Последняя осень

Загородил мою дорогу

Грузовика широкий зад.

И я подумал: слава Богу, —

Село не то, что год назад!

Теперь в полях везде машины.

И не видать худых кобыл.

Один лишь древний дух крушины

Все так же горек, как и был.

Да, я подумал: «Слава Богу!»

Но Бог-то тут при чем опять?

Уж нам пора бы понемногу

От мистицизма отвыкать.

Давно в гробу цари и боги!

И дело в том — наверняка —

Что с треском нынче демагоги

Летят из Главков и ЦэКа!

Реки не видел сроду

Дружок мой городской.

Он смотрит в нашу воду

С любовью и тоской!

Вода тепло струится,

Над ней томится бор.

Я плаваю, как птица,

А друг мой — как топор…

Сколько водки выпито!

Сколько стекол выбито!

Сколько средств закошено!

Сколько женщин брошено!

Где-то дети плакали…

Где-то финки звякали…

Эх, сивуха сивая!..

Жизнь была… красивая!

Да будет тот счастливый вечер,

Когда за праздничным столом

Ты будешь водкой обеспечен

С большим семейным пирогом.

И вновь, забытым чувствам внемля,

Сквозь поздравлений громкий шквал

Ты вспомни пасмурную землю,

Сплошь состоящую из скал.

Как волны грохали за бортом,

И, над ведром разинув пасть,

Бранился ты на воздух спертый,

На сногсшибательную трясь.

Все-все припомни для начала,

И, над столом поднявшись в рост,

Провозгласи, в руке с бокалом,

За тех, кто в море, — первый тост!

Меня звала моя природа.

Но вот однажды у пруда

Могучий вид маслозавода

Явился образом труда!

Там за подводою подвода

Во двор ввозила молоко,

И шум и свет маслозавода

Работу славил широко!

Как жизнь полна у бригадира!

У всех, кто трудится, полна,

У всех, кого встречают с миром

С работы дети и жена!

Я долго слушал шум завода —

И понял вдруг, что счастье тут:

Россия, дети, и природа,

И кропотливый сельский труд!..

Я долго ехал волоком.

И долго лес ночной

Все слушал медный колокол,

Звеневший под дугой.

Звени, звени легонечко,

Мой колокол, трезвонь!

Шагай, шагай тихонечко,

Мой бедный старый конь!

Хоть волки есть на волоке

И волок тот полог,

Едва он сани к Вологде

По волоку волок…

Звени, звени легонечко,

Мой колокол, трезвонь,

Шагай, шагай тихонечко,

Мой добрый старый конь!

И вдруг заржал он молодо,

Гордясь без похвалы,

Когда увидел Вологду

Сквозь заволоку мглы…

Паром.

Паромщик.

Перевоз.

И я с тетрадкой и с пером.

Не то что паром паровоз —

Нас парой вёсел

вез паром.

Я рос на этих берегах!

И пусть паром — не паровоз,

Как паровоз на всех парах,

Меня он

в детство

перевез.

Я забыл,

Как лошадь запрягают.

И хочу ее

Позапрягать,

Хоть они неопытных

Лягают

И до смерти могут

Залягать.

Не однажды

Мне уже досталось

От коней

И рыжих, и гнедых, —

Знать не знали,

Что такое жалость,

Били в зубы прямо

И под дых.

Эх, запряг бы

Я сейчас кобылку

И возил бы сено

Сколько мог,

А потом

Втыкал бы важно вилку

Поросенку

Жареному

В бок…

Мы встретились

У мельничной запруды.

И я ей сразу

Прямо все сказал!

— Кому, — сказал, —

Нужны твои причуды?

Зачем, — сказал, —

Ходила на вокзал?

Она сказала:

— Я не виновата.

— Ответь, — сказал я. —

Кто же виноват?

Она сказала:

— Я встречала брата.

— Ха-ха, — сказал я, —

Разве это брат?

В моих мозгах

Чего-то не хватало:

Махнув на все,

Я начал хохотать.

Я хохотал,

И эхо хохотало,

И грохотала

Мельничная гать.

Она сказала:

— Ты чего хохочешь?

— Хочу, — сказал я, —

Вот и хохочу! —

Она сказала:

— Мало ли что хочешь!

Я это слушать

Больше не хочу!

Конечно, я ничуть

Не напугался,

Как всякий,

Кто ни в чем не виноват,

И зря в ту ночь

Пылал и трепыхался

В конце безлюдной улицы

Закат…

Я запомнил, как диво,

Тот лесной хуторок,

Задремавший счастливо

Меж звериных дорог…

Там в избе деревянной,

Без претензий и льгот,

Так, без газа, без ванной,

Добрый Филя живет.

Филя любит скотину,

Ест любую еду,

Филя ходит в долину,

Филя дует в дуду!

Мир такой справедливый,

Даже нечего крыть…

— Филя! Что молчаливый? —

А о чем говорить?

Погода какая!

С ума сойдешь:

снег, ветер и дождь-зараза!

Как буйные слезы, струится дождь

по скулам железного Гааза.

Как резко звенел

в телефонном мирке

твой голос, опасный подвохом!

Вот трубка вздохнула в моей руке

осмысленно-тяжким вздохом

и вдруг онемела с раскрытым ртом…

Конечно, не провод лопнул!

Я дверь автомата открыл пинком

и снова

пинком

захлопнул…

И вот я сижу

и зубрю дарвинизм,

и вот в результате зубрежки…

внимательно ем

молодой организм

какой-то копченой рыбешки…

Что делать? —

ведь ножик в себя не вонжу,

и жизнь продолжается, значит.

