Последняя реликвия

XIII. В монастыре Бригитты

вадьба расстроилась, и недовольные гости принуждены были разъехаться по домам.

Хотя рыцарь Мённикхузен и вправе был жаловаться на упрямство дочери, но не спешил это делать. Многие свойства характера, в том числе и упрямство, Агнес унаследовала от него же самого. Старик Мённикхузен это понимал. Сам он был еще упрямее. Он принадлежал к числу людей, которые никогда не отступают от принятого решения. Если намерения у них благие, то такие люди могут принести миру большую пользу; в противном же случае они часто навлекают несчастья и на себя, и на других. Надо здесь заметить, что барон Мённикхузен восторгался человеком, которого избрал себе в зятья, уже далеко не так, как в те дни, когда Рисбитер привез из Пыльтсамаа в Куйметса его заклятого врага Фаренсбаха. Через некоторое время русские опять освободили Фаренсбаха из плена, и у Мённикхузена как бы спала с глаз пелена — он увидел многочисленные недостатки юнкера Ханса. Но он дал юнкеру слово и должен был его сдержать, если только Рисбитер сам не откажется. Рисбитер же и не думал отказываться. Юнкер тщательно оценил все свои физические и душевные качества и пришел к выводу, что у Агнес нет ни малейшего основания презирать его и отказываться от брака с ним, и он рассматривал «нет!», сказанное юной баронессой перед алтарем, как девичий каприз, как следствие испуга невесты, увидевшей в церкви, на венчании ее, стечение огромного количества людей. Ханс фон Рисбитер был твердо уверен, что другого подобного ему человека на свете не существует. Раз уж он удостоил какую-либо девушку честью сватовства, то она должна была, как спелый плод, упасть в его объятия, иначе мир перевернулся бы. Он, Ханс фон Рисбитер, — отвергнутый жених, мишень для насмешек товарищей! Да разве это вообще возможно? О чем она думала, эта Агнес, когда осмелилась по отношению к нему, Хансу фон Рисбитеру, так поступить. В ее ли возрасте по-детски озорничать? Ведь подобные выходки, кажется, нельзя объяснить ничем другим, как только озорством совсем юной девушки. Ни разу юнкеру Хансу не пришла в голову мысль, что другой мужчина может затмить его в глазах какой бы то ни было девицы, тем более в глазах гордой баронской дочери Агнес.

У старика Мённикхузена такая мысль, правда, возникала разок-другой, но он отгонял ее от себя. Среди знакомых юнкеров он не находил ни единого человека, на которого могло бы пасть подозрение. Агнес ко всем относилась одинаково. Или она настолько сбилась с пути, что какой-нибудь мужчина из низшего сословия… но нет, эту ужасную мысль старый рыцарь никак не мог рассматривать всерьез; барон даже не мог решиться додумать ее до конца… Хотя Мённикхузен и считал себя человеком справедливым, он все же ненавидел свою бедную сестру, двенадцать лет тому назад «попавшую в сети подлого человека», и находил, что она на веки вечные опозорила свой род; он никогда не произносил ее имени и скрежетал зубами, когда нечаянно вспоминал об этом «ужасном событии»… Нет, Агнес, плоть от плоти его, кровь от крови, слишком горда, слишком дорожит своей честью, своим положением в обществе, как и положено доброй дочери, любящей отца, она не может пасть так низко. Тем более имея в памяти своей пример ветреной и своенравной тетки… Но какой же злой дух вселился в это доселе кроткое дитя? Откуда у нее такие странные настроения, такое непреодолимое упрямство? Это было совершенно непонятно. Многие часы досуга проводил старый барон, перебирая мысли о дочери, о ее все более крепнущем нежелании сочетаться браком с Рисбитером.

