Последняя реликвия

V. Первая любовь

дивительная сила таится в первом любовном чувстве. Человек преображается, светлеет, становится добрее и благороднее. И представляется ему, что светлеет, становится добрее и благороднее весь мир. И тогда душа поет в гармонии с миром… Агнес еще не знала, что такое любовь, ей не с чем было сравнить и не у кого было спросить, поэтому она не сознавала того, что именно любовное чувство к Гавриилу появилось и крепло уже, властно захватывало ее мысли, постоянно возвращая к одному и тому же — к Нему, к Нему, такому сильному, опытному, умному, насмешливому, великодушному, милому… Однако она чувствовала, как легко и невыразимо радостно стало у нее на сердце.

Образ Гавриила властно захватил ее воображение, память; даже сейчас, когда он ушел, она очень ясно видела своего спасителя перед собою, слышала его проникающий в душу голос, мысленно повторяла каждое его слово, припоминала все подробности пережитого вместе с ним. Надо заметить, что прерванный безжалостной реальностью сон, ужасы этой ночи, бегство в одной сорочке, босиком, — все эти события, сами по себе значительные, но не касавшиеся Гавриила, словно поблекли в ее памяти, отдалились; но он, добрый спаситель ее, которого она, наконец, хорошо разглядела и на которого теперь хотела бы глядеть бесконечно, которого хотела бы бесконечно слушать, которого целый век хотела бы за руку держать, он занимал теперь в сознании ее полмира…

Агнес сейчас с удовольствием, как в детстве, побегала бы по лесу, ей хотелось петь, танцевать, даже кричать от радости, кричать что-нибудь простое. Что?.. Да вот хотя бы имя его — Габриэль, Габриэль… Но девушка вспомнила, что он велел ей хорошенько спрятаться и сидеть тихо. Послушно закутавшись в длинный кафтан, она уселась на замшелый ствол упавшего дерева и стала спокойно ждать.

Гавриил долго не возвращался, хотя до мызы было рукой подать. Солнце поднялось уже высоко, лучи его красиво пронзали пространство между стволами вековых деревьев. Наступило мирное, золотое, летнее утро, в лесу зазвучали тысячи птичьих голосов, и легкий ветерок уютно шумел в кронах. А Гавриила все почему-то не было. У Агнес в воображении стали постепенно рисоваться всевозможные происшествия с Гавриилом, одно страшнее другого, и от фантазий этих до боли сжималось и трепетало сердце. Она все время прислушивалась и посматривала в ту сторону, где, как она считала, должна была находиться мыза. Иногда девушке чудился треск валежника, она вскакивала с радостным восклицанием, чтобы дать знать, где спряталась, но всякий раз оказывалось, что она ошиблась. Гнетущее отчаяние все больше наполняло душу Агнес, ужасные картины опять захватывали ее, сменялись в воображении. И случайный треск валежника уже не надежду вызывал в ней, а опасение, нет, страх уже — что это дикий зверь подбирается, хочет вспрыгнуть на плечи, или крадется недобрый человек, и Агнес, поднявшись, беспрестанно озираясь кругом себя, готовая к нападению, крепко сжимала рукой рукоять пистолета. Ни разу не подумала она о том, что будет с нею, если ей придется идти в Таллин одной; но при мысли, что она, может быть, никогда больше не увидит Гавриила, сердце ее сжималось. К чему тогда и бежать?

Агнес не в силах была дольше терпеть эту неопределенность и мучения, связанные с ней. Девушка, укрепившись духом, бросилась к опушке леса. Благо, та была не очень далеко. И когда густой лес остался за спиной, когда Агнес выбежала на открытое пространство и увидела все далеко вокруг, она остановилась, пораженная ужасом. От мызы Куйметса не осталось ничего, кроме дымящихся печальных развалин; крыша исчезла, почерневшие стены, вздымавшиеся к синему небу, глядели уныло и как-то чуждо; мертво вздымались к небу голые ветви обгоревших яблонь и груш. Не слышно и не видно было людей.

По невозвратному прошлому — по мирной жизни беззаботной, по розовым мечтаниям, утехам нежной юности, каким уже не быть, по милым и простым житейским радостям поместья, родового гнезда — пролила бедная Агнес слезу.