На памятник Гааза в окно гляжу:

железный!

А все-таки… плачет.

Влетел ко мне какой-то бес.

Он был не в духе или пьян.

И в драку сразу же полез:

Повел себя как хулиган.

И я сказал: — А кто ты есть?

Я не люблю таких гостей.

Ты лучше с лапами не лезь:

Не соберешь потом костей!

Но бес от злости стал глупей

И стал бутылки бить в углу.

Я говорю ему: — Не бей!

Не бей бутылки на полу!

Он вдруг схватил мою гармонь.

Я вижу все. Я весь горю!

Я говорю ему: — Не тронь,

Не тронь гармошку! — говорю.

Хотел я, было, напрямик

На шпагах драку предложить,

Но он взлетел на полку книг.

Ему еще хотелось жить!

Уткнулся бес в какой-то бред

И вдруг завыл: — О, Божья мать!

Я вижу лишь лицо газет,

А лиц поэтов не видать…

И начал книги из дверей

Швырять в сугробы декабрю.

…Он обнаглел, он озверел!

Я… ничего не говорю.

В глаза бревенчатым лачугам

Глядит алеющая мгла,

Над колокольчиковым лугом

Собор звонит в колокола!

Звон заокольный и окольный,

У окон, около колонн, —

Я слышу звон и колокольный,

И колокольчиковый звон.

И колокольцем каждым в душу

До новых радостей и сил

Твои луга звонят не глуше

Колоколов твоей Руси…

Как хорошо! Ты посмотри!

В ущелье белый пар клубится,

На крыльях носят свет зари

Перелетающие птицы.

Соединясь в живой узор,

Бежит по морю рябь от ветра,

Калейдоскопом брызг и света

Сверкает моря горизонт.

Вчера там солнце утонуло,

Сегодня выплыло — и вдруг,

Гляди, нам снова протянуло

Лучи, как сотни добрых рук.

Проснись с утра,

со свежестью во взоре

Навстречу морю окна отвори!

Взгляни туда, где в ветреном просторе

Играют волны в отблесках зари.

Пусть не заметишь в море перемены,

Но ты поймешь, что празднично оно.

Бурлит прибой под шапкой белой пены,

Как дорогое красное вино!

А на скале, у самого обрыва,

Роняя в море призрачную тень,

Так и застыл в восторге молчаливом

Настороженный северный олень.

Заря в разгаре —

как она прекрасна!

И там, где парус реет над волной,

Встречая день, мечтательно и страстно

Поет о счастье голос молодой!

Эх, коня да удаль азиата

Мне взамен чернильниц и бумаг, —

Как под гибким телом Азамата,

Подо мною взвился б аргамак!

Как разбойник,

только без кинжала,

Покрестившись лихо на собор,

Мимо волн обводного канала

Поскакал бы я во весь опор!

Мимо окон Эдика и Глеба,

Мимо криков: «Это же — Рубцов!»

Не простой —

возвышенный,

в седле бы

Прискакал к тебе в конце концов!

Но, должно быть, просто и без смеха

Ты мне скажешь: — Боже упаси!

Почему на лошади приехал?

Разве мало в городе такси? —

И, стыдясь за дикий свой поступок,

Словно Богом свергнутый с небес,

Я отвечу буднично и глупо:

— Да, конечно, это не прогресс…

Человек не рыдал, не метался

В это смутное утро утраты,

Лишь ограду встряхнуть попытался,

Ухватившись за колья ограды…

Вот прошел он. Вот в черном затоне

Отразился рубашкою белой,

Вот трамвай, тормозя, затрезвонил,

Крик водителя: — Жить надоело?!

Было шумно, а он и не слышал.

Может, слушал, но слышал едва ли,

Как железо гремело на крышах,

Как железки машин грохотали.

Вот пришел он. Вот взял он гитару.

Вот по струнам ударил устало.

Вот запел про царицу Тамару

И про башню в теснине Дарьяла.

Вот и всё… А ограда стояла.

Тяжки колья чугунной ограды.

Было утро дождя и металла,

Было смутное утро утраты…

Забрызгана крупно

и рубка, и рында,

Но румб отправления дан, —

И тральщик тралфлота

треста «Севрыба»

Пошел промышлять в океан.

Подумаешь, рыба!

Подумаешь, рубка!

Как всякий заправский матрос,

Я хрипло ругался.

И хлюпал, как шлюпка,

Сердитый простуженный нос.

От имени треста

треске мелюзговой

Язвил я:

«Что, сдохла уже?»

На встречные

злые

суда без улова

Кричал я:

«Эй вы, на барже!»

А волны,

как мускулы,

взмыленно,

пьяно,

Буграми в багровых тонах

Ходили по нервной груди океана,

И нерпы ныряли в волнах.

И долго,

и хищно,

стремясь поживиться,

С кричащей, голодной тоской

Летели большие

клювастые

птицы

за судном, пропахшим треской!

Тяжело молчал

Валун-догматик

В стороне от волн…

А между тем

Я смотрел на мир,

Как математик,

Доказав с десяток Теорем.

Скалы встали

Перпендикулярно

К плоскости залива.

Круг луны.

Стороны зари

Равны попарно,

Волны меж собою

Не равны!

Вдоль залива,

Словно знак вопроса,

Дергаясь спиной

И головой,

Пьяное подобие

Матроса

Двигалось

По ломаной кривой.

Спотыкаясь

Даже на цыпочках, —

Боже! Тоже пьяная…

В дугу! —

Чья-то равнобедренная

Дочка

Двигалась,

Как радиус в кругу…

Я подумал:

Это так ничтожно,

Что о них

Нужна, конечно, речь,

Но всегда

Ничтожествами

Можно,

Если надо,

Просто пренебречь!

