Последняя реликвия

IX. Названые братья

агерь Изо Шенкенберга находился на западном берегу реки Ягала, как раз в том месте, где сходятся дороги, идущие из Вирумаа и Ярвамаа, — ныне это Нарвское и Пийбеское шоссе. Общий вид лагеря мог поразить путника своей пестротой. Среди палаток самого различного вида и цвета, а также среди шалашей и просто навесов сновало множество людей, обликом своим более походивших на разбойников, чем на настоящих воинов. У некоторых сохранилась еще прежняя одежда эстонских крестьян, другие были одеты в шведскую и русскую военную форму, третьи — в некое тряпье, отнятое у людей разных национальностей и сословий. На иных красовались рыцарские стеганки, а также старинные ливонские и русские доспехи, весьма жалкого, правда, вида — поцарапанные и помятые. За несколько последних месяцев это «стадо голодных мужиков», ранее бывшее тяжелой обузой для таллинских немцев, образовало сильный военный отряд, который под умелым водительством немца Иво Шенкенберга и кормил сам себя, и, что было много важнее, совершал настоящие чудеса: он разбил отдельные группы русских, вторгся далеко в глубь Вирумаа, разгромил там и сжег бесчисленное количество мыз и деревень. Кучи всякого добра, стада скота и огромное количество пленных свидетельствовали о том, что и на этот раз крестьянские ополченцы не с пустыми руками вернулись из похода на своих же сородичей, находившихся под властью русских. Воинам Шенкенберга никто и не думал ставить грабеж в упрек (тем более, что они делились добычей с властями Таллина): они были не лучше и не хуже других военных отрядов, ибо в те времена всякое войско должно было само кормиться от войны; победы доставляли войску богатство и прочие блага жизни; обязанность воина сводилась к тому, чтобы нанести наибольший ущерб противнику. Иногда этот наибольший ущерб терпели свои же соплеменники, какие оказались под властью неприятеля; их разоряли свои же; но на это в шестнадцатом веке еще меньше обращали внимания, чем в наше время.

Если в первое время крестьяне роптали, что начальником над ними назначен сын немецкого таллинского бюргера, то теперь они были этим военачальником вполне довольны. Иво Шенкенберг показал себя как храбрый и опытный воин, хитрый и лукавый. Он был безобразен лицом, но отличался силой поистине медвежьей. Со своими подчиненными он был, смотря по обстоятельствам, милостив или суров, а по отношению к врагам — настоящий дьявол. Русские боялись его больше, чем иного шведского генерала. Его называли Ганнибалом Эстонии, ибо он бесстрашно вторгался со своим маленьким отрядом в неприятельские земли, подобно тому, как в древности великий карфагенянин Ганнибал вторгся в могущественное Римское государство. Вдобавок Иво Шенкенберг еще и тем походил на Ганнибала, что был слеп на один глаз.

Шатер Иво Шенкенберга, некогда бывший собственностью какого-то русского князя, блистал неописуемой роскошью; снаружи он был расшит золотом, серебром и жемчугами, внутри землю устилали дорогие ковры и меха, стены покрывали красивые пестрые ткани — бархат и шелк. Шатер был разделен на две половины занавесом — гобеленом, снятым со стены в каком-то разоренном замке.

Когда Андрее с низким поклоном вошел в шатер, в первом его отделении за столом, уставленным напитками и снедью, сидел Иво со своим братом Христофом и тремя красивыми девушками. Надо нам здесь заметить, что Иво слыл большим поклонником прекрасного пола, и только в женском обществе он по-настоящему чувствовал вкус к еде и питью.

— Ну что? Нашли лошадей?.. — сурово воззрился Иво единственным глазом на Андрее.

— Привели пятнадцать коней, — ответил тот, избегая встречаться с грозным начальником взглядом.

— Откуда они?

— С реки Ханн, Иво.

— Плату с вас требовали?

— Что говорить о плате, если можно даром получить!.. — с осторожной усмешкой заметил Андрее.

— Вот что я тебе скажу, Андрее! — молвил Иво, нахмурившись. — Помни, что мы теперь опять у себя на родине и грабежа здесь не должно быть. Иначе народ перестанет нас поддерживать. Нельзя подрубать собственные корни. Разве я тебе мало талеров отсыпал — для платы?..

— Да мы и не грабили, — насупился Андрее. — Брали, где могли. Не наша вина, если никто не требовал платы.

— Ладно, — не стал допытываться подробностей Иво. — Вот, выпей!.. — он плеснул из серебряного кувшина вина.

Андрее залпом осушил поданный ему кубок, поблагодарил и потом, потупившись, произнес:

— Я еще должен рассказать об одном скверном деле…

— Вот как! С этого следовало начинать. Говори же.

— Немец Дюфтлер погиб.

— Дюфтлер погиб? — губы Иво крепко сжались. — Жаль, это был хороший разведчик. Как же он погиб?

— Он пал от руки одной девушки…

Девицы, сидевшие за столом, расхохотались.

Иво Шенкенберг, оглянувшись на них, улыбнулся:

— Вот счастливец! — сказал он. — А как это случилось?

— Дюфтлер с пистолетом бросился на девушку, но та оказалась проворнее и застрелила его.

— Она оказалась проворнее! Не думал я, что он такой дурак, чтоб с пистолетом бросаться на девушку, — рассмеялся Иво. — Что же это была за девушка? Хотел бы я на нее посмотреть.

— Девушка как девушка, — пожал плечами Андрее, — да только она, чудачка, была в мужском платье.

Девицы за столом чуть не лопнули от смеха. Андрее со своей глупой речью показался им очень забавным. Они и не подозревали, что Андрее был хитрее их и представлялся дурачком, чтобы смягчить возможный гнев Иво. Это Андрее явно удалось.