И долго стояла она так, всеми покинутая, на краю леса, жалея себя, жалея отца, жалея, что никогда уже не вернется былое тихое счастье, как не потечет вспять река.

Но невозможно юному сердцу горевать бесконечно. Агнес задумалась о том, что же ей сейчас предпринять. Надо было решить — оставаться ли здесь или вернуться в лес, где она с Гавриилом рассталась и где он будет ее искать, когда вернется.

«Где же Габриэль?»

Агнес оглядывала поле. Колыхал ветерок высокие травы.

«Действительно ли русские ушли? Или они оказались хитрее, и Габриэль попал к ним в руки?..»

При последней мысли у Агнес подкосились ноги. Ведь она, хотя сама и не видела, но не раз слышала, как во время этой ужасной войны жестоко мучили пленных, как их жгли на медленном огне, живыми варили в котлах и подвергали другим пыткам… Со страшной отчетливостью мелькали эти жуткие видения в возбужденном воображении Агнес; и все же она готова была бежать туда, подвергнуться таким же мукам ради то_: го, чтобы выручить Габриэля из беды; у нее есть пистолет, и когда он внезапно выстрелит, то уж наделает переполоха в русском стане, и они с Габриэлем убегут.

Вдруг девушка увидела, что из-за развалин показалась мужская фигура с большим узлом за плечами и двинулась по направлению к лесу. Человек был еще далеко, но Агнес все же сразу узнала его. Это был Габриэль. Сердце у нее сильно забилось, и трепетный вздох облегчения вырвался из стесненной груди. Если бы Габриэль сейчас внезапно появился перед ней, живой и невредимый, она, наверное, со слезами радости бросилась бы ему на шею. Но так как прошло некоторое время, прежде чем Габриэль достиг опушки леса, Агнес успела собраться с мыслями, совладать со своими чувствами, как приличествует благовоспитанной девушке из древнего рыцарского рода.

Она сделала несколько шагов навстречу Габриэлю и сказала приветливо — только приветливо:

— Русских там уже нет?

— Конечно, нет, — ответил Гавриил, улыбаясь. — В противном случае ваш покорный слуга едва ли предстал бы перед вами без единой царапины. Русские умеют драться. И в плен к ним лучше не попадать… Но почему вы вышли из укрытия, фрейлейн Агнес?

— Мне наскучило сидеть в одиночестве и в полном неведении. К тому же очень захотелось посмотреть, что сталось с нашей мызой.

— Посмотрели? — Гавриил оглянулся на развалины.

— Я была очень глупая: я не думала о том, что однажды война обойдется жестоко и со мной, — здесь Агнес взяла Гавриила за руку и потянула его к поместью. — Нельзя ли нам сейчас пойти туда?

— Нет, фрейлейн Агнес, не нужно делать этого, — серьезно возразил Гавриил. — Я понимаю, вам тяжело, вам хочется попрощаться с родным домом, но ваше нежное сердце не сможет без потрясения перенести это страшное зрелище. Я много всякого увидел на развалинах мызы… К тому же русские могут неожиданно вернуться. Достаточно того, что уже я рисковал.

— А там действительно так ужасно? — тихо подняла на него глаза девушка.

— Да, ужасно. Словами не передать. Погибло много мызных людей.

— Среди убитых есть и рыцари, и… женщины? — со слезами на глазах спросила Агнес. — Там оставалось много моих подруг. Неужели их больше нет в живых?

Эти вопросы, сами по себе вполне естественные, почему-то заставили Гавриила нахмуриться.

Он ответил сухо:

— Из рыцарей пали трое-четверо, в том числе и юнкер Дельвиг. Он оказался настоящим рыцарем, человеком чести. Он один из немногих сдерживал натиск русских. Я сам это видел.

— Дельвиг погиб? — покачала головой Агнес. — Значит, он и за меня погиб, чтобы я спаслась? А я, признаюсь, его недолюбливала. Он казался мне слишком язвительным…

— Из женщин никого не убили: они либо все убежали, либо русские увели их с собой.

— В рабство?..

Гавриил не обратил внимания на ее вопрос.

— Мыза и лагерь разгромлены. Ворота в укрепленный лагерь разнесены взрывом. Как видно, с этого взрыва все и началось. Пока кнехты распивали пиво и горланили песни, русские подобрались к воротам и заложили заряд. Сразу после взрыва в лагере началась резня. И последствия резни ужасают. Это не для глаз юной дамы…

— А мыза? Неужто не осталось ни сарайчика?