И в пространстве,

Ветреном и смелом,

Облако —

Из дивной дали гость —

Белым,

Будто выведенным мелом,

Знаком бесконечности

Неслось…

В окнах зеленый свет,

Странный, болотный свет…

Я не повешусь, нет,

Не помешаюсь, нет,

Буду я жить сто лет,

И без тебя — сто лет

Сердце не стонет, нет,

Нет! Сто нет!

Ах, что я делаю, зачем я мучаю

Больной и маленький свой организм?

Ах, по какому же такому случаю?

Ведь люди борются за коммунизм!

Скот размножается, пшеница мелется,

И все на правильном таком пути…

Так замети меня, метель-метелица,

Ох, замети меня, ох, замети!

Я пил на полюсе, пил на экваторе —

На протяжении всего пути.

Так замети меня к едрене матери,

Метель-метелица, ох, замети…

Однажды к пирсу

Траулер причалил,

Вечерний порт

Приветствуя гудком!

У всех в карманах

Деньги забренчали,

И всех на берег

Выпустил старпом…

Иду и вижу —

Мать моя родная!

Для моряков,

Вернувшихся с морей,

Избушка

Под названием «пивная»

Стоит без стекол в окнах.

Без дверей!

Где трезвый тост

За промысел успешный?

Где трезвый дух

Общественной пивной?

Я первый раз

Вошел сюда, безгрешный,

И покачал кудрявой

Головой.

И вдруг матросы

В сумраке кутежном,

Как тигры в клетке,

Чувствуя момент,

Зашевелились

Глухо и тревожно…

— Тебе чего не нравится?

Студент!

— Послушайте! — вскипел я.

Где студенты?!

Я знаю сам

Моряцкую тоску!

И если вы —

Неглупые клиенты,

Оставьте шутки,

Трескайте треску!

Я сел за стол

С получкою в кармане.

И что там делал,

Делал или нет,

Пускай никто

Расспрашивать не станет…

Ведь было мне

Всего шестнадцать лет!

…Очнулся я,

Как после преступленья,

С такой тревогой,

Будто бы вчера

Кидал в кого-то

Кружки и поленья,

И мне в тюрьму

Готовиться пора!

А день вставал!

И музыка зарядки

Уже неслась из каждого окна!

И, утверждая

Трезвые порядки,

Упрямо волны

Двигала Двина.

Родная рында

Звала на работу!

И, освежая

Головы опять,

Летел приказ

По траловому флоту:

— Необходимо

Пьянство пресекать!

Среди обыденного

Окруженья,

Среди обыденных гостей

Мои ленивые движенья

Сопровождает

Скрип костей.

Среди такого окруженья

Живется легче

Во хмелю,

И, как предмет воображенья,

Я очень призраки люблю…

Куда меня, беднягу, завезло!

Таких местов вы сроду не видали!

Я нажимаю тяжко на педали,

Въезжая в это дикое село!

А водки нет

в его ларьке убогом,

В его ларьке единственном, косом…

О чем скрипишь

передним колесом,

Мой ржавый друг?

О, ты скрипишь о многом!..

Из окна ресторана —

свет зеленый,

болотный,

От асфальта до звезд

заштрихована ночь

снегопадом,

Снег глухой,

беспристрастный,

бесстрастный,

холодный

Надо мной,

над Невой,

над матросским

суровым отрядом.

Сумасшедший,

ночной,

вдоль железных заборов,

Удивляя людей,

что брожу я?

И мерзну зачем?

Ты и раньше ко мне

приходила не скоро.

А вот не пришла и совсем…

Странный свет,

ядовитый,

зеленый,

болотный,

Снег и снег

без метельного

свиста и воя,

Снег глухой,

беспристрастный,

бесстрастный,

холодный,

Мертвый снег,

ты зачем

не даешь мне покоя?

На душе

соловьиною трелью

Не звените, далекие дни!

Тихий дом,

занесенный метелью,

Не мани ты меня, не мани!

Неужели так сердце устало,

Что пора повернуть и уйти?

Мне ведь так еще мало, так мало,

Даже нету еще двадцати…

Пора любви среди полей,

Среди закатов тающих

И на виду у журавлей,

Над полем пролетающих.

Теперь все это далеко.

Но в грустном сердце жжение

Пройдет ли просто и легко,

Как головокружение?

О том, как близким был тебе,

И о закатах пламенных

Ты с мужем помнишь ли теперь

В тяжелых стенах каменных?

Нет, не затмила ревность мир.

Кипел, но вспомнил сразу я:

Назвал чудовищем Шекспир

Ее, зеленоглазую.

И чтоб трагедией души

Не стала драма юности,

Я говорю себе: «Пиши

О радости, о лунности…»

И ты ходи почаще в луг

К цветам, к закатам пламенным,

Чтоб сердце пламенело вдруг,

Не стало сердце каменным.

Да не забудь в конце концов,

Хоть и не ты, не ты моя:

На свете есть матрос Рубцов,

Он друг тебе, любимая.

Стукнул по карману — не звенит.

Стукнул по другому — не слыхать.

В тихий свой, таинственный зенит

Полетели мысли отдыхать.

Но очнусь и выйду за порог

И пойду на ветер, на откос

О печали пройденных дорог

Шелестеть остатками волос.

Память отбивается от рук,

Молодость уходит из-под ног,

Солнышко описывает круг —

Жизненный отсчитывает срок.

Стукну по карману — не звенит.

Стукну по другому — не слыхать.

