Последняя осень

Здравствуй, Валя!

Письмо твое получил. Правда, далеко не сразу, поскольку с прежнего места жительства (куда пришло письмо) давно перебрался в Ленинград. И оно, твое письмо, терпеливо ждало, когда я наконец соберусь на побывку в «старую хату».

От всей души, от всего сердца поздравляю тебя с браком. И от всей души и от всего сердца желаю тебе в новой жизни всего, что желают только другу.

Валя, ты просил написать, на что я живу. Я благодарен тебе за твое внимание даже к деталям моего теперешнего житья. И отвечаю на вопрос: сперва было не очень-то весело, теперь же можно жить, т. к. работать устроился на хороший завод, где, сам знаешь, меньше семисот рублей никто не получает. С получки особенно хорошо: хожу в театры и в кино, жру пирожное и мороженое и шляюсь по городу, отнюдь не качаясь от голода.

Вообще живется как-то одиноко, без волнения, без особых радостей, без особого горя. Старею понемножку, так и не решив, для чего же живу. Хочется кому-то чего-то доказать, а что доказывать и кому доказывать — не знаю. А вот мне сама жизнь давненько уже доказала необходимость иметь большую цель, к которой надо стремиться.

Но все это муть. Тебе все это неинтересно и старо. Дело жизни тобой выбрано, насколько я понимаю.

А мне нравятся только поездки в разные места.

Погода в Ленинграде неплохая. Лету давно был объявлен подъем. Но оно сперва, как недисциплинированный моряк, «тянулось», за это наказано несколькими внеочередными похолоданиями, теперь поняло свою вину и выполняет обязанности добросовестно. Что это мне взбрела на ум боевая и политическая подготовка — это-то тут при чем? Господи помилуй!..

Ну, Валек, будь здоров! Передай привет и наилучшие пожелания твоей жене. Передай привет Юре Кушаку.

Жму крепко краба.

С искренним приветом Н. Рубцов

Валя!

Извини, еще немного займу твое внимание.

Получил вчера из вашей газеты перевод девятнадцатирублевый. Мне интересно узнать, что это за миниатюра такая была напечатана в газете? Я таких коротких стихов не посылал. Может быть, ты читал ее, тогда, будь добр, напиши мне, про что в ней, в этой миниатюре. И еще напиши, пожалуйста, выходила ли полоса стихов б.ч.л.[6], если выходила, было ли там мое что-нибудь?

Валя, а ты видел фильмы «Рапсодия», «Алексей Кольцов»? Какие это замечательные вещи, да?

Ну, дорогой Валька, еще раз поздравляю тебя, еще и еще раз крепко жму руку.

Искренне Н. Рубцов

P. S. Валя, очень прошу: если будешь писать ответ, пошли, пожалуйста, что-нибудь из своих стихов. Мне так хочется почитать их. Пиши. Очень жду.

Ленинград. 2 июля 1960 г.

Лариса!

Привет, привет!

Ты спрашиваешь, почему я так и не написал письмо, хотя обещал. А мне интересно знать, не все ли равно тебе, напишу я или нет.

В общем, короче. Перехожу с прозы на стихи, коими для меня удобней выражать мысли. А также и чувства.

С искренним приветом Н. Рубцов

<1961>

Дорогой Эдик, привет, привет!

Посылаю стихи.

Попробуй как-нибудь разобраться в почерке и правильно отпечатать стихи.

А когда выходит «Оптима»?

Мою подборку открой «Элегией». Потом пусть будет тралфлотский цикл с таким расположением стихов: «В океане», «Фиалки», «На берегу», «Бывало». Двух стихов («Портовая ночь», «Я весь в мазуте») пусть не будет. Неохота просто больше мне писать. Потом — два стиха про любовь, «Видение в долине», «Поэт», «В этом городе крыши низкие» (обязательно этот стих напечатай в таком виде, в каком посылаю). И закрой подборку стихотворением «Космонавты советской земли».

«В океане» и «На берегу» сейчас не посылаю. Помнится, что они у тебя уже есть.

Стихи печатай смелей. Там просто чувства, отвлечение, точно? Тем более, что все эти стихи я посылал уже сюда, в институт на конкурс. Ну, будь здоров, Эдик. Жду от тебя письма. Пиши. Посылай стихи свои.

С большим приветом, Коля.

Привет Киму, Лене.

Н. Рубцов

P. S. Эдик, это стихотв[орение] помести после стиха «Птицы разного полета». Больше про любовь ничего не надо. Про Гааза тоже не надо.

Привет, привет, несчастный Костя!

Я читал у Эдика[7] твое письмо, проникнутое трогательным пессимизмом, отчаянием.

Просишь стихов. Если не пошлем их, — сойдешь с ума в Феодосии, так что ли? Ну, ладно, друзьям полагается в таких случаях быть отзывчивыми и т. п., и я отзовусь, напишу тебе что-нибудь из своих стихов в конце письма. Подкрепи ими свои ослабевшие силы. Или травить в ближайшую урну потянет?

Но о чем писать? Говорить о лит[ературных] сплетнях? Но я почему-то не интересуюсь ими, и потому не могу покормить и напоить свежими слухами организм (обойдемся без эпитета) твоего любопытства. Это если понимать сплетни в их обычном, прозаически-унылом смысле. А если сплетни в твоем понимании — просто разговор осведомленных людей о новых стихах, о делах поэтов, то пожалуйста: недавно…

Впрочем, мне скоро на работу, так что писать об этом ничего не стану, тем более что все обыденно и изрядно поднадоело. Приедешь — все узнаешь. Ты ведь скоро приедешь? Не будешь ведь там всю жизнь околачиваться и сходить с ума. Все проходит, проходит и жизнь, а твое теперешнее состояние, новая обстановка — пройдут и подавно. Да, самое удивительное, самое возмутительное в том, что время идет независимо от наших соображений, от нашего желания. Вот черт!

А что, пожалуй, неплохо, что ты сейчас ничего не пишешь. Всю зиму, как мне кажется, ты писал, как будто беспорядочно, лихорадочно растрачивая свои поэтические патроны, куда попало, во что попало, лишь бы стрелять, благо патроны были. А теперь, может быть, ты приготовился убить тигра, чувствуешь огромное желание убить тигра. А тигра надо сперва выследить. Дай Бог, чтоб он попал тебе и чтоб ты пристрелил его на месте.

Костя, не обращай внимания на хаотичность моих разглагольствований (слово-то, мать его…), в самом деле, спешу. Думать некогда. Да и что я, несерьезное создание, могу написать серьезного, дельного.

Меня тоже сейчас не очень тянет писать. Больше тянет на женщин, на деревья, на тени на тротуаре. Ты бы посмотрел, какие у нас на Севастопольской улице тени ночью! О Господи, оказывается, на обычных тенях от дерева можно помешаться! А еще регулярно тянет к винно-водочным отделам…

Ну, ладно. Прости мою витиеватость. Почитай дальше стихи[8].

Жму лапу.

Н. Рубцов

Черкни, как будет время.

Адью!

Дорогой Александр Яковлевич!

Студенты всех курсов института писали ректору, Ивану Николаевичу[9], обо мне. Просили восстановить. Ректор сказал, что всех их за это надо бы пропесочить! Он злой на меня. Сведения о моем проступке дошли до него в явно искаженном виде. Из искры раздули пламя (правда, искра была сильной).

Поэтому мне вряд ли стоит идти к нему. О чем с ним говорить? Жаловаться, что у меня нет ни специальности, ни дома (есть только любовь к одной избе и местности глубоко в Вологодской области, где прошло детство), нет ничего? Я не люблю жалобных слов.

Мне сказали, что исключил меня из института все-таки ректорат. Ни в каком секретариате такого приказа не было. Возможно, вполне возможно, были звонки из союзного секретариата.

Когда В. Белов ругал меня на чем свет стоит, я хорошо понимал его. Более всего стыдно мне, Александр Яковлевич, перед Вами.

В общем, «мне осталась одна забава: пальцы в рот — и веселый свист!». В буквальном смысле, конечно, и этого не осталось.

Наверное, мне надо бы уехать куда-нибудь на месяц, на два, имея перспективу. Что мне нужно для этого сделать?

Извините за беспокойство.

Как я благодарен Вам за все! Вы сами понимаете.

Кто-то сказал, что я в институте подложил свинью. Когда поеду, позвоню Ивану Николаевичу, что я свинью не подкладывал. И Вас в этом уверяю.

Всего Вам наилучшего!

Н. Рубцов

P. S. Никакой секретариат, наверное, и не имеет права писать приказы об исключении из института.

<13 декабря 1963>

Уважаемый Иван Игнатьевич! Добрый день!

Тема Вашего стихотворения — полет в космос — была уже использована во множестве стихотворений разных авторов, т. е. эта тема, как говорится, общая и старая.

Смысл стихотворения — прославление героев-космонавтов — также был выражен во множестве стихотворений такого же рода.

Слова, которые Вы употребляете в стихотворении для прославления этих героев, также были уже употреблены все в том же множестве стихов на эту тему.

Вашего оригинального настроения в стихотворении — нет.

Вашего оригинального мировоззрения в стихотворении тоже нет.

Вот по всему по этому Ваше стихотворение не произвело на меня впечатления. А жаль. Жаль потому, что человеку, любящему стихи, любому такому человеку всегда бывает радостно, когда он находит в стихах поэзию, т. е. свежую тему, свежий смысл, свежее настроение, мировоззрение, мысли, свежие оригинальные слова. И всегда приходится огорчаться, когда всего этого нет в стихах.

Уважаемый Иван Игнатьевич! Я искренне написал здесь о главных недостатках Вашего стихотворения, ничуть не желая убедить Вас в верности моего мнения о нем, о Вашем стихотворении. Вполне, вполне возможно, что я ошибаюсь, когда думаю о нем так, и вполне возможно, что это Ваше стихотворение другим читателям понравится. И я от всей души желаю Вам этого.

Еще немного.

Когда я говорю Вам, что тема Вашего стихотворения старая и общая, это еще не значит, что я вообще против старых тем. Темы любви, смерти, радости, страдания — тоже темы старые и очень старые, но я абсолютно за них и более всего за них!

Потому я полностью за них, что это темы не просто старые (вернее, ранние), а это темы вечные, неумирающие. Все темы души — это вечные темы, и они никогда не стареют, они вечно свежи и общеинтересны.

В Вашем же стихотворении, как я уже говорил, нет оригинального настроения, т. е. нет темы души. Вы, очевидно, думаете, что достаточно взять какую-нибудь тему современного прогресса, особенно популярную, и уже получится поэтическое стихотворение. Но это не так. Хорошо, когда поэт способен откликаться на повседневные значительные события жизни, общества. Но надо сначала своими стихами убедить людей в том, что Вы поэт, чтобы к Вашим словам относились с вниманием и интересом, а потом уже откликаться на эти значительные события.

Так что главное для Вас, я думаю, попробовать сначала свои силы в умении выражать свои душевные переживания, настроения, размышления, пусть скромные, но подлинные. Поэзия вдет от сердца, от души, только от них, а не от ума (умных людей много, а вот поэтов очень мало!). Душа, сердце — вот что должно выбирать темы для стихов, а не голова.

Коротко о подробностях стихотворения. Вот Ваши эпитеты: «небо голубое», «сильная грудь», «могучие крылья», «улыбка светлая и веселая», «знамена алые», «седая голова», «золотая звезда», «почтительное молчание», «великий подвиг». Неужели Вы не заметили, что все это очень, очень общие, распространенные, примелькавшиеся эпитеты, потерявшие свою выразительность.