— Все строения превращены в дымящиеся развалины.

— И даже вернуться будет некуда? — поразилась Агнес. — Ну… потом, когда война закончится.

— Вернуться всегда можно. Ведь есть земля. А сейчас… — Гавриил развел руками. — Мне пришлось обшарить все углы и закоулки, пробираться между грудами тлеющих головней и задыхаться от дыма, пока я, наконец, не разыскал то, что нам необходимо: хлеб, мясо и — пожалуйста, не пугайтесь! — костюм мальчика… Да, фрейлейн Агнес, времена изменились к худшему, и вы, хотите того или нет, должны будете переодеться мальчиком.

Агнес посмотрела на него испытующе:

— Вы, похоже, насмехаетесь надо мной, Габриэль. Это не очень-то красит мужчину — насмехаться над девушкой, когда она оказалась в трудных обстоятельствах и ей некуда деваться.

— Ни в коем случае! — Гавриил был очень серьезен, убедительно серьезен. — Ничего из женской одежды я не нашел. От вашей комнаты остались только стены, а от сундуков ваших — одни медные клепки. Но не нужно печалиться: женское платье не очень-то годится для путешествия по лесным дебрям, — Гавриил показал ей на узел, что держал на плече. — Здесь вы найдете все, что вам нужно: и чтобы подкрепить силы, и чтобы изменить вашу внешность. Но прежде всего пойдемте в глубь леса…

Молча, потупив глаза, последовала Агнес за своим спутником. Шла за ним, смотрела на широкие его плечи, и было ей очень спокойно.

В лесной чаще Гавриил опустил узел на землю и отошел подальше в сторону:

— Переодевайтесь, фрейлейн. Я вас не потревожу.

Когда он немного погодя возвратился к прежнему месту, перед ним оказался красивый мальчик в одежде немецкого покроя. Платье было ему чуть тесновато, но все же очень к лицу; и мальчик, как видно, это сознавал — глаза его так сияли счастливым блеском, а щеки покрывал яркий румянец.

Гавриил должен был втайне признаться, что «надменная рыцарская дочь» принадлежит к числу тех немногих людей, которых не платье красит, а которые сами украшают собой любую одежду.

— Где-то я уже видел этого юнкера! — воскликнул Гавриил весело. — Кого-то он мне очень напоминает, но не припомню — кого. У юнкера, кажется, есть сестра. Как вас зовут?

— Юнкер Георг, — был ответ в тон вопросу.

— А почему именно Георг?

— У меня дальний родственник такой есть. Совсем мальчишка. Но уже рвется на войну. Ах, где-то он сейчас?

— Что ж, замечательно!.. Значит, вы будете юнкером Георгом, пока мы не доберемся до Таллина. А я буду вашим смиренным слугой Габриэлем. Если нам на пути встретится кто-нибудь, у кого будут сила и право принудить нас назвать себя, отряд рыцарей, к примеру, вы будете юнкером Георгом фон Мённикхузеном, а я мызным слугою Габриэлем, которого назначили вашим оруженосцем.

— А если разбойники встретятся?

— А если мы вдруг столкнемся с разбойниками, — я назовусь бедным, но честным крестьянином, а вы моим младшим братом Юри, для которого я украл немецкую одежду.

— А почему именно Юри? — с лукавой улыбкой и огоньком в глазах поинтересовалась Агнес.

— Юри — он и есть Юри. Родственник дальний у меня есть, — отшутился Гавриил. — Тоже на войну рвется… А вообще было бы удивительно, если бы два таких молодца, как мы с вами, не сумели выбраться из беды. Я немного владею мечом, а у вас, чтобы вы могли защищаться, останется пистолет. Надеюсь, вы не боитесь грохота выстрела?

— Я попадаю в птицу на лету, — не без гордости сказала Агнес. — Не забывайте, господин Габриэль, что я дочь военачальника и выросла среди воинов. И многому меня отец обучил, чему обучил бы сына, будь тот у него.