Если только буду знаменит,

То поеду в Ялту отдыхать…

Старпомы ждут

своих матросов.

Морской жаргон с борта на борт

Летит, пугая альбатросов,

И оглашен гудками порт.

Иду! А как же? Дисциплина!

Оставив женщин и ночлег,

Иду походкой гражданина

И ртом ловлю роскошный снег.

И выколачиваю звуки

Из веток, тронутых ледком,

Дышу на зябнущие руки,

Дышу свободно и легко.

Никем по свету не гонимый,

Я в этот порт явился сам

В своей любви необъяснимой

К полночным северным судам.

Вот бледнолицая девица

Без выраженья на лице,

Как замерзающая птица,

Сидит зачем-то на крыльце.

— Матрос! — кричит. —

Чего не спится?

Куда торопишься? Постой!

— Пардон! — кричу. — Иду трудиться!

Болтать мне некогда с тобой!

Я в фуфаечке грязной

Шел по насыпи мола,

Вдруг тоскливо и страстно

Стала звать радиола:

— Купите фиалки!

Вот фиалки лесные!

Купите фиалки!

Они словно живые!

…Как я рвался на море!

Бросил дом безрассудно

И в моряцкой конторе

Все просился на судно.

Умолял, караулил…

Но нетрезвые, с кренцем,

Моряки хохотнули

И назвали младенцем…

Так зачем мою душу

Так волна волновала,

Посылая на сушу

Брызги сильного шквала?

Кроме моря и неба,

Кроме мокрого мола,

Надо хлеба мне, хлеба!

Замолчи, радиола…

Сел я в белый автобус,

В белый, теплый, хороший,

Там вертелась, как глобус, —

Голова контролерши.

Назвала хулиганом,

Назвала меня фруктом…

Как все это погано!

Эх! Кондуктор, кондуктор…

Ты не требуй билета,

Увези на толкучку,

Я, как маме, за это

Поцелую вам ручку!

Вот хожу я, где ругань,

Где торговля по кругу,

Где толкают друг друга

И толкают друг другу,

Рвут за каждую гайку

Русский, немец, эстонец.

О!.. Купите фуфайку,

Я отдам за червонец…

Бывало, вырядимся с шиком

В костюмы, в шляпы — и айда!

Любой красотке с гордым ликом

Смотреть на нас приятно, да!

Вина веселенький бочонок,

Как чудо, сразу окружен,

Мы пьем за ласковых девчонок,

А кто постарше, те — за жен!

Ах, сколько их в кустах и в дюнах,

У белых мраморных колонн

Мужчин, взволнованных и юных,

А сколько женщин! Миллион!

У всех дворцов, у всех избушек

Кишит портовый праздный люд!

Гремит оркестр! Палят из пушек —

Дают над городом салют!

— Мы будем свободны, как птицы, —

Ты шепчешь. И смотришь с тоской,

Как тянутся птиц вереницы

Над морем, над бурей морской!

И стало мне жаль отчего-то,

Что сам я люблю и любим…

Ты — птица иного полета, —

Куда ж мы с тобой полетим?

К мужику микрофон подносят,

Тянут слово из мужика.

Рассказать о работе просят

В свете новых решений ЦК.

Мужику

непривычно трёкать,

Вздох срывается с языка.

Нежно взяли его под локоть,

Тянуть

слово

из мужика!

Нахмуренное,

с прозеленью,

небо,

Во мгле, как декорации, дома,

Асфальт и воздух

Пахнут мокрым снегом,

И веет мокрым холодом зима.

Я чувствую себя больным и старым,

И что за дело мне до разных там

Гуляющих всю ночь по тротуарам

Мне незнакомых девушек и дам!

Вот так же было холодно и сыро,

Сквозил в проулках ветер и рассвет,

Когда она задумчиво спросила:

— Наверное, гордишься, что поэт? —

Наивная! Ей было не представить,

Что не себя, ее хотел прославить,

Что мне для счастья

Надо лишь иметь

То, что меня заставило запеть!

И будет вечно веять той зимою,

Как повторяться будет средь зимы

И эта ночь со слякотью и тьмою,

И горький запах слякоти и тьмы…

Как часто, часто, словно птица,

Душа тоскует по лесам!

Но и не может с тем не слиться,

Что человек воздвигнул сам!

Холмы, покрытые асфальтом

И яркой россыпью огней,

Порой так шумно славят альты,

Как будто нету их родней!

Вредная,

неверная,

наверно.

Нервная, наверно… Ну и что ж?

Мне не жаль,

Но жаль неимоверно,

Что меня, наверно, и не ждешь!

За окном,

таинственны, как слухи,

Ходят тени, шорохи весны.

Но грозой и чем-то в этом духе

Все же веют сумерки и сны!

Будь что будет!

Если и узнаю,

Что не нравлюсь, — сунусь ли в петлю?

Я нередко землю проклинаю,

Проклиная, все-таки люблю!

Я надолго твой,

хоть и недолго

Почему-то так была близка

И нежна к моей руке с наколкой

Та, с кольцом,

прохладная рука.

Вредная,

неверная,

наверно.

Нервная, наверно… Ну и что ж?

Мне не жаль,

Но жаль неимоверно…

Что меня, наверное, не ждешь!

Что я тебе отвечу на обман?

Что наши встречи давние у стога?

Когда сбежала ты в Азербайджан,

Не говорил я: «Скатертью дорога!»

Да, я любил. Ну что же? Ну и пусть.

Пора в покое прошлое оставить.

Давно уже я чувствую не грусть

И не желанье что-нибудь поправить.

Слова любви не станем повторять

И назначать свидания не станем.