А разве это не поверхностные выразительные средства, которые сразу же любому в таких случаях приходят в голову: «космический корабль несется быстрее птицы. Москва приветствует, были все потрясены» и т. д.

Кое-где у вас совершенно отсутствуют рифмы, т. е. созвучия на конце строк. Например:

«Голубого — птицы», «лучи — земля» — разве это рифмы? Можно, конечно, писать стихи и без рифмы, но почему же тогда в других местах стихотворения она у Вас есть?

Где есть, где нет, и каждый раз бездумно — это не годится.

Вы пишете «быстрее птицы плавно несся…». Эту плавность при полете быстрее птицы невозможно представить. Да неужели ракета летит только быстрее птицы.

Вот так коротко о Вашем стихотворении, Иван Игнатьевич. Не могу судить вообще о Ваших стихах, т. к. Вы послали мне только одно.

А Вы ни разу не бывали в редакции местной газеты? Там есть люди, которые могли бы с Вами поговорить о стихах или с которыми Вы могли бы поговорить.

Еще раз повторяю, что не берусь судить о Ваших стихах вообще и что, возможно, я ошибаюсь в своем мнении о Вашем стихотворении.

От всей души желаю Вам всего самого доброго!

С искренним уважением Николай Рубцов

Такие недостатки, которые есть, на мой взгляд, в Вашем стихотворении, сейчас довольно широко распространены в стихах и множества других авторов. Причем частенько такие стихи все же печатают, и если Вы встречаете такого рода стихи в печати, то не думайте, пожалуйста, что так и надо писать. Всем надо нам учиться писать так, как писали настоящие, самые настоящие поэты — Пушкин, Тютчев, Блок, Есенин, Лермонтов. Законы поэзии одни для всех.

Н. Рубцов

12 января 1964 г.

Здравствуй, Сережа!

Я снова в своей Николе. А ты? В своей ли Тотьме? Что-то я не вижу в здешних газетах твоей фамилии. Может быть, ты уехал или отъехал куда-нибудь, и мое письмо не застанет тебя дома?

Живу я здесь уже месяц. Погода, на мой взгляд, великолепная, ягод в лесу полно — так что я не унываю.

Вася Белов говорил мне, что был в Тотьме, был у тебя. В Тотьме и у тебя ему понравилось. Да иначе и не может быть!

Хотелось бы мне встретить тебя, тем более что у меня есть к тебе дело. О нем я пока не стану говорить. Думаю, что заеду в Тотьму, вот тогда об этом и поговорим.

Ты обязательно, я прошу, дай мне ответ на это письмо, если ты дома. Я буду знать, что ты никуда не уехал. А иначе (если ты уехал) и в Тотьму мне заезжать нечего.

Может быть, ты возьмешь командировку опять в Николу? И тебе неплохо несколько дней пошляться по этой грустной и красивой местности.

Ты не видел моих стихов в «Молодой гвардии» и в «Юности» — 6-й номер? Я недоволен подборкой в «Юности», да и той, в «Молодой гвардии». Но ничего. Вот в 8-м номере «Октября» (в августе) выйдет, по-моему, неплохая подборка моих стихов. Посмотри. Может быть, в 9-м номере. Но будут.

Какие у тебя новости? Как живется тебе? Как пишется?

Жду от тебя письма. До свидания.

Крепко жму твою добрую мускулистую руку!

С искренним приветом Н. Рубцов

Мой адрес: Тотемский р-н, Никольский с/с, с. Никольское.

Привет твоей маме.

27 июля 1964 г.

Пиши ответ скорее, мои каникулы уже на исходе. Во второй половине августа уеду отсюда.

Здравствуйте, Николай Николаевич!

Пишу Вам из села Никольского, куда я собирался. Это бедное, доброе, красивое (правда, немного беспорядочное) село. По вечерам здесь бывает особенно тихо, грустно и хорошо. Люди здесь, как везде, относятся друг к другу по-разному, но мне они почему-то все кажутся почти одинаково хорошими настоящими людьми.

Иногда пишу стихи. Например, такие:

Или в том же духе такое:

Я получил письмо из Архангельска. Стихи «Русский огонек», «По холмам задремавшим» и еще многие стихи, которые дали бы лицо книжке, мне предлагают обязательно убрать из рукописи. Даже стихотворение «В горнице моей светло» почему-то выбрасывают. Жаль. Но что же делать? Останутся в книжке стихи мои самые давние, мной самим давно позабытые. Хорошо, что оставили стихотворение «Тихая моя родина». Николай Николаевич, а что это значит, что книжку мою включили в план редакционно-подготовительных работ на 1965 г.? Это значит ли: что книжка в 65-м г. выйдет? Объем ее — 1 п. л. Много ли это стихов, строчек, примерно?[11]

Тут на днях умер один забавный старик. Жил он со старухой, да с ними сноха (жена сына). Сын-то умер еще раньше, кажется, потонул. Так вот, пошла однажды старуха корову доить, а старик полез на печь к снохе и говорит ей: «Дашь?» Сноха отвечает: «Дам!» Да как даст ему подзатыльника, — старик кубарем с печки полетел. А после говорит: «Так и знал, что дашь, только чего дашь, не знал!»

Николай Николаевич, а как же быть с журналом «Огонек»? Надо бы дать туда стихи-то. Ведь говорили об этом. Вообще, мне очень хочется получить какой-нибудь гонорар да угостить здешних своих дружков и мужиков. Из «Юности» что-то не посылают, а летней стипендии эти черти лишили меня! Мне не за себя обидно, обидно за то, что я не могу совсем сделать что-нибудь хорошее для людей (купить, например, кому-нибудь подарок).

Вообще, зачем это сидят там, в институте, некоторые «главные» люди, которые совершенно не любят поэзию, а значит, не понимают и не любят поэтов. С ними даже как-то странно говорить о стихах (это в Литературном институте!). Они все время говорили со мной, например, только о том, почему я выпил, почему меня вывели откуда-то, почему и т. п., как будто это главное в моей жизни. Они ничего не понимают, а я все объяснял, объяснял, объяснял…

Николай Николаевич, у меня в 6-м номере «Юности» вышли стихи, а ни одного журнала у меня нет. Вы не могли бы послать мне сюда в деревню один экземпляр этого номера? Я буду очень благодарен Вам. Сюда его не посылают. Да и вообще я ручку и бумагу с трудом здесь раздобыл. Пробовал было написать Вам ястребиным (или вроде вороньим) пером. Ничего не получилось.

Заявление на заочное я подал и просил в заявлении, чтоб меня оставили в Вашем семинаре.

Лето проведу, наверно, здесь. А там — видно будет! Что Бог даст.

До свидания, дорогой Николай Николаевич, привет Вашей прекрасной семье и еще — Владимиру Соколову. Напишите, пожалуйста, пока я здесь, да, если не затруднит, вышлите «Юность». С искренней любовью и приветом

Н. Рубцов

Добрый день, Николай Николаевич!

Какие у Вас есть приятные новости, и у Вас лично и на семинаре? Рад был бы получить от Вас опять весточку. Так довольно долго ничего не писал Вам потому, что о себе писать нечего. Но вспоминаю Вас по-прежнему часто и всегда с самым добрым чувством. И Вас, и Вашу семью, и Ваш семинар. Нередко встречаю Ваши стихи в печати и радуюсь этому.

Из института мне приходят какие-то странные письма. Например, снова просили справку с места работы, чтоб оформить приказ о моем восстановлении, то есть значит, что мое положение в институте по-прежнему было очень зыбкое, о чем я не знал. Справку послал. Потом пришла рецензия на курсовую работу В. Рубцова. Пришла почему-то на мое имя эта заблудившаяся рецензия. Потом послали обзор совр. литературы в помощь студентам. А вот никаких заданий я до сих пор не получил.

Еще послали мне личную карточку студента и просили ее заполнить. Ее послали недавно, и я, кажется, могу теперь считать, что уже оформлен наконец приказ о моем восстановлении. Но столько в остальных письмах было непонятного для меня, что и это письмо для меня остается не совсем понятным. Не подумайте, что я прошу Вас обо всем этом поговорить в институте. Я сам сегодня им напишу обо всем. Вот такие у меня студенческие дела.

В «Огоньке» тоже ничего пока нет и нет. Может быть, Вы, Николай Николаевич, позвоните еще раз М. Алексееву[12]. В конце концов может случиться такое, что М. Алексеев оставит по каким-либо причинам эту свою должность, — и с кем тогда нам иметь дело? Надо будет начинать тогда все сначала. Между прочим, какая-нибудь скорая публикация для меня сейчас была бы очень, очень кстати.

Живу по-прежнему. Только по временам все сильнее и сильнее чувствую какую-то беспросветность в будущем. Порой кажется, что я уже испытал и все радости и все печали. Все сильнее и сильнее люблю Л. Толстого, Тютчева, Пушкина, Есенина.

До свиданья, Николай Николаевич. С прежним полным уважением и любовью

Н. Рубцов

Поклон Вашей семье.

P. S. Да, мне написали, что я должен послать свои стихи на кафедру творчества, а после этого пришло письмо, что нужна справка для восстановления. Получилось так, что я еще не студент, а стихи послать должен. Поэтому я их еще не посылал.

P.P.S.

Дорогой Николай Николаевич!

Может быть, от меня от самого требуется какое-либо письмо в «Огонек»? Я ведь там не имел ни с кем совершенно никакого разговора. Заходил однажды в редакцию, собирался поговорить с М. Алексеевым, но его тогда не оказалось там. Так и ни с чем и уехал.

Так Вы напомните, пожалуйста, Николай Николаевич, М. Алексееву о моих стихах. Времени, по-моему, прошло уже вполне достаточно, — можно уже, кажется, им и принять какое-то решение.

Еще раз от души всего Вам наилучшего!

Снегопад, глушь, ни одной мысли в голове.

Н. Рубцов

Простите, приходится продолжить. Мне кажется, что Вы отнесли тогда в «Огонек» в числе других стихов и стихотворение «Родная деревня». На тот случай, если его примут к публикации, я посылаю его новый, последний вариант.

Добрый день, Николай Николаевич!

Письмо Ваше получил. Очень обрадовался ему, тем более что никто уж мне сюда не пишет. Кто летом еще и посылал весточку, тот теперь уж думает, что меня здесь нет.

Погода у нас вовсе осенняя. Недолго, помянуть Тютчева, весь день стоял как бы хрустальный, и лучезарны были вечера. Дожди, холода, скоро, наверно, перестанут ходить пароходы.

Да, Николай Николаевич, я получил от Вас и «Юность», и «Октябрь». Большое спасибо Вам и за это, и за то.