Иво засмеялся:

— Да благословит Господь твое красноречие, праведный Андрее! Если в будущем мне понадобится поскорее внести ясность в какое-нибудь дело, я прежде всего спрошу тебя. Ну, выкладывай дальше — что потом было с этой девушкой в мужском платье?

— Да, да, немного уж осталось, — кивнул Андрее, у которого отлегло от сердца. — Она была ранена.

— Кто ее ранил?

— Дюфтлер и ранил…

— Уже после своей смерти! — куражился Иво.

А девицы всё покатывались со смеху.

— Нет, за мгновение до смерти. Они выстрелили почти одновременно. Мы, можно считать, услышали только один выстрел и увидели, что упали два человека. Дюфтлер сразу отдал концы, а девушка… осталась жива. Будь она мужчиной, мы бы тотчас же прикончили ее, но так как она девушка, то мы решили привезти ее на суд к высшему начальнику — к тебе то есть, Иво.

— Правильно решили, — кивнул Шенкенберг. — Она красива?

— Как ангел. Да взгляни сам…

— Хорошо. Приведи ее сюда.

Андрее покачал головой:

— Она во дворе, на носилках, не может встать… И еще…

— Что еще?

— У нее есть спутник, такой чудной. Он уверяет, будто… он названый брат начальника, Гавриил.

— Мой названый брат Гавриил! — воскликнул Иво, вскакивая. — Что же ты, болван, мне это сразу не сказал?

Иво поспешно вышел из шатра, все остальные последовали за ним.

Гавриил стоял во дворе, окруженный многочисленной стражей. Подле него на носилках лежала Агнес. Ее бледное прекрасное лицо было открыто, тело прикрывал кафтан Гавриила.

Названые братья тотчас же узнали друг друга: у старой вражды память острее, чем у старой дружбы. Их первое чувство, по крайней мере у Иво, было враждебное.

— Смотри-ка, наш татарчонок опять воскрес! — воскликнул он насмешливо, и его единственный глаз злобно сверкнул. — Я все думал, что ты в России и что уже давно помер с голоду.

Во всякое другое время Гавриил ответил бы резко. Кровь и сейчас бросилась ему в голову, но он сдержался и ответил тихо, почти умоляюще:

— Вот, Иво, ты опять позволяешь себе надо мной насмехаться. Ты стал человеком известным и могущественным, а я скитаюсь по белому свету, и никто меня не знает… Это давний спор. И не теперь нам его решать. Я пришел к тебе, названый брат, не ради себя самого, мне от тебя ничего не нужно… Но будь милосерден к этой несчастной девушке — она тяжело ранена и может умереть, если не дать ей заботливого ухода.

Что-то тронуло жестокое сердце Иво — то ли искренность названого брата Гавриила, то ли смиренный, просительный тон, какого он никогда в жизни не слышал от этого человека, то ли вид бледной, прекрасной Агнес… Поэтому Иво смягчился. Он склонился над Агнес:

— Кто эта красивая девушка?

— Я не хотел бы говорить об этом при всех, — тихо ответил Гавриил.

Иво Шенкенберг удивленно вскинул брови:

— Тогда пойдем, брат, в шатер.

— Я не могу оставить больную, пока не увижу, что она хорошо устроена.

— Поднимите девушку, — приказал Иво, — и уложите ее на постель в моем шатре.

— В твоем шатре? — изменился в лице Гавриил, предчувствуя недоброе. — Почему в твоем шатре?

— А что такое? — обернулся к нему с недовольной гримасой Иво. — У меня здесь для больных лазарета нет. Кто погиб — тот погиб; кто ранен — лечится сам… И если девушку, которая убила моего человека, я принимаю в свой шатер, то это, согласись, большая милость с моей стороны. Исключительно потому, что ты мне названый брат…

Гавриил не нашелся, что на это ответить. Он вопросительно посмотрел на Агнес — та едва заметно ему кивнула. Оба ясно понимали, кто в этом лагере хозяин положения. Ни слова не говоря, Гавриил взялся за носилки.

Когда Агнес уложили на мягкую постель за занавесом-гобеленом, Иво приказал всем выйти вон и остался с Гавриилом в передней половине шатра. Он хотел переговорить с названым братом с глазу на глаз. Тяжело переживая случившуюся с Агнес беду, Гавриил рассказал, что произошло с ним и его спутницей после нападения русских на мызный лагерь в Куйметса. Но о тех событиях, которые он считал самыми важными для себя, он, конечно, умолчал.

Иво выслушал его с напряженным вниманием, потом, подумав с минуту, спросил шепотом:

— Ты, признайся, любовник этой рыцарской барышни? И как она?..

Глаза Гавриила сверкнули огнем, но он ответил холодно:

— Твоя шутка не остроумна, Иво Шенкенберг.

— У меня только один глаз, но он остер, — усмехнулся Иво. — К чему напрасно отпираться? Ведь мы старые друзья и названые братья, между нами тайн быть не должно.

Гавриил молчал, хотя ему очень трудно было сдерживаться.

Продолжал Иво:

— Или ты так боишься гнева старого Мённикхузена? Не бойся предательства с моей стороны, хоть я и не был бы слишком огорчен, увидев тебя на виселице.

— Я ведь в твоих руках, ты можешь и сам вздернуть меня на виселицу. Уверен, это тебя позабавит, — возразил Гавриил с невольной язвительностью. — Это была бы самая подходящая расплата за те бесчисленные тумаки и затрещины, что ты от меня получал.