— Верно, верно, вы уже раньше мне об этом говорили, — Гавриил двинулся в самую гущу зарослей; отодвигая ветки, он придерживал их рукой, чтобы они не хлестнули его спутницу. — Я, признаюсь, очень рад, юнкер Георг, что вы бывалый воин, закаленный в боях, но помните, что я никакой не «господин Габриэль».

— А кто же вы?

— На несколько дней — я ваш слуга, которому вы должны говорить «ты».

— Но как я могу говорить вам «ты»? У меня язык не повернется.

— А почему бы вам сейчас не попробовать, юнкер?

— Вы совсем не похожи на слугу, — оценила Агнес его стать, гордую посадку головы, смелый прямой взгляд. — Боюсь, что если нас увидят вместе, то подумают, что это как раз вы рыцарь, а я ваш оруженосец.

— Какие приятные слышу я речи, — оглянулся на юную баронессу Гавриил и поймал ее оценивающий взор. — Заслужил ли я их?

Нам тут нужно признаться: мы не можем утверждать, что эти слова девушки и восхищенный взгляд, которым она окинула стройную фигуру своего спутника, смутили сердце Гавриила и навели в душе его переполох. Нет, это был сильный человек, хорошо знавший себе цену и ясно представлявший свои возможности. Словами, даже самыми сладкими, и взглядами, даже самыми приязненными, его невозможно было вывести из равновесия.

— Я боюсь, дорогой юнкер, что такая мысль вряд ли пришла бы кому-нибудь в голову при виде нас, — заметил Гавриил, улыбаясь. — Я так же похож на рыцаря, как сизый голубь походит на ястреба.

— Разве вы не рыцарского происхождения? — с простодушностью ребенка спросила Агнес.

Он остановился, опустил тяжелый узел на землю.

— Нет, не рыцарского, — сухо ответил Гавриил и, заметив, как ему показалось, на лице Агнес оттенок сожаления, еще добавил: — Вы, наверное, скоро убедитесь, что я просто рожден быть слугой. Когда вы скажете мне три раза «ты», то сами удивитесь, как это в первую же минуту не пришло вам в голову. Давайте попробуем. Какое приказание даст мне милостивый юнкер?

— Хорошо, Габриэль, — приняла эту незатейливую игру Агнес; слегка откинув голову назад, уперев руки в боки, она напустила на себя важности. — Возьми, дружок, узел на плечи, и пойдем дальше.

— Вот так, правильно. Вы, госпожа, хорошая ученица. Все схватываете на лету, — одобрительно кивнул Гавриил, выполняя приказание.

— Слуга не имеет права ни хвалить, ни осуждать своего господина, — заметила Агнес, вернувшись в прежний образ и улыбаясь.

— Прошу прощения! Впредь я не раскрою рта, пока милостивый юнкер Георг мне не прикажет.

Выбравшись, наконец, из зарослей, они вышли на тропинку, тянувшуюся через леса и болота к северу. Местность была пустынна — здесь редко попадались следы человека; и можно было не опасаться нежелательных встреч и не слишком уж таиться. На более открытых местах путникам кое-где попадались на глаза клочки желтеющих нив и пепелища деревень; от крестьянских лачуг оставались лишь черные головешки и обгоревшие камни, а жители, по-видимому, из страха перед мызными людьми, давно уже бежали в леса или города. И все же ландшафт не казался безжизненным и печальным, потому что солнце ласково сияло на ясном голубом небе, пели птицы, кружили над цветками пчелы и шмели, и природа была прекрасна в своем пышном летнем убранстве.

По мнению Агнес, это было не очень тяжелое бегство. Изредка, когда ей вспоминались страхи прошлой ночи, когда она думала о несчастье отца, о разгроме Куйметса и гибели родственника своего Дельвига, на глазах у нее появлялись слезы, однако ненадолго. Чудесная песня радости непрестанно звучала основным тоном в ее сердце, но Агнес стыдилась ее, понимая, что для песни такой вроде бы не время; и, ничего не умея с собой поделать, просто старалась быть серьезной, побольше молчать, хотя и испытывала она горячее желание слушать голос Гавриила, вести с ним задушевный разговор и даже шутить.