Фотокарточку для «Огонька» я посылаю с этим письмом. А что рассказывать, как Вы выразились, о моем жизненном пути? Я уж плохо все помню. Родился в Архангельской области, в поселке Емецк (это я знаю по своим документам), но все детство прошло в этом вот селе Никольском, в Вологодской области, в детском доме. После учился в двух техникумах, в лесотехническом и в горном (вообще, после детдома мне довелось много «попутешествовать»), год работал кочегаром в Архангельском траловом флоте (зимой этот флот базируется в Мурманске), работал на военном испытательном полигоне в Ленинграде некоторое время, потом пошел служить на военный флот, опять на северные моря. Служил матросом 4 года, с 1955–1959 г. Потом два года работал на Кировском (бывшем Путиловском) заводе в Ленинграде — слесарем, шихтовщиком и еще кое-кем. А уж после поступил в Литинститут. Больше двух лет жизни на одном месте не выдерживал, все годы тянуло в родные края. Исключение — служба на Северном флоте. Там уж все по-особому. Вот так вкратце об этом пути. Да, родился в семье значительного партийного работника. Его даже врагом народа объявляли, потом освободили, и статья о его реабилитации была напечатана, кажется, в 1939 г. в архангельской областной газете. Больше всего времени он работал вообще-то в Вологде. Свою мать не помню почти, ничего о ней не знаю. Надо будет о ней когда-нибудь мне порасспрашивать брата. Николай Николаевич, а зачем все эти сведения нужны во «врезне»? Ну, конечно, Вы-то должны иметь обо всем этом более полное представление, поэтому я все это и написал.

Не понимаю, что значат Ваши слова: «Я подал заявление о вашем восстановлении…» Разве меня исключили из института? Если так, то это для меня новость, мне никто об этом не сообщал. Предлагали только перейти на заочное. А если меня исключили, так Вы не беспокойтесь обо мне. Бог с ним! Уеду куда-нибудь на Дальний Восток или на Кавказ. Буду там, на Кавказе например, карабкаться по горным кручам. Плохо, что ли? Пока могу карабкаться по скалам, до тех пор и живой и полон сил, а это главное.

Вы просите меня рассказать о какой-то «истории»? Не знаю, какую такую историю Вы имеете в виду, поэтому пока ничего рассказывать не буду. Вы уж извините, Николай Николаевич.

А что, Рябинин[13] опять дал на обсуждение стихи в прежнем «стиле»? По-моему, с ним семинару Вашему надо бы расстаться за одно описание, как он обнюхивал какой-то самолет. До сих пор не могу забыть эту диковину. Человек, несущий хотя бы немного поэзии, отличается особой живостью и переменчивостью настроений, у такого человека всегда ярко выражены симпатии и антипатии, в отличие от большинства, — и, глядя на Рябинина, не скажешь, что в нем есть поэзия.

Ну вот, Николай Николаевич, у меня пока все. Здешних стихов у меня уже больше пятидесяти — это, в основном, июльские и августовские, в сентябре почти ничего не написал. Ну, в общем, рукопись еще одной книжки есть. Куда бы ее только сдать?

Вот кое-что из последних стихов[14]:

Ну, так до свиданья, Николай Николаевич! Всего Вам наилучшего. Привет Вашей семье.

С любовью Н. Рубцов.

23/IX 64 г.

Здравствуйте, Николай Николаевич!

Ваше письмо я получил, за что очень благодарен Вам.

В деревне мне уже стало скучновато. Это потому, что опять в лесу нет рыжиков. Позор какой! Уже несколько лет подряд нету их! А может быть, и вырастут еще. Тогда мне будет весело.

За это время написал уже тридцать с лишним стихотворений. По-моему, есть там и хорошие. Я согласен с Вами, с Вашим мнением о тех стихах, которые я послал Вам в первом письме. «Поднявшись на холмах, старинные деревни…» — действительно какая-то деталь прежних настроений, моих же. Но стихотворения «Когда душе моей сойдет успокоенье», «Зачем ты, ива, вырастаешь над судоходною рекой», — по-моему, нечто другое.

Николай Николаевич! Посылаю Вам для «Огонька» несколько новых стихотворений, и еще хотелось бы мне, чтоб Вы из старых предложили журналу такие стихи: «Тихая моя родина», «Во мгле по холмам суровым» («На родину») и «На перевозе» («Много серой воды, много серого неба»). Чтоб уж подборка стихов была более-менее, как говорится, ничего. А то я очень недоволен, например, подборкой в «Юности». Отредактировали еще некоторые строфы нелепо. А в «Октябре», в № 8, Вы видели мои стихи? Два из них, по-моему, тоже ничего. А какое Ваше мнение?

Как Ваше здоровье? Не подводит иногда? Желаю Вам, Николай Николаевич, отличного здоровья. Это в первую очередь. И во всем остальном — наилучшего! У меня пока все. До свидания! Большой привет всей Вашей семье! Привет Москве.

Н. Рубцов

Дорогой Николай Николаевич!

Добрый день или вечер!

Я опять в Николе. Время сейчас в природе такое, что поневоле — любитель ты или не любитель — приходится наблюдать и переживать борьбу зимы и осени. Уже ясно видится, что зима победит, осень уже почти на обеих лопатках, и многим болельщикам от этого весело и радостно, в том числе и мне. Хотя я люблю зиму только в этот момент борьбы, когда она полна свежести и новизны, и знаю, что она мне наскучит потом.

Живу сейчас в другой избе за скромную плату (и буду жить недолго здесь), но здешний адрес у меня прежний, т. к. дома в этом селенье не нумеруются.

Написал несколько стихотворений. Взялся писать прозу — повесть, — кажется, у меня это может получиться, но пока не хватает усидчивости, детальной ясности образа да и условий для этого писания (имею в виду самые скромные условия). Хочу прозой написать историю одного человека, не похожего на современных литературных героев, — чтоб в нем была жизненная, а не литературная! тоска, сила, мысль, сила, разумеется, не физическая, а духовная. Но это пока хочу, а не написал, одна только глава готова, так что «похвалиться» или поогорчаться нечем здесь.

Никаких заданий из института мне сюда не послали, и я не знаю, чем это объяснить.

Что нового, Николай Николаевич, у Вас в семинаре и в институте? Много ли стихов написано натурально, т. е. как на душе, жизненно, а не сочинено, хотя бы и по всем правилам техники?

И еще я хочу узнать вот что: будут ли все-таки мои стихи напечатаны в «Огоньке»? Если будут, то примерно когда и какие? Я перед отъездом заходил в «Огонек», но не застал там Алексеева.

Вот у меня пока все. До свидания. От всей души желаю Вам здоровья и всех радостей в жизни, а также и всей Вашей семье. Передайте, пожалуйста, привет Анфе Георгиевне и Тане.

Вологодская обл.,

Тотемский р-он,

с. Никольское

19/XI-64 г. Н. Рубцов

P. S. Писал это письмо раньше, да вот только сейчас отправляю.

Здравствуйте, Александр Яковлевич!

Пишу Вам из села Никольского. Это в старинном Тотемском районе Вологодской области. Вы, наверное, бывали и здесь, в этих красивых и грустных местах?

Здесь великолепные (или мне только кажется) холмы по обе стороны неширокой реки Толшмы, деревни на холмах (виды деревень), леса, небеса. У реки, вернее, над рекой, сразу у въезда в Николу (так здесь коротко называют село), под березами — разрушенная церковь. Тоже великолепная развалина! В этой местности когда-то я закончил семь классов (здесь для души моей родина), здесь мне нравится, и я провожу здесь уже второе лето.

Дорогой Александр Яковлевич! Сколько раз звонил Вам по телефону в Москве, а все не мог дозвониться. Даже в праздники не смог по-человечески поздравить Вас. Один раз кто-то сразу же вмешался, другой раз ничего не было слышно. Я слышал только, как Вы сказали «Але!». В общем-то, оба раза я сказал все-таки в трубку «Поздравляю!».

Село это культурное: выписывает всевозможные газеты. Я тоже иногда читаю их. Читал в «Вологодском комсомольце» Ваши стихи. Очень, очень обрадовался Вашей фамилии в газете и Вашим стихам.

Вообще-то «Вологодский комсомолец» — газета унылая. Печатает удивительно неуклюжие, пустяковые, «современные» местные стихи. Уж сколько раз твердили миру, что мы молотобойцы, градостроители и т. п., и все твердят, твердят! А где лиризм, естественность, звучность? Иначе, где поэзия? Да еще многие из пишущих со своим легкомысленным представлением об этом деле носятся, как курица с яйцом! Впрочем, это сейчас широко распространено на Руси.

О Вашей «Вологодской свадьбе», об этом прекрасном литературном явлении, слава Богу, и здесь стали говорить лучше, трезвее. Ведь правда, как пьяные наговорили тогда, помянуть Гоголя, черт знает что! Беда, конечно, в том, что очень уж немногие могут иметь в этом деле действительно свое, действительно толковое мнение!

Ну до чего жаль, что в лесу опять нет рыжиков! Недавно в лесу так обиделся на это, что даже написал стихотворение о том, как много бывает грибов: в общем, не смог обойтись без того, чтоб не приукрасить свою лесную жизнь. Иначе было бы очень скучно. Ужасно люблю собирать грибы, особенно рыжики! Когда их много, рыжиков, они так и заманивают в лес! Я беспрерывно вижу их во сне и просто так, перед глазами: мерещатся.

Ягод в лесу нынче полно. Но я больше люблю смотреть на них. Собирать с удовольствием могу только такие ягоды, которые быстро прибывают в ведре или корзине. Ну, есть такие: брусника, клюква, смородина.

Вы знаете, в собирании земляники и малины мне все чудится что-то сиротское, старинное, особенно милое и грустное, даже горестное. В одной старой песне так и поется: «Послали меня за малиной…».

Между прочим, вчера с великим наслаждением и тоской слушал романсы в исполнении Надежды Андреевны Обуховой. По радио передавали. Как было все прекрасно: и музыка, и слова, и голос!

В это лето напечатали две подборки моих стихов. В «Октябре» и в «Юности». Подборка в «Юности» никуда не годится. Я не согласился бы печатать ее, если б в это лето мне не очень потребовались деньги. Да еще так отредактировали кое-какие места. Вместо «суда гудели, надрывались…» напечатали «суда гудели, надрываясь». В результате и рифма стала безвкусной, и слово «надрывались» потеряло ударное значение. «И дул в лицо им мокрый норд» — не моя строчка. Как легко было строчку эту сделать лучше, вдобавок избежать «им мокрый»! А из стихотворения «Загородил мою дорогу грузовика широкий зад» после поправок получилось нечто вроде блокнотной записи.

В «Октябре» ко мне отнеслись хорошо. Стихи прошли через Кочетова, Д. Стариков (зам. редактора) старался тоже напечатать что-нибудь получше. В этой подборке есть тоже плохие места, но тут уж виноват я сам полностью и недоволен за это только собой.

А все-таки, если б не Вы, сидеть бы мне сейчас за железной решеткой, распевать бы да слагать тюремные песенки, да клевать бы, как птица, клюкву на болоте во время перекуров. Да ходил бы за мной стражник с огромным таким штыком!

Хотелось бы мне напечатать стихи в «Литературной газете», но это абсолютно невозможно, даже если найдутся стихи подходящие. Пробовал. Похвалят меня, и уйду я с Богом.

Здесь за полтора месяца написал около сорока стихотворений. В основном о природе, есть и плохие и есть вроде ничего. Но писал по-другому, как мне кажется. Предпочитал использовать слова только духовного, эмоционально-образного содержания, которые звучали до нас сотни лет и столько же будут жить после нас. По-моему, совсем не обязательно в лирике употреблять современные слова. Современное слово «трактор», например, через десяток-другой лет может звучать уже архаично, как преходящая обыденность. В общем, было такое настроение, а что дальше — видно будет. Кое-какие стихи летние посылаю Вам. Извините, разболтался я, как воробей на просыпанном зерне. До свидания, Александр Яковлевич!

