Последний натиск на восток ч. 1

Глава 14

Июль 630 года. Окрестности Парижа. Нейстрия.

Скука была неимоверная, тягучая, липкая и, казалось, затянувшееся безделье не имело конца. Конунг Эйнар подставил лицо робкому утреннему солнышку. Оно выглянуло краем из-за горизонта, пытаясь разогнать утренний туман, но пока что туман и не думал сдаваться. Он клубился над гладью реки, густой, словно молочная каша, и это не нравилось конунгу. Эйнар сидит тут уже целых три месяца, осталось еще два. Он это знает точно, потому что делает зарубки на специальной палке. Их должно быть ровно сто пятьдесят, и именно за это ему обещана щедрая награда. Несчастные парижане, страдающие от голода, уже пытались дать выкуп, пытались сдаться, пытались умолять, но он был непреклонен. Они будут сидеть в осаде сто пятьдесят дней, и ни днем меньше. Ему даже пришлось пару лодок с зерном пропустить в город, чтобы он точно мог исполнить свою часть договора. Он, как-никак, поклялся Вышате Одином и Тором, что продержит город в осаде до конца лета. Даны разместились на островах, которые цепочкой протянулись по центру реки. Их все объединят в большой остров Сите[20] только через тысячу лет, при Генрихе III, а пока это был один остров, на котором стоял Париж, и кучка других, помельче, где жили только дикие утки и превеликое множество громкоголосых лягушек, любимых здешним простонародьем. Огромная армия франков сожрала все запасы, что были в округе на неделю пути. Их и было то немного, этих запасов, ведь даны успели сюда раньше. И отряд за отрядом уходил в свои земли, не видя смысла в том, чтобы топтаться на берегу или тонуть в бессмысленной попытке победить на воде тех, кому благоволят морские боги. Ушли саксы, ушли бавары и тюринги, ушли алеманны. Ушли отряды авар и бургундских герцогов, окончательно разорив Нейстрию. Тут не было еды и добычи, а с шайкой бандитов король справится и сам. Или он не король? Что это слышится? Неужто, плеск весел? Звуки далеко разносятся по водной глади. Особенно рано утром, когда нормальные люди еще спят крепким сном.

— Франки! — раздался протяжный крик часового, и даны, сломя голову, побежали к кораблям, затягивая на бегу пояса. Те, кто побогаче, уже надевали доспехи и шлемы. Безделье надоело всем безумно. Но раз в пару недель франки, облепившие оба берега, пробовали сделать вылазку и разбить данов на воде. Они получали по зубам, и снова возвращались на сушу. И только их изрубленные трупы плыли вниз по течению, застревая в камышах и отравляя воздух вонью разложения. Убогие лодки, на которых франки пытались добраться до викингов, не шли ни в какое сравнение с кораблями, украшенными головой дракона.

— Слава Одину! — обрадовался Эйнар. — Эти отродья Локи все-таки решили снова подраться! Я уже думал, что от тоски сдохну.

Данам, по настоятельному совету Вышаты, пришлось отступить от традиций, и теперь на каждом драккаре было не менее десятка лучников. Они стреляли довольно скверно, но оказалось, что в битвах на воде им просто цены нет. Именно лучники и метатели дротиков опрокидывали франков, которые с тупым упрямством пытались выбить их с островов.

Стук! Стук! Стук! — даны колотили в щиты, вгоняя себя этим страшным ритмом в то состояние, когда уходит страх, а чужая смерть дарит лишь яростное веселье и кураж. Сверху по течению шли связанные плоты с франками, которые тоже пытались выстроить на них боевой порядок.

— Хорошая попытка! — усмехнулся Эйнар и заорал. — Парни! Кажется, сегодня мы подеремся с франками, как подобает воинам.

— Да! — заревели викинги, подняв топоры.

— Выпустим сначала Гнупа, Хаффнара, Ингера, Торнбьерна и Скаги, — скомандовал конунг. — Пусть эти олухи принесут, наконец, хоть какую-то пользу.