У Гавриила тоже было такое желание — бесконечно слушать голос своей прекрасной спутницы; но он не хотел нарушать добровольно взятое на себя обязательство — оставаться только слугой. Это было важно, поскольку никто не мог бы поручиться, что из-за какого-нибудь дерева или пня, из-за камня в поле или из-за печки на пожарище их не подслушивает разведчик русских или соглядатай мызных вояк. Гавриилу приходилось довольствоваться тем, что он время от времени посматривал исподлобья на юнкера Георга, лицо которого, как розовый бутон, выглядывало из-под широкополой шляпы.

Но будь его воля… он смотрел бы на этого «юнкера» бесконечно.

— Габриэль!.. — робко позвала Агнес немного погодя.

— Что угодно юнкеру Георгу?

— Я… я не могу выполнить договор.

— Какой договор? — Гавриил остановился и снова сбросил с себя узел; он подумал, что небольшая передышка им сейчас не помешает, и позволил себе перекинуться с «юнкером» парой фраз.

— Я не могу говорить вам «ты» и вообще разговаривать с вами, как со слугой. Какой вы слуга? Вы совсем не похожи на слугу.

— Как так? — сделал Гавриил недоуменное лицо. — Уж не провинился ли я в чем-нибудь, не был ли я, чего доброго, дерзким?

— О, нет, нет! Но я не желаю, чтобы вы слишком унижались передо мной. Ведь вокруг ни души. Мы уже сколько времени идем, а не то что человека, даже зайца ни одного не увидели.

— Опытные разведчики умело прячутся, юнкер Георг. На такого наступишь и не заметишь.

Но Агнес настаивала на своем:

— Если это будет необходимо, мы сможем снова вспомнить наш уговор, и я обещаю быть таким гордым и суровым юнкером, каким вы только захотите меня видеть. Но пока в этом ведь нет нужды, и… проще говоря, я хочу побеседовать с вами как с добрым товарищем и о многом, многом вас расспросить.

«Заскучала баронесса без привычных развлечений, — подумал Гавриил. — Невыносимо оказалось рыцарской дочке долго молчать, и она готова, если поблизости нет никого более достойного, поболтать и с человеком, стоящим ниже ее».

— Ладно, спрашивайте, фрейлейн Агнес, — согласился, однако, он.

— Мой первый вопрос таков: не можем ли мы немного отдохнуть и позавтракать? Здесь такая славная полянка, что было бы жаль пройти мимо, не посидев на ней. Посмотрите сами!

— Этот вопрос заслуживает серьезного рассмотрения, — сказал Гавриил и тотчас перенес свой узел в тень.

Сам он растянулся на траве и стал с удовольствием наблюдать, как Агнес проворно развязывает узел и вынимает копченое мясо и огромный каравай хлеба. Девушка не могла скрыть, что очень голодна.

— У вас есть нож? — спросила Агнес.

— Да, есть. Но берегитесь, чтобы не порезать себе пальцы. Вы ведь привыкли к прислуге. Не так ли?..

Гавриил подал ей большой, очень острый кинжал, серебряная рукоятка которого была покрыта искусной резьбой и украшена драгоценными камнями. Гавриил сам взял бы на себя труд порезать хлеб и мясо, но в какой-то момент остановил себя: слишком уж любопытно было ему посмотреть, как гордая дочь рыцаря приготовит завтрак.

— О, какая прелесть! — воскликнула Агнес, разглядывая кинжал. — Откуда он у вас?

— Память об одном хорошем человеке, — уклончиво ответил Гавриил; видя, как ловко девушка обращается с его кинжалом, он удивленно вскинул брови. — Но кто вас научил так искусно резать хлеб, фрейлейн Агнес?

— Уж не думаете ли вы, что меня до восемнадцати лет держали в пеленках? — рассмеялась Агнес. — И вы, верно, решили, что в поместье у себя я сидела на стуле белоручка белоручкой, а слуги с меня пылинки сдували. Нет, я, случалось, помогала и на кухне. Поверьте, Габриэль, я была бы хорошей домашней хозяйкой.

— Женой помещика, — поправил Гавриил. — Какого-нибудь Рисбитера, который еще, думаю, не снял с груди свадебный цветок.

— Домашней хозяйкой, — продолжала Агнес, упрямо склонив голову и не давая себя сбить. — Вы должны знать: я вела хозяйство у отца в поместье целых шесть лет, с тех пор, как умерла моя мать.

— Значит, последние годы вы жили без матери? Мне казалось, у вас в жизни все благополучно.