Сердечный привет Злате Константиновне, всей Вашей чудесной семье.

С искренней любовью Н. Рубцов

(Дата отправления на почтовом штемпеле 22 августа 1964 г.).

Сережа, милый!

Как доехал? Не сломался мотоцикл?

Сразу после тебя целые сутки у нас был дождь. Сразу же после дождя я побежал в лес искать рыжики. Рыжиков не нашел, но зато написал стихотворение о том, как много в лесу бывает грибов. Это стихотворение наполовину навеяно случайно сказанной тобой строчкой (а может, и не случайно) «Ведьмы тоже по-детски плачут». Посылаю его тебе. По-моему, оно получилось неплохим. Ты лучше что-нибудь выкинь из тех стихов, а это предложи своей газете.

Я очень был рад твоему приезду. Спасибо тебе, что «наш двор уединенный, пустынным снегом занесенный, твой колокольчик огласил!» (Пушкин).

Вышел 8-й номер «Октября». Там есть и мои стихи. Я уже их читал. А ты не читал? Посмотри, если найдешь как-нибудь минуту свободного времени. Сядь в кресло, закури сигару и почитывай их помаленьку, балагуря о том, о сем…

Я получил письмо от одного московского товарища, поэта. Собирается приехать ко мне в Николу. Поздновато он что-то надумал: пока едет, пока то да се, — я буду готовиться покинуть эту святую обитель природы. Да как знать! Может, потом вместе заглянем к тебе. А рыжики еще будут!

Ваня Серков уехал. Почти всю ночь просидели у прощального костра. Жаль, что и он уехал.

Ну, будь здоров! До свиданья, Сережа. Пиши. Буду ждать. Сердечный привет Елесину.

Н. Рубцов

Август 1964 г.

Сережа!

Черт возьми! Еще раз приходится тебя беспокоить. Пустяк, но все-таки.

Только что отправил тебе письмо и вспомнил, что в посланном стихотворении одна строфа отпечатана не так. Вернее, одна строчка: «Будто видишь ты сновидение?»

Надо так: «Будто видит твоя душа сновидение?».

Извини за беспокойство.

Еще раз привет!

Н. Рубцов

Август 1964 г.

Добрый день, Александр Яковлевич!

Письмо мое будет коротким. Просто хочу послать Вам привет и, как говорится, весточку.

Пишу все из того же села Никольского, откуда написал Вам предыдущее письмо. Вы его получили? Не выезжаю в Москву, в институт потому, что перехожу на заочное. А еще потому нахожусь именно здесь, что здесь мне легче дышится, легче пишется, легче ходится по земле. Много раз ходил на болото. Километров за шесть отсюда есть огромное, на десятки километров во все стороны, унылое, но ягодное болото. Собирал клюкву. Ходил туда до тех пор, пока не увидел там змею, которая на меня ужасно прошипела. Я понял это, как предупреждение. Мол, довольно! И больше за клюквой не пойду. Да и птицы в последний раз на болоте кружились надо мной какие-то зловещие, большие, кружились очень низко над моей одинокой головой и что-то кричали.

Вообще, я еще должен заехать в Москву, в этот институт — улей, который теперь тише, наверное, шумит, т. к. поразлетелись из него многие старые пчелы, а новые не прибывают. Далеко не все нравится, и не все в литинститутском быту, но очень хочется посмотреть на некоторых хороших наших поэтов, послушать их. Остались ли они еще там? Если не остались, то лучше бы снова одиноко ходить мне на наше унылое болото.

Удивительно хорошо в деревне! В любую погоду. Самая ненастная погода никогда не портит мне здесь настроение. Наоборот, она мне особенно нравится, я слушаю ее, как могучую печальную музыку… Конечно, не любая сельская местность может быть по душе.

Поеду отсюда числа 27 сего месяца. Как раз будет лотерейный розыгрыш, я выиграю «Москвич», вот в нем и поеду. Между прочим, за это лето научился я играть в лотерею: два раза подряд выиграл по рублю. А то ли еще будет!

До свидания, Александр Яковлевич! От всей души желаю Вам отличного здоровья, всего наилучшего, Вам и Вашей семье. Передайте, пожалуйста, привет Злате Константиновне.

С искренней любовью и приветом Н. Рубцов.

С. Никольское. Дождь.

25 сентября 1964 г.

P. S. Да, посылаю Вам почитать кое-что из последних своих стихов. Хотелось бы каким-то образом узнать о них Ваше мнение.

Посылаю Вам вырезку из районной газеты. «Ленинское знамя» за 24 сентября с.г. (Тотемский р-н. Вол. обл.). Там немного написано о Вашей повести «Сирота».

Сергей Васильевич!

Когда Вы предложили мне дать стихи для «Красного Севера», тогда я еще не подумал, что сделаю это, т. к. был доволен уже тем, что получу командировку, и чувство успокоенности (и благодарности: но об этом я уже говорил Вам) было достаточно полным, чтобы не пополнять его. А сейчас, когда подошло время, я подумал о том, что жизнь все-таки не стоит на месте, и почему бы мне, если Вы тогда не пошутили, не послать Вам стихи? Я посылаю Вам кое-какие стихи, но, конечно, не прошу напечатать их, т. к. это зависит от Вашего о них мнения, и буду вполне готов к тому, если они не будут напечатаны.

Среди этих стихов есть одно чисто философское — «Душа». Говорю о нем отдельно потому, что оно смущает меня своей холодноватостью, но и все же я не прочь напечатать его…

Все последние дни занимаюсь тем, что пишу повести (впервые взялся за прозу), а также стихи, вернее, не пишу, а складываю в голове. Вообще я никогда не использую ручку и чернила и не имею их. Даже не все чистовики отпечатываю на машинке — так что умру, наверное, с целым сборником, да и большим, стихов, «напечатанных» или «записанных» только в моей беспорядочной голове. Но это между прочим. Пустяки.

Извините, что посылаю вторые экземпляры стихов: первых не осталось, а сейчас мне машинку дали только на несколько минут.

Всего Вам доброго.

С приветом и любовью Н. Рубцов

Осень 1964 г.

Добрый день, дорогой Сережа!

Как ты живешь? Что нового в твоей жизни? Вопрос, конечно, банальный, и сам я, когда мне задают такой вопрос, обычно теряюсь и не знаю, что сказать. Но все-таки я искренне желаю узнать что-нибудь о тебе, о твоей жизни, т. к. давненько уже не видел тебя и не слышал.

Я живу же по-прежнему, среди зимней, рано темнеющей теперь скучной Никольской природы. Нехотя пишу прозу, иногда стихи.

Жаль, что Гета[15] (из Николы) без твоего ведома взяла у тебя дома мой чемодан. Она бы этого не сделала, если бы не спешила на грузовик, в котором отправлялась из Тотьмы. Между прочим, я просил ее, чтоб она только подстрочники стихов Хазби взяла из чемодана, но она без тебя все равно ничего бы не нашла, поэтому унесла их вместе с чемоданом.

Что буду делать дальше, я еще не знаю. Хочу все-таки до того, как поеду отсюда, что-нибудь закончить, хотя бы несколько глав повести, которую задумал. А еще пришла в голову дурацкая мысль записать кое-какие свои соображения о поэзии в литературной форме и дать им заголовок «Письмо другу». Вот так, Сережа.

Напиши когда-нибудь несколько слов мне. Крепко жму руку.

С приветом Коля.

Осень 1964 г.

Добрый день, Стасик! Письмо твое получил, повеселился над твоими веселыми стихами и вот написал на них ответ. Желаю тебе здоровья и всех радостей. С приветом Коля.

Ответ Куняеву (некоторые соображения на тему «Если жизнь начать сначала»).

Н. Рубцов

Осень 1964 г.

Здравствуй, Сережа!

Видел литстраницу в «Ленинском знамени»[16] — твой рассказ и свои стихи. Твой рассказ мне понравился. За свои стихи благодарен тебе и редакции.

Снимки тоже получил. И тоже большое тебе спасибо. Но тут у меня к тебе вот какое дело: не смог бы ты отпечатать еще и послать снимки, где сидят на колодце Ленька Богданов, Лев Николаевич и я с ними? Это ты зафотографировал у нас во дворе. Этот снимок, конечно, нужен не мне, а Льву Николаевичу и Леньке, так что послать его можно и неспешно, хоть тогда, когда меня и в Николе не будет.

В Николе я решил прожить вплоть до сентября, т. к. в лесу поспело много брусники. Да и рыжики, должно быть, скоро пойдут.

По-прежнему пишу иногда стихи. Написал после тебя еще 6 стихотворений. Несколько из них посылаю тебе, просто так, почитать.

Ну, будь здоров, Сережа!

Да, я так и не сумел послушать твое выступление по радио. Получил твое письмо уже после выступления и поэтому ничего не знал о нем. А сплю я обычно часов до девяти, так что случайно услышать тебя в эфире тоже не смог: ты ведь говорил по радио часов в 7?

Всего тебе наилучшего!

Салют городу Тотьме, реке Сухоне, всем ее островам и заливам!

Крепко жму руку.

С приветом Н. Рубцов

Осень 1964 г.

Дорогой Сережа!

Добрый день!

Я уже три дня в Николе. Один день был на Устье в дороге. Пришлось топать пешком. Не знаю, как бы я тащился по такой грязи столько километров… с чемоданом! Хорошо, что ты любезно оставил его у себя.

Что новенького в твоей жизни? В личной и общественной? Продолжаешь ли работать над повестью?

Вчера я отправил Каленистову заметки о той учительнице и стихотворение. Стихотворение писать было тяжелей, ей-Богу! Ты сам знаешь, почему это. Можно было бы подумать еще и над прозой, и над стихами, если б я точно знал, что еще будут ходить пароходы. Ведь если они на днях перестанут ходить, этот мой материальчик мог бы сильно задержаться, и тогда я был бы виноват перед Каленистовым.

Сережа, я здесь оказался совсем в «трубе». На Устье у меня потерялись или изъялись кем-то последние гроши. Сильно неудобно поэтому перед людьми в этой избе, тем более что скоро праздник. Может быть, поскольку я уже подготовил материал, Каленистов может послать мне десятку (только мне ничего и не надо за эту командировку)? Непосредственно к нему с этим вопросом я решил не обращаться, т. к. плохо знаю его. А вообще надо бы обязательно хоть немного поддержать эту мою избушку.

Праздник я проведу здесь, а потом уеду куда-нибудь. Плохо, что здесь, в Николе, не найдешь никакой литературной работенки, ни постоянной, ни временной, а без работы жить невозможно.

Здесь выпал, день назад, первый снег. Сегодня растаял. Картины за окном очень унылые. Грибов в лесу нет, стихи не пишутся — я как будто бы сел на мель. Хорошо еще, что можно поразмышлять, подумать, что же делать дальше. Хорошо еще, что в Тотьме есть ты, и можно написать тебе письмишко.

Между прочим, сейчас за окном, над этой унылой дорожной грязью, над скучной осенней травой заиграло солнышко.

До свидания, Сережа!

От всей души желаю тебе весело проводить праздник и в остальном — всего наилучшего. Сердечный привет Любови Геннадиевне, бабушке.

С искренним приветом Н. Рубцов

30 октября 1964 г.

Дорогой Сергей Васильевич!