Мённикхузен понимал только, что суровость и насилие в отношениях с дочерью бесполезны, одно лишь время могло как-нибудь исправить дело. Бывало не мог барон какое-либо решение принять и не принимал его, положась на вечную мудрость времени. И приходил срок, что-то в мире менялось, иные складывались обстоятельства, и будто само собой вызревало у барона единственно верное решение. Каспар Мённикхузен и теперь твердо на решение времени надеялся…

Агнес с неделю пролежала в постели, причем ни один врач не мог определить, чем же она больна. А врачей барон призывал сначала самых лучших, а потом и остальных. Кажется, не было в Таллине такого врача, у какого старик Мённикхузен не спросил бы совета. Не молчали, советовали, брали деньги и уходили. Даже консилиум однажды собирался. Долго спорили врачи на ученой латыни. Посматривали на Агнес, оглядывались на встревоженного барона, тыкали пальцами в небеса, призывая Господа в свидетели своей правоты; много хвороб они перебрали и наконец сошлись на одной — упадок сил вследствие треволнений последних дней. Прописали покой, парное молоко, простой крестьянский хлеб и на ночь — омелу…

Когда девушка встала после болезни, все заметили, что в ней произошла глубокая перемена. Агнес не была уже ни такой живой и шаловливой, как в Куйметса, ни такой безжизненной и вялой, как в последнее время в Таллине; она была спокойна, серьезна и часто впадала в задумчивость; это приписывали чудесному действию омелы. Домашним хозяйством она занималась теперь с еще большим усердием, с гостями была приветлива и предупредительна, но сама не любила ходить в гости. После выздоровления она расцвела полной, зрелой девичьей красотой; не иначе, помогли молоко и простой хлеб.

Ханс Рисбитер посещал дом Мённикхузенов ежедневно, так как, по его мнению, он был и остался женихом Агнес, хотя капризы девушки его на непродолжительное время озадачили и стали причиной некоторой холодности с его стороны. С тех пор как отец перестал принуждать Агнес к замужеству, перестал торопить ее, она обходилась с Рисбитером точно так же, как и с другими гостями, с той же приветливостью, позволяла говорить себе «ты», хотя сама неизменно обращалась к юнкеру на «вы».

Однажды Рисбитер сказал, шутя:

— Поверишь ли, Агнес, ты уже давно была бы моей счастливой супругой, если бы я позволил себе быть немного похитрее.

— Я думаю, вы и так достаточно много позволили себе, — спокойно ответила Агнес.

— Да, это, возможно, и так, но я никогда не хотел действовать против тебя хитростью. А сейчас я, к сожалению, по твоему поведению вижу, что в любовных делах без хитрости не обойтись.

— Это вы видите по моему поведению? — неприятно удивилась девушка.

— Да, конечно. Ведь ты играешь со мной, как кошка с мышью, зная, что эта игра, точно кузнечный мех, раздувает пламя моей любви. Если бы я в свое время поступал так же, то дело, пожалуй, сейчас обстояло бы как раз наоборот.

— Как же бы вы поступали, к примеру?

— Ну… Поменьше бы у вас бывал, поменьше бы знаков тебе оказывал, пореже бы подарки дарил, не говорил бы приятных речей и вообще… вел бы себя чуть более заносчиво.

— Может быть, — не возражала Агнес, лелея какую-то тайную мысль.

— Ну вот видишь! — обрадовался простак-хитрец. — Когда я думаю о твоих капризах, у меня иногда возникает желание и сейчас еще поиграть с тобой, как кошка с мышью.

— Что ж, попытайте счастья!

— Хорошо! Но не слишком ли это будет больно твоему маленькому сердечку? Ты и без того сколько дней провела в постели! А тут еще я подвергну тебя испытаниям. Как ты будешь без меня?..

— Посмотрим!

— Например, если бы я стал к тебе немного холоднее или даже некоторое время вообще избегал бы тебя, а? Что ты на это мне скажешь?

— Это было бы для меня заслуженным наказанием, — Агнес сделала вид, что пригорюнилась.

— Ну, так выбирай теперь сама: наказание… или все-таки свадьба?