Но если все же встретимся опять,

То сообща кого-нибудь обманем…

В твоих глазах

Для пристального взгляда

Какой-то есть

Рассеянный ответ…

Небрежно так

Для летнего наряда

Ты выбираешь

Желтый цвет.

Я слышу голос

Как бы утомленный,

Я мало верю

Яркому кольцу…

Не знаю, как там

Белый и зеленый,

Но желтый цвет

Как раз тебе к лицу!

До слез тебе

Нужны родные стены,

Но как прийти

К желанному концу?

И впрямь, быть может,

Это цвет измены,

А желтый цвет

Как раз тебе к лицу…

Слухи были глупы и резки:

Кто такой, мол, Есенин Серега,

Сам суди: удавился с тоски

Потому, что он пьянствовал много.

Да, недолго глядел он на Русь

Голубыми глазами поэта.

Но была ли кабацкая грусть?

Грусть, конечно, была… Да не эта!

Версты все потрясенной земли,

Все земные святыни и узы

Словно б нервной системой вошли

В своенравность есенинской музы!

Это муза не прошлого дня.

С ней люблю, негодую и плачу.

Много значит она для меня,

Если сам я хоть что-нибудь значу.

«Явлений,

дел,

событий груда…»

Поверь, здесь много чепухи.

Ну, разве пишутся стихи

Так прозаически,

Так грубо?

Пустого слова,

с виду броского,

Написанного впопыхах,

Ты не найдешь у Маяковского

В публицистических стихах.

Еще смешней в стихах лирических

Похожим быть на петуха.

Ведь сила строчек поэтических

Совсем не в громкости стиха.

…Ты называешь солнце блюдом —

Оригинально. Только зря:

С любою круглою посудой

Светило сравнивать нельзя!

Зачем же с вычурностью скучной

Писать крикливым языком?

Пусть будет стих простым и звучным.

И чувство пусть клокочет в нем!

О чем шумят

Друзья мои, поэты,

В неугомонном доме допоздна?

Я слышу спор.

И вижу силуэты

На смутном фоне позднего окна.

Уже их мысли

Силой налились!

С чего ж начнут?

Какое слово скажут?

Они кричат,

Они руками машут,

Они как будто только родились!

Я сам за все,

Что крепче и полезней!

Но тем богат,

Что с «Левым маршем» в лад

Негромкие есенинские песни

Так громко в сердце

Бьются и звучат!

С веселым пеньем

В небе безмятежном,

Со всей своей любовью и тоской

Орлу не пара

Жаворонок нежный,

Но ведь взлетают оба высоко!

И, славя взлет

Космической ракеты,

Готовясь в ней летать за небеса,

Пусть не шумят,

А пусть поют поэты

Во все свои земные голоса!

Мой чинный двор

зажат в заборы.

Я в свистах ветра-степняка

Не гнал коней, вонзая шпоры

В их знойно-потные бока.

Вчера за три мешка картошки

Купил гармонь.

Играет — во!

Точь-в-точь такая, как у Лешки,

У брата друга моего.

Творя бессмертное творенье,

Смиряя бойких рифм дожди,

Тружусь.

И чувствую волненье

В своей прокуренной груди.

Строптивый стих,

как зверь страшенный,

Горбатясь, бьется под рукой.

Мой стиль, увы,

несовершенный,

Но я ж не Пушкин,

я другой…

И все же грустно до обиды

У мух домашних на виду

Послушно, как кариатиды,

Стареть в сложившемся быту.

Ведь я кричал,

врываясь в споры,

Что буду жить наверняка,

Как мчат коней,

вонзая шпоры

В их знойно-потные бока!

В трудный час, когда ветер полощет зарю

В темных струях нагретых озер,

Я ищу, раздвигая руками ивняк,

Птичьи гнезда на кочках в траве…

Как тогда, соловьями затоплена ночь.

Как тогда, не шумят тополя.

А любовь не вернуть,

как нельзя отыскать

Отвихрившийся след корабля!

Соловьи, соловьи заливались, а ты

Заливалась слезами в ту ночь;

Закатился закат — закричал паровоз,

Это он на меня закричал!

Я умчался туда,

где за горным хребтом

Многогорбый старик океан,

Разрыдавшись, багровые волны-горбы

Разбивает о лбы валунов.

Да, я знаю, у многих проходит любовь,

Все проходит, проходит и жизнь,

Но не думал тогда и подумать не мог,

Что и наша любовь позади.

А когда, отслужив, воротился домой,

Безнадежно себя ощутил

Человеком, которого смыло за борт:

Знаешь, Тайка встречалась с другим!

Закатился закат. Задремало село.

Ты пришла и сказала: «Прости».

Но простить я не мог,

потому что всегда

Слишком сильно я верил тебе!

Ты сказала еще:

— Посмотри на меня!

Посмотри — мол, и мне нелегко. —

Я ответил, что лучше

на звезды смотреть,

Надоело смотреть на тебя!

Соловьи, соловьи

заливались, а ты

Все твердила, что любишь меня.

И, угрюмо смеясь, я не верил тебе.

Так у многих проходит любовь…

В трудный час, когда ветер полощет зарю

В темных струях нагретых озер,

Птичьи гнезда ищу, раздвигаю ивняк.

Сам не знаю, зачем их ищу.

Это правда иль нет, соловьи, соловьи,

Это правда иль нет, тополя,

Что любовь не вернуть,

как нельзя отыскать

Отвихрившийся след корабля?

Я весь в мазуте,

весь в тавоте,

зато работаю в тралфлоте!

…Печально пела радиола,

звала к любви, в закат, в уют —

на камни пламенного мола

матросы вышли из кают.