Эти самые олухи были берсерками, впадавшими в боевое безумие. Несмотря на их мощь, толку он них было немного. Они плохо держали строй, и из каждого боя выходили с ранами. В мирное время их кормили всей деревней, чтобы выпустить это чудовище в первых рядах, в надежде, что оно, наконец, сложит свою буйную и вечно пьяную головушку и принесет этим хоть какую-нибудь пользу обществу. В отличие от порядочных земледельцев, иногда подрабатывавших набегами, берсерки были просто разбойниками и тунеядцами, которых зажиточные бонды презирали и боялись. Они поклонялись медведю и волку, носили их шкуры и подражали их вою, вгоняя себя в безумное состояние, при котором от них старались держаться подальше даже воины с их собственного корабля. После боя этих вояк накрывал откат, и они становились слабыми и тихими, приходя в себя по нескольку дней. И был только один случай, когда берсерки становились неоценимыми — когда нужно было проломить строй врага, вселив в него панический страх. Страх перед сверхъестественным. И впрямь, татуированные до кончиков пальцев громилы, одетые в звериные шкуры, с безумным ревом несущиеся прямо на выставленные копья — зрелище не для слабонервных. Воины, непривычные к такому, могли дрогнуть и побежать. И частенько бежали. Ну, а привычные брали их на копья, даря берсеркам то, к чему они стремились больше всего на свете — героическую смерть.

Сцепленные плоты вот-вот ударятся о берег острова, и франки, числом человек в двести, двинутся вперед, сомкнув стену щитов. Они не были самоубийцами. Выше по течению показались речные баржи, плоты и лодки, на которых сидели сотни воинов. Передовой отряд из отборных королевских лейдов должен был зацепиться за клочок берега, связав северян боем. А потом сюда ринется целая орда франков и расправится, наконец, с бандой разбойников, осадившей Париж. И весь этот незатейливый план многоопытный конунг Эйнар расшифровал в считанные секунды, как только увидел лодки и плоты, что шли по течению реки.

— Готовьтесь! — скомандовал он одетым в шкуры медведя воинам. Тела тех начали мелко дрожать, застучали зубы и низкий, пока еще на грани слышимости вой полетел над тихой гладью реки. Берсерки начали кусать край щита, не жалея зубов, их дыхание стало хриплым и частым, а вой становился все громче и громче. До того, как первый плот с франками ударится о берег, оставались считанные мгновения…

— Пошел! — и пять фигур, с ревом кинулись на сотню врагов, а за ними, собрав стену щитов, неспешно шла пехота данов.

Берсерки укрылись от залпа ангонов, и, почти не снижая скорости, отбросили щиты в стороны. От них больше не было никакого проку. Они завыли в предвкушении битвы, прыгая на строй лучших воинов Нейстрии. Огромные топоры с хрустом врубились в их щиты, и острые щепки полетели во все стороны. Тела берсерков окрасились кровью, но они лишь хохотали, разбивая головы тем, кто только что их ранил. Строй франков в самом центре дрогнул, когда две шеренги на узком участке были изрублены в мгновение ока. А следом накатился строй данов, который разорвал отряд королевских лейдов на две части. А от берега уже отплывали драккары. Северяне снова будут топить лодки с воинами и расстреливать из луков тех, кто стоит на палубе и готовится высадиться.

— Конунг, там снова этот…, из города пришел, — к Эйнару подошел Ульм, один из сыновей от второй жены. Они в походе, а значит, он конунг, а не отец.

Элигий, человек, приближенный к королям Хлотарю и Дагоберту, был королевским казначеем, ювелиром и заодно резчиком монетных штемпелей. Честность его была такова, что вызвала всеобщее изумление. Мыслимо ли дело, взять заказ на украшение королевского трона и ничего при этом не украсть. Поверить в такое никто не мог. Его работу проверили, протерли глаза, а потом снова проверили. Подкопаться было не к чему. Молодой парень сдал в казну даже золотые опилки. Неслыханную весть тут же донесли до самого короля Хлотаря, который осыпал Элигия должностями, связанными с деньгами и золотом. Король, отличавшийся редкостным здравомыслием и знанием людей, не ошибся и тут. Среди наглого вороватого сброда, который всегда отирался около его трона, он нашел истинный бриллиант[21].

— Сиятельный герцог, — обратился Элигий к Эйнару. — Я вновь молю вас о милости. Люди голодают! Они скоро начнут умирать от недостатка пищи. Прошу, возьмите выкуп и не трогайте наш город. Мы будем господа молить за вас.