— Думаю, что я больше заслуживаю наказания, — вздохнула Агнес.

— Ты действительно заслуживаешь наказания за свои вечные капризы, — согласился Рисбитер, окинув девушку осуждающим взглядом, — однако я, при своем великодушном сердце и при великом терпении, все же предпочел бы свадьбу… — в порыве страсти юнкер схватил ее за плечи. — Скажи наконец, Агнес, почему ты позволяешь себе такие выходки и заставляешь меня напрасно ждать?

— Я совсем не заставляю вас ждать, — высвободилась Агнес. — Устраивайте, сударь, свадьбу, когда хотите, только не со мной.

— Пустое упрямство, пустое упрямство! — проворчал Рисбитер. — Ты хорошо знаешь, что мне нетрудно было бы найти другую невесту, но это ничего не значит. Я хочу жениться только на тебе, и ты, уверен, хочешь выйти замуж… за меня, так как лучшего мужа нигде не найдешь; но ты упрямишься, издеваешься надо мной и медлишь, ты не веришь, что я тебя люблю, и играешь со мной, как кошка с мышью. Но ведь я доказал своими славными подвигами, насколько горячо я люблю тебя. Ради тебя я почти один ворвался в пыльтсамааский замок и захватил в плен смертельного врага твоего отца, а в Куйметса я наверняка спас бы твою жизнь если бы ты подождала немного, а не убегала с этим… с этим… подозрительным типом. Ты улыбаешься, но что правда — то правда. Ради тебя я перебил две дюжины русских, и с твоей стороны было ошибкой, что ты позволила спасти себя презренному человеку.

— Прошу прощения… — вспыхнула Агнес. — Но где были вы, храбрый юнкер, когда русские ломились ко мне в дверь? Почему не пришли ко мне на помощь?

— Я где был? — Рисбитер взглянул на нее как-то осоловело. — Нет ничего проще!.. Неужели ты сама не догадалась, любимая? Они потому и ломились к тебе в дверь, что убегали от меня. Я настигал их — вот они и искали спасения за каждой дверью.

Агнес пожала плечами:

— Я не вполне уверена. Было темно. Но, стоя на балконе, все-таки кое-что видела… Не вы ли, доблестный юнкер, в это время, как затравленный заяц, скакали по саду?

— Я — как затравленный заяц? — выпучил глаза Рисбитер. — Ты и правда ничего не видела. Как раз в тот момент я гонялся по саду за русскими…

Следствием этого разговора было то, что на следующий день разобиженный Рисбитер уехал в Курляндию, в свое поместье. Прощаясь с Агнес, он придал своему лицу хитрое, многозначительное выражение, как будто хотел сказать: «Не моя вина, если я терзаю твое сердце! Ты меня достаточно подразнила, теперь кайся! Теперь я — кошка, а ты — мышка!».

По странному стечению обстоятельств, отъезд Рисбитера совпал как раз с тем временем, когда рыцарь Мённикхузен готовил со своим отрядом новый поход против русских; можно было подумать, что у юнкера Ханса нет большой охоты выступать против русских, будто ему «наскучило» совершать геройские подвиги; так, по крайней мере, говорили с язвительными улыбочками его враги, а среди мызных людей врагов у него было более чем достаточно. Мённикхузен отпустил его без сожаления: барон, человек опытный, уже разобрался в своем несостоявшемся зяте и был доволен, что хоть на время избавился от этого лживого, изворотливого человека, присутствие которого постоянно напоминало рыцарю о его нарушенном обещании.

Когда Рисбитер со своим обозом удалился, Мённикхузен грустно сказал дочери:

— Как было бы хорошо, если бы ты вместе с каким-нибудь достойным супругом уехали отсюда, сопровождаемые моим благословением!.. Чтобы ты, дочь, уехала подальше от войны.

— Неужели тебе так хочется поскорее от меня избавиться? — печально спросила Агнес.

— Я хочу, прежде всего, чтобы ты была счастлива.