Пишу Вам из села Никольского. Это в Тотемском районе. Решил провести здесь праздник и подзаняться чтением, пока нет его, праздника. Читаю самого Льва Толстого. Между прочим, об этом — что читать надо — сказал мне А. Я. Яшин однажды. И этот много раз слышанный совет вдруг поразил меня. В самом деле, оказывается, удивительно хорошо и полезно, уединившись в какой-нибудь глухой избе, читать целыми днями прекрасные книжки. А еще я должен кое-какой материал (ну, заметки, статейки, стихи) подготовить для здешней

районной газеты. Там я скромно заработаю на дорогу отсюда. Немного стихов не по просьбе тоже, наверное, напишу.

Недавно здесь выпал первый обильный снег (с дождем он уже давненько пролетал), это было так внезапно, так красиво — снег лежит повсюду — на крышах, на порогах, на дорожной грязи. На меня это подействовало, как в детстве. Но на другой день снег растаял, и за окном опять возникли во всей своей унылой красоте прежние осенние картины.

Сижу порой у своего почти игрушечного окошка и нехотя размышляю над тем, что мне предпринять в дальнейшем. Написал в «Вологодский комсомолец» письмо, в котором спросил, нет ли там для меня какой-нибудь (какой угодно) работы. Дело в том, что если бы в районной газете и нашли для меня, как говорится, место, все равно мне отсюда не выбраться туда до половины декабря. Ведь пароходы перестанут ходить, а машины тоже не смогут пройти по Сухоне, пока тонок лед. Так что остается одна дорога — в Вологду — с другой стороны села, сначала пешком, потом разными поездами.

Я хочу поблагодарить Вас за поддержку и еще от всей души пожелать Вам весело проводить праздник, с которым я Вас поздравляю, и пожелать в остальном, пользуясь случаем, всего наилучшего. Еще надо А. Я. Яшину написать — поздравить и пожелать ему здоровья. Не знаю только, найду ли сегодня еще листок бумаги для письма…

С искренним приветом Н. Рубцов

Октябрь — ноябрь 1964 г.

Дорогой Александр Яковлевич!

Добрый день или вечер!

Письмо Ваше я получил — очень благодарен за это письмо.

Пишу опять из села Никольского, где пропадал целое лето. Мне здесь крепко поднадоело, но есть, правда, и большое удовольствие, уединившись в тихой избе, читать прекрасные книжки Льва Толстого — я внял, как видите, Вашему совету и занимаюсь чтением. А еще есть удовольствие для меня в ожидании первых сильных заморозков, первых сильных метелей, когда особенно уютной и милой кажется бедная избушка и радостно на душе даже от одного сознания, что ты в эту непогодную грустную пору все-таки не бездомный.

Люблю первый лед на озерах и речках, люблю, когда в воздухе носится первая зимняя свежесть. Хорошо и жутко ступать по этому первому льду — он настолько прозрачен, что кажется, будто ступаешь прямо по воде, бездонно-темной.

Позвольте, Александр Яковлевич, от всей души поздравить Вас с праздником и пожелать Вам всех радостей в жизни, а главное — здоровья, здоровья. Позвольте и всей Вашей семье — Злате Константиновне, а также Злате Александровне, Наташе, Мише и Саше — пожелать тоже всего самого, самого хорошего.

Я не хотел бы больше беспокоить Вас, но думаю, можно все-таки сказать Вам, что в Ваших словах о моих летних стихах есть, конечно, правда, и мне, честное слово, было полезно узнать Ваше мнение. Для меня как раз было главным не то, что Вы можете куда-либо рекомендовать стихи (говорю абсолютно честно), а главным было знать Ваше мнение о них. Бросаясь, как говорится, в какую-либо крайность в своих писаниях, всегда хочется знать, что же скажут о стихах люди, знающие в этом деле настоящий толк.

Только я вот в чем убежден, Александр Яковлевич (разрешите мне поделиться своим, может быть, нелепым убеждением): поэзия не от нас зависит, а мы зависим от нее. Не будь у человека старинных настроений, не будет у него в стихах и старинных слов, вернее, старинных поэтических форм. Главное, чтоб за любыми формами стояло подлинное настроение, переживание, которое, собственно, и создает, независимо от нас, форму. А значит, еще главное — богатство переживаний, настроений (что опять не от нас зависит), дабы не было бедности, застоя интонаций, форм…

Во всем остальном, во всех остальных деталях, я не имею никаких убеждений, во всем сомневаюсь.

Сомневаюсь также всегда в том, смогу ли я создать что-либо настоящее. Записать любыми стихотворными словами могу что угодно. Но найдет ли на меня, осенит ли меня что-либо общеинтересное? Это не от меня зависит, поэтому сомневаюсь.

Я тут сбивчиво всего наговорил и, может быть, ни к чему. Извините меня тогда, дорогой Александр Яковлевич. А Вам большое, большое спасибо за то письмо — и за внимание, и за доброе верное слово. Я долго, между прочим, думал над мимоходом Вами написанными словами. Все это Вы, может, и сами не знаете, очень помогает. Еще раз желаю Вам здоровья и всего наилучшего.

С искренней любовью Н. Рубцов

(Дата отправления на почтовом штемпеле 3 ноября 1964 г.)

Дорогой Вася!

Добрый день!

Посылаю заметку о нашем фельдшере. Редактируй ее и сокращай, как хочешь (это не стихи), но только хоть что-нибудь из этой заметки надо бы напечатать. Так что, если найдешь это возможным, предложи, пожалуйста, заметку в газету.

Живу неплохо. Хожу в лес рубить дрова. Только щепки летят!

Поздравляю с праздником. Будь здоров и счастлив. Передай, пожалуйста, привет Сереже, если он уже вернулся.

С искренним приветом Н. Рубцов

С. Никольское.

Начало ноября 1964 г.

Дорогой Стасик!

Добрый день или вечер!

Я опять пропадаю в своем унылом далеке, в селении Никольском, где пропадал целое лето. Это, как я тебе уже говорил, один из самых захолустных уголков Вологодской стороны, — в прелестях этого уголка я уже разочаровался, т. к. нахожу здесь не уединение и покой, а одиночество и такое ощущение, будто мне все время кто-то мешает и я кому-то мешаю, будто я перед кем-то виноват и передо мной тоже. Все это я легко мог бы объяснить с психологической стороны не хуже Толстого (а что! в отдельных случаях этого дела многие, наверно, могут достигнуть Льва Толстого: и мелкие речки имеют глубокие места. Хотя в объеме достигнуть его, Толстого, глубины — почти немыслимое дело), повторяю, мог бы и объяснил бы, если бы не знал, кому пишу это письмо.

Мое здесь прозябание скрашивают кое-какие случайные радости, на которые я не только способен, но еще и люблю их, и иногда чувство самой случайной радости вырастает до чувства самой полной успокоенности. Ну, например, в полутемной комнате топлю в холодный вечер маленькую печку, сижу возле нее — и очень доволен этим, и все забываю. Я проклинаю этот Божий уголок за то, что нигде здесь не подработаешь, но проклинаю молча, чтоб не слышали здешние люди и ничего обо мне своими мозгами не думали. Откуда им знать, что после нескольких (любых, удачных и неудачных) записанных мною стихов мне необходима разрядка — выпить и побалагурить?

Вспоминаю иногда последний вечер в ЦДЛ. Ты, Стасик, вел себя прекрасно. Я не очень. Но иначе повести себя не мог и переживал, конечно, это.

Ты знаешь, что я всячески старался избежать шума, как страшно и неудобно мне перед некоторыми хорошими людьми за мои прежние скандальные истории. Хорошо, я думаю, что я «завелся» тогда не до конца, а сдержался, надеясь на молниеносный нокаут Игоря, на который, говорят, он способен. Пусть не было нокаута, но если бы я тогда ввязался сам, все — я уверен — закончилось бы милицией и шумом… Между прочим, Стасик, я написал тебе еще к празднику, но оно осталось неотправленным — и слава Богу! В нем нет ни слова в связи с этой глупой историей, а мне хотелось бы кое-что узнать у тебя: что было потом в институте? Я тут же тогда уехал и не знаю, исключили меня опять из института или, может быть, нет.

Стасик, а что у тебя нового? Между прочим, это такой вопрос, от которого я нередко теряюсь и не знаю, что сказать. Знаю, что не только я один. Но каждый раз, если речь заходит о настоящих людях, мне любопытно узнать, как они там где-то поживают, всегда хочется пожелать им всего хорошего, — вот поэтому и вопрос о них, или им, или ему (сейчас тебе) — что нового?

Тебя, наверное, уже утомило это болтливое письмо? Еще одно последнее сказанье… Хотелось бы мне узнать, решена ли судьба (пусть частично) тех моих стихов. Мне надо знать об этом, потому что пока не знаю и не могу распоряжаться ими, стихами, как хочу. Да и кое-какие из них я, кажется, немного улучшил, а некоторые вообще зачеркнул (в голове своей), а это тоже имеет значение, если стихи все-таки пройдут… Вот у меня пока все.

Передай, пожалуйста, привет и самые добрые пожелания Гале, Гале Корниловой, Толе, Игорю, а также, если встретишь их, Володе Соколову, Юзику, Вадиму Кожинову.

До свиданья!

С приветом и любовью Н. Рубцов

Слякоть, осенний ледоход, снег, дождь. Надеюсь, что напишешь мне.

18 ноября 1964 г.

Дорогой, дорогой Глеб!

Сижу сейчас, закутавшись в пальто и спрятав ноги в огромные рваные старые валенки, в одной из самых старых и самых почерневших избушек селения Никольского — это лесистый и холмистый, кажущийся иногда совершенно пустынным, погруженный сейчас в ранние зимние сумерки уголок необъятной, прежде зажиточной и удалой Вологодской Руси. Сегодня особенно громко и беспрерывно воют над крышей провода, ветер дует прямо в окна, и поэтому в избе холодно и немного неуютно, но сейчас тут затопят печку, и опять станет тепло и хорошо.

Я уже пропадаю здесь целый месяц. Особенного желания коротать здесь зиму у меня нет, т. к. мне и окружающим меня людям поневоле приходится вмешиваться в жизнь друг друга и мешать друг другу, иначе говоря, нет и здесь у меня уединения и покоя, и почти поисчезали и здесь классические русские люди, смотреть на которых и слушать которых — одни радость и успокоение. Особенно раздражает меня самое грустное на свете — сочетание старинного невежества с современной безбожностью, давно уже распространившиеся здесь.

Но вот что: в институте меня в течение года три раза исключали за неумеренную, так сказать, жизнь и три раза восстанавливали (за что я благодарен, конечно, не администрации, а некоторым хорошим людям, в том числе и нашим хорошим (есть там разные) — институтским ребятам). И после этой, можно сказать, «сумасшедшей мути», после этой напряженной жизни, ей-Богу, хорошо некоторое время побыть мне здесь, в этой скромной обстановке и среди этих хороших и плохих, но скромных, ни в чем не виноватых и не замешанных пока ни в чем людей.

В Вологде ко мне отнеслись хорошо. Читал я там, когда приехал, стихи на собрании писателей, и можно точно сказать, стихи на них подействовали. Вообще, в Вологде мне всегда бывает и хорошо, и ужасно грустно и тревожно. Хорошо оттого, что связан с ней я своим детством, грустно и тревожно, что и отец, и мать умерли у меня в Вологде. Так что Вологда — земля для меня священная, и на ней с особенной силой чувствую я себя и живым, и смертным[17].