— А какой дадите выкуп на этот раз? — поинтересовался Эйнар. С каждым разом сумма немного увеличивалась.

— Двести фунтов золота, — понурился Элигий. — Это все, что есть в городе. Даже божьи церкви лишатся своих украшений и казны. Вы обираете нас до нитки.

— Согласен! — решительно ответил Эйнар. — Двести фунтов золота, и я не трогаю ваш город. Клянусь в этом Тором и Одином. По рукам?

— По рукам! — просветлел Элигий. — Мы соберем все к вечеру.

Он исполнил свое обещание. Несколько человек вынесли из города сундуки, в которых лежали монеты, украшения и даже ободранные оклады икон, безжалостно вырванные с корнем. Тут было все, что мог дать город. Это понял и Эйнар, и ярлы, которые пришли сюда с ним.

— Что же, — удовлетворенно сказал Элигий, когда даны закончили взвешивать неслыханную добычу. — Теперь вы можете уходить!

— А кто тебе сказал, что мы уйдем? — неприятно удивился Эйнар. — Не было такого уговора! Даже и не думай.

— Как это не было? — лицо Элигия разочарованно вытянулось, и он возмущенно завопил. — Но вы же клялись своими богами! Они покарают вас!

— Я поклялся, что не трону ваш город, — гневно посмотрел на горожанина конунг. — И я не нарушу эту клятву. Но я не обещал, что я отсюда уйду, когда получу золото. Я уйду, конечно, но немного позже.

— Когда? — с надеждой посмотрел на дана Элигий. — Когда вы отсюда уйдете?

— Я уйду отсюда… э-э-э…, — задумался Эйнар, шевеля губами, — через пятьдесят восемь дней. Потерпи, почтенный, осталось совсем немного.

Дагоберт вглядывался до боли вперед, туда, где всего в двух сотнях шагов виднелись стены Парижа, жемчужины Нейстрии. Туда, где недавно погибли его воины. Он больше не будет бросать своих людей в самоубийственные атаки. Даны потеряли не меньше тысячи воинов, он потерял почти четыре. Плохой размен. Да еще и Элигий прислал весточку из осажденного Парижа, и это совсем выбило короля из колеи. Даны взяли выкуп, поклялись не трогать город, но никуда не уходят. И это при том, что у них самих еды уже не так-то и много. Они, конечно, разграбили монастырские припасы, и до сих пор устраивают рейды за съестным, уходя вверх по течению Сены чуть ли не до Бургундии. Но зачем им сидеть тут еще два месяца? Зачем? У Дагоберта голова кругом шла. Совершенно бессмысленное решение конунга северян не давало ему покоя. А еще ему не давало покоя то, что в этом явном безумии была своя, непонятная ему пока логика.

Маленькая ручка опустилась на его плечо. Нантильда, он узнал ее запах. Женщина, к которой он, несмотря на всю свою любвеобильность привязался, как ни к одной другой. Она не осталась в Меце, а увязалась за ним. Он не смог отказать ей. А еще она была умна, и у него не было от нее тайн.

— Взять выкуп, поклясться не тронуть город и не снять осаду. Какая глупость, правда? — промурлыкала она чуть слышно. — Кто же мог заставить северян торчать тут все лето, мой государь? И главное, зачем?

— Само! — простонал Дагоберт, которого озарила догадка. — Проклятая сволочь. Он боится, что я приду с армией в его земли. Проклятый трус!

— Ты так мудр, мой король, — негромко сказала она, обняв его сзади. — Я никогда бы не догадалась, ведь я всего лишь глупая женщина, которая любит тебя всей душой.

— Иди ко мне! — Дагоберт обнял ее, чувствуя, как сильно бьется ее сердце. — Я не могу уйти отсюда, пока северяне здесь. Я накажу этого негодяя в следующем году. Клянусь святым Мартином и святым Дионисием! Он заплатит мне за это.

В то же время. Новгород. Словения.