— Я ведь счастлива. Мое счастье — это быть с тобой, любить тебя, заботиться о твоем доме.

Мённикхузен покачал головой:

— Со мной ты сейчас все равно не можешь остаться, дочь… Я иду на войну, а там не место девушке. Ты уж видела, как это может быть опасно.

— С тобой, отец, я ничего не боюсь, — заверила Агнес.

— Тем сильнее я боюсь за тебя. Я не хочу, чтобы ты вторично подверглась смертельной опасности. Кроме того, я теперь вижу, что совсем не гожусь в воспитатели девушки. Мой способ воспитания принес дурные плоды.

— Отец! — воскликнула Агнес протестующе.

— Ну, ну, не пугайся! Я не хочу сказать, что ты плохая дочь, но я тебя слишком избаловал, ты стала капризной и упрямой. Теперь я уверен, что тебе крайне необходимо более строгое воспитание, иначе ты сама себя сделаешь несчастной.

— Как я могу сделать себя несчастной? — не могла понять девушка. — Что ты говоришь!

— Поспешным словом, необдуманным поступком, неоправданным отказом… Да мало ли что еще! Легкомыслия хватает в твои лета, — барон поглядел на дочь не без некоторого сожаления. — Послушай теперь, что я решил относительно тебя: для начала я отправлю тебя в монастырь Бригитты[14], под надзор аббатисы Магдалены — родной сестры твоей матери. Аббатиса — поистине святая женщина. Может быть, ей удастся молитвами и благочестивым примером сломить твое упорство.

В глазах у Агнес отразился испуг.

— Ты хочешь держать меня в заточении, в монастырских стенах! — воскликнула она, бледнея и отступая от него на шаг. — О, пощади меня, отец!

— Не в заточении, а только под более строгим надзором, для твоего же блага, — объяснил Мённикхузен, глядя куда-то в сторону. — Не думай, дочь, что тебя хотят постричь в монахини. Ты воспитана в благочестивом учении Лютера, и никто не посмеет принудить тебя от него отказаться. Ты должна только снова научиться молиться Богу — ты, по-видимому, разучилась это делать. Быть может, даже твоя вера в Господа пошатнулась, когда ты насмотрелась этих ужасов войны. Да, так бывает… Когда же я вернусь с войны и увижу, что ты исправилась, все закончится благополучно, к нашей общей радости.

— Но я не хочу жить в монастыре! — возбужденно воскликнула Агнес. — Тетя Магдалена недолюбливает меня, у меня всегда был тайный страх перед ней! Чем я провинилась, что ты отталкиваешь меня?., что ты наказываешь меня?..

— Вот, опять ты капризничаешь, Агнес, — удрученно покачал головой Мённикхузен. — Сама подумай: я не могу оставить тебя в Таллине. На попечение кого? Бургомистра? Под защитой шведского отряда? Все это ненадежно. А если русские завтра-послезавтра придут под стены города и начнут штурм?.. Ты уже видела, что стало с нашей мызой.

— Тогда я тайком убегу из монастыря и последую за тобой.

— В монастыре стены, ох, высокие, — улыбнулся Мённикхузен, видя, что дочь, кажется, начала понимать его доводы. — Есть только одно средство, которое может тебя избавить от всего этого.

— Какое? Скажи, дорогой отец! — заговорила Агнес с жаром. — Я все исполню, лишь бы ты не отталкивал меня.

— Тогда пошлем гонца за Рисбитером и позовем его обратно, — барон вряд ли стал бы это делать, он уж и в Рисбитере разочаровался, и понял, что Агнес на это никогда не согласится; но это был веский аргумент в споре со строптивой дочерью.

Луч радостного возбуждения угас в глазах девушки. Она поникла головой, словно увянув, и тихо сказала:

— Лучше я отправлюсь в монастырь, отец.

…Несколько дней спустя Агнес поселилась в монастыре Бригитты, а Каспар фон Мённикхузен с большим отрядом мызных людей покинул Таллин.