Добрый день, Сережа!

Вчера, сразу же после нашего разговора по телефону, взялся за новогоднее стихотворение и написал его. По-моему, получилось неплохо, потому посылаю его тебе.

Вместе с этим стихом посылаю еще несколько с другими темами. Одно из них философское — «Душа». Может быть, и эти стихи когда-нибудь после праздника вы сможете напечатать. Они по своему настроению и мыслям тоже печатные.

Жизнь моя идет без всяких изменений и, кажется, не остановилась даже, а не идет никуда. Получил письмо от брата из Ленинграда. Он зовет меня в гости, но я все никак не могу сдвинуться с места ни в какую сторону. Выйду иногда на улицу — увижу снег, безлюдье, мороз и ко всему опять становлюсь безразличным и не знаю, что мне делать, да и не задумываюсь над этим, хотя надо бы задуматься, т. к. совсем разонравилось мне в старой этой избе, да и время от времени рассчитываться ведь надо за эту скучную жизнь в ней. Было бы куда легче, если б нашлись здесь близкие мне люди. Но их нет, хотя ко всем я отношусь хорошо. Впрочем, хорошее отношение здесь тоже понимает каждый по-своему и все отлично от меня.

Хорошо то, что пишется. Но ужасно то, что так тяжело печатать стихи: слишком много тратится на это времени.

У меня пока все. Может быть, ты посоветуешь мне сделать что-нибудь интересное в жизни?

Поздравляю с чудесным праздником — елкой, желаю весело встретить и проводить ее.

С приветом Н. Рубцов.

Декабрь 1964 г.

Дорогой Александр Яковлевич!

Я часто вспоминаю Вас и тот вечер, когда мы с Феликсом были у Вас. Тогда за столом, между прочим, мне особенно понравились грибы.

Я давно уже в деревне (по-прежнему снимаю здесь «угол»). Первым делом, как приехал сюда, закинул удочку в холодную реку — ничего не попалось. Сходил в лес — ничего не нашел, кроме замороженных старых масляков и рыжиков. Потом все занесло снегом…

В деревне мне, честно говоря, уже многое надоело. Иногда просто тошно становится от однообразных бабьих разговоров, которые постоянно вертятся вокруг двух-трех бытовых понятий или обстоятельств. Бывает, что ни скажи — они все исказят в своем кривом зеркале и разнесут по всему народу. Так что лучше тут не откровенничать и вообще не отвечать на расспросы любопытных, но все время помалкивать — это ведь противоестественно. Особенно не люблю тех женщин, которые вечно прибедняются, вечно жалуются на что-то, вечно у которых кто-то виноват, и виноват настолько, что они рады бы стереть его с лица земли. А у некоторых вообще все виноваты. Столько ненависти в словах некоторых женщин, вернее, все-таки баб, что слушать их просто страшно. Кажется, от «толстовства» в деревне и следа не осталось. Конечно, я знаю и очень привлекательные свойства сельских жителей, но все равно все навязчивей мне вспоминаются слова Сергея Есенина: «Нет любви ни к деревне, ни к городу…» Впрочем, то и другое (деревня и город) мне разонравилось не в той помрачительной степени, в какой Есенину. А большинство мужиков деревенских (да и женщин некоторых) я по-прежнему люблю и глубоко уважаю.

В последнее время мне особенно понравилось топить по вечерам маленькую печку. Кажется, век бы от нее не ушел, когда слышишь, как говорят, что вот во второй половине ноября по всей европейской части Союза ожидаются сильные снежные бури. Но мне все же придется скоро уехать отсюда. Ну что ж, странствовать я еще тоже не отвык. Главное, сдвинуться с места.

Александр Яковлевич! Я не знаю, как вы сейчас чувствуете себя (или, как здесь говорят, как можете), все в порядке с Вашим здоровьем? Но, искренне надеясь, что Ваш недуг прошел и Вы, как прежде, стали сильным и могучим, я решил обратиться к Вам с просьбой по вопросу, вернее, по делу, важному для меня. Обращаюсь именно к Вам потому, что именно Вас, я уверен, только и послушают.

Дело в том, что у меня в Архангельске в Северо-Западном издательстве вышла маленькая книжечка — 1 п.л.[18]

Недавно за эту книжку, за которую я должен был получить оставшиеся 40 % гонорара, мне послали всего-навсего 29 рублей. При этом уведомили меня, что никакого недоразумения здесь нет, что произведен окончательный расчет. (И эту-то несчастную сумму они послали после долгой некрасивой волынки.) Они совершенно неожиданно для меня решили оплатить не все строчки, а только, видимо, рифмованные. Решили — сделали. Оплатили 470 рифмованных строк, но фактически в книжке 640 строк, т. е. за ними остался — я в этом убежден — долг. Это долг за 170 строк по 70 коп. Вот уж действительно свинью подложили! Я не злоупотребляю взбивкой строк, да дело еще и в том, что они сами кое-где ее убрали, а кое-где ввели, — значит, в художественном отношении они нашли это целесообразным. Так чего ж они, балбесы, подсчитали только рифмы! Они обязаны мне оплатить были по договору 1 п.л., равный 700 строкам (не важно, рифмованных или нет), фактически они обязаны мне оплатить 0,88 п.л., равного 640 строчкам (опять же не важно, рифмованных или нет). Правда ведь? Да во всех порядочных издательствах оплачивают все строки — это я знаю по себе.

Между прочим, у меня в книжке есть и белые стихи. По какому же принципу они оценили их? Если они взяли тут во внимание ритмические строки, то почему же они не сделали этого по отношению к другим «разбитым» стихам? Ведь разбивка — это и есть создание ритмических (интонационных) строк. Да есть там и такие стихи, в которых невероятно трудно подсчитать все рифмы. Ведь дело-то все-таки не в рифмах, а в строках! Рифма — лишь художественное средство, которое я могу использовать, могу и не использовать. Да что тут говорить! Они поступили очень непорядочно. Хотя бы тогда предупредили меня заранее, что у них такое (особое) правило оплаты стихов.

Просьба моя заключается в том, Александр Яковлевич, чтобы Вы посоветовали мне, что теперь сделать, или (если Вы найдете, что я прав), может быть, Вы сами напишете им об этом, и они образумятся. Что касается меня, то я им о своей претензии еще ничего не написал. Я бы плюнул на все это дело, но суть в том, что, уезжая в эту деревенскую глушь, я рассчитывал на эти средства и строил в связи с ними кое-какие планы. Теперь они рухнули. Я ведь не миллионер. Вот так: в книжке 640 строк, они же оплатили только 470 строк.

Плевать на это дело (отмахиваться от него) нельзя еще в смысле принципа. Если же вы, Александр Яковлевич, не совсем здоровы, то тогда извините меня и забудьте об этой просьбе. Я Вас очень прошу: в этом случае извините и забудьте! Жаль, что эти идиоты вынудили меня побеспокоить Вас и испортить свое письмо. Передайте мой сердечный привет дорогой Злате Константиновне, Вашим чудесным девушкам и ребятам. Будьте здоровы! Да хранит Вас Бог!

Николай Рубцов

Вологодская обл., Тотемский р-н, с. Никольское

P. S. Книжка моя называется «Лирика». Может быть, Вы сумеете не очень долго собираться с ответом. Буду Вам искренне благодарен и обязан.

19 июня 1965 г.

Дорогой Саша!

Очень рад был твоей весточке. Извини только, что не поздравил тебя с праздником. Дело в том, что я не успел сделать этого. Как только пошел на почту, так сразу же по дороге угодил в самый разгар праздника. А потом посылать телеграмму было уже поздно.

Кое-что о делах.

Здесь подписались после моего разговора на 3 номера журнала «Север». Только пока на 3. Знаешь, поздновато взялись за это дело: агитация насчет подписки на всевозможные издания здесь была проведена раньше, люди подписались в результате уже на все, на что были способны. Ну, ничего, может, еще кто-нибудь надумает…

С Москвой пока не поддерживаю никакой связи. Да это и ужасно трудно при никаких транспортных и дорожных условиях. И жаль еще: у меня здесь нет пишущей машинки, а я срочно должен перепечатывать рукопись «Сов. писовскую» и отсылать ее. Но это все, конечно, ни в коей мере не должно тебя касаться. Это я пишу просто так — «жалобы турка».

В. Елесин поместил в здешней газете хорошую (даже очень хорошую) рецензию на мою книжку и тот же хороший отзыв о ней написал мне в личном письме. Вообще он молодец. Наверное, ведь сделал он это вопреки воле мрачного редактора.

Вопрос: как все-таки из этой глуши ты посоветуешь мне «проявить себя» в Вологде?

Саша, я тут поднаписал кое-каких стихов. Два из них — «Осенние этюды» (длинное) и «Кружусь ли я…» — посылаю тебе с просьбой: предложи ты, пожалуйста, если сам найдешь возможным, хотя бы эти «Этюды» в «Вологодский комсомолец». Стихотворение это лирическое, картинное, с кое-какими мыслями на, так сказать, общечеловеческие темы. Намерен, между прочим, в будущем написать целый цикл такого рода.

А в стихотворении «Кружусь ли я в Москве бурливой…» можно заменить кое-какие эпитеты. И в частности, «грустные стихи» можно заменить «добрыми», «адский дух» — «бодрым», и стих будет абсолютно даже комсомольским. Да ты сам все поймешь прекрасно.

Вызова твоего жду. Может, смогу из этого бездорожья выбраться.

Сердечный привет твоей семье, Васе Белову, С. Багрову (что он мне журнал-то не послал?).

Да хранит тебя Бог.

Н. Рубцов

P. S. Прошу тебя передать в редакцию стихи лишь потому, что сам я теперь не сразу соберусь им написать. Просьба моя, так сказать, попутная с этим письмом тебе. Да ведь там все рядом. Все дело в том, одобришь ли ты сам-то эти стихи.

Еще раз всего наилучшего!

Да, там есть строка: «Картины нашей жизни одна другой прекраснее…» Так надо бы «Картины… одна другой туманнее».

Сентябрь 1965 г.

Дорогой Саша!

Несказанно был рад твоей весточке.

Одно меня озадачило: о какой рукописи ты говоришь? Рукопись моей книжки лежит в Архангельском издательстве. Она пришла оттуда на Вол. отделение, что ли? Или ты имеешь в виду рукопись стихов, которые я послал С. В. Викулову? Если эту рукопись, то тогда о какой рецензии ты пишешь мне? Эти стихи я послал С. В. с той целью, чтобы он смог отобрать стихи из них для подборки в «Кр. Север», о которой у нас был разговор с ним до этого.

А тебя, Саша, от всей души поздравляю и желаю тебе на этой новой должности всего самого доброго[19].

Стихов пишу, да, много. Не знаю даже, что делать с ними. Мне самому они абсолютно не нужны, когда уже закончены, а и никому, видно, не нужны, раз их не печатают (бывают, конечно, исключительные случаи). Хорошо бы, Саша, если бы из «Кр. Севера» в счет стихов, которые будут напечатаны, как-нибудь, каким-нибудь образом послали мне немного денег до Нового года.

Ты не мог ли чуть-чуть похлопотать об этом?