Они с родными целовались,

вздувал рубахи мокрый норд.

Суда гудели, надрывались,

матросов требуя на борт…

И вот опять — святое дело,

опять аврал, горяч и груб,

и шкерщик встал у рыботдела,

и встал матрос-головоруб.

Мы всю треску сдадим народу,

мы план сумеем перекрыть,

мы терпим подлую погоду,

мы продолжаем плыть и плыть.

Я, юный сын

морских факторий,

хочу, чтоб вечно шторм звучал,

чтоб для отважных — вечно море,

а для уставших

— свой причал.

За Вологду, землю родную

Я снова стакан подниму!

И снова тебя поцелую,

И снова отправлюсь во тьму,

И вновь будет дождичек литься…

Пусть все это длится и длится!

Брал человек

Холодный мертвый камень,

По искре высекал

Из камня пламень.

Твоя судьба

Не менее сурова —

Вот так же высекать

Огонь из слова.

Но труд ума,

Бессонницей больного, —

Всего лишь дань

За радость неземную:

В своей руке

Сверкающее слово

Вдруг ощутить,

Как молнию ручную!

Мы входим в зал.

Сияющие люстры

От напряженья,

Кажется, дрожат!

Звенит хрусталь

И действует на чувства,

Мы входим в зал

Без всякого искусства,

А здесь искусством,

Видно, дорожат.

Швейцар блистает

Золотом и лоском,

Официант —

Испытанным умом,

А наш сосед —

Шикарной папироской…

Чего ж еще?

Мы славно отдохнем!

У вас в глазах

Восторг и упоенье,

И в них такая

Гордость за меня,

Как будто я

Здесь главное явленье,

Как будто это

Все моя родня!

Чего ж еще?..

С чего бы это снова,

Встречая тихо

Ласку ваших рук,

За светлой рюмкой

Пунша золотого

Я глубоко

Задумываюсь вдруг?..

Мое слово верное

прозвенит!

Буду я, наверное,

знаменит!

Мне поставят памятник

на селе!

Буду я и каменный

навеселе!..

Давай, Земля,

Немножко отдохнем

От важных дел,

От шумных путешествий!

Трава звенит!

Волна лениво плещет,

Зенит пылает

Солнечным огнем!

Там, за морями,

Полными задора,

Земля моя,

Я был нетерпелив, —

И после дива

Нашего простора

Я повидал

Немало разных див!

Но все равно,

Как самый лучший жребий,

Я твой покой

Любил издалека,

И счастлив тем,

Что в чистом этом небе

Идут, идут,

Как мысли, облака…

И я клянусь

Любою клятвой мира,

Что буду славить

Эти небеса,

Когда моя

Медлительная лира

Легко свои поднимет паруса!

Вокруг любви моей

Непобедимой

К моим лугам,

Где травы я косил,

Вся жизнь моя

Вращается незримо,

Как ты, Земля,

Вокруг своей оси…

Въезжаем в рощу золотую,

В грибную бабушкину глушь.

Лошадка встряхивает сбрую

И пьет порой из теплых луж.

Вот показались вдоль дороги

Поля, деревни, монастырь,

А там — с кустарником убогим

Унылый тянется пустырь…

Я рад тому, что мы кочуем,

Я рад садам монастыря

И мимолетным поцелуям

Прохладных листьев сентября.

А где-то в солнечном Тифлисе

Ты ждешь меня на той горе,

Где в теплый день, при легком бризе,

Прощались мы лицом к заре.

Я опечален: та вершина

Крута. А ты на ней одна,

И азиатская чужбина —

Бог знает что за сторона?

Еще он долог по селеньям,

Мой путь к морскому кораблю,

И, как тебе, цветам осенним

Я все шепчу: «Люблю, люблю…»

Я вырос в хорошей деревне,

Красивым — под скрип телег!

Одной деревенской царевне

Я нравился как человек.

Там нету домов до неба.

Там нету реки с баржой,

Но там на картошке с хлебом

Я вырос такой большой.

Мужал я под грохот МАЗов,

На твердой рабочей земле…

Но хочется как-то сразу

Жить в городе и в селе.

Ах, город село таранит!

Ах, что-то пойдет на слом!

Меня все терзают грани

Меж городом и селом…

Живу я в Ленинграде

На сумрачной Неве.

Давно меня не гладил

Никто по голове.

И на рабочем месте,

И в собственном углу

Все гладят против шерсти —

А я так не могу!

Пусть с горя я напился —

Я тоже человек!

Зачем не уродился

Я в двадцать первый век?!

О чем писать?

На то не наша воля!

Тобой одним

Не будет мир воспет!

Ты тему моря взял

И тему поля,

А тему гор

Другой возьмет поэт!

Но если нет

Ни радости, ни горя,

Тогда не мни,

Что звонко запоешь,

Любая тема —

Поля или моря,

И тема гор —

Все это будет ложь!

Трущобный двор. Фигура на углу.

Мерещится, что это Достоевский.

И желтый свет в окне без занавески

Горит, но не рассеивает мглу.

Гранитным громом грянуло с небес!

В трущобный двор ворвался ветер резкий,

И видел я, как вздрогнул Достоевский,

Как тяжело ссутулился, исчез…

Не может быть, чтоб это был не он!

Как без него представить эти тени,

И желтый свет, и грязные ступени,

И гром, и стены с четырех сторон!

Я продолжаю верить в этот бред.

Когда в свое притонное жилище

По коридору в страшной темнотище,

Отдав поклон, ведет меня поэт…

Куда меня, беднягу, занесло?

Таких картин вы сроду не видали.