— Хорошо, что ты напомнил мне о затрещинах, — проворчал Иво, немного покраснев. — Но сам виноват, тебя никто за язык не тянул. Не в твоем положении сейчас вести себя дерзко и напоминать мне о былых оскорблениях. Да, — он на минуту задумался. — Это придает делу более серьезный оборот. Мне очень хочется повесить тебя вверх ногами, как это сделали когда-то с твоим дедом.

— Этого не тронь, Иво!..

Словно глухое рычание вырвалось из груди Гавриила. Еще немного — и он накинулся бы на обидчика, и он заткнул бы этот грязный рот, посмевший пачкать память честного человека.

Видя, как изменился в лице Гавриил, храбрый воин Шенкенберг оторопело отступил на шаг назад и схватился за меч.

— Я вижу, ты человек опасный, — сказал он нетвердым голосом.

— Габриэль!.. — донесся тут из-за занавеса мягкий умоляющий голос.

Агнес слышала их разговор и не хотела допустить ссоры.

Гавриил, услышав ее голос, задрожал всем телом. Он понял, что в своем внезапно вспыхнувшем гневе зашел чересчур далеко. Сдержать себя было очень не легко, но Гавриил все же нашел силы овладеть собой.

— Ладно! Не сердись, Иво! — сказал он спокойно. — Чего не случается между братьями! Мы ведь с тобой выросли вместе, зачем же нам постоянно травить и задирать друг друга?

Иво молчал, но меч спрятал.

Гавриил продолжал примирительно:

— Я никогда не таил злобы ни против тебя, ни против твоего брата; если иногда я, по своей вспыльчивости, бывал неправ, то сам из-за этого и страдал. Что мешает нам сейчас помириться и впредь оставаться друзьями?.. Подумай, ты счастливее меня и сейчас гораздо могущественнее, а долг всех счастливых и могущественных — проявлять милосердие и великодушие.

— Как скор ты на слова! Я сам знаю, что повелевает мне долг, — проворчал Иво. — Нечего тебе меня учить. Моя первая обязанность — обезвредить опасного пройдоху.

— Где ты здесь видел пройдоху? — через силу улыбнулся Гавриил.

— А тебя я видел!.. Ты — сын русского бродяги и бежал из дома моего отца прямо в Россию. Кто мне поручится, что ты теперь не русский шпион?

— Нет, Иво, никакой я не шпион, — сказал Гавриил серьезно и печально; он подумал, что говорить с Иво Шенкенбергом ему будет куда труднее, чем с молокососом Рисбитером.

— Не шпион, говоришь? — нагло осклабился Шенкенберг. — Это, как видно, произошло совершенно случайно — что русские напали на Куйметса именно в то время, когда ты там находился?

— Я пришел туда совсем с другой стороны и ничего не мог знать о намерении русских, стоявших в Пайде. И сам, кстати, мог в ту ночь оказаться в числе убитых.

— Удивительное совпадение! — насмешливо произнес Иво. — Зачем же ты тогда явился в Куйметса? На красотку рыцарскую дочь поглазеть? Что тебе там вообще нужно было?

— Ничего, — Гавриила уже изрядно утомил этот разговор, но он ничего не мог поделать, ибо здесь не он задавал тон. — Я проходил мимо лагеря, и сам начальник мызных воинов пригласил меня туда.

— Откуда же ты шел и куда направлялся?

— Я шел из Вынну, направляясь в Таллин.

— Что ты делал в Вынну?

— Был воином в русском отряде.

— Вот видишь! Опять странное совпадение, — насмешливо заметил Иво. — А теперь сам послушай, что у нас выходит с твоих слов… Русский воин из Вынну случайно попадает в мызный лагерь, и сам начальник, барон Мённикхузен, случайно снисходит до того, что приглашает его к себе. Вскоре случайно нападают русские, режут всех направо и налево, а русскому воину Гавриилу удается бежать. А зачем ему было бежать, я спрашиваю. Он же мог просто сказать русским, что он и сам русский…

— А разве не ясно, что я спасал фрейлейн Агнес, — опять начинал выходить из себя Гавриил.

— Это все так ясно, что невольно поверишь, — тонко улыбнулся Иво Шенкенберг.

— Я же сказал, тебе, что шел в Таллин.

— Что тебе нужно было в Таллине?

— Я разыскиваю своего отца. И давно. Ты это знаешь.

— Твой отец, вероятно, первый бургомистр в Таллине? — в открытую издевался Иво.

— Мой отец живет в Швеции, — Гавриил отлично понимал: что бы он тут ни говорил, названый брат все равно отыщет повод поиздеваться — такой уж Иво был человек.

— Весьма вероятно, — не стал возражать Иво, — если только голод или виселица не сократили его драгоценную жизнь… Тише, тише, — осадил он. — Оставь свою дубинку в покое. То прекрасное время, когда мы угощали друг друга кулаками и дубинками, уже давным-давно миновало. Сейчас мы с тобой поговорим по-другому.

Иво отдернул занавес у входа в шатер, велел десяти человекам войти и, указывая на Гавриила, сказал:

— Свяжите этого человека и отведите его в палатку моего брата.

Ополченцы Шенкенберга, будто волки, накинулись на Гавриила и в несколько мгновений скрутили его.

В ту же минуту в другой половине шатра раздался болезненный, душераздирающий вопль:

— Не трогайте его, умоляю!..

Гавриил вырвался из рук ополченцев, бросился к постели Агнес и упал перед девушкой на колени.

В глазах Агнес отражались безумное отчаяние и безысходность.

— Они хотят тебя убить? — воскликнула она с ужасом.

