пришлась на 213 г., то это не противоречит полученным данным, так как последняя стратегия в основном приходится на этот год. В таком случае его стратегия 216/5 г. совпадает с датой переворота в Мессении.

Последствия переворота оказались выгодны этолийцам: власть в Мессении оказалась в руках демагогов, которые, вероятно, не имели опыта управления государством. Естественно, что одна из внешних сил должна была оказывать им «помощь». Но такой силой теперь не могли быть ахейцы. Во-первых, новое правительство было инициатором ниспровержения прежнего проахейского режима. Во-вторых, после революции Арат не имел опоры среди граждан Мессении.

Поддержку мог оказать македонский царь. Новое правительство должно было помнить, что Филипп как гегемон Эллинского союза мог вмешаться в борьбу, поскольку в союзном договоре было условие, запрещавшее ниспровержение тех государственных устройств, которые существовали в государсгвах-участниках лиги на момент подписания соглашения. Однако царь не стал прибегать к силовым методам и настраивать против себя население союзной Мессении. Именно на дружеское отношение граждан к себе рассчитывал Филипп, надеясь мирно занять Ифому со своими войсками. Однако ему не удалось ввести гарнизон в мессенскую крепость из-за угрозы Арата о расторжении лиги (Plut. Arat., 50; Polyb., VII, 11).

Характерно, что конфликт двух лидеров Эллинского союза имел не только политическую, но и личную подоплеку, хотя источники пытаются отрицать роль второго фактора. Речь идет о жене Арата Младшего, которую Филипп обольстил и увез в Македонию. Обвинение правителя в нравственной распущенности вызвано, главным образом, тем фактом, что в роли обманутого мужа оказался сын Арата. Действительно, молодой царь увез Поликратию от мужа. Но во-первых, это было сделано с ее согласия, поэтому поступок Филиппа можно осуждать точно так же, как похищение Елены Спартанской Парисом. Во-вторых, гораздо важнее тот факт, что «с 213 г. до неизвестной нам даты Поликратия была официальной первой женой Филиппа», т. е. царицей, а их сын Персей будет последним царем Македонии[472]. Однако едва ли подобные аргументы могли возыметь какое-либо действие на Арата Старшего, поэтому вполне вероятно, что в конфликте на Ифоме он в немалой степени руководствовался нанесенным его семье оскорблением.

Не желая прибегать к открытому насилию, македонский царь не имел теперь другого пути, кроме как отступить и не вмешиваться во внутренние дела другого государства. Провал попытки размещения гарнизона в еще одном стратегически важном пункте Пелопоннеса, на Ифоме, и, вероятно, антимакедонская пропаганда ахейцев в этой связи, заставили мессенцев отвернуться от македонского царя. Противодействие Арата оставило вопрос о Мессении открытым. Не уступив крепость македонскому царю и не имея возможности самому контролировать союзника, ахейский лидер фактически подтолкнул мессенцев в этолийский лагерь. Конфликт Арата и Филиппа позволил противнику воспользоваться ситуацией и вернуть мессенские земли под этолийский контроль. В ходе первой римско-македонской войны Этолия и Мессения воевали уже на стороне римлян. Первое свидетельство о мессенцах, участвовавших совместно с этолийцами в войне, относится к 210 г. (Polyb., IX, 30, 6). Однако переход на сторону этолийцев произошел, вероятно, еще в 213 г. и был вызван очередной попыткой македонского царя занять мессенский кремль[473].

Таким образом, события, развернувшиеся в ходе и после Союзнической войны в двух рассмотренных выше государствах, свидетельствуют не только о наличии внутренних социальных проблем, но и о неспособности местных властей контролировать ситуацию. Причем можно говорить о прямой зависимости обострения противоречий — как между политическими группировками, так и между представителями разных социальных слоев — от успехов или неудач в военных действиях. Эта нестабильность способствовала вмешательству во внутренние дела государств внешних сил, предлагавших свой путь разрешения возникших конфликтов. К вышесказанному следует добавить, что ситуация усугублялась попытками установления амбициозными лидерами режимов личной власти. Таким образом, в каждом государстве наблюдалось свое переплетение интересов, противоречий и требований, которое было обусловлено не приверженностью к определенному политическому режиму, не выступлением на той или иной стороне в этой войне, а конкретными историческими условиями.