Такие сны над вами не витали,

И да минует вас такое зло!

…Поэт, как волк, напьется натощак.

И неподвижно, словно на портрете,

Все тяжелей сидит на табурете,

И все молчит, не двигаясь никак.

А перед ним, кому-то подражая

И суетясь, как все, по городам,

Сидит и курит женщина чужая…

— Ах, почему вы курите, мадам! —

Он говорит, что все уходит прочь

И всякий путь оплакивает ветер,

Что странный бред, похожий

на медведя,

Его опять преследовал всю ночь,

Он говорит, что мы одних кровей,

И на меня указывает пальцем,

А мне неловко выглядеть страдальцем,

И я смеюсь, чтоб выглядеть живей.

И думал я: «Какой же ты поэт,

Когда среди бессмысленного пира

Слышна все реже гаснущая лира,

И странный шум ей слышится в ответ?..»

Но все они опутаны всерьез

Какой-то общей нервною системой:

Случайный крик, раздавшись

над богемой,

Доводит всех до крика и до слез!

И все торчит.

В дверях торчит сосед,

Торчат за ним разбуженные тетки,

Торчат слова,

Торчит бутылка водки,

Торчит в окне бессмысленный рассвет!

Опять стекло оконное в дожде,

Опять туманом тянет и ознобом…

Когда толпа потянется за гробом,

Ведь кто-то скажет:

«Он сгорел… в труде».

Мрачный мастер

страшного тарана,

до чего ж он все же нерадив!

…После дива сельского барана

я открыл немало разных див.

Нахлобучив мичманку на брови,

шел в театр, в контору, на причал.

Стал теперь мудрее и суровей,

и себя отравой накачал…

Но моя родимая землица

надо мной удерживает власть.

Память возвращается, как птица,

в то гнездо, в котором родилась.

И вокруг долины той любимой,

полной света вечных звезд Руси,

жизнь моя вращается незримо,

как Земля вокруг своей оси!

Я марширую на плацу.

А снег стекает по лицу!

Я так хочу иметь успех!

Я марширую лучше всех!

Довольны мною все кругом!

Доволен мичман и старпом!

И даже — видно по глазам —

Главнокомандующий сам!

Космонавты советской земли,

Люди самой возвышенной цели,

Снова сели в свои корабли,

Полетели, куда захотели!

Сколько ж дней, не летая ничуть,

Мне на улице жить многостенной?

Ах! Я тоже на небо хочу!

Я хочу на просторы Вселенной!

Люди! Славьте во все голоса

Новый подвит советских героев!

Скоро все улетим в небеса

И увидим, что это такое…

Только знаю: потянет на Русь!

Так потянет, что я поневоле

Разрыдаюсь, когда опущусь

На свое вологодское поле…

Все стихи про земную красу

Соберу и возьму их под мышку

И в издательство их отнесу —

Пусть они напечатают книжку!

Когда запоет радиола

в парке у нашего дома,

И девочка возле забора

стоит, ожидая кого-то,

Когда ты выходишь из дома,

и смотришь на все безразлично,

Грущу сильней,

Но прежних дней

Мне ни за что не вернуть!

Нам было тогда по семнадцать,

Теперь нам обоим по двадцать.

Но будто не только три года,

А целых полвека прошло:

Настолько с тобой изменились,

Настолько с тобой огрубели…

Грущу сильней,

Но прежних дней

Мне ни за что не вернуть!

Потонула во тьме

Отдаленная пристань.

По канаве помчался —

Эх — осенний поток!

По дороге неслись

Сумасшедшие листья,

И порой раздавался

Пароходный свисток.

Ну так что же? Пускай

Рассыпаются листья!

Пусть на город нагрянет

Затаившийся снег!

На тревожной земле

В этом городе мглистом

Я по-прежнему добрый,

Неплохой человек.

А последние листья

Вдоль по улице гулкой

Все неслись и неслись,

Выбиваясь из сил.

На меня надвигалась

Темнота закоулков,

И архангельский дождик

На меня моросил…

Где осенняя стужа кругом

Вот уж первым ледком прозвенела,

Там любовно над бедным прудом

Драгоценная блещет Венера!..

Жил однажды прекрасный поэт,

Да столкнулся с ее красотою.

И душа, излучавшая свет,

Долго билась с прекрасной звездою!

Но Венеры играющий свет

Засиял при своем приближенье,

Так что бросился в воду поэт

И уплыл за ее отраженьем…

Старый пруд забывает с трудом,

Как боролись прекрасные силы,

Но Венера над бедным прудом

Доведет и меня до могилы!

Да еще в этой зябкой глуши

Вдруг любовь моя — прежняя вера —

Спать не даст, как вторая Венера

В небесах возбужденной души.

Во мгле, по холмам суровым, —

Без фар не видать ни зги, —

Сто километров с ревом

Летели грузовики,

Летели почти по небу,

Касаясь порой земли.

Шоферы, как в лучший жребий,

Вцепились в свои рули,

Припали к рулям, как зубры,

И гнали — в леса, в леса! —

Жестоко оскалив зубы

И вытаращив глаза…

Я молча сидел в сторонке,

Следя за работой мужчин

И радуясь бешеной гонке

Ночных продуктовых машин.

Я словно летел из неволи

На отдых, на мед с молоком…

И где-то в зверином поле

Сошел и пошел

пешком.

Я тебя целовал сквозь слезы.

Только ты не видела слез,

Потому что сырой и темной

Была осенняя ночь.

По земле проносились листья,

А по морю — за штормом шторм,

Эти листья тебе остались,

Эти штормы достались мне.