Мне тут, в этой глуши, страшно туго: работы для меня нет, местные власти начинают подозрительно смотреть на мое длительное пребывание здесь, так что я не всегда могу держаться здесь гордо, как горный орел на горной вершине. «Кр. Север» напечатает только один стих, ради снисхождения? Наверное, так и будет. Только мне вся эта мелкая возня вокруг какого-нибудь дурацкого одного стишка надоела и не нужна. Всегда столько разговоров, работы на машинке, всякого беспокойства, усилий — и ради чего? Ради того, чтобы увидеть, что вот все-таки напечатали? Есть в газете 8–10 строк! Правда, Саша, все это как-то ненормально? Были бы у меня средства, я никогда не печатал бы стихи, не стремился бы к этому, т. к., насколько я убедился, стихи, вернее, хорошие стихи (не говорю о себе) печати не нужны. Это обстоятельство, как самый печальный цветок в букете остальных печальных обстоятельств в жизни пишущих ребят, не имеющих литературного имени.

Ну, я разболтался, как воробей на зерне. Извини. Очень рад был бы увидеть тебя.

С сердечным приветом Н. Рубцов

Осень 1965 г.

Добрый день, дорогой Вася!

Я рад, что книжечка моя тебе в общем-то понравилась. С твоими дружескими (очень уж скромными) замечаниями я согласен. Да, есть у меня пристрастие к восклицательным знакам. Ставить их где надо и где не надо. Ну, а насчет того, что колокол под дугой звенеть не может, даже «легонечко», когда лошадь идет шагом, — это, Вася, плод твоей великолепной фантазии. Сейчас вот бабки говорят: «Колокольчик на любой животине всегда звенит». Да и как ему не звенеть, если дороженьки-то наши настолько ухабисты, Вася, что тут и дуга, и оглобли, и груз, не только колокольчик — все запоет. Ну, да Бог с ними.

Сережу Багрова, да, я видел в Вологде. Правда, быстро расстались. Прошлись только от редакции до рынка.

О себе писать нечего. Могу только сказать, что очень полюбил топить печку по вечерам в темной комнате. Ну, а слушать завывание деревенского ветра осенью и зимой — то же, что слушать классическую музыку, например, Чайковского, к которому я ни разу не мог остаться равнодушным.

Вася, я посылаю тебе два стихотворения и, как это говорится, прошу напечатать, что можно, в газете.

Одно из них — «Осенние этюды» — посвящается А. Яшину, т. к. ему понравились те картины, которые есть в этом стихотворении. Стихотворение абсолютно печатное. В другом стихе есть у меня строчки: «Склоню ли голову, слагая о жизни грустные стихи». Если вашу газету не устроит слово «грустные», можно его заменить другим. Это сделать легко, хотя никакое другое слово, никакой другой эпитет здесь не будет точнее и лучше. Еще в этом же стихотворении есть строчки: «Нет, не найдет успокоенья мой беспокойный бодрый дух!». Это вариант для газеты. Но, может быть, газета примет и другой, лучший вариант этих строчек: «Нет, не найдет успокоенья во мне живущий адский дух!» Буду очень рад, если в нашей газете еще раз появятся мои стихи. Особенно я желал бы увидеть там «Осенние этюды».

Вася, читал ли ты мою подборку в «Вологодском комсомольце» за 10 октября? Видел ли подборку в журнале «Октябрь» в 10-м номере? Если видел, то покажи их и редактору.

Пиши. Крепко жму руку. Не унывай!

С искренним приветом Н. Рубцов

24 октября 1965 г.

Дорогой Вася!

Я опять в Николе. На сей раз я командирован сюда на длительный срок Союзом писателей.

Возможно, что скоро уеду.

У меня вышла книжечка. Конечно, тут далеко не все, на что я способен. Ну пусть. Посылаю одну книжечку тебе, найдешь нужным — отрецензируйте, я не буду против.

А еще в 10-м номере «Октября» вышла большая подборка моих стихов. Можешь посмотреть.

Вот вкратце такие мои дела.

Сейчас я возьмусь писать два очерка по заданию журнала «Сельская молодежь». Вполне возможно, что ничего не напишу.

Вася, милый, как ты там живешь в своей скучной, но хорошей Тотьме? По-прежнему? Есть ли новости?

В Москве я побывал у Александра Яшина. Осталось очень хорошее, но печальное воспоминание: слишком уж часто он болеет. Ну, жму руку. Напиши мне. Буду рад.

С приветом Н. Рубцов

Октябрь 1965 г.

Здравствуй, милый и дорогой Боря!

Давно уже я собирался написать тебе, но ты знаешь, как это трудно бывает сделать. Разные есть тут причины, и все ты знаешь. Одна из них та, что я не люблю уже, да и не могу писать товарищу просто о своих чувствах к нему, о настроениях и т. п. И ты этого, мне кажется, тоже уже не любишь.

Вспоминаю о тебе всегда как о прекрасном человеке и поэте.

Привет твой А. Я.[20] я передал.

Твои стихи особенно нравятся Злате Константиновне (его жене) и его дочери Злате. Например, такие стихи: «…нравится это? Нравится…».

Ну, вот и все. Не письмо это, конечно. Просто весточка.

Сердечный привет Гале.

А также Герману Александрову.

Твой Н. Рубцов

1965

Добрый день, Саша!

Получил ты или нет мое первое письмо, которое я написал тебе еще до Нового года, — я не знаю.

Живу по-прежнему.

Саша, будут… или не будут мои стихи в «Красном Севере»? Забыли о них, может быть? Если же не забыли и отменили опять их публикацию, то сообщи, пожалуйста, об этом. Чтоб я не надеялся.

Нет ли какой-нибудь работы для меня в Вологде? Здесь ее нет. Чувствую себя изгнанником.

Спасибо за рецензию на подборку тех моих стихов. Я эту рецензию получил.

Привет В. Белову.

Пока все. Прошу только, Саша, пошлите, пожалуйста, мне сюда пару слов о том, о сем.

Желаю тебе и Тасе и всей семье всего самого наилучшего.

С искренним приветом Н. Рубцов

Тотемский р-н, с. Никольское

Начало 1966 г.

Добрый день, Саша!

Пишу тебе из Сибири. Ермак, Кучум… Помнишь? Тайга, Павлик Морозов.

Много писать не стану, т. к. сейчас пойду на рыбалку, да тебе и не будет интересно, если я начну описывать свои последние впечатления или еще что-то. Скажу только, что я сюда приехал, кажется, на все лето, т. к. еще не бывал в этой местности и решил использовать возможность, чтобы посмотреть ее. Изучить ее. Перед отъездом сюда взял командировку от журнала «Октябрь». Скажу еще только, что сильно временами тоскую здесь по сухонским пароходам и пристаням…

Н. Рубцов

С. Красногорское Алтайского края

28 июня 1966 г.

Добрый день, Вася и Боря!

Вспомнил вдруг, что вы скоро уедете из Москвы (ведь уже экзамены?), и вот спешу послать вам весточку.

Вообще вас вспоминаю часто.

Доехал я тогда, как это говорится, благополучно.

Сначала побывал у тебя дома. У тебя, Вася. Встретили меня хорошо. Матрена Марковна передает тебе привет. А еще она спрашивала, пьешь ли ты вино (я отвечал — нет), как живешь и т. д.

На другой день видел Ольгу. Мы с ней немного поговорили, и потом я сразу же поехал к С. Вторушину. От Славки сразу же опять направились к Леньке Мерзликину. У него я и остался ночевать. Через два дня я был уже не в Барнауле, а в Бийске и — через несколько часов в Красногорском.

Гена Володин, а также жена его Галя встретили меня вполне гостеприимно. И до сих пор живется мне у них неплохо.

Правда, твое представление о Швейцарии, мне кажется, не совсем верное — иначе ты не стал бы эту грязно-пыльную-снежную, похожую на пустырь местность (я давненько не видел такой неживописной местности) сравнивать с ней, со Швейцарией. Гена говорит, что зато очень красиво за ближайшей горой. Ну что ж, посмотрим.

Частенько сейчас бываем на рыбалке с Геной и его товарищами.

Цветы здешние мне понравились. Вино плохое. Поэтому, наверное, я его так редко здесь пью. Предпочитаю чай.

Вот так внешне я сейчас и живу.

Боря, а как ты чувствуешь себя? Понял ли ты наконец, что еще слишком и слишком рано и совершенно бессмысленно сочинять завещания? Куда интереснее и веселее сочинять (ну, писать) стихи. Летом земля (вообще жизнь) особенно красива. А сколько еще впереди этих лет?

Вася и Боря, мне очень и очень интересно узнать, как складываются сейчас ваши жизненные обстоятельства, чем вы сейчас, как говорится, дышите. Поэтому буду рад и благодарен вам, если вы (перед отъездом из Москвы) пошлете мне сюда письмецо.

Вася, все твои товарищи и знакомые, которых я здесь видел, передают тебе искренний привет. А значит, и Боре. Особый привет от Ольги.

Заканчивая письмо, я хотел бы и вас попросить передать мой привет некоторым ребятам из института: Эдику Крылову, Лене С[амохвалову]. С. Чухину, С. Петрову, В. Юдинову.

А когда ты, Боря, будешь в Рязани, то передавай привет Жене Маркину.

Еще вот что: почему не послал мне Алиферовский контрольные работы? Узнайте, пожалуйста, там. Или все эти ребята уже уехали? Плохо тогда. Мне эти контрольные, кажется, очень нужны.

Ну, жду ответа. Пишите обо всем. Побольше — о себе. Крепко жму ваши мускулистые руки.

С. Красногорское Красногорского района Алтайского края, ул. Мира, д. 15а, кв. 5.

Ваш Н. Рубцов

Июнь-июль 1966 г.

Дорогой Феликс!

Я уже давно пропадаю в одном из глухих и неказистых уголков Алтайского края — в селе Красногорском. Здесь мне совершенно не понравилось. Живу в двухэтажном, городского типа, каменном домике, вокруг которого или только сплошная непроходимая грязь (в дожди), или непроглядная пыль (в жару). Деревьев почти нет. Выйдешь за село — унылая, однообразная, поросшая мелкой травой долина, дальше — горы, такие же однообразные, безлесые, бледно-зеленые. Окрестных деревень не видно, т. к. они за горами. Реки мутные — они текут по глинистой почве. Самобытности в сельских нравах нет никакой. Нет и особого говора. Все это меня сильно огорчает: в таких условиях ничто не останавливает мой взгляд, ничто не заденет ни мысли, ни чувства…

Дело в том, что человек, к которому меня сюда, в Алтайский край, проводили ребята, переехал с прежнего места жительства сюда. Там, где он прежде находился, действительно местность очень живописная и напоминает лучшие уголки Швейцарии. (О, Швейцария! Невиданная прекрасная страна!)

Неплохо только то, что здесь есть в районной редакции легковой автомобиль. Он частенько путешествует по горам, по окрестным селам, и я имею возможность насладиться иногда другими (и правда замечательными) видами природы, видами человеческой жизни. Но этого все же мало.

В общем, к сожалению, не понравилось. Я-то, видишь ли, думал: Ермак, Кучум… тайга, Павлик Морозов… Швейцария вторая… и т. п.

Встретили меня хорошо. Человек, у которого я живу, поэт моего возраста. Беспокойный, холерического темперамента, но в общем хороший человек. И стихи пишет в общем живые, но нередко увлекается внешней стороной стиха, стремится к чему-то «яркому», такому, что при недостаточном чувстве гармонии (словечко!) — приводит частенько к хаосу и бессмысленности. Увлечение внешней стороной у него не «Вознесенского», а примерно «цыбинского» характера, даже «поперечного». Это я говорю о его лучших, в общем-то все-таки живых, не лишенных дыхания стихах.