— Мне ее очень не хватает…

При последних словах глаза Агнес заблестели, затуманились слезой.

Помолчав немного, справившись с собой, девушка вдруг весело сказала:

— У вас, добрый Габриэль, нет никакого основания низко ценить дочерей помещиков. В нашем роду женщины всегда были образцовыми хозяйками. Вот, к примеру, одна из моих теток — а у меня их несколько — сейчас живет в Германии и замужем за простым ремесленником. Она, поверьте, очень хорошо справляется с хозяйством. Сколько я знаю, у тетушки всего одна служанка.

— Как же могло случиться, что ваша тетушка вышла замуж за простого ремесленника? — не мог скрыть изумления Гавриил. — Ведь по законам этой страны женщина из баронского рыцарского рода не имеет права выходить замуж за человека низкого происхождения.

Агнес, похоже, торжествовала. И о тетушке своей рассказывала с удовольствием:

— Моя тетя как раз и вышла замуж за человека простого звания не по закону, а по своей воле. Будущий муж ее, работник, приходил на мызу выполнять разные поручения; он на все руки был мастер. А тетя тогда была еще молодой и очень красивой девушкой.

— Да уж я думаю… — согласился Гавриил. — На вас, фрейлейн, глядя, поверю, что тетя ваша была красавица.

Похвала придала девушке уверенности, и она продолжила рассказ с воодушевлением:

— В одно прекрасное утро они оба исчезли. Будто в воду канули. Был большой переполох. Никто ничего не мог понять. Возникали всякие домыслы — будто работник выкрал юную госпожу. И иные, еще похуже, домыслы городили, пока одна служанка не выдала тайну, что у молодой баронессы и работника любовь… Их искали, посылали отряды во все концы Ливонии. Но все понапрасну. Лишь через год родственники узнали, что тетя преспокойно живет в Германии, где стала женой этого человека, простого ремесленника.

— Поучительная история, — вставил Гавриил.

— С тех пор наша родня отказалась от бедной тети и не признает ее своей родственницей. Отец мне строго-настрого запретил произносить при нем ее имя. Это меня огорчает — я еще с детства помню, что тетя была красивая и добрая женщина, и я ее ужасно любила. Не понимаю, как она могла совершить такой тяжкий проступок; ведь это страшный грех — против воли Бога и всей семьи выйти замуж. Причем за низкого человека!

Тень пробежала по лицу Гавриила.

— Разве это был такой уж низкий человек?

— По натуре он таким не был. О нем рассказывают как о человеке веселом, добром и щедром. Но ведь он низкого происхождения. И все же он осмелился рассчитывать на благосклонность девушки из высшего сословия. Наверное, он и подбил ее на побег. Разве это не низкий поступок?

— Самые настоящие грабеж и разбой, — холодно подтвердил Гавриил и с аппетитом принялся за еду.

Агнес проглотила два-три кусочка, но пища показалась ей невкусной; у нее вдруг пропал аппетит.

Она продолжала:

— В нашей семье только я одна время от времени подаю ей весточку. Тайком. И изредка получаю от нее ответ. Я не оправдываю ее ошибку, я считаю это большим грехом, но…

— Разве это не умаляет вашего уважения к тетушке?

— Моей любви к тете это не умаляет. Я могла бы ей простить еще много грехов, пока сохраняются дорогие для меня воспоминания.

— Неужели вам не понятен ее поступок?

— Не стану отказываться, поступок ее мне понятен. Да, она совершила ошибку. Однако она совершила ошибку ради любви.

— Хвала Господу! — язвительно заметил Гавриил. — Что-то можно услышать в ее оправдание.

Агнес, увлеченная своим рассказом, погруженная в воспоминания, не замечала перемены в настроении спутника.

— Тот, кто ее соблазнил, был, по крайней мере, чистый немец, красивый и благовоспитанный юноша. Тетя пишет, что его самым искренним стремлением было и по сей день остается — сделать ее счастливой, и ему это как будто удается, ибо тетя ни о чем не жалеет. Но мне, добрый Габриэль, совершенно непонятно, как могут девушки высокого происхождения выходить замуж за эстонских или латышских крестьян. Такое здесь не раз случалось в последние страшные военные годы…

— Беда заставляет, — усмехнулся Гавриил. — Лучше выйти замуж за эстонца, работающего на земле, чем помереть с голоду.