Широко, отрешенно, грозно

Бились волны со всех сторон,

Но порой затихало море

И светилась заря во мгле.

Я подумал, что часто к морю

Ты приходишь и ждешь меня,

И от этой счастливой мысли

Будто солнце в душе зажглось!

Пусть тебе штормовые стоны

Выражают мою печаль,

А надежду мою и верность

Выражает заря во мгле…

С улыбкой на лице и со слезами

Осталась ты на пристани морской,

И снова шторм играет парусами

И всей моей любовью и тоской!

Я уношусь куда-то в мирозданье,

Я зарываюсь в бурю, как баклан, —

За вечный стон, за вечное рыданье

Я полюбил жестокий океан.

Я полюбил чужой полярный город

И вновь к нему из странствия вернусь

За то, что он испытывает холод,

За то, что он испытывает грусть,

За то, что он наполнен голосами,

За то, что там к печали и добру

С улыбкой на лице и со слезами

Ты с кораблем прощалась на ветру…

Я буду долго

Гнать велосипед.

В глухих лугах его остановлю.

Нарву цветов.

И подарю букет

Той девушке, которую люблю.

Я ей скажу:

— С другим наедине

О наших встречах позабыла ты,

И потому на память обо мне

Возьми вот эти

Скромные цветы! —

Она возьмет.

Но снова в поздний час,

Когда туман сгущается и грусть,

Она пройдет,

Не поднимая глаз,

Не улыбнувшись даже…

Ну и пусть.

Я буду долго

Гнать велосипед.

В глухих лугах его остановлю.

Я лишь хочу,

Чтобы взяла букет

Та девушка, которую люблю…

В детстве я любил ходить пешком.

У меня не уставали ноги.

Помню, как однажды с вещмешком

Весело шагал я по дороге.

По дорогам даже в поздний час

Я всегда ходил без опасенья,

С бодрым настроеньем в этот раз

Я спешил в далекое селенье…

Но внезапно ветер налетел!

Сразу тьма сгустилась! Страшно стало!

Хмурый лес качался и шумел,

И дорогу снегом заметало!

Вижу: что-то черное вдали

Сквозь метель маячит… Нет, не елки!

Ноги будто к месту приросли!

В голове мелькнуло: «Волки, волки!..»

Волки мне мерещились не раз

В обгоревших пнях. Один, без друга,

Я дрожал от страха, но тотчас

Шел вперед, опомнясь от испуга.

Шел я, спотыкаясь, а метель,

Мне сугроб под ноги наметая,

То вдруг: «У-у-у!» — кричала в темноте,

То вдруг: «А-а-а!» — кричала, как живая!

…После все утихло. Рассвело.

Свет зари скользнул по белым склонам.

Я пришел, измученный, в село.

И друзья спросили удивленно:

— Что случилось? Ты не заболел?

— Ничего, — ответил я устало, —

Просто лес качался и шумел,

И дорогу снегом заметало…

Листвой пропащей,

знобящей мглою

Заносит буря неясный путь.

А ивы гнутся над головою,

Скрипят и стонут — не отдохнуть.

Бегу от бури, от помрачений…

И вдруг я вспомню твое лицо,

Игру заката во мгле вечерней,

В лучах заката твое кольцо.

Глухому плеску на дне оврага,

И спящей вербе, и ковылю

Я, оставаясь, твердил из мрака

Одно и то же: — Люблю, люблю!

Листвой пропащей,

знобящей мглою

Заносит буря безлюдный путь.

И стонут ивы над головою,

И воет ветер — не отдохнуть!

Куда от бури, от непогоды

Себя я спрячу?

Я вспоминаю былые годы

И — плачу…

Еще один

Пропал безвестный день,

Покрыты снегом

Крыши деревень

И вся округа,

А где-то есть

Прекрасная страна,

Там чудно все —

И горы, и луна,

И пальмы юга…

И я глядел,

Глядел на перевал,

Где до сих пор

Ни разу не бывал…

Как воет вьюга!

За перевалом первым

Побывал,

А там открылся

Новый перевал…

О пальмы юга!

Забуду все.

Займусь своим трудом.

И все пойдет

Обычным чередом,

Но голос друга

Твердит, что есть

Прекрасная страна,

Там чудно все —

И горы, и луна,

И пальмы юга…

Не стану верить

Другу своему,

Уйду в свою

Заснеженную тьму, —

Пусть будет вьюга!

Но, видно, так

Устроен человек,

Что не случайно

Сказано навек:

— О пальмы юга!

Легкой поступью,

кивая головой,

Конь в упряжке

прошагал по мостовой.

Как по травке,

по обломкам кирпича

Прошагал себе, телегой грохоча.

Между жарких этих

каменных громад

Как понять его?

Он рад или не рад?

Бодро шел себе,

накормленный овсом,

И катилось колесо за колесом…

В чистом поле

меж товарищей своих

Он летал, бывало, как

весенний вихрь,

И не раз подружке милой на плечо

Он дышал по-молодому горячо.

Но однажды в ясных далях сентября

Занялась такая грустная заря!

В чистом поле,

незнакомцев веселя,

Просвистела,

полонив его,

петля.

Тут попал он, весь пылая и дрожа,

Под огонь ветеринарного ножа,

И поднялся он, тяжел и невесом…

Покатилось

колесо

за колесом.

Долго плелся он с понурой головой

То по жаркой,

То по снежной мостовой,

Но и все-таки,

хоть путь его тяжел,

В чем-то он успокоение нашел.

Что желать ему?

Не все ли уж равно?

Лишь бы счастья

Было чуточку дано,

Что при солнце,

что при дождике косом.

И катилось колесо

за колесом.