Кстати, не подумай, что для меня интересен Поперечный. Я не люблю таких, которые «Я танки брал, я кровь свою мешками проливал, вся грудь моя…» и т. п.

Он — говорю опять о моем гостеприимном хозяине — быстрее воспринимает стихи, так сказать, не совсем серьезные, не глубокие по мысли и чувству, идущие не от всесторонней могучей поэтической натуры, а от натуры, в которой главное достоинство — темперамент, что ли. Внутренне (а это сказывается и в его собственных стихах) он близок и к более тонкой поэзии, но говорит о ней редко и нехотя.

С ним мне бывает и весело, и грустно. Частенько ходим с ним, взяв удочки, на речку. Но все здешние реки меня возмущают — настолько они мутные, настолько грязные голые берега…

Феликс! А почему твоя статья и мое стихотвореньице так и не появились в «Известиях»?

Еще меня волнует то обстоятельство, что перед отъездом я не успел поговорить с Толей Передреевым, что мы не успели «организовать» ему ту «каморку», в которой было бы для него в то время хорошо. Можно ведь было бы еще раз поговорить с ее хозяином, и он бы, наверное, не стал возражать. Потом он просил меня позвонить в «Лит. Россию» Ю. Кушаку насчет той комнаты. И Толя того не знает (повторяю, не успел с ним поговорить), что я звонил Кушаку целый день, да так и не дозвонился. Так что говорил я насчет той комнаты только с Володей. Может быть, вы все-таки там устроили дело? Передай, пожалуйста, Феликс, привет Толе. Да скажи ему все. А в Москве ли он сейчас? Да сам-то ты в Москве ли? Если будешь в Тотьме, передай привет Васе Елесину. Он — ты знаешь? — работает в редакции. Да, правда, ты об этом знаешь.

Читал в «Лит. России», что мои стихи идут в «Юности» в 6-м номере, но журнал пока еще не получил. Быстро они решили напечатать. Очень благодарен тебе за поддержку. В «Знамени» тоже вышли 3 стихотворения. Тоже в шестом номере.

Феликс, если для тебя не стоит труда взять для меня командировочное удостоверение (в Алтайский край) где-нибудь, то возьми его, пожалуйста, и пошли мне. Все лето я все-таки буду в этом краю. Но хочу переехать в августе в другое село. Хорошо бы иметь на этот случай такое удостоверение. Если же это потребует беспокойства, то и не надо ничего.

Напишешь ли, Феликс, ответ? Я его буду очень ждать и буду рад твоему письму, твоей весточке. На случай, если напишешь, вот мой адрес: Алтайский край, Красногорский район, село Красногорское, ул. Мира, д.15-а, кв. 5.

Сердечный привет Светлане и вашим девочкам. Как вы там поживаете? Да хранит вас Бог! Привет также Александру Яковлевичу и Злате Константиновне. Всего тебе наилучшего, мудрый Феликс!

Н. Рубцов

2 июля 1966 г.

Дорогой Леня!

Пишу тебе из Алтайского края, из одного из его захолустных уголков — села Красногорского, о котором редко кто слыхивал. Приехал я сюда по командировке от журнала. Приехал ради только того, чтобы посмотреть на Сибирь-матушку. В общем, жив-здоров и даже кое-что в здешней жизни мне нравится.

Леня, подавал ты или нет заявление в Лит. институт? Весной Сережа Чухин писал тебе, чтоб ты послал нам стихов. Я в Москве был до 1 мая, и мы тогда хотели тебе помочь в этом деле, в меру сил. Жаль, что ты (не знаю, по какой причине) не откликнулся. Мне очень интересно, подавал ты заявление или решил подождать до будущего года? Вообще хотелось бы побольше узнать о тебе, о твоей жизни, о твоей «черемухе над разыгравшейся водой». Поэтому я буду рад, если ты пошлешь мне весточку.

Да, а как у тебя дела в усть-кубенской газете? Ты уже взял там расчет, наверное?

Недавно я получил 6-й номер «Юности». Там есть и мои стихи. Возможно, и ты их увидишь, поэтому хочу предупредить тебя, что в первом стихотворении, в первой же строфе пропущена целая строчка. Вот бесы! Это сразу же сбивает с толку. Несколько стихов вышло также в «Знамени» (тоже 6-й номер).

Леня, а была ли рецензия на «меня» в «Севере»? Мне некоторые ребята говорили, что будет.

Ну, ладно.

Повторяю, очень буду рад, если напишешь. Только письмо нужно слать сюда авиапочтой. Вот мой адрес: Алтайский край, с. Красногорское, ул. Мира, д. 15-а, кв. 5. Если решишь написать, то не задерживайся: письмо может не застать меня. Привет Вас. Белову, Борису Чулкову, если увидишь их, а еще — С. Багрову. Да, а где сейчас В. Бобылев? Ему тоже привет.

Всего тебе хорошего!

До свиданья.

Посылаю одно из последних стихотворений[21].

Н. Рубцов

22 июля 1966 г.

В Вологодский обком КПСС

от члена Вологодского отделения

Союза писателей РСФСР

Рубцова И. М.

Прошу Вашей помощи в предоставлении мне жилой площади в г. Вологде.

Родители мои проживали в Вологде. Я тоже родом здешний.

Жилья за последние несколько лет не имею абсолютно никакого. Большую часть времени нахожусь в Тотемском районе, в селе Никольском, где провел детство (в детском доме), но и там, кроме как у знакомых, пристанища не имею. Поскольку я являюсь студентом Литературного института им. Горького (студент-заочник последнего курса), то бываю и в Москве, но возможность проживать там имею только во время экзаменационных сессий, т. е. 1–2 месяца в год.

Все это значит, что у меня нет ни нормальных бытовых условий, ни нормальных условий для творческой работы.

Я автор двух поэтических книжек (книжка «Звезда полей» вышла в Москве, в издательстве «Советский писатель», «Лирика» — в Северо-Западном книжном издательстве), я также автор многочисленных публикаций в периодике, как в центральной, так и в областной.

В заключение хочется сказать, что меня вполне бы устраивала и радовала жизнь и работа в г. Вологде.

Н. Рубцов

15 июля 1967 г.

Уважаемый Василий Иванович!

Обращаюсь к Вам в крайнем случае по чрезвычайно важному для меня делу. Я вовсе не склонен к официальному тону своего обращения к Вам — поэтому пишу Вам обычное (ну, пусть просительное) письмо, а не специальное заявление.

Для ясности общей картины расскажу немного, без всякого художества и подробностей, о своей жизни.

Родился я в 1936 г. Родителей лишился рано, поэтому исключительно мало знаю о них. С пяти лет воспитывался в различных детдомах Вологодской области, в частности в Никольском Тотемского района. Там закончил семь классов, и с тех пор мой, так сказать, дом всегда находился там, где я учился или работал. А учился я в двух техникумах — в лесотехническом и горном, работал кочегаром тралового флота треста «Севрыба», слесарем-сборщиком на заводском испытательном полигоне в г. Ленинграде, шихтовщиком на Кировском (бывшем Путиловском) заводе, также в Ленинграде, прошел четыре года военной службы на эскадренном миноносце Северного флота. В 1962 г. сдал экстерном экзамены за десять классов и поступил на заочное отделение Литературного института им. Горького в г. Москве. В настоящее время — студент-заочник последнего курса этого института. Начиная с того же 1962 г. я постоянно жил и зарабатывал, как говорится, на хлеб (а также занимался студенческими делами) в г. Вологде и ее окрестностях. Но постоянного адреса все это время не имел. Снимал «углы», ночевал у товарищей и знакомых, иногда выезжал в Москву — на период экзаменационных сессий. В общем, был совершенно не устроен.

При Вашем благожелательном участии (Вы, конечно, помните встречу с Вами вологодских и других писателей) я получил место в общежитии. Искренне и глубоко благодарен Вам, Василий Иванович, за эту помощь, т. к. с тех пор я живу в более-менее нормальных бытовых условиях. Хочу только сообщить следующее:

1. Нас в комнате проживает трое.

2. Мои товарищи по местожительству — люди другого дела.

3. В комнате, безусловно, бывают родственники и гости.

Есть еще много такого рода пунктов, вследствие которых я до сего времени не имею нормальных условий для работы. Возраст уже не тот, когда можно бродить по морозным улицам и на ходу слагать поэмы и романы. Вследствие тех же «пунктов» я живу отдельно от жены — впрочем, не только вследствие этого: она сама не имеет собственного жилья. Среди малознакомых людей я привык называть себя «одиноким». Главное, не знаю, когда это кончится.

Василий Иванович! Вряд ли ошибусь, если скажу, что жизнь зовет к действию…[22]

Конец 1968 г.

Здравствуй, Люда!

Я по-прежнему в Вологде. Жаль, что теряется золотое время для работы на природе, но так приходится.

Частенько уезжаю в Прилуки, чтобы выкупаться и попить пива на жаре. По утрам хожу под холодный душ (мне его наладили). По-прежнему с большим интересом, а часто и с большой радостью читаю твои стихи.

Ты говорила, что будешь, возможно, в Вологде 21. Сегодня 21, но тебя нет. Как ты там живешь? Не думай обо мне плохо, это я только поначалу бываю такой. Люблю даже производить вначале вредное для себя впечатление, чтобы увидеть только реакцию… А как же иначе, Люда? Нельзя же сразу в омут головой. Надо все-таки осмотреться всесторонне да подумать. Только после этого могут наладиться ясные отношения и, конечно, более уверенные и спокойные. По-моему, так.

В 6-м номере «Сельской молодежи» вышла страница моих стихов, а также в «Красном Севере» (за 19 июля). Напечатано стихотворение «Поезд». Может, посмотришь?

Кстати, давай попробуем напечатать твои стихи в каком-нибудь московском журнале? Пора, Люда, пора! Кроме того, Люда, не думай, что в Вологде тебе плохо будет. Ведь ты помнишь, как тебя хорошо встретили? Придай этому побольше значения и будь во всем снова уверена. Совсем ничего тревожного в этом отношении тут для тебя быть не может. Остается решать только личные дела. И тебе, и мне.

Как чувствует себя Инга? По-прежнему нервничает, да? Что это с ней такое?

Да, знаешь что? Ты могла бы, если потребуется, бывать у нашей Жени (помнишь?). Там красиво, и хороший лес, и вода, и домик, я за несколько дней там действительно можно что-либо создать, да и отдохнуть. В Троице-то ведь очень пустынно.

До свиданья, милая Люда!

Счастливого тебе возвращения.

Николай

21 июля 1970 г.

P. S. Ко мне пока никто не приехал. Что бы там ни было, я решил не принимать серьезных действий. <…>

Люда, здравствуй!

Здесь, в деревне, очень хорошо дышится, но подробности я напишу после, сейчас некогда, т. к. уходит почтальон.

Я собираюсь здесь побыть числа до 15. Поэтому, как мы договорились, ты пошли мне, пожалуйста, верстку, если она будет, а также пошли, если можешь, немного денег телеграфом. Или напиши просто, как там, чего там… или телеграфируй даже, если потребуется.

До свидания!

Жду ответа.

Николай

Мой адрес: Вологодская обл., Кирилловский р-н, Ферапонтово, д. Оденьево.

P. S. Может, вернусь в Вологду и пораньше.

Август 1970