— Это не беда, милая Агнес… но что будет потом? — в смятении чувств Гавриил глядел на любимую, словно хотел наглядеться на нее навсегда, навсегда.

Сильные руки снова схватили его сзади за ворот и за руку. Как разъяренный лев, вскочил Гавриил, стряхнул с себя нападавших, вытащил из дубинки меч и воскликнул, сверкая глазами:

— Живым никто меня не свяжет! Да падет моя кровь на твою голову, Иво Шенкенберг!

— Не разыгрывай комедию, — холодно и как-то отстраненно, будто умелый отпор Гавриила его нисколько не впечатлил, сказал Иво. — Никто здесь не жаждет твоей крови, но ты подозрительный человек и за тобой надо следить. Ты останешься в заключении, пока мы не придем в Таллин.

— А потом?

— А потом суд разберет, виновен ли ты в разгроме Куйметса. Если суд решит, что ты не виновен, ты можешь с миром отправляться на поиски своего отца.

— Господа, господа!.. — вдруг перебила их Агнес. — Выслушайте меня!

Она приподнялась на постели, глаза ее лихорадочно горели, на бледном лице появилась легкая краска; девушка была изумительно хороша в своем глубоком душевном волнении.

Как зачарованный глядел на нее Иво.

В шатре все затихло.

— Вам известно, Иво Шенкенберг, что я — дочь владельца Куйметса, Каспара фон Мённикхузена? — сказала Агнес твердым голосом.

— Да, я это знаю уже, — пробормотал Иво. — Что из того?

— Хорошо. Я свидетельствую… я клянусь, что этот человек не виновен в трагедии Куйметса. Верите вы моему свидетельству, моей клятве?

— Я верю, что вы, высокочтимая фрейлейн, этому верите; но, к сожалению, мой долг перед родиной повелевает мне быть недоверчивым, — ответил Иво, сладко улыбаясь. — Нас с вами, сударыня, легко обмануть. Вы плохо знаете господина Гавриила. Он очень опытный, изворотливый тип. Столько всего наговорит, что вы и имя свое позабудете…

— Вы оскорбите меня и моего отца, если тронете этого человека, — возвысила голос Агнес.

— Ваш-то отец тут при чем?

— Рыцарь Мённикхузен могущественен, и он дорожит своим воином Габриэлем.

— Я не боюсь угроз, — холодно заметил Иво.

— Вы меня превратно поняли, господин Шенкенберг. Я и не думала угрожать, я лишь прошу вас как друга, — в лице Агнес снова не осталось ни кровинки; она, кажется, едва удерживалась от того, чтобы опять не лишиться чувств; и только осознание важности момента поддерживало в ней последние силы.

— Не унижайте себя, фрейлейн фон Мённикхузен, — вмешался Гавриил, хмуря брови. — Вы расточаете бисер перед…

— Вы сами видите, уважаемая фрейлейн, как упрям этот человек, — сказал Иво, пожимая плечами. — Но не страдайте вы так за него! Даю вам честное слово, фрейлейн фон Мённикхузен, что я не жажду его крови. Хотя он, смотрите сами, как дерзок. Я не трону и волоска на его голове, если он сегодня или завтра не выведет из терпения меня или моих людей.

— Вы можете поклясться? — с великой надеждой посмотрела на Иво Агнес.

— Могу. Но скажу вам для ясности… На этом человеке лежит подозрение в тяжких деяниях, и он должен оправдаться перед судом в Таллине.

— Я не боюсь суда, но связать себя сейчас не позволю, — твердо сказал Гавриил.

Агнес с отчаянием вглядывалась в лицо Иво — низкий лоб, глубоко посаженные глаза, выдающийся упрямый подбородок; похоже, уступок здесь ждать было бесполезно.

— Габриэль… на одно слово! — тихо позвала Агнес.

Гавриил с готовностью склонился над ней.

— Помни, милый друг: твоя смерть — это и моя смерть, — прошептала ему на ухо Агнес. — Прошу тебя! Смирись ради меня!

— Ты этого желаешь? — печально шепнул ей Гавриил, поглядывая искоса на дюжих ополченцев.

— Я думаю, так будет лучше.

— Ты не знаешь Иво.

— Я знаю своего отца. Он выручит нас, едва обо всем узнает, — слабым голосом молвила девушка.

— Ах, Агнес! Я привык полагаться только на себя. Но если ты просишь…

После этих слов он выпрямился, бросил свой меч к ногам Иво и глухо произнес:

— Теперь делай со мной что хочешь, брат!

В одну минуту руки его были связаны за спиной. Еще раз с грустной улыбкой склонил он голову перед Агнес, и осмелевшие ополченцы потащили его вон из шатра.

Агнес бессильно опустилась на постель…

С этого дня жизнь в лагере несколько изменилась. Если до сих пор Иво Шенкенберг спешил возвратиться в Таллин и не советовал своим воинам слишком уж обосновываться здесь, то теперь он действовал так, будто хотел навсегда остаться на берегу реки Ягала. Он строго-настрого запретил шуметь около его шатра и никого туда не впускал, кроме одной старой, опытной женщины, которая в лагере исполняла обязанности врача и слыла чуть ли не колдуньей. Эта старуха днем и ночью сидела у постели девушки, перевязывала рану свежими тряпицами, толкла в ступке какие-то листочки и корешки, и делала припарки, и поила раненую горькими целебными настоями. Благодаря ее непрестанным заботам и лечению рана Агнес вскоре зажила.

Как-то Иво Шенкенберг шел по лагерю, и к нему обратился один ополченец:

— Я с просьбой к тебе, Иво.

— А, это ты Сийм!.. — признал Шенкенберг. — Я думал, ты разбойничаешь где-то, а ты здесь.