Милица проснулась на большой кровати с балдахином и вскочила в испуге, стараясь унять бешено бьющееся сердце. Где она? Что с ней? Где привычная землянка с глиняным очагом и закопченными стенами? Понемногу она приходила в себя. Такое случалось все реже и реже, и то, что казалось лишь сладким сном, каждый раз оказывалось правдой. Ее Само жив, и он повелитель множества земель и народов. Сначала она подумала, что он стал владыкой, но потом узнала, что владыки служат ему. Значит он теперь стал, как аварский каган? Почти что живое божество? Ее Само? У нее до сих пор не укладывалось все это в голове.

Негромкий стук в дверь заставил ее вздрогнуть. Она никак не могла привыкнуть к порядкам в доме ее сына, и пока еще робела перед собственными служанками, которые были одеты так нарядно, как ей и не снилось раньше. Вот и сегодня, как и каждое утро, вошла одна из них и присела, щипнув пальцами подол платья.

— Княгиня, пожалуйте умываться. Ваше платье сейчас принесут. А потом его светлость вас на завтрак ждут.

Милица поднялась с кровати, надев на ночную рубашку из имперского шелка какой-то цветастый балахон, подпоясанный поясом. Слово-то какое дурацкое — пеньюар. Она его месяц запомнить не могла. Да и вообще язык сильно поменялся. Она то и дело переспрашивала значение тех или иных слов, безбожно краснея при этом. В комнату ворвалась внучка Умила, бросившись к ней на руки. Она была ранней пташкой.

— Бабуля! Сказку расскажешь? — потерлась она о щеку Милицы.

— Какую тебе? — спросила та, млея от внезапно нахлынувшего счастья. Она и представить не могла себе раньше, что будет держать на руках собственных внуков. — Я про урфинджусов твоих и воздушные корабли не знаю. Я про такое и не слышала никогда, внученька.

— Про батыра Ари-Бугу и лису-оборотня расскажи, — решительно сказала Умила, которая бабкин репертуар знала почти наизусть. Той частенько приходилось баюкать хозяйских детей в аварском кочевье, и сказок степняков она знала бесчисленное множество.

— На ночь тогда, ладно? — Милица аккуратно спустила ее на пол. — Отец завтракать ждет. Опаздывать нельзя. А то все без нас съедят.

— Почему это? — удивленно захлопала глазенками девочка. — Еды много. Я служанкам велю, они еще принесут.

— Да! — Милица прикусила губу. Она так и не могла привыкнуть к немыслимому богатству, в котором жила семья ее сына. Да и она теперь…

— Пожалуйте умываться, ваша светлость, — в комнату снова заглянула служанка. — Вода ведь стынет. А нам одеваться еще.

— Да, — Милица встала с кровати. Надо идти. Нельзя, чтобы все сидели и ждали ее. Особенно Людмила.

У нее не слишком заладились отношения с невесткой. Поначалу Милица робела, видя красоту и богатые наряды этой женщины. Ни одна ханша в степи не носила столько золота и камней. Потом попривыкла, и подпустила невестку к себе поближе только для того, чтобы выслушивать нескончаемые потоки жалоб, свалившиеся на ее голову. Людмила была несчастна. Она металась, словно загнанный зверь. Она не понимала мужа, а он не понимал ее. И они не спали вместе уже несколько месяцев. И это просто убивало молодую, красивую женщину, которой уже совсем скоро рожать. И вот вчера они снова поговорили по душам.

— Ну, ты и дура, невестушка, — не выдержала тогда Милица. — Ты на что жалуешься? На свою жизнь? Да так, как живешь ты, никто на всем белом свете не живет. Может, только императрица ромейская. Вот жены кагана точно так не жили. Одно название, что ханши. Летом в юрте, в которой от жары дышать нечем, а зимой в избе насквозь прокопченной. Да они мизинца твоего не стоили, я их хорошо помню. А то, что мужа от себя отвернула, так сама виновата. Как тебе, бабе неразумной, могло в голову прийти мужу прекословить? Разве ты лучше него знаешь, что делать? Разве не он все эти чудеса сотворил, что вокруг нас? Ты-то куда полезла с разумением своим куриным?

— И вы туда же, матушка? — всплакнула Людмила. — Я старых обычаев держусь, и старых богов. А он веру отцов рушит, ромейского бога к нам тащит. Покарает нас богиня!

— Да с чего ты взяла это? — удивилась Милица. — Я капище видела, там люди молятся и жертвы приносят. И не мешает им никто. Можем и мы сходить туда с тобой. Я Богине жертвы принесу за свое возвращение.