Монастырь Бригитты — наследие периода католицизма, окончившегося в Эстонии в 1525 году, в описываемое время еще был огромным, величественным строением с множеством различных служб. Монастырь обладал большими богатствами и угодьями и славился глубоким благочестием своей тогдашней аббатисы. Монастырский устав отличался большой строгостью: он требовал уединения, полного подчинения настоятельнице и бесконечных молитв.

Главное здание монастыря находилось у северной стены большой церкви и имело два этажа; наверху находились кельи монахинь, в нижнем этаже — кельи монахов. Монахи и монахини могли встречаться только в церкви, куда с каждого этажа вел особый коридор. Высокая стена, окружавшая монастырь, была в последнее время еще надстроена и дополнительно укреплена; это было крайне необходимо, потому что с введением новой — лютеранской — веры у таллинцев поубавилось уважения к святому месту, и богатства монастыря стали приманкой для грабителей.

Аббатиса Магдалена была женщина строгая, с твердым характером, ее ничто не могло испугать. Происходя из старинного немецкого рода, она твердо верила в непоколебимую мощь и силу своих соотечественников и презирала русских; в эстонцах же она видела только рабов. С начала великой войны городские власти неоднократно требовали удаления из монастыря его обитателей, чтобы превратить монастырь в крепостной заслон против русских, но аббатиса об этом и слышать не хотела; она даже не приняла шведского отряда, предложенного ей для защиты монастыря, так как, с одной стороны, не верила, чтобы какой-либо враг осмелился посягнуть на монастырь, а с другой стороны, усматривала в предложении шведского отряда хитрую уловку таллинских бургомистров — своего рода троянского коня. Ее уверенность в неприступности монастыря повлияла и на Мённикхузена. Когда он пожаловался на свое несчастье, аббатиса сказала: «Отдай Агнес на полгода под мой надзор, и я превращу ее в ягненка». Барон Мённикхузен, правда, пожал плечами и с некоторым сомнением улыбнулся — он никак не мог представить Агнес в образе ягненка, — но в глубине души он все же надеялся на хороший исход дела, зная благочестие и святость аббатисы, зная волю ее и крепость духа; на свою отцовскую власть он уже не возлагал никаких надежд. Старый рыцарь предоставил аббатисе полную свободу действий, поставив лишь единственным условием, чтобы Агнес не обратили в католичество и не уговаривали стать монахиней.

В монастыре для Агнес отвели комнату более просторную и светлую, чем кельи монахинь; из высокого окна открывался красивый вид на залив, на другом берегу которого стены и островерхие башни Таллина вставали, казалось, прямо из воды. Агнес должна была присутствовать на ежедневных богослужениях и молитвах в церкви, а также участвовать в общих трапезах монахинь и молиться, молиться в своем покойчике. И она все это охотно исполняла, так как все же видела человеческие лица и вместе с тем никто не приставал к ней с расспросами, как это беспрестанно случалось в городе; к тому же у нее было о чем помолиться, о чем попросить Всевышнего.

В течение нескольких недель Агнес вполне свыклась с монастырской жизнью — со строгим распорядком, со всевозможными ограничениями, с простой пищей. Юная баронесса занималась рукоделием, много читала, много молилась Богу и денно и нощно думала о Гаврииле. Если она вначале и испытывала тайный страх перед «воспитательными приемами» тетки, то теперь, пообвыкшись, поняв аббатису и намерения ее, в глубине души просила у нее прощения, надеясь, что та однажды оставит ее в покое.

Аббатиса навещала свою племянницу редко, говорила с ней мало, но смотрела на нее каким-то пристальным, сверлящим взглядом, будто хотела своим взором проникнуть в душу Агнес.

Однажды аббатиса велела призвать Агнес в свою келью — она жила так же скромно, как и все монахини. Агнес пошла к ней, не предчувствуя ничего дурного. Войдя в келью, девушка вдруг оробела, потому что желтое морщинистое лицо святой женщины было холодно как лед, а взгляд подобен жалу.