— Я давно не разбойничаю. Я под твоим началом служу.

Шенкенберг злобно усмехнулся:

— Ты, вонючка, хоть бы помылся, что ли! За версту от тебя несет… Но что ты хотел? Я слушаю.

— Стало известно мне, что ты держишь в плену одного человека…

— Держу. А тебе-то до него что за дело? — насторожился Шенкенберг.

— Отдай мне его, — глаза Сийма по-волчьи сверкнули.

— Тебе? Для чего?

— Я хочу выдавить ему глаза. Я хочу за ноги подвесить его. Я хочу…

— Вот так дела! — засмеялся Иво. — «Я хочу, я хочу…». Тебе-то он где дорогу перешел?

— Он меня чуть не убил недавно. Хорошо, что пистолет его осечку дал. Очень хочется мне теперь отомстить. У тебя, я вижу, рука не поднимается. А у меня поднимется…

— Чуть не убил, говоришь, — все недобро посмеивался Иво. — Кабы я был на его месте, то и убил бы, не пожалел.

— Как это? — опешил Сийм.

— А так!.. Ведь ты, Сийм, — мелкая пакость на пути всякого достойного человека. И не знаю, что ты делаешь в моем войске.

— Не говори так, Иво, — обиделся Сийм. — Я тебе честно служу.

— Нет у тебя чести. Ты мне просто служишь — прибился в трудные времена, как собака прибивается к сильному.

— Отдай мне его, — проглотил обиду Сийм. — И не придется гробовщику снимать последнюю мерку, так как тела моего врага даже не найдут.

— Нет, Сийм, не отдам я тебе его. Он воин, а ты разбойник. Не много ли чести тебе будет — решать судьбу воина?

И Шенкенберг, не желая продолжать разговор, пошел прямо на Сийма. Кабы тот не посторонился, то и опрокинул бы его…

Целыми днями Шенкенберг думал об Агнес.

Часто, когда больная засыпала, Иво навещал ее. Подолгу смотрел он на лицо этой прекрасной девушки, перешептывался со старухой о том, о другом и удалялся на цыпочках, как только больная начинала проявлять признаки беспокойства. Когда Агнес не спала, старуха заводила с ней разговоры и всегда умела ловко перевести речь на Иво, превознося до небес его заслуги перед таллинскими властями и всячески восхваляя его самого — какой он красавчик и как обожают его девицы, толпами ходят сюда, и какой он умный, ни один таллинский или рижский ратман его не перехитрит. Но если Агнес, проявлявшая естественное беспокойство о своем сердечном друге, спрашивала о Гаврииле, старуха не находила достаточно слов, чтобы заклеймить этого «предателя родины и подлого шпиона»…

Агнес вскоре заметила, что и похвалы, и порицания старуха высказывала как бы по заранее обдуманному плану. Поэтому у больной чувство благодарности к сиделке охладело удивительно быстро, Агнес стала суровой и недоверчивой. Она радовалась, слыша, что Гавриил жив и невредим, а все другие речи пропускала мимо ушей. Но было ей нелегко, приходилось призывать на помощь все свое терпение.

Спустя десять дней после того, как Агнес была ранена, старуха сообщила Иво, что больная достаточно поправилась и хочет встать. Иво велел старухе подождать во дворе и направился к больной один. Агнес сидела на постели. Она печально посмотрела на него.

— Что делает мой бедный спаситель? — был первый ее вопрос.

Иво чуть заметно нахмурился.

— Вы принимаете слишком большое участие в этом человеке, фрейлейн, — с укоризной покачал головой Шенкенберг; одновременно он жадно поглядел на бледное лицо девушки и ее несколько запавшие глаза, которые в полумраке шатра казались почти черными.

— Он спас меня от смерти и плена, — напомнила Агнес тихо. — Я видела, как русские ловили в поле убегающих, как избивали их. Усилиями господина Габриэля я избежала их участи. Как же я могу теперь оставаться безучастной к его судьбе?

— Ему было легко не дать вам попасться в руки к русским потому, что он сам привел их в Куйметса.

— Это ложь! — с жаром воскликнула Агнес.

Иво пожал плечами:

— Дело должен прояснить допрос на суде в Таллине.

— Невинного никакой суд не может осудить, — со всей убежденностью наивного человека сказала девушка.

— Кто знает? Кто знает?..

— Но я прошу вас… Подождите еще, Иво Шенкенберг! — умоляюще смотрела на него Агнес. — Не предавайте господина Габриэля суду, пока не явятся подлинные свидетели того трагического происшествия. Только мой отец может по-настоящему засвидетельствовать, виновен Габриэль или невиновен. Мой отец, человек искушенный, никогда не допустит того, чтобы учинили беззаконие над отважным воином, спасшим от смерти его единственную дочь.

— Свидетели из Куйметса, разумеется, нужны, и было бы весьма желательно, чтобы рыцарь фон Мённикхузен сам выступил свидетелем против предателя, — мягко согласился Иво. — Но тогда, уважаемая фрейлейн, нам, к сожалению, пришлось бы до конца суда держать вас в плену.

— Почему? — с испугом спросила Агнес.

— Ваши прекрасные глаза могли бы всякого свидетеля направить по ложному пути, фрейлейн фон Мённикхузен.

— Я не понимаю, о чем вы…

— О чем?.. Какой же мужчина мог бы сказать «да», если вы говорите «нет»? Неужели вы так мало сознаете свою силу, прекрасная чародейка? Я увидел вас впервые несколько дней назад и за это короткое время стал совсем другим человеком. Посмотрите на меня: разве я не изменился?.. До сих пор я считал своего «дорогого» названого брата злым, хитрым, лживым человеком, а теперь, глядя вам в глаза, я почти готов поверить, что он чуть не чище ангелов.