— Сходить? — непонимающе посмотрела на нее Людмила. — Нам нельзя ходить, матушка. Невместно это! Только поехать на карете можно и непременно со свитой, и никак иначе. Если пешком пойти, позор это великий будет!

— Ну, давай поедем, — сдалась Милица.

— Завтра тогда! — просияла Людмила. — Я вас с такими людьми познакомлю! Им все истины ведомы! За моего будущего сына жертвы принесем. Кий его назову!

Княгиня спустилась в обеденный зал. Людмила и дети уже сидели за столом, ожидая князя. На обед частенько заглядывали бояре, а на ужин — иноземные купцы и какие-то мастера. Но вот завтракал князь только с семьей. Это было святое.

— Матушка! — Самослав чмокнул ее в щеку. — Приступим! Я позавтракаю и уеду. Сегодня дел по горло. А потом в Братиславу поплыву. Меня месяц не будет.

— Вернешься к ночи? — с непроницаемым выражением лица спросила Людмила. — Или опять к ней пойдешь?

— Я, пожалуй, без завтрака сегодня, — князь нахмурился и резко встал из-за стола. Та пропасть, что пролегла между ним и женой, стала просто непреодолимой.

Толпы людей окружили капище, где княгиня Людмила, склонившись перед мраморной статуей, рассыпала зерна пшеницы и овса. По ее знаку слуги подтащили к капищу несколько баранов и вскрыли им горло, оросив землю горячей кровью. Бык, стоявший неподалеку, водил налитым кровью взглядом и начинал понемногу беситься. Его с трудом держали шестеро, растягивая ему шею петлями в разные стороны. Бык чуял запах крови, он чуял неминуемую смерть. Мокошь была женской богиней, и молились ей только бабы. Но в тот день, когда к капищу приходила княгиня, туда стекался весь город, точнее языческая его часть. Было что-то завораживающе прекрасное в том, как эта женщина с одухотворенным лицом поклонялась Богине, в которую верила всей душой. К ней протягивали руки, чтобы прикоснуться, к ней подносили малых детей, чтобы она благословила их, к ней шли увечные и убогие в надежде на исцеление. А она сама ловила взгляды крепкого еще старца с длинной седой бородой. Она ждала его похвалу. И лишь когда он важно кивал головой, одобряя ее служение, лишь в этот миг точеное лицо княгини озаряла счастливая улыбка, которая в последнее время так редко посещала его. Ведь это был сам старец Радомир, жрец бога Прове[22] из северных земель. Это был человек, перед мудростью которого она преклонялась. Ведь ему было ведомо будущее, он говорил с богами, и он изрекал своими устами их волю.

— Богиня видела тебя сегодня, Людмила, — ласково сказал ей старец. — Только твои жертвы еще удерживают от кары богов эту землю. Нечестивое место, где люди забывают обычаи предков. Место, куда пришли иноземцы, которых мы у себя приносим в жертву вместо быков. Христианин — вот лучшая жертва для Богини. И не просто христианин, а самого знатного рода. Докажи Богине, что любишь ее! Дай ей то, что она хочет, и тогда она осыплет тебя своими благодеяниями.

— Что ты! — побледнела княгиня. — Князь не позволит такого.

— А разве князь выше богов? — с усмешкой посмотрел на нее старец. — Его и нет в городе. Разве не ты здесь теперь высшая власть? Шевельни пальцем и люди, которые молились вместе с тобой, притащат сюда десяток чужаков.

— Нельзя! — мотала головой Людмила, которая побледнела, как полотно. — Не стану! И не проси!

— Дело твое, — пожал плечами старец. — На твоей совести будут те беды, что придут сюда. И я предрекаю тебе, княгиня. Ты будешь наказана. Твое сердце будет обливаться кровью от горя. Скоро, очень скоро ты будешь молить меня о помощи на коленях. Это случится раньше, чем ляжет первый снег. И я пока не знаю, помогу ли тебе тогда. Только боги знают ответ на этот вопрос. Уходи! — и он повелительно махнул рукой, удовлетворенно поглядывая на тяжелый кошель, что оставила княгиня. Она всегда была щедра к нему.