— Садись сюда и слушай, я должна с тобой поговорить, — сказала настоятельница, указывая на низенькую скамеечку у своих ног.

Агнес послушно села.

— Я уже несколько недель наблюдаю за тобой и достаточно тебя изучила. Теперь я вижу тебя насквозь, — начала аббатиса сурово; ничего хорошего такое вступление бедной девушке не сулило. — Ты хитрая, скрытная, своенравная, и сердце у тебя злое.

— Тетя! Это не так!..

— Молчи! — гневно сверкнули глаза аббатисы. — Я много повидала на веку строптивых дев и многих строптивых поправила. И я не слепа — напрасны твои надежды. Вижу, что кроется в глубине твоей души. Я для начала хотела добротой и лаской повлиять на тебя так, чтобы ты добровольно во всем созналась, как дитя сознается своей матери. Ты этого не сделала, что я расцениваю как весьма плохой признак.

— В чем я должна была сознаться? — пожала плечами Агнес; она, и правда, не понимала, к чему ведет речь тетка Магдалена.

— Ты таишь в своем сердце греховную любовь!.. — произнесла аббатиса тихо и внушительно. — Не так ли?

Агнес побледнела, но ни слова не сказала в ответ.

— У тебя в сердце горит греховная любовь, — повторила аббатиса еще более внушительно, даже торжествующе как-то, безжалостно отчеканивая каждое слово; аббатиса видела признаки того, что не ошиблась, и, похоже, поэтому торжествовала. — Дело мне представляется серьезным, так как ты не покраснела, а стала бледной, как стена. Я надеюсь, что ты не станешь напрасно таиться от меня. Я женщина, и у меня зоркий глаз. Твой отец не хочет и не может поверить тому, в чем я тебя сразу заподозрила. Ты считала меня слепой, а я все время приглядывалась к тебе, изучала каждую мысль на твоем челе, читала ее в безмолвном движении твоих губ. Откуда у тебя взялась бы смелость перед Богом и всеми прихожанами воспротивиться воле отца, нарушить самый священный закон, если бы в твоем сердце не пылала греховная любовь? Откуда у тебя, легкомысленное дитя света, явилась такая твердая решимость покинуть отца, свое общество, все мирские блага, похоронить себя за высокими стенами монастыря, безропотно переносить скучную жизнь, даже радоваться одиночеству и тишине? Разве я не видела, как в церкви, во время молитвы, твои уста часто оставались немыми, а твои глаза смутно глядели куда-то в даль, где ничего не было видно? Не Спаситель наш, не высокий образ Божьей Матери, не святые ангелы стояли тогда перед твоим взором, а — страшно подумать! — человек из плоти и крови, мужчина!

— Ах тетя! Что вы такое говорите? — Агнес боялась поднять на нее глаза, чтобы не выдать себя, не подтвердить взглядом правоты тетки.

— Мужчина!.. — повторила тетка с таким выражением в голосе, будто произнесла имя дьявола.

Аббатиса при этом вздрогнула, как будто некая «страшная мысль» коснулась ее сознания, поманила соблазном. И она истово перекрестилась.

Агнес не произнесла ни слова.

— Что ты можешь на это ответить? — глухим голосом, будто из подземелья, спросила аббатисса.

— Ничего, — тихо ответила Агнес.

— Ты должна сознаться: кто твой возлюбленный?..

Это слово пробудило в Агнес чувство женской гордости. Оно еще напомнило ей о том, что она не одна в этом свете, что где-то под небом, под звездами и солнцем есть любимый ее — Габриэль, с которым она однажды соединится — несмотря ни на что соединится навсегда. Ах, по сравнению с воспоминанием о любимом… и теткина злоба, и строгий монастырский устав, и высокие монастырские стены — ничто. Все трудности, все печали преодолимы, когда в твоем сердце живет любовь!