Льстивые речи Иво произвели неприятное впечатление на Агнес; у нее было такое чувство, будто ее слуха коснулось шипение ядовитой змеи. Холодная дрожь пробежала по телу девушки, а в сердце тайный голос прошептал: «Будь настороже!».

— Вы действительно считали своего названого брата… недостойным человеком? — робко спросила она.

— Я не только считал его таким, но я его знаю как недостойного человека. И давно знаю, — сделав печальное лицо, подтвердил Иво. — Удивительно, что вы, уважаемая фрейлейн, с таким воодушевлением защищаете его, в то время как он… но об этом не стоит и говорить.

— Говорите!

— Вы приходите в отчаяние и дрожите за жизнь этого негодяя, а он даже ни разу не осведомился о вас. Он ни о чем не тревожится, пирует с утра до ночи и болтает всякий вздор.

— Как он может пировать с утра до ночи, если он связан? — с сомнением произнесла Агнес.

— О, он так просил освободить его, так красноречиво взывал к братским чувствам, что я из жалости велел его развязать. В благодарность он теперь портит моих людей, спаивает их и, кажется, восстанавливает против меня, интригует.

— Габриэль просил и взывал? Спаивает и интригует? — повторила Агнес недоверчиво; насмешливая улыбка невольно скользнула по ее лицу.

— Беда научит просить, — проворчал Иво, тихо скрипнув зубами; очень не нравилась ему улыбка Агнес. — Вы испугались бы, фрейлейн Мённикхузен, если бы я вам полностью открыл, как низок, как подл этот человек. Я не решаюсь все сказать.

Агнес отвернулась:

— Все равно — говорите!

— Он, по-видимому, очень хорошо знает, насколько может на вас рассчитывать. Он тоже ждет вмешательства вашего отца и рассчитывает на спасение. Но, к сожалению, на совсем иных основаниях, чем вы, уважаемая фрейлейн.

— Что это значит?

— Вы не поверите, как мне тяжело это объяснить, хотя дело само по себе очень просто. Этому человеку известно, как велики могущество и влияние вашего отца на лучших людей Таллина, и в то же время он знает, что рыцарь Каспар фон Мённикхузен скорее умрет, чем допустит хоть малейшее темное пятно на чести своего семейства. Этот негодяй угрожает…

— Чем он может угрожать?

— …Если рыцарь Мённикхузен его сразу не освободит, то он откроет на суде нечто… что сильно заденет честь вашу и вашего отца.

— Я не понимаю смысла ваших слов, — сказала Агнес, дрожа всем телом и все еще глядя в сторону.

— Короче говоря, Гавриил хвастает за кружкой пива тем, что Агнесс фон Мённикхузен… его любовница.

Агнес выпрямилась, на щеках ее запылали ярко-красные пятна.

— Вы лжете, сударь! — крикнула она.

Единственный глаз Иво сверкнул.

— Вы, значит, любите этого человека, — процедил он сквозь стиснутые зубы.

Лицо Агнес залилось краской, которая сразу сменилась смертельной бледностью.

Тихим, но твердым голосом девушка сказала:

— Да, я люблю этого человека, и ничто — слышите, Иво Шенкенберг! — ничто, никакая клевета не в силах поколебать эту любовь!

— Значит, вы верите ему, а меня считаете лгуном, — прохрипел Иво, побледнев от гнева. — Вы забываете, что мне ложь без надобности. Вы забываете, что жизнь Гавриила и… еще кое-что другое — в моих руках. Здесь я властелин, и никакой Таллин мне не указ!

Агнес осенила догадка, что Иво… проникся к ней сильнейшим любовным чувством, и в ту же минуту мысль, не лишенная лукавства, мелькнула у нее в голове: «Если этот злой человек меня любит, не разыграть ли мне с ним комедию, пока Габриэль не будет спасен?». Но Агнес сейчас же с презрением отвергла эту мысль: ее честная, правдивая натура не допускала низких уловок.

— Вы заблуждаетесь, Иво Шенкенберг, — спокойно молвила Агнес. — Его и моя жизнь — в руках Божьих, не в ваших.

Иво, пошатываясь, вышел из шатра. Во дворе он угрожающе сказал поджидавшей его старухе:

— Я последовал твоему совету. Если дело сорвется — береги свою шкуру!

— Уж я-то девушек знаю! — беззубым ртом прошамкала в ответ старуха. — Они только и думают, что о крепком мужском плече да о широкой мужской спине.

Иво вскочил на коня и во весь опор помчался вон из лагеря. Когда он поздно вечером возвратился домой, лошадь его была вся в мыле, а лицо у Иво было такое страшное, что все встречные в ужасе сторонились.

Он соскочил с лошади и направился к палатке своего брата Христофа, в которой Гавриила держали под стражей. Перед палаткой у костра сидел Христоф с другими людьми; рассказывали друг другу всякие байки. Иво их прогнал. Все удалились, не говоря ни слова.

Остался только Христоф. Он посмотрел на брата, покачал головой и сказал:

— Что ты задумал, Иво?

— Не твое дело, — вспылил тот. — Прочь с дороги!

— Твое лицо не предвещает ничего доброго. Ты, думается мне, ищешь ссоры с Гавриилом.

— Ты тоже его любишь? — скривился Шенкенберг.

— Люблю или нет, но, сказать по правде, он парень неплохой, — Христоф все еще стоял у брата на пути. — И, главное, — похоже, он действительно невиновен.

— Убирайся с глаз моих! — заорал тут Иво, поднимая тяжелый кулак. — Не то я могу забыть, что ты мне брат!

— Ты забыл уже, что и он наш брат…

Впрочем Христоф, зная бешеный нрав Иво, отступил в сторону, пожимая плечами. Он надеялся, что Гавриил будет достаточно благоразумен и не станет злить раздраженного.

Иво вошел в палатку, слабо освещенную горевшим снаружи костром.

Гавриил лежал один в углу палатки. Руки и ноги его были закованы в цепи. Оковы его тихо звякнули, когда он повернул голову к вошедшему.

— Вот и прекрасно, что ты сам пришел навестить бедного пленника, — Гавриил взглянул на Иво с нескрываемым презрением. — Долг заботливого хозяина — развлекать гостей.

— Тебе, наверное, скучно стало, — процедил сквозь зубы Иво. — Надоела спокойная жизнь и решил подерзить?

— Я этого не отрицаю, — ответил Гавриил, зевая. — Да и, замечаю, ополченцам твоим наскучило в лагере сидеть. Не понимаю, брат, почему ты здесь замешкался. Все удивляются, что ты не продолжаешь свой путь на Таллин: добыча вся собрана, лошади и телеги готовы, поход окончен — чего же ты еще ждешь? Благословения рижского епископа?

— Тебе, я вижу, не терпится скорее попасть на виселицу, — злобно оскалился Шенкенберг. — И ты за этим торопишься в Таллин?

— Лучше болтаться на виселице, чем быть твоим гостем. Твоя братская забота обо мне заходит слишком уж далеко. Ты держишь меня, точно ребенка в пеленках, боишься, чтобы я не отделался от этих кандалов и не сбежал. Неужели ты считаешь меня таким неблагодарным? Неужели ты мне больше не веришь? Ты ведь с давних времен знаешь, что я не мастер лгать. Ты, наверное, еще помнишь: в детстве, когда нам случалось вместе напроказить и нас собирались сечь, ты всегда умел повернуть дело так, что мы вышли бы сухими из воды, если бы я, по своей великой глупости, в конце концов во всем не признавался; нам задавали добрую порку, и за это-то ты меня больше всего и ненавидел.

Иво слушал, молча играя желваками. Он почему-то чувствовал себя бессильным перед этим человеком, чья жизнь по существу была в его руках. Увы, брат его названый Гавриил был духом силен. Это Иво и в детстве всегда чувствовал, и сейчас со всей отчетливостью понимал… О, с какой радостью услышал бы он от Гавриила мольбу, стенания, крики — все то, о чем он сегодня налгал Агнес! А вместо этого он должен был сносить спокойные насмешки Гавриила и убеждаться в том, что упрямого названого брата ничто не может сломить. Каждое слово Гавриила было подобно удару хлыста по самолюбию Иво.

— Да, вот еще о чем я хотел спросить, — продолжал Гавриил, все еще полушутя, но уже гораздо более мягким тоном. — Как поживает прекрасная фрейлейн фон Мённикхузен? Верит ли она тому, что ты ей говоришь обо мне?..

Иво крепко стиснул зубы и не проронил ни слова; на лбу у него выступил холодный пот.

Гавриил сказал с живостью:

— От Христофа я узнал, что больная сегодня встала с постели. Ты действительно по-отечески заботился о ней и во всем проявил себя настоящим — благородным — рыцарем. За это доброе дело я приношу тебе свою горячую благодарность и безоговорочно отпускаю тебе все прегрешения молодости. Я умру с радостью, если буду знать, что моя бедная спутница пользуется заботливым уходом.

— Ты, кажется, надеешься, что я берегу ее для тебя, брат? — сказал Иво с едкой насмешкой. — И ночей не сплю, чтобы для Гавриила невесту выходить. И старую каргу в лес за снадобьями гоняю, чтобы скорее затянулась рана, чтобы не осталось от раны и следа… Как ты, однако, близорук. А тебе не приходило в голову?.. Может быть, этот лакомый кусочек я берегу для себя!

Цепи звякнули. Гавриил резко приподнялся и сел.

— Что это значит, Иво?

— Это значит, что Агнес фон Мённикхузен начиная с сего дня — любовница Иво Шенкенберга, — ответил Иво злорадно. — Крестьянские девки мне давно надоели. Дочки таллинских ратманов, что на выданье, страшнее одна другой. И вдруг в сети птицелова… залетает райская птичка!

Испуг Гавриила его безмерно забавлял.

— Не шути с этим, — сказал Гавриил дрожащим от негодования голосом. — Столь далеко даже твой произвол заходить не должен. Это не какая-нибудь пастушка, которую ты мог бы оскорблять безнаказанно. И это не ратманская алчная дочка, какая за сундук серебра любое унижение от тебя стерпит… Рыцарь Каспар фон Мённикхузен — человек могущественный и суровый, он может сломить шею и покрепче твоей. Бесчинствуй с другими сколько можешь, но не тронь фрейлейн Агнес. Не забывай, что твоим возможностям есть предел. За насилие поплатишься головой…

— Кто говорит о насилии? — усмехнулся Иво. — Как ты все же прост, честный мой брат Гавриил!.. Сам посуди… Разве ты применял насилие, когда фрейлейн Агнес бежала с тобой? И ты ведь — ничто, ты — лодка без якоря и без паруса; а я — прославленный военачальник, Ганнибал Эстонии! Можешь ли ты хотя бы минуту сомневаться, на чьей стороне будет слово Каспара фон Мённикхузена? И кому сегодня отдаст предпочтение прекрасная Агнес? Заметь — сама отдаст, без всякого насилия!..