— Даже в самой большой беде человек не должен унижать себя в своих собственных глазах! — воскликнула с жаром Агнес, и щеки ее раскраснелись.

Гавриил покачал головой:

— Вы еще не испытали самой большой беды, фрейлейн Агнес. Вот, гляжу, даже от этой вкусной еды отказываетесь. Подождите. Еще пройдет время, и раскроются глаза.

— Против самой большой беды есть средство.

— Какое же? — Гавриил даже перестал жевать.

— Добровольная смерть!

— Ах, это!.. Смерть — довольно горькое лекарство, фрейлейн Агнес.

— Я скорее бы умерла тысячу раз, чем…

— Чем стали бы женой эстонского или латышского крестьянина? — подхватил Гавриил, так как Агнес замолчала, подбирая подходящие слова.

— …чем совершила бы что-нибудь такое, что сама считала бы неправильным и о чем бы после жалела, — с суровой серьезностью добавила Агнес.

— Вышла бы замуж за простолюдина и тем самым уронила честь. Досказывайте же.

Но Агнес молчала.

Гавриил говорил с беспощадностью:

— А что? Разве у молодой эстонской крестьянки не такое же сердце, как у вас? Или у нее вместо волос растет солома? Или она детей своих рожает как-то иначе? Или ей не больно, когда жестокосердный кубьяс[8] порет ее розгами на конюшне вашего отца?..

— Вы можете быть жестоким, Габриэль, — остановила его Агнес. — Эстонских крестьянок никогда не пороли на конюшне моего отца. Я бы такого не позволила. И вообще… у меня бывают сомнения: так ли все справедливо устроено под солнцем? Но что могу я — маленькая птичка?..

У Гавриила появилось такое чувство, будто холодный ветер пахнул ему в сердце и будто в сердце что-то застыло.

«Очень хорошо, — подумал он, — что все это я слышу из твоих собственных уст. Я считал тебя холодной и гордой, но иногда в твоих глазах отражается нечто такое, что противоречит всем моим суждениям и… оставляет надежды, порождает мечты. Впредь буду осмотрительнее… Но какова она! Даже в мужской одежде так прекрасна и чиста, и голос ее так нежен и пленителен. Иначе я бы ее отчитал как следует».

— Господин Габриэль! — голос Агнес отвлек его от мыслей.

— Опять «господин Габриэль»! — покачал он головой.

— Я не могу иначе к вам обращаться; по-моему, вы — все-таки господин. Хотя, я заметила, и хмуритесь, когда я заговариваю об отношениях с людьми низкого происхождения. Так?

— Не без того.

— Вот видите! Я хотя и очень молода, но глаз у меня внимательный и многое подмечает. И вот что я думаю: разве это не удивительно, что я до сих пор не знаю, кто мой случайный спутник? Вы даже не назвали мне своего полного имени.

— К чему вам полное имя человека, с которым вы идете по лесу? — удивился Гавриил, пожимая плечами. — Вы же не спрашиваете полного имени у всякого встречного на дороге. То, что вам необходимо знать, я скажу… Я не из вашего общества, фрейлейн фон Мённикхузен, и потому не могу остаться вашим знакомым. Дня через два мы, Бог даст, доберемся до Таллина и там, у ворот, сразу расстанемся — мы ведь и встретились случайно, и ничем друг другу не обязаны.

— Расстанемся у ворот? Почему вы хотите, чтобы мы расстались? — спросила Агнес, оторопев. — Вы даже не хотите, чтобы я представила вас отцу… с самой лучшей стороны, как своего спасителя?

— Я боюсь, что если вы узнаете, кто я есть на самом деле, то немедленно прогоните меня и проклянете тот час, когда вынуждены были пуститься со мной в дорогу.

— Я знаю, вы — русский шпион, — округлила глаза Агнес.

— О, милое дитя! — только и воскликнул он.

— Ну, это мы еще посмотрим, какое я дитя, — сказала девушка, улыбаясь. — Но кто же вы такой, если не русский шпион?

— Большой грешник, — серьезно и как-то холодно ответил Гавриил. — А если припомнить ваши речи, то я — самый низкий из людей, ибо в жилах моих течет крестьянская кровь.