— Хотя ты и моя тетя, но так говорить со мной ты не имеешь права, — сказала она, поднимаясь со скамеечки.

— Оставайся на месте! — прикрикнула на нее аббатиса. — Ты, негодница, вздумала меня учить, как я должна говорить с тобой?

— Я не негодница, — вспыхнула Агнес.

— Ты такая же негодница, как и тот негодник… негодяй, которого ты любишь!

— Я никогда не смогла бы полюбить негодяя, — заметила Агнес с ледяным спокойствием, так как чрезмерная резкость тетки начала возбуждать в ней презрение. — Как никогда не смогу смириться с отношением к себе как к человеку недостойному.

Но тетка пропустила эти ее слова мимо ушей:

— Впредь здесь позаботятся о том, чтобы ты вторично так низко не пала; но сейчас ты пала, племянница, — ты вздыхаешь о человеке, который по своему сословному положению недостоин тебя. Если бы он был достоин тебя, ты бы уже давно во всем призналась. Давно бы рассказала о нем отцу. Но все это делается втайне, украдкой, шепчутся в темных углах, тискаются, должно быть, и… Бог знает, что там еще творилось! Бог знает, до какого тяжкого греха может довести юное легкомыслие! — аббатиса опять вздрогнула и перекрестилась. — Ты хотела пойти по следам сестры твоего отца? Последовать этому дурному примеру? Тайно бежать из родительского дома и навлечь величайший позор на себя и своих родных? — задавая эти вопросы, безжалостная аббатиса словно забивала гвозди в тело девушки. — Кто знает, что еще могло бы случиться, если бы ты дольше оставалась в Куйметса… без моего неусыпного присмотра!..

— Магдалена Цёге! — Агнес с нескрываемым презрением оборвала речь тетки. — Если вы не стыдитесь позорить то имя, которое я имею честь носить, то вспомните, по крайней мере, что вы — аббатиса монастыря Бригитты. И не стыдно вам наводить на меня напраслину?

Этот упрек имел, однако, действие совсем не то, на какое рассчитывала Агнес; аббатиса вместо резких слов стала пользоваться более ядовитыми.

— Именно потому, что я хотела сберечь славное имя твоего отца, барона Мённикхузена, от нового позора, я и предложила старику свою помощь: взяла тебя под опеку, — сказала она хриплым голосом. — Ты должна знать, дорогая, что не вырвешься из моих рук до тех пор, пока упорство твое не будет сломлено силой и пока твои помыслы, ныне блуждающие на ниве греха, не будут перенаправлены к благу.

— Я не могу поверить, чтобы мой отец отдал меня сюда в заточение, — воскликнула Агнес. — Не могу поверить, что он, зная о вашей жестокости, о ваших подозрениях, согласился принять вашу помощь. Вы, верно, обманули его; вы ему другое предлагали…

— Думай, что хочешь, маленькая лгунья, но прежде всего ты должна поверить: в этих стенах вся власть и сила сосредоточены в моих руках. Тебя никто не спасет ни сегодня, ни завтра; и в сих стенах у тебя нет доброжелателей. Твой отец далеко, и он доверяет мне больше, чем тебе. Он не хочет тебя видеть, пока я не извещу его, что ты этого достойна, — аббатиса изучающе глядела на племянницу, желая знать, возымеют ли ее слова долженствующее действие; и радовалась, видя смятение в лице девушки. — Не бойся, что я посягну на твою жизнь, но тело твое я подвергну истязаниям, твою оскверненную душу очищу: если не молитвой и увещеваниями, то плетью, если не плетью, то мучительным огнем… И все же ты можешь облегчить свое наказание, если открыто назовешь того, кто увлек тебя на путь греха и кто доныне тобою владеет.

Тут одна поистине шальная мысль промелькнула в голове у Агнес: «Тетя ведь женщина, и, может быть, ее гложет простое любопытство? Многие из женщин, присутствовавшие в тот памятный день в церкви, много бы отдали за маленькое знание: что стоит за многократным „нет!“ невесты?».