С минуту Гавриил действительно сомневался. Как острый меч, пронзила его мозг предательская мысль: может быть, болезнь и несчастье помрачили разум Агнес? может быть, опоила ее приворотным зельем старая карга? и Агнес теперь в самом деле… но нет, — отказывался верить он, — этого быть не может, это совершенно невозможно! Агнес неверна ему, Агнес — любовница Иво Шенкенберга? Это просто смешно!..

Гавриил рассердился на себя самого. Как могло такое низкое подозрение хотя бы на миг прийти ему в голову? Разве он недостаточно хорошо знал Иво как бесстыдного лгуна? Разве он не узнал уже милую Агнес как создание самое возвышенное и благодетельное?.. Иво хотел его только помучить, выместить на нем зло; верно, Агнес дала ему понять, что не тот он птицелов, к которому залетают райские птицы… — это было ясно как день. Гавриил испытывал теперь такое же душевное состояние, как Агнес утром, но, к сожалению, у Гавриила было еще меньше хитрости, еще меньше терпения, чем у нее.

— Ты лжешь, Иво, — сказал он с холодным презрением. — Видно, оставаться тебе лгуном до последних дней.

Шенкенберг стоял несколько поодаль и был мрачнее тучи. Сверлил Гавриила единственным глазом.

«Хотя бы он разозлился, вспылил! Хотя бы кинулся ко мне с намереньем ударить цепями».

Спокойный голос Гавриила, обдавший его презрением, снова воспламенил ярость Иво, немного утихшую было под влиянием отрадного чувства мести.

— Попридержи язык! — скрипя зубами, прохрипел Шенкенберг. — Ты не в меру разговорчив сегодня.

— Еще одно слово в пояснение, потом я надолго замолчу, — упрямо склонил голову Гавриил. — Мне кажется, с тех пор, как я без сопротивления позволил себя связать, у тебя сложилось обо мне ложное представление. Может быть, ты думаешь, что я тебя боюсь. Ты ошибаешься, Иво. И в прежние годы я не боялся тебя, не боюсь и теперь. Я знаю, что ты можешь сделать со мной все, что тебе вздумается: ты можешь вырезать у меня язык, можешь выколоть мне глаза, сварить и изжарить меня живьем… Однако не надейся, братец, что я стану молить тебя о пощаде и ползать у твоих ног, унижаться, стучать в землю лбом, и не надейся, что я поверю твоим черным измышлениям про чистого ангела Агнес.

Иво молчал, как бы пребывая в тяжком раздумье, в неких сомнениях.

— Теперь между нами все ясно, — светло улыбнулся Гавриил, — и у меня с души свалилось бремя, все эти дни, не стану скрывать, меня тяготившее.

Рука Иво судорожно ухватилась за кинжал, торчавший у него за поясом.

— Ты нарочно меня злишь? — вырвалось у него хриплое. — Ты хочешь, чтобы я сорвался?

— Возможно. Но ты, наверное, и шел сюда с мыслью выпустить из меня кровь? Тем лучше, брат, тогда мне не придется иметь дело с уважаемым таллинским судом и виселицей. Ведь от твоих так называемых судей мне все равно живым не уйти. У меня есть еще одна просьба: отвези Агнес фон Мённикхузен к ее отцу. Он должен быть в Таллине сейчас. Можешь быть уверен, ты получишь щедрые чаевые. А на большее не надейся! Агнес видит разницу между честным человеком и Иво Шенкенбергом. Я не знаю, какого она мнения о тебе, но я уверен, что после моей смерти мнение это не улучшится. Ты можешь ей клеветать на меня с пеной у рта, что ты уже, кажется, и делал… Однако твои слова никогда не отменят совершенных мною поступков…

Иво вдруг ступил шаг вперед и изо всей силы вонзил кинжал в грудь Гавриилу. Велика была ненависть, крепка рука — не дрогнула. Гавриил приподнялся, короткий стон вырвался у него из груди; потом он безмолвно упал на спину. Иво несколько минут стоял над ним неподвижно, затем махнул рукой, вытер лезвие кинжала полой своего кафтана, вышел из палатки и, позвав людей, мрачно приказал им:

— Бросьте эту падаль в реку! И приберите все в палатке…

Христоф глядел на брата широко раскрытыми глазами.

— Иво, Иво, что ты наделал! — воскликнул он сокрушенно.

— Я отплатил изменнику по заслугам.

— Но не доказано судом, что он изменник.

— К чему тратить время и средства на доказательство очевидного? — с злобной улыбкой заметил Иво. — А смерть его пусть останется тайной!

Христоф, конечно, нашелся бы, что сказать. Но он знал: говори, не говори… если Иво что-то втемяшил себе в голову, его уже не переубедишь. Поэтому, круто повернувшись к брату спиной, он ушел.

Ополченцы, что сидели у костра, вытащили тело Гавриила из палатки, сбили с рук и ног цепи.

Пока сбивали эти железа, кто-то сказал:

— Как жалко выглядит безжизненное тело! А еще четверть часа назад он казался великаном и силачом.

— Поделом ему — ублюдку! — отозвался другой.

— Ты, Сийм, даже мертвого его не простишь? — спросил третий.

Тело Гавриила подняли и отнесли на высокий берег реки. Раскачали. Внизу смутно блестела черная поверхность воды. Светила луна, далеко в лесу кричала неясыть. Раздался всплеск… и над исчезнувшим телом сомкнулись вечные волны.

— И кто велел ему спешить к названому брату! — не без сожаления пробормотал Андрее — он тоже был в числе людей, тащивших тело.

Остальные пожали плечами, еще с минуту поглядели вниз и отправились обратно в лагерь. Их совесть была спокойна. Они исполнили свой долг.