Агнес, улыбнувшись этой мысли — едва заметно улыбнувшись, лишь краешками губ, — продолжала молчать.

— Что означает твоя улыбка? — насторожилась тетка. — Ты думаешь о какой-то очередной пакости? Так не улыбаются, думая о Боге. Так улыбаются, думая о шашнях с любовником…

— Я не улыбаюсь, — перестала улыбаться Агнес.

— Нет, я вижу, ты недооцениваешь мою решимость, не видишь всю серьезность моих намерений… Скажи мне только его имя, — настаивала аббатиса. — Это было бы первым признаком твоего исправления; этим ты смягчила бы свое наказание и сама помогла бы с корнем вырвать из твоего сердца воспоминание об этом гнусном человеке.

В воображении Агнес вдруг предстали Иво Шенкенберг и его старуха, их хитрые лица, многозначительные взгляды; и всплыли в памяти бесконечные речи их, начинающиеся ласковым голосом, вкрадчиво, а кончающиеся черно, едва не сквернословием. Как они старались оклеветать Габриэля, всячески очернить его! Пели ей по очереди свои гадкие песни… Не хотела ли почтенная аббатиса использовать то же средство, чтобы вырвать «греховное воспоминание» из сердца Агнес? Аббатиса была похожа на ту старуху… Кто скажет, узнай она имя Габриэля, не те ли бы песни опять услышала Агнес?.. И девушка мысленно поклялась никому не открывать имени любимого до тех пор, пока он сам не даст на это согласия.

Аббатиса все выжидала, глядя на нее, как ястреб на свою жертву.

— Ну, скажешь? — спросила она наконец с возрастающим гневом. — Откроешь имя человека, овладевшего сердцем твоим?

— Нет, — холодно ответила Агнес. — Мне вам сказать нечего.

— Тогда убирайся с глаз моих долой! — прошипела старуха.

Агнес ушла, не чувствуя никакого раскаяния.

— Подожди, я отучу тебя говорить «нет»! — пробормотала аббатиса, провожая девушку злобным взглядом.

До Агнес еще донеслись эти слова.

С той поры у Агнес не было в монастыре ни одного спокойного дня. Тетка старалась отучить ее говорить «нет», причем действовала, похоже, по определенному плану. Придирки и наказания градом сыпались на голову Агнес. Ей пришлось оставить полюбившуюся ей комнату и поселиться в простой монашеской келье; сначала один раз в неделю, затем два и три раза питаться лишь хлебом и водой, во время общих трапез принимать пищу в одиночестве на каменном полу, в то время как другие сидели за столом. К Агнес приставляли то одну, то другую монахиню, которые не давали ей покоя ни днем, ни ночью, все время увещевали ее и по сто раз читали одну и ту же молитву; потом Агнес оставляли по целым неделям в одиночестве и никому не разрешали перекинуться с ней хотя бы единым словом. Только аббатиса каждую субботу вечером спрашивала: «Скажешь?» — и Агнес в конце каждой мучительной недели с неизменным упорством отвечала: «Нет».

Разгневанная аббатиса не уставала придумывать все новые виды наказаний: она приказала запирать на ночь Агнес в церкви, заставляла ее после богослужения ложиться навзничь перед лестницей, по которой проходили монахини, так что те перешагивали через ее тело; тетка Магдалена приказала остричь прекрасные волосы Агнес и надеть на нее одеяние кающейся грешницы; наконец велела запереть ее в тесную темную келью, где бедная девушка, как тяжкая преступница, должна была спать на каменном полу, на соломе, и питаться лишь хлебом и водой, которые ей три раза в неделю подавали через узкое отверстие в стене. Однако все эти испытания Агнес превозмогала с мыслями о любимом. Каждую субботу вечером шипящий голос злобно спрашивал через это отверстие: «Скажешь?» — и каждый раз из кельи мягкий, страдальческий, с каждым днем слабеющий голос отвечал